Оглавление

Я, ИОСИФ ПРЕКРАСНЫЙ

Исторический, авантюрный роман

(Автор: Конеев Виталий Матвеевич)

Глава первая

…И вдруг в тишине раздался громкий храп…

Несколько минут до этого император Нерон стоял во внутреннем помещении театра, взволнованный, утирал влажное лицо рукавом девичьей туники. А едва он надевал маску юной девушки, как вновь снимал её и торопливым жестом руки смахивал со лба обильный пот. Император задыхался от волнения. Он вздрогнул крупным телом, когда мимо него на сцену скользнул актёр Грек Пирр, семнадцатилетний никому неизвестный юнец, который, тем не менее, нравился публике своей красотой, голосом, порывистыми движениями рук. А если он пел, то люди переставали чавкать и глядели на него. Едва Грек умолкал, зрители без приказа разражались бурными аплодисментами и настойчиво требовали повторить. Впрочем, такими же аплодисментами и криками они награждали и Нерона. Тем более что на первых четырнадцати рядах сидели «августинцы» — триста юношей всаднического достоинства. Треть из них были вольноотпущенники Нерона, то есть бывшие рабы.

Префект претория Софоний Тегеллин стоял сбоку от всадников, следя за сценой и за людьми, чтобы в нужный момент дать «августинцам» условный сигнал. И тогда раздавались или греческое гудение носами, которое очень нравилось императору, или мерные плески ладонями, или слитный, шумный выдох: «О!» или смех, или клакёры подавались телами вперёд, протягивая руки в сторону императора, изображая лицами горе. Перед всадниками в орхестре сидели сенаторы из страха своим отсутствием в театре возбудить подозрение Нерона. Среди сенаторов занимали места и полководцы, известные каждому гражданину империи своими блестящими победами в далёких провинциях. Нерон не верил им и постоянно держал их около себя. И они вынуждены были гудеть носами и делать всё прочее по команде любимца императора и соучастника его дневных и ночных оргий префекта Тегеллина. Что до толпы пролетариев, то им было всё равно, что происходило на сцене, лишь бы было на что смотреть. Они с рассвета до заката солнца сидели на трибунах и укладывались спать на лавках, чтобы утром вновь смотреть на сцену.

Вольноотпущенники наперебой успокаивали Нерона, а он бормотал, порой со стоном:

— Нужно сделать так, чтобы Грек на выходе со сцены запнулся на потеху толпе.

— Будет сделано, патрон.

— Всем молчать! Я могу забыть слова. Дайте мне копьё.

Руки императора тряслась, когда он взял золочёное копьё и поправил висевшую на плече кифару. Пьесу «Гибель Трои» он сам сочинил. И так как Нерону страстно хотелось сыграть роль девушки на сцене, то он, разумеется, вспомнив, что мать Ахиллеса с первых лет его жизни внушила мальчику, что он девочка Гекуба, ввёл в пьесу сон Ахиллеса. Однако этот сон с помощью чар увидел халдей Трои и решил погубить Ахиллеса, войти в его сновидение с воинами Приама. И вот они на сцене замыслили гибель Героя.

Маска закрывала только верхнюю часть лица Нерона, чтобы губы его были открытыми для страстных речей и, не менее, страстного пения. Император не решился сбрить рыжую бороду или загримировать её, уверенный, что своим искусством он мог заставить зрителей забыть, что на лице девушки Гекубы рыжая борода.

Он выскочил на сцену, по-прежнему взволнованный, и крикнул, с ужасом отметив, что его голос стал сиплым:

— Вот вы где, злодеи, способные только воевать со слабыми женщинами! И ты, Гектор, здесь, хотя я ждал тебя на поле битвы!

Нерон злобно взглянул на Грека и забыл слова длинной речи. У императора ненависть к таланту юнца была так велика, что он размахнулся копьём и со всей силы ударил им в лицо актёра, игравшего роль Гектора, хотя вначале «девушка Гекуба» должна была перебить его сообщников вместе с хитроумным халдеем. Грек в ужасе нырнул под копьё, бросился на подмостки и затих. И тогда император вынужден был поразить копьём всех остальных актёров. От его ударов спрятанные под плащами пузыри полопались, и сцена обильно покрылась бычьей кровью.

Нерон, тяжело дыша, снял кифару с плеча и, глубоко вобрав в лёгкие воздух, хотел запеть песнь победы, и вдруг в тишине раздался громкий храп…

На верхних рядах театра кто-то мыкнул, но ему тотчас зажали рот. Зрители оцепенели, глядя на императора, у которого во время его стремительного движения по сцене слетела с лица девичья маска. И теперь оно было искажено гримасой страдания, потому что нашёлся кто-то на трибунах, кто не оценил его талант, более того, он заснул, не желая смотреть на блистательную игру императора.

Страдающее выражение лица Нерона сменилось выражением гнева. Он повёл взглядом по театру и увидел того, кто нагло храпел.

Тегеллин тоже был растерян, не зная, какой сигнал дать клаке. Но привыкший быстро реагировать, он вскочил на орхестру и, наступая на ноги сенаторам и полководцам, промчался к тому месту, где сидел, запрокинув седовласую голову Веспасиан Флавий. С ходу префект нанёс удар жезлом по голове полководца. Тот, ещё не проснувшись, выкинул вперёд правую руку и крикнул:

— Легион, делай как я!

— Проклятый, — сквозь зубы процедил в бешенстве император, — ну, я тебе покажу легион.

И он сильным движением руки ударил по струнам кифары, и запел. Голос его был сиплым, а игра на кифаре неверной, однако все, кто присутствовал на трибунах, особенно облитые бычьей кровью актёры, были в ужасе, потому что видели гнев принцепса. Едва он кончил своё пение, как актёры вскочили на ноги и яростно ударили в ладоши, восклицая:

— Божественный голос! Игра достойная только богов Олимпа!

— Сам Аполлон завидует, глядя на Гекубу!

Шквал аплодисментов, не греческих мерных, а римских, раздался на трибунах и заглушил истерические крики сенаторов:

— О, божественный Аполлон. О, боги, что за голос! Какие сладчайшие звуки! — и они в исступлении хватали себя за головы и качали ими.

Душа Нерона смягчилась. Он опустился на колено и протянул к зрителям правую руку.

Граждане Рима вскочили со своих мест с лицами облитыми слезами умиления и в едином порыве закричали:

— Август, наслади нас своим божественным голосом! Не лишай нас удовольствия слушать тебя!

