В 1650 г. окольничему князю Ивану Ивановичу Ромодановскому во время пира в Кремле с царем Алексеем Михайловичем и патриархом Иосифом было приказано сесть ниже окольничего Василия Васильевича Бутурлина. Иван Иванович оскорбился и отказался сесть на указанное место, поскольку этот прецедент не просто обижал его лично, а мог снизить честь всего рода Ромодановских, поставив его в будущем ниже рода Бутурлиных. Но с царем не поспоришь. Алексей Михайлович приказал насильно усадить Ромодановского за стол. Тогда строптивый князь стал соскальзывать со скамьи. Мол, если сидел не за столом ниже Бутурлина, а просто на полу, то, значит, не было опасного для рода Ромодановских прецедента. В итоге в течение всего пира князя специально поднимали и усаживали куда следует. А после — подвергли краткосрочному тюремному заключению. Еще интереснее случай с князем Григорием Афанасьевичем Козловским. Произошел он в 1691 г., когда местничество уже было отменено и позиция за столом никак не могла повлиять на последующую службу рода. Тем не менее князь, опасаясь потери чести, сказался больным, когда был приглашен на царский пир, где мог быть посажен ниже того, кто считался «моложе». Вновь было применено насилие, и Козловского привезли куда следует. Тогда князь отказался выходить из повозки. Строптивца завернули в ковер и доставили к банкетному столу. Григорий Афанасьевич лег возле него навзничь, но князя все же привели в сидячее положение на том месте, на которое он так не хотел попасть. За свое сопротивление Козловский лишился боярского чина и был переведен на городовую службу
следует думать, будто Августин непосредственно ориентировал христиан на достижения в граде земном. Напротив, вера должна была устремлять человека к граду Божьему. Но поскольку сейчас мы существуем на земле, а не на Небе, у земной жизни могут быть свои рациональные правила, связанные с оптимизацией выживания, а не с решением задачи спасения души. Книга Августина создала платформу, на базе которой общество могло двигаться дальше к рационализации своей жизни. Теперь человек мог не только правильно умирать, но и благочестиво жить. Совершенствование этого мира много значило для подготовки к жизни в мире ином [65]. Осознавая это, Григорий VII стал формировать церковную корпорацию с целью оптимизации функционирования града земного, и это во многом трансформировало католический мир в целом.
Если ислам с момента своего зарождения в значительной степени решал проблемы будничной жизни при помощи религиозных норм, то западное общество стало постепенно приближаться к такому состоянию, при котором методы решения трансцендентных проблем разведены с методами решения проблем экономики, политики и права. Еще больше оно приблизилось к нему в IV–V вв. благодаря трудам Аврелия Августина, епископа Гиппонского (или Блаженного Августина, как принято его называть у нас). Он противопоставил град земной граду Божьему. Как справедливо отметил Парсонс, первоначальное христианство полностью было отчуждено от посюстороннего мира, а потому концепция Августина фактически легитимизировала град земной [59].
как справедливо заметил историк Евгений Анисимов, глубоко изучивший политический сыск XVIII в., «читать бесчисленные доносы тех времен — труд для историка тяжкий. От этого чтения можно легко потерять веру в народ и человечество»
Культура трансформируется в зависимости от сложной совокупности обстоятельств, и проблемы нашей страны определялись тем, что совокупность эта была далеко не оптимальна.
Итак, в чем же удалось разобраться? Вот несколько важных промежуточных выводов, каждому из которых была посвящена специальная глава этой книги:
Русские земли значительно дольше основной массы европейских земель страдали от набегов, препятствовавших нормальному развитию экономики. Незащищенность собственности, да и самой жизни человека являлась важнейшей причиной того, что Россия «засиделась на старте». При этом нет никаких оснований считать, будто бы эта незащищенность является вечной культурной чертой России. По завершении набегов проблема безопасности стояла в равной степени в разных европейских странах, но она была не столь острой, как раньше, и позволяла обеспечить развитие. Зато периферийность России всерьез развитию препятствовала. Но в этом мы практически не отличались в рассматриваемую эпоху от других периферийных европейских стран. Все эти страны сильно проигрывали в экономических достижениях тем, которые находились в центре Европы. Мы получали из этого центра слишком слабые импульсы для развития городов, активизации торговли и ремесла, монетизации экономики, что, бесспорно, тормозило движение. При этом отсутствие на русских землях Ренессанса как явления духовной культуры не было чем-то фатальным
Осмыслить развитие России невозможно без осмысления развития Европы. А потому книга о Европе — это в конечном счете книга о России. Странным мистическим образом наша страна присутствует в «Шествии волхвов». Полагают, что Гоццоли создавал фреску, находясь под впечатлением событий, происходивших на знаменитом Ферраро-Флорентийском соборе, на котором гибнущая под ударами турок Византия попыталась спастись, подписав Унию католической и православной церквей [2]. Грустные константинопольские «волхвы» — император и патриарх — явились в Италию с тем, чтобы «со стенанием и плачем в глубине сердца» обменять тысячелетнюю культуру, восходящую ко временам Античности, на возможность выжить и остаться христианами. А вместе с «волхвами» принял участие в заключении Унии и русский митрополит Исидор. По возвращении в Москву он попытался реализовать союз с католичеством на практике, но на четвертый день был объявлен еретиком со всеми вытекающими отсюда последствиями [3]. Уния провалилась. Падающие из рук Константинополя знамена православия подхватила Москва — Третий Рим. Раскол церквей сохранился. А с ним сохранилось и чувство той европейской особости, которое унаследовала от Византии Московская Русь и которое по сей день щекочет наши нервы, не выносящие европейских «прикосновений».
Глядя в прошлое из XXI в., мы, конечно, сожалеем, что Россия не завезла к себе Ренессанс в должном объеме. Но реально существовавший для России далекого прошлого вопрос состоял не в импорте ренессансной культуры, а в том, какую конкретно этатистскую модель выбрать для развития. Испанскую? Голландскую? Французскую? Шведскую? Прусскую? Английскую? В разных западных странах имелась своя специфика, порождаемая особенностями их исторического пути. А особенности пути российского предопределяли то, что наша страна не была свободна в выборе собственной модели и должна была вписывать импортируемые институты в те отечественные реалии, которые не устранялись по мановению руки государя-реформатора. Проблема поиска оптимального этатизма стала ключевой для России XVII–XVIII столетий.