Нерон поклонился и, подумав, сиплым голосом сказал, что он готов выполнить требование зрителей, но будет петь «Ниобу». Он пел три часа подряд. По нужде выйти из театра было нельзя, так как преторианцы бдительно сторожили все выходы с трибун. И люди, то ли изнемогавшие от естественной нужды, толи от божественного пения Нерона, осторожно, ползком уходили к стене и перелезали через неё, иные, прикинувшись мёртвыми, с размаху падали с лавок в проходы. Преторианцы клали их на носилки и выносили на улицы. Там хитрые зрители чудесным образом оживали.

На трибунах раздался писк новорождённого младенца, но роженица молчала. Люди сидели неподвижно, словно каменные статуи. Боялись почесаться, утереть пот с лица, шумно вздохнуть, отвести взгляд от императора, потому что преторианцы внимательно следили за направлением взглядов зрителей.

Когда Нерон закончил своё пение, то к нему, не ожидая его приказа, метнулись уставшие, измученные ожиданием и страхом руководители театра с золотым венком победителя и денежным призом.

— Патробий, — приказал он вольноотпущеннику, — дай Греку сто тысяч сестерциев и скажи ему… ничего не говори.

— А может быть, ему лучше подойдут Гемонии? — мрачно усмехнувшись, ответил Патробий, который в кабинете императора был министром по прошениям и был пугалом города, так как ни одна казнь не проходила без его участия.

— Нет. Пускай живёт и страшится моего Гения… Тегеллин, как я пел? — уже на ходу спросил Нерон префекта.

— Как всегда божественно. Зрители боялись пошевелиться, чтобы чего-нибудь не упустить.

— Да, я заметил, — смущённо улыбнувшись, с удовольствием сказал Нерон. — И я хотел спеть ещё, но сегодня я решил забрать Поппею у Отона.

— Август, он наслаждается ею вместо того, чтобы только делать вид, что она его жена.

— Мне это по душе, — задумчиво пробормотал Нерон, спускаясь по ступеням в сумрачный проход под трибунами, идя следом за преторианцами.

Он резким движением передвинул висевшую сбоку на плече кифару на живот и, охваченный жаждой творчества, на ходу трогая пальцами струны инструмента, начал сочинять новую песню, но, вспомнив Грека, поморщился лицом и посмотрел на Патробия, который шёл слева от него, словно что-то ожидая, буркнул:

— Ты всё ещё здесь?

— Август, ты не договорил относительно Грека.

— Хм… па-па-па-ра… — протянул Нерон, настороженно вылавливая в памяти ускользающую мелодию, и раздражённо мотнул головой, перебил самого себя: — То, что мне нужно, Патробий, ты знаешь. Иди. Не мешай.

— Я хотел услышать от тебя, Август, какое лекарство дать актёру, чтобы он лучше запел: медленное или быстрое?

— Конечно, медленное.

Но Патробий и преторианцы не смогли найти в театре Грека Пирра. Он в это время в длинной, грязной рубахе раба, с опущенными на лицо накладными волосами мчался по улицам города, боясь оглянуться, каждую секунду ожидая услышать властный, грозный крик за спиной: «Стой!»

Конечно, Грек не раз и не два играл роли благородных Героев, обречённых по воле богов или земных владык, разумеется, греческих, покончить самоубийством. Медленно и торжественно он закалывал себя мечом или перерезал вены на руках, а потом, лёжа на подмостках, страстно говорил предсмертные речи, порой долго, до тех пор, пока не раздавался шёпот режиссёра: «Грек, опомнись. Актёры ждут своей очереди». Но в реальной жизни Грек не хотел так умирать. К тому же он был простолюдином и не имел почётное римское гражданство, и не собирался подражать патрициям, которые резали на своих руках вены по приказу Нерона. Страх душил его, сознание мутилось, и Грек продолжал бежать, натыкаясь на людей, сбивая их с ног. И когда перед ним, словно по волшебству, широко распахнулась дверь, он влетел в сумрачное помещение. Торопливо отдышался и повёл вокруг взглядом, пытаясь понять, где он оказался. Рядом с ним кто-то рассмеялся. Смех был нехороший. Грек отметил, что он странный, а если бы его повторить на сцене, то зрители, пожалуй, задрожали бы от ужаса.

Потом прозвучал голос, похожий на карканье вороны, но, вероятно, женский:

— Мы тебя ждали. Проходи.

— А куда я попал?

— Туда, куда стремился. В лупанар. Где твои деньги, парень?

Дверь за его спиной с грохотом захлопнулась.

В широком подтрибунном проходе были боковые коридоры. Многочисленная охрана принцепса не боялась, что здесь могло случиться покушение на жизнь их господина, да и никто из них не знал, что четверть века назад в таком же подтрибунном помещении был убит император Калигула префектом и военным трибуном претория. Сам Калигула, его время так сильно затушевались обильными событиями, что сотрясали сотни раз империю и Рим за двадцать последних лет, что его правление казалось людям таким же далёким, как и время первых Олимпиад.

И никто из преторианцев, которые шли впереди Нерона, не заметил в сумраке невысокую женскую фигуру. Она стояла за углом бокового коридора. Это была молодая Эпихарида, вольноотпущенница. Она прятала в руке маленький кинжал, готовая броситься на императора и заколоть его, поглощённого сочинением песни.

Следом за Нероном шли второй префект претория Фений Руф и юный трибун Субрий Флав, они заметили Эпихариду, потому что предполагали, что она могла появиться здесь. Фений Руф прибавил шаг и, обойдя сбоку императора, шагнул в коридор, и схватил правую руку Эпихариды.

— Уйди, не время, — тихо шепнул он и отнял у молодой женщины её оружие.

— Я могу убить его, — едва слышно сказал военный трибун Субрий Флав, положив руку на свой меч, идя в трёх шагах от императора.

Рядом с ним шли другие заговорщики: трибуны и центурионы претория. Они замыкали отряд охраны. Но Фений Руф отрицательно качнул головой и отодвинул Эпихариду себе за спину. Он не был военным человеком. Ранее Фений Руф в качестве префекта руководил доставкой хлеба в Рим из приморского города Остия. А так как хлеб всегда поступал в Рим бесперебойно, то горожане наделили Руфа всеми возможными достоинствами характера, а Нерон назначил его префектом претория, потому что боялся военных людей, боялся военного заговора. Он знал, что рядовые солдаты претория не уважали и не могли уважать ни Тегеллина, ни Руфа, так как они, не имея военного опыта, сразу получили высокую должность равную должности легата. Нерон поставил во главе претория двух префектов, чтобы ни один из них не имел абсолютной власти над гвардией, так как солдаты, несмотря на своё отвращение или презрение к командиру, обязаны были выполнять его приказы. Но так как вскоре Нерон заметил, что Фения Руфа народ по-прежнему любил за прошлое его руководство поставками в город хлеба, то решил уволить его с высокой должности под предлогом, что у корпуса преторианцев мог быть только один командир. Нерон завидовал славе любого человека, и не хотел терпеть рядом с собой префекта, которого в присутствии императора народ окликал и приветствовал.

Когда сенаторы осторожно намекнули Фению Руфу, что есть заговор против Нерона, он тотчас изъявил желание присоединиться к членам тайного общества, так как знал, что Нерон решил отправить его в отставку. А Фений уже привык находиться на вершине власти и не хотел её терять.

Сумрачные коридоры под трибунами большого театра не освещались факелами. И никто из преторианцев не заметил дрожание тела Фения Руфа, ужас, что отразился на лице второго префекта, когда он спустился следом за императором в тёмный коридор и понял, что наступил удобный момент для убийства Нерона. Руф желал смерти ему, но страх и ужас, присущие любому гражданскому человеку, сковали его душу, и он не смог, хотя бы кивком головы, отдать приказ центурионам, военным трибунам убить императора. В мире людей это поведение человека всегда называлось трусостью. Но это качество характера префекта никто не знал.

Эпихарида, идя следом за заговорщиками, пользуясь тем, что звуки кифары и топот окованных гвоздями сапог преторианцев гремели эхом в коридоре, сердито говорила:

— Что же вы медлите?

Фений Руф, уже давно пришедший в себя, с презрением в голосе ответил:

— Молчи, слабая женщина. Тебе ли, рабыня, порицать нас, мужчин, свободнорождённых.

Нерон вышел на улицу и сел в носилки. Тотчас за ним построилась колонна «августинцев». Заняли свои места сенаторы, полководцы, друзья императора. Большинство «августинцев», кто был недавно рабом, шли, делая руками жесты, чтобы люди видели на их пальцах золотые кольца всадников или держали руки над головами.

Люди начали смеяться и показывать телодвижениями, как заслужили рабы звание аристократов. Всадники бросились на горожан. Закипела яростная драка, беспощадная и кровавая. С обеих сторон кричали о помощи. На место схватки бежали подкрепления к простолюдинам и к всадникам.

Нерон, любивший такие дела, вскочил на ноги и с носилок зорко стал следить за боем, подбадривая то горожан, то всадников, осыпая бранью неловких и хваля удачливых бойцов.

Драка перешла в многолюдное побоище, в которое вмешались и римлянки, как состоятельные, так и бедные. Они, словно был вражеский приступ, метали из окон домов посуду и предметы быта на головы тех, кто им был не по душе, обливали водой и помоями.

Нерон топал ногами, хохотал, тыкал пальцами и кричал:

— Дайте ей за меткий бросок сто сестерциев! А этой — пятьсот!

Тут подступила к Нерону другая толпа простолюдинов и начала осыпать его бранью за низменную, позорную для принцепса любовь к театру, к скачкам, за то, что он разлюбил свою жену Октавию — дочь божественного Клавдия, за его гульбища, постыдную любовь к кастрированному Спору. А кто-то, хвалил Нерона за то, что он уничтожал сенаторов, патрициев и всадников. Зло, смеясь, просили Нерона: «Больше!» А некто, потрясая вощёной табличкой, крикнул:

— У меня всё записано!

— Что? Отвечай! — приказал ему Нерон.

— Как ты вчера пришёл к дому Отона, чтобы забрать у него свою любовницу Поппею, которую ты передал ему для сохранности. Но Отон не пустил тебя в дом, говоря, что ты, не Нерон, а бродяга.

Император принял героическую позу и милостивым жестом простёр свою правую руку к доносчику.

— Я покупаю табличку за сто сестерциев.

— Август, почему так мало?

— А чтобы другим не повадно было доносить императору на императора.

Народ начал смеяться и аплодировать своему императору, а многие закричали:

— Божественный Август, где мы можем послушать твоё пение?!

— Завтра я выступаю в Большом цирке. Буду петь непрерывно пять часов, — с удовольствием ответил Нерон, — потому что я считаю, что нехорошо делать перерывы между песнями и тем самым раздражать людей.

Нерон под аплодисменты граждан отправился дальше, не обращая вниманье на побоище, приказав Тегеллину, чтобы преторианцы выдвинулись вперёд и не охраняли бы сенаторов, которые шли за носилками. Народ тотчас обступил ненавистных правителей и начал кричать им в уши брань, напоминая сенаторам их воровство, продажность, пьянство, разврат. Они зло тыкали пальцами в лица сенаторов, называли их имена и криком рассказывали, кто из них и где подставлял свой зад. Сенаторы держались гордо. Нерон приказал рабам нести его носилки бегом, а сенаторам весело крикнул:

— Догоняйте! Я забочусь о вашем физическом состоянии!

Сенаторы бежали за носилками, а Нерон подбадривал их игрой на кифаре.

Император хотел направиться к Отону, чтобы забрать у него Поппею. Но вспомнил тот ужас, который он испытал на сцене, когда услышал свой сиплый голос и решил немедленно заняться его тренировкой. Ведь скоро должны были состояться Неронии, игры в честь императора. На играх Нерон хотел выступить актёром и певцом, и кифаредом, и чтецом своих стихов и поэм, и глашатаем, и возницей на скачках квадриг. Он даже начал было заниматься пантекреоном — жестоким кулачным боем, но Тегеллин сумел доказать Нерону, что у всех пантекреонистов сломаны челюсти, выбиты зубы, свёрнуты или расплющены носы. Они гнусавили и говорили невнятно. Император мог навсегда потерять свой божественный голос. Его страстное желание получить славу в искусствах и в спорте и передать её потомкам, чтобы о Нероне с восхищением говорили и спустя сотни лет, было естественным и понятным всем людям империи. Жажда славы толкала людей всех сословий на невиданные ранее дела: патриции, всадники и сенаторы выступали в качестве гладиаторов в цирках, выходили на подмостки театров, что было постыдном делом, достойным только простолюдинов. А если не удавалось патрициям получить славу в спорте, они прославляли себя гульбищами и развратом. Это тоже была слава, о которой охотно и подолгу говорили граждане Рима и жители империи.

На Палатинском холме ему показалось, что рабы несли носилки слишком медленно, хотя они бежали изо всех сил. Император зажал под мышкой кифару и прыжком метнулся на дорогу, а потом помчался к своему дворцу впереди преторианцев и свиты. В спортивном зале он сорвал с себя одежду Гекубы и быстро лёг голой спиной на пол. Вольноотпущенники тотчас схватили из стопки свинцовые плиты и начали аккуратно накладывать их на широкую грудь Нерона. Он хрипел, задыхался под свинцовой тяжестью, но терпел, сипло требовал: «Ещё».

Тегеллин стоял рядом с головой императора и настороженно следил за его лицом, боясь, что следующий выдох Нерона мог быть последним. Лицо Нерона почернело от прилива крови. Префект сделал быстрый жест вольноотпущенникам.

— Довольно. Убрать.

Нерон с помутнённым сознанием поднялся на ноги, быстро, отвергнув помощь рабов, взял дрожащими руками кифару и запел.

Тегеллин, наморщив лоб, несколько минут внимательно слушал.

— Август, твой голос приобрёл чувственность и глубину.

— Ну, если ты, не имеющий музыкального слуха, замечаешь, то я на правильном пути, — хрипло ответил Нерон и с досадой подумал, что он не только великий актёр и певец, но и государственный муж, отрывисто обратился к своему кабинету министров, к вольноотпущенникам: — Что там, в провинциях?

Двести тысяч легионеров охраняли чудовищно огромную территорию империи, что находилась на трёх континентах с населением более ста миллионов человек. Любое малейшее волнение народов в далёких провинциях настораживало императоров. Из донесений наместников трудно было понять, где была правда, где ложь, потому что наместники, те, которые имели большие соединения легионов, часто провоцировали возмущение народов, чтобы отложиться от императора и начать гражданскую войну.

Домиций Корбулон, наместник провинции «Сирия» был самым талантливым полководцем императора Нерона. Во всех походах он вёл себя, как Гай Юлий Цезарь. Не имел ни одного поражения. Ел то, что ели солдаты, в походе шёл впереди них в лёгкой одежде даже в зимнее время, когда был наместником провинции «Германия». Строгость дисциплины в его легионах была такой же, как в давних республиканских армиях. Он пользовался любовью и авторитетом у народов восточных провинций, уважением парфянского царя — врага Рима.

В городе ходили слухи, и Нерон знал их, что Корбулон решил отложиться от императора. Народ хотел потрясений, крови и гражданской войны.

Тегеллин шагнул вперёд и раздражённым голосом крикнул:

— Август, убей Корбулона! А эти! — Он ткнул пальцем в сторону окна, за которым был Капитолийский холм с храмом Юпитера Благого и Величайшего, место заседания сената. — Они мечтают о сумасшедшем императоре, вроде Клавдия, чтобы иметь власть. Они ударят тебе в спину, потому что ты сильный, Август. Убей Корбулона, Веспасиана Флавия, Фения Руфа, Сенеку, Петрония. Этот последний нагло смеётся над твоим пением. А все они поддерживают твою мать, Агриппину. Вспомни, как она хотела держать тебя под своей ногой. У своей мамочки научилась. Та тоже рвалась к власти, как одержимая, хотела расколоть империю!

— Между прочим, — мягко ответил Нерон, перебирая пальцами струны кифары, — Сенека, Петроний и Бурр помогли мне выбраться из-под ноги божественной матери. — Нерон милостиво улыбнулся Тегеллину и ласково добавил: — А что мне нужно, ты знаешь.

— Знаю, Август! — гаркнул префект и рассмеялся.

Нерон, покачиваясь и убыстряя свой шаг, направился на ипподром, где ежедневно стояли квадриги, готовые для скачек. Конюхи уже держали коней под уздцы, зная привычки императора.

— Тегеллин, бери левую, а ты, Патробий — правую. Я возьму среднюю, — торопливо сказал Нерон.

Он вихрем взлетел на пятачок квадриги, забыв снять с плеча кифару, уж так он жаждал насладиться стремительной скачкой.

Алчно поглядывая на четвёрку коней, которых с трудом удерживали на месте конюхи, волнуясь руками, Нерон быстро, привычно и умело, затянул конец вожжей на своём поясе, на голом теле, поднял над головой длинный кнут, ожидая удар гонга. И когда он прозвучал, а конюхи отскочили от квадриг, дикие кони с храпом бешено сорвались с места, взметнув из-под копыт комья земли, что хлёстко ударили по лицам возниц.

Нерон закрыл лицо левой рукой и услышал хохот Тегеллина. Префект именно в этот момент и обрушил удар кнутом на спины своей четвёрки коней и вырвался вперёд.

Кифара болталась на свободном ремне и мешала Нерону управлять квадригой. Он простонал, увидев, что и Патробий вырвался вперёд, а он, император, скакал третьим!

Ветер свистел в ушах Нерона, а сбоку от него трибуны превратились в сплошную тёмную полосу, в которой невозможно было различить людей и лавки. Под его широко расставленными ногами прыгала и скакала колесница с большими лёгкими колёсами. Устоять на ней было трудно, даже держась рукой за ограждение пятачка. Но тот спортсмен, который хватался рукой за железный прут, осмеивался публикой. Это было постыдным делом для возницы.

Левой рукой Нерон управлял пучком вожжей, а правой рукой непрерывно во всю силу бил кнутом и без того летевших по полю скакунов. А нужно было следить за соперниками. Поворотный столб быстро приближался.

Может быть, оттого, что Нерон яростно горячил своих коней кнутом, он догнал Тегеллина и Патробия. И теперь три квадриги мчались в одной линии.

Кифара нелепо болталась за спиной Нерона, но он не чувствовал её, весь подавшись вперёд, находясь на колеснице почти горизонтально, прищурясь и не мигая веками император смотрел на поворотный столб, примериваясь к борьбе на опасном участке поля.

Все, кто находился на трибунах, затихли, насторожились, следя за скачкой трёх квадриг, которые не могли пройти столб все вместе. Кто-то должен был уступить. А тот, кто уступал, презирался зрителями, осмеивался и уже никогда не выступал на скачках.

Колесницы имели широкие оси для устойчивости на земле. А большие колёса были лёгкими с тонкими спицами. Дубовые концы осей выступали за пределы колёс на четверть фута с обеих сторон колесницы.

Перед поворотным столбом дорога не сужалась, но каждый спортсмен хотел пройти по ней как можно ближе к столбу. И тот, кто проходил первым, отрывался от основной группы квадриг. Здесь было самое опасное место скачек. На всех играх и, особенно, на Олимпийских, возницы не жалели ни себя, ни тем более соперников, мчались к повороту, всегда ведя грязную борьбу друг с другом, о которой знали судьи, но её невозможно было заметить со стороны трибун.

Кифара уже не болталась за спиной Нерона и не била его, а летела по воздуху, настолько была огромной скорость квадриги. Император чувствовал момент, когда он должен был пройти особую точку перед столбом. Распластавшись на воздухе натянутой струной и непрерывно работая кнутом, немигающим взглядом Нерон следил за этой точкой, видя слева и справа от себя приближавшиеся к нему квадриги Тегеллина и Патробия. Крепко держа вожжи левой рукой, император дёрнул часть их влево, и кони, послушные приказу возницы, взяли влево. В следующее мгновенье конец оси колесницы Нерона вонзился в спицы колеса колесницы Тегеллина. И тотчас прозвучал резкий звук, а потом разломанная колесница вместе с префектом взлетала в воздух. Кони Тегеллина сбавили свой бег, и Нерон, торжествующе крича, с широко раскрытым ртом вихрем скользнул за поворотный столб, слыша, как за его спиной с грохотом рухнула на землю колесница его соперника.

Душа императора пела и рвалась вперёд. Он не посмел глянуть назад на поверженного префекта, чтобы не потерять равновесие и не сорваться с пятачка квадриги. Поле был изрыто копытами коней, и квадрига то и дело мячиком подпрыгивала вверх. Удержаться на ногах был искусством, достойным только олимпиоников.

Патробий был легче императора, и настиг его. И Нерон простонал, вспомнив, что утром он выпил много воды, и она утяжелила вес Нерона.

Как две молнии спортсмены пролетели всё поле. Зрители, едва-едва дыша, следили за бешеной скачкой, любимой и обожаемой всеми гражданами Рима. И никто не обратил вниманье на Тегеллина, которого волочили по земле обезумевшие кони. Когда конюхи остановили их и подняли с земли префекта, он долго не мог прийти в себя, а потом, хромая на обе ноги, ушёл на трибуны.

Раб Патробий, как более лёгкий, первым приблизился к поворотному столбу. Патробий, разгорячённый смертельно опасной гонкой, не хотел отдавать первенство императору, но грязно бороться с Нероном он не мог.

Квадриги стремительно сближались колёсами, и когда Нерон вновь направил ось на спицы колеса соперника, Патробий, зло усмехаясь, не видя выхода в борьбе с императором, рванул вожжи так, что в следующее мгновенье колёса двух квадриг сцепились друг с другом. Тонкие оси лопнули, соперники, как пушинки, взлетели в воздух.

Конюхи с арканами и сетями бросились навстречу коням. Зрители выскочили на поле, подняли Нерона. Он улыбался дрожащим лицом, с головы до ног покрытый грязью.

— Идёмте в термы. Там я напишу стихи об этой скачке.

К императору подошёл Тегеллин, озираясь по сторонам. Тихо сказал:

— Август, всем известно, что в это время ты ходишь в термы.

— Говори точней, — отрывисто, между торопливыми глотками воздуха, ответил Нерон, уже предчувствуя нечто неприятное для себя.

— Мне только что передали, что Августина ждёт тебя на пути к термам в носилках с занавесками.

Нерон судорожно сжал двумя руками кифару с порванными струнами.

— Продолжай.

— Август, я не смею сказать тебе.

— Говори. Приказываю! — с угрозой в голосе крикнул Нерон.

— По городу ходят слухи, что.… Нет, не смею, — с нарочитым стоном пробормотал Тегеллин, закрыв лицо руками и внимательно глядя на императора в щель из-за толстых пальцев.

— Я догадываюсь. Говори.

— Ты, Август, вступил в кровосмесительную связь с Августиной. И якобы были пятна на подушках носилок, в которых ты и твоя божественная мать находились за закрытыми занавесками.

— О, — иронично улыбаясь, ответил Нерон, — вот зачем Августина плотно закрывала занавески.

— Да, она хочет приучить тебя и народ к мысли, что брак между вами неизбежен. Ведь ты боишься ей, Август.

— Заткнись, Тегеллин. Не смей говорить так о моей божественной матери, иначе я разобью кифару о твою голову, — прорычал Нерон и крикнул в пространство: — Дайте мне кифару, освещённую в храме Аполлона!

Он стоял голый в окружении своих вольноотпущенников и друзей и морщился грязным лицом. Он хотел быть в этом мире актёром, поэтом, певцом, кифаредом, великим спортсменом. Чтобы спустя тысячи лет люди восхищённо говорили бы о нём: «О! Я знаю! Это известный всем Нерон. Его сладкий голос и поныне никем не превзойдён!» Император мысленно видел огромные толпы людей, которые нескончаемым потоком шли мимо его статуй великого олимпионика, великого кифареда, великого певца и великого актёра. Люди на разных языках говорили: «Великий… великий… великий…» Нерон был весь в далёком будущем, как вдруг услышал рядом с собой раздражённый голос Тегеллина:

— Август, вернись на землю!

Император вздохнул, оторвался от созерцания чудесных видений его славы и быстро перешёл к земным делам:

— Смойте с меня грязь. Я иду за Поппеей.

И опять прозвучал вечно недовольный, скрипучий голос Тегеллина:

— Август, на том пути тебя ждёт в закрытых носилках Акта.

— Хм… а разве отменён закон, запрещающий частным лицам использовать носилки с занавесками?

— Каков будет приказ, Август?

Несмотря на падение, Нерону понравилась гонка, и он был в благодушном настроении, к тому же ему хотелось встретиться с любовницей Актой, красавицей Актой. Её в своё время подарил Нерону Сенека. Она была рабыней. А после того, что Акта показала императору в постели, он громовым голосом приказал заковать её в кандалы и вызвать претора. Претор торжественным, медленным жестом руки опустил свой жезл на кандалы, что сковывали нежное тело рабыни, и произнёс формулу. Действие претора означало, что девушка никогда не была рабыней и отныне получала статус «гражданка Рима». Теперь она была богатой.

Но, взяв в руки новую кифару, император тотчас забыл о любовнице, о сладких минутах стремительной гонки, начал настраивать струны, к которым никто не смел прикасаться, кроме Августа.

Когда он закончил настройку инструмента и ласковым движением провёл по струнам, и услышал их нежный звук, то в порыве чувства громко воскликнул:

— Скоро я сложу с себя звание принцепса и уеду в Ахайю, где буду кормиться ремеслом кифареда и певца!

Гай Петроний один из первых ударил в ладоши, а Сенека, бывший воспитатель Нерона, сказал, сильно напрягая голос, чтобы все друзья императора услышали его слова:

— Тебе не надо так говорить. Народ не поймёт твоей шутки.

Скользящие по струнам кифары пальцы Нерона остановились. Нерон приятно улыбнулся Сенеке.

— Твой совет, как всегда мудрый. Я воспользуюсь им. — Он быстрым шагом направился во дворец и сказал тихо, сквозь зубы Тегеллину, который хромал рядом с патроном: — Сделай так, чтобы Сенека сегодня не приближался ко мне. Сволочь, он по-прежнему пытается руководить мной, словно я не император, а его ученик.

— Август, ты умнеешь с каждой секундой. К тому же Сенека никогда не называет тебя Августом.

— Займи моих друзей хорошим обедом, а я займусь государственными делами, — ответил Нерон и прибавил шаг.

Он давно заметил вольноотпущенника Магна, составителя всех речей императора, с которыми он обращался к друзьям, к матери, к сенату, к народу. Магн — плешивый, кривоногий коротышка — держал в руке связку вощёных табличек и скромно стоял в стороне от свиты Нерона. Он и во дворец прошёл последним, но едва Магн вступил в императорский кабинет, как принцепс прыжком бросился к нему, вырвал из его руки связку и сел за стол.

Нерон схватил край своей тоги и торопливо обтёр влажные ладони и пальцы, не отрывая взгляд от стопки табличек. Но когда он начал развязывать связку, то отметил, что пальцы вновь стали влажными. Это вызвало ярость в душе императора, и он, рыча, дёрнул концы бечёвки и затянул узел.

На помощь к Нерону бросились его вольноотпущенники. Но всех опередил Тегеллин. Он не собирался руководить друзьями императора, а в нарушении приказа стоял за спиной Нерона. Префект ловким движением рук вытряхнул из связки таблички и аккуратно положил их стопкой справа от императора.

За край стола сел Магн и, вынув из-за пазухи чистые таблички и стилет, начал быстро записывать речи, исходя из событий дня. Магн, то есть, Великий, выдвинулся из группы рабов-грамматиков и занял высокое место во время принципата Клавдия, который не мог разумно говорить, более того, не знал, что говорить и как говорить с людьми, окружавшими его, но владел удивительной памятью. Имея всегда под рукой Магна, император начал поражать своими речами народ и сенат, но все поступки обличали в нём сумасшедшего человека. Единственный закон, который он сам придумал, заставил хохотать всю империю. Закон, разрешающий пукать на пирах. Сенаторы несколько дней внимательно и серьёзно изучали его, помня, что по приказу добренького Клавдия были казнены тридцать пять сенаторов и более трёхсот всадников, пока Нарцисс, вольноотпущенник, правивший империй за спиной принцепса, не послал в сенат народного трибуна, чтобы тот объявил императорскому указу «вето».

Магн с помощью стенографистов тайно переписал записки Августины, а потом вместе с писцами сделал расшифровку текста.

О том, что у матери есть записки, и она хотела издать их отдельной книгой, Нерон узнал от шпионов, которыми руководил Магн.

Нерон боялся Августину не потому, что она отравила трёх своих мужей, а потому что на ней лежал блеск славы Германика, её отца. Народ империи, сенат, германские и восточные легионы помнили бывшего полководца, его супругу, их детей: Калигулу, Друзиллу, Агриппину-младшую и Ливиллу. То, что дети Германика запятнали себя чудовищным развратом и позором, забылось народом. Осталась память о благородстве, чести, высокой нравственности Германика и его супруги, Агриппины-старшей. Граждане Рима и Италии восхищались тем, что Агриппина-старшая руководила германскими легионами, когда им грозил разгром во время похода за пограничный Рейн. Она же принимала парад победоносных легионов. Вот по этой причине народ любил её дочь Агриппину-младшую, хотя все знали, что дочь была сослана на остров Калигулой за то, что объявила себя проституткой. Дело в том, что римских гражданок за разврат претор судил и отправлял в изгнание. Чтобы уйти от строгого неумолимого закона, две младшие сестры Калигулы объявили себя проститутками, на которых действие вышеуказанного закона не распространялось. Но их поведение было предусмотрено другим законом. Родственникам дано было право судить развратных римлянок. Император Калигула исполнил волю закона и отправил двух проституток и Сенеку, мужа младшей проститутки, на бесплодные, скалистые острова, отмерив преступникам весьма скудное питание, достойное только рабов. Закон суров, но это закон. После смерти Калигулы народ Рима встретил Агриппину-младшую, когда она вернулись из ссылки, как героиню, выйдя из города навстречу. Она же тотчас по прибытии в Рим начала бороться за власть. Будучи племянницей императора Клавдия, Агриппина женила его на себе.

Поведение матери страшно напугало семнадцатилетнего Нерона в час смерти Клавдия. Она сама, собственной рукой облила ядом белые грибы в присутствии мужа и всего большого семейства во время обеда, и в полной тишине приказала рабам подать их императору. Холодно и жестоко улыбнулась ему и сказала:

— Мой божественный супруг, это самое лучшее кушанье, которое ели только боги. А теперь отведай и ты.

Словно парализованные, дети Клавдия с ужасом смотрели на своего отца. Он, посмеиваясь, как обычно с жадностью схватил гриб и торопливо сунул его себе в рот, а потом — второй, третий. В тишине звучали только смех императора, его чавканье и натужные глотки. Клавдий чувствовал себя хорошо, и Агриппина раздражённым голосом крикнула, глядя на императора:

— Лакуста!

Из-за портьеры в зал осторожно и быстро скользнула создательница ядов.

— Что ты приготовила?!

В это время Клавдий захрипел. Его рвало. Агриппина сделала знак врачу и другу императора Ксенофонту, стоявшему наготове с отравленным пером.

— Прочисти ему горло.

У друга императора не дрогнула рука, когда он ввёл в открытый рот Клавдия смазанное ядом перо якобы для того, чтобы вызвать рвоту. От новой порции яда Клавдий поник головой. У него обвисли плечи. Император повалился лицом на стол, а спустя минуту, у него остановилось сердце.

Агриппина, между тем, с большим аппетитом ела дичь и спокойно смотрела на конвульсии супруга. Когда же врач сказал, что император умер, она холодно посмотрела на Нерона и властно сказала, словно приказала:

— Теперь ты — император!

Дети Клавдия по-прежнему сидели неподвижно, боясь выказать своё сострадание к отцу. В комнату вбежали телохранители императора — германцы, молодые, высокие, с длинными до плеч белыми волосами, которые телохранители не хотели обрезать, несмотря на то, что белый цвет и длиннота волос вызывали смех у преторианцев и городского люда. Германские юноши не знали римский язык, обычай, нравы, но у них были глаза, были уши, были чувства. И когда караул телохранителей сменялся очередным, и свободные от дежурства при особе императора Клавдия возвращались в свою казарму, то сокрушённо качали головами, готовые начать обмен мнениями по поводу того, что они видели и слышали. Но их вождь, старый, опытный воин, знавший Германика, тихо, с угрозой в голосе говорил: «Молчание». Телохранители тотчас плотно сжимали губы. Однако их вождь Ульрих понимал, что с ними иногда нужно проводить беседу, поэтому он, прохаживаясь по казарме, перед замершими телохранителями, кратко говорил:

— Если вы не хотите получать хорошие деньги, красивых девушек, то вы можете вернуться на родину, в свои леса, где вы будете вновь пахать и сеять или заниматься грабежом, пока не попадёте в рабство римлянам.

Конечно, юноши презирали смерть, любили войну, но, живя в Риме, они точно знали, что никогда по своей воле не смогли бы покинуть солнечную, весёлую, многолюдную Италию и самый лучший город мира — Великий Рим. Они молчали и верно служили Клавдию. И, хорошо зная, кто есть кто в окружении императора, германцы, при виде неподвижно лежавшего на полу Клавдия, вырвали из ножен свои мечи, чтобы немедленно изрубить в куски Агриппину, её сына Нерона, врача Ксенофонта и вольноотпущенника Палланта, любовника Агриппины. Паллант, в сущности, обыкновенный раб, которого поднял из ничтожества Клавдий, подарил ему сотни миллионов сестерциев, сделал министром казначейства, был сообщником Агриппины в убийстве своего благодетеля и друга. А в прошлом Паллант был одним из организаторов убийства Гая Калигулы и этим гордился, и почти любой разговор начинал с того, как он уничтожил тирана. Здесь он уйдёт от смерти. Он вскочил из-за стола и метнулся вместе с врачом вон из комнаты. И не смогли бы они уйти от длинноногих германцев, но в комнате находились Сенека и префект претория Бурр, которые были участниками заговора. Бурр окликнул стоявших за портьерой преторианцев. Они вбежали в комнату, обнажая мечи и, вероятно, над телом убитого императора завязалась бы кровавая схватка. Все знали свирепость германцев и уже считали себя погибшими, но появился Ульрих. Его невмешательство в события Агриппина купила за золото.

— Хальт! — крикнул он германцам и указал пальцем в сторону выхода. — Шнель!

Юноши тотчас опустили мечи и немедленно вышли из комнаты.

С того момента, как появились германцы, неожиданно для Агриппины, она тряслась от страха за свою жизнь. А едва Ульрих увёл телохранителей, Агриппина бросилась к Британику, к сыну Клавдия и с надрывом закричала о том, как она боялась за его жизнь. Потом со слезами на лице обратилась к врачу:

— Ксенофонт, обрадуй меня, что мой божественный супруг живой.

— Да, он живой, — заикаясь от только что пережитого страха, ответил с противоположной стороны комнаты Ксенофонт и радостно вскрикнул: — Он шевелится!

Агриппина в ужасе обхватила руками свою голову, потому что знала каким лютым зверем становился Клавдий в припадке гнева.

— Убейте его скорей! — завопила Агриппина.

Бурр с обнажённым мечом подошёл к императору, осмотрел его, потом наклонился, припал ухом к груди Клавдия и, удовлетворённо хмыкнув, по-военному кратко сказал:

— Он мёртвый. Дайте ему припарки.

В словах префекта одно противоречило другому. Дело в том, что во время обсуждения деталей убийства Клавдия, заговорщики решили, что смерть императора необходимо скрывать несколько дней, а для этого нужно было объявить его больным и обложить припарками.

— Дайте моему божественному супругу припарки! — властно и сильно крикнула Агриппина.

Её лицо вновь стало спокойным и холодным. Она приказала принести заранее приготовленное золото и своими руками сыпала монеты в подставленные плащи преторианцев, которых привёл Бурр. А в это время рабы в присутствии детей Клавдия торопливо обкладывали мёртвое тело горячими припарками.

Три дня Агриппина скрывала смерть мужа от народа и осыпала золотом рабов, преторианцев, сенаторов. А чтобы ввести народ в заблуждение, заговорщики приглашали актёров, певцов. И они пели песни, плясали перед трупом, хорошо видя и понимая, что перед ними лежал на ложе труп, на теле которого рабы то и дело меняли горячие припарки. На третий день был схвачен и брошен в политическую тюрьму «Карцер» вольноотпущенник Нарцисс, неофициальный правитель империи. И только после этого Агриппина объявила народу о смерти Клавдия, а Нерон, сопровождаемый своим воспитателем Сенекой и Бурром, отправился в лагерь претория, где все четырнадцать когорт торжественно присягнули ему как императору.

Потом начались казни сторонников Нарцисса. На Гемонии сбрасывались каждый день сотни мёртвых тел. Народ аплодировал Агриппине за убийство аристократов и наглых вольноотпущенников, которые люто грабили империю. Народ, то есть, пролетарии, которых в Риме было более трёхсот тысяч, любили дочь Германика, и ничто не могло очернить её в глазах простолюдинов. Она хотела выйти замуж за Палланта, чтобы отстранить от власти Нерона и править империей единолично.

Вновь был составлен заговор опытным интриганом Сенекой и туповатым Бурром. На сцене жизни появилась очаровательная красавица Акта, юная, игривая, весёлая, она легко обворожила Нерона. И тот, влюбившись в рабыню, начал подчиняться ей, выйдя из подчинения матери. Более того, ослеплённый чувством любви, Нерон подкупил группу сенаторов, чтобы они клятвенно подтвердили его слова в сенате, что Акта из царского рода, так как он решил жениться на ней. Сенека был душеведом. Он составил список того, что должна была требовать от любовника Акта. Нерон окружил себя центурионами претория и говорил с матерью только в их присутствии, потом, осмелев, он лишил её в соответствии со списком Сенеки свиты, телохранителей, выселил из дворца в частный дом. Мать поняла, кто руководил её сыном, мгновенно изменилась. Стала чувственно-ласковой с Нероном, бесстыдно в присутствии центурионов показывала ему свои интимные части тела, словно это было то, что требовал наедине от матери её сын.

Умение Агриппины перевоплощаться напугало драматурга Сенеку, всех друзей Нерона, потому что за победой Агриппины немедленно последовала бы их казнь.

Сенека отправил Акте миллионы сестерциев и подробный список того, что она должна была делать в постели с Нероном, что говорить в момент жарких объятий любовника.

Агриппина не дремала.

Так как сын обязан был учитывать мнение народа и появляться перед матерью несколько раз в день, и он появлялся, окружённый центурионами, она принимала Нерона в спальне. Агриппина лежала на ложе, чуть прикрыв интимные части тела лёгкими, прозрачными одеждами и говорила с сыном томным, чувственным голосом. И так как он стоял, окружённый мрачными преторианцами, мать нежно просила сына то накрыть её, потому что ей было холодно, то раздеть её, потому что ей было жарко. Сын подчинялся, и она хватала его влажные руки и прижимала к своей груди, громко восклицая:

— Когда я родила тебя, то кормила этой грудью!

Нерон знал, что мать никогда не кормила его своей грудью. Он пугался её чувственности, обильно потел. От него исходило зловоние. Императора колотила дрожь. Он боялся подойти к своей матери, которая страстно говорила ему о том, как она любила его. А ведь нужно было обязательно обменяться с матерью поцелуями.

В те годы были очень популярными в театрах драмы «Орест-матереубийца», «Ослепление Эдипа», то есть, драмы о кровосмесительной связи матери с сыном, потому что зрители хотели видеть нечто ужасное, бьющее по нервам.

Агриппина вновь хотела взять власть над империей в свои руки, любой ценой. Её поведение приводило в ужас не только Нерона, но и его друзей, потому что каждый, вечером покидая дворец Нерона, боялся, что император мог ночью подпасть под влияние матери и послать по её приказу убийц к своим друзьям.

Сенека внимательно изучал любимые народом драмы, потому что Агриппина вела себя так, как героини этих драм. Она играла роль, конечно, зная, что все матери «чёрных» драм были убиты сыновьями. Она не хотела успокоиться, отойти от власти и наслаждаться жизнью. Августина, как и её мать, Агриппина-старшая, свирепо рвалась к единоличной власти, никого не щадя, презирая всех, готовая ради своей цели развязать гражданскую войну. Не добившись кровосмесительной связи с собственным сыном, Агриппина начала оказывать внимание Британику, говоря всюду, что ему пора стать императором. Народ чутко реагировал на слова Августины: Британика люди начали приветствовать, как принцепса.

Сенека составил новый заговор, потому что перепуганный Нерон не знал, что делать. Сенека, великий драматург, объяснил Нерону, что Британика нужно лишить невинности, чтобы народ не обожествлял его после смерти, потому что смерть невинного юноши могла вызвать у людей большое сострадание к нему и ненависть к Нерону.

Нерон поступил так, как ему приказал Сенека. А потом вновь была вызвана во дворец великая отравительница Лакуста с набором ядов.

Британик не был бессловесной тварью. Он всё видел, понимал, как и две его сестры, Октавия и Антония, но в схватке двух матёрых убийц, в схватке за власть, юноша был ничтожной жертвой. Он мог только стенать и плакать.

Появление Лакусты во дворце ни для кого не было тайной. Семейство не знало только одно: кто будет отравлен сегодня. Мать и супруга Нерона Октавия ежедневно принимали обильное противоядие. Когда весёлый Нерон и добродушный Сенека обменивались длинными речами, поразительно умными и красивыми, написанными задолго до обеда, что было в моде того времени — рабы, отравили ядом питьё и поставили его перед Британиком. Он выпил и в конвульсиях упал лицом на стол, как и его отец. Агриппина и сёстры Британика были страшно напуганы и в ужасе отодвинули от себя еду. А Нерон, весело смеясь, сказал, что Британик с детских лет страдал падучей, что сейчас он оклемается.

Сёстры и Агриппина истерическими голосами, визгливо стали смеяться, громко говорить, словно поверили словам убийцы, в то время как несчастный юноша корчился на полу в предсмертных судорогах.

Это был жестокий предметный урок для Агриппины, придуманный Сенекой. Но она не отказалась от схватки за власть.

В империи было много потомков принцепса Октавиана Августа, и Агриппина бросилась к ним, то одного, то другого называя законным наследником божественного Августа. Нерон в ярости грозил матери, что он готов сложить с себя звание императора и в качестве частного лица удалиться на Родос, если она не перестанет возмущать народ.

На острове Родос жил изгнанником будущий император Тиберий, великий полководец и умнейший человек своего времени. Нерон, а точнее, Сенека заметил, что история повторилась самым поразительным образом.

После смерти императора Августа германские легионы потребовали от своего полководца Германика принять титул императора и двинуть восемь легионов на Рим, где сенат и народ присягнул на верность Тиберию. Но Германик отказался в резкой форме от предложения солдат, тем более что он был приёмным сыном Тиберия. Его жена была внучкой Августа и начала требовать от мужа начать гражданскую войну. Германик пытался объяснить ей, что такая война обращала в пепел города, губила миллионы людей, что он послушный сын Тиберия и будет ждать своего часа. Агриппине ничего не говорили эти слова. Она стала искать популярности среди солдат, являясь перед ними с маленькими детьми, стала готовить заговор. Об этом узнал от шпионов Тиберий. Он долго медлил, обдумывал последствия своего поступка и приказал тайно убить Германика. Агриппина не успокоилась. Она стала грозить Тиберию своими двумя старшими сыновьями. Они были убиты по приказу императора. Дочь беспощадно повторила свою мать, и Нерон обрушил удары на потомство Августа. Они один за другим вместе с семействами отправлялись на Гемонии. Народ веселился, глядя на казнь благородных патрициев и сенаторов. Аристократы были в ужасе. А божественная мать находила всё новых и новых потомков Августа. Она писала письма легатам и отправляла золото офицерам германских легионов.

Нерон развлекался ночными драками, ходил днём и ночью по лупанарам, возвращался во дворец пьяным. Но когда Магн подавал ему тайно скопированное письмо матери, он мгновенно трезвел и бил кулаками по своей голове, сипло крича:

— Что делать с этой матерью!

Все друзья Нерона, его кабинет министров, то есть, вольноотпущенники думали об одном слове — «убийство». Иного выхода не было, но никто не решался сказать это слово вслух в присутствии Нерона. Одно дело, когда отец или мать убивали своих детей. В этом не было ничего преступного. Тогда как отцеубийство или матереубийство было жутким преступлением. По римскому закону убийцу родителей живого зашивали в мешок вместе с петухом, собакой, змеёй и обезьяной и бросали в море. А имя его предавалось проклятию во всех храмах и оставалось в памяти потомков, как постыдное и позорное, недостойное того, чтобы кто-либо ещё носил имя убийцы в роду.

Но такое убийство было редким явлением, как в прошлой, так и в настоящей жизни великого Рима. Его совершали простолюдины и аристократы, не обличённые государственной властью. А в кровавых спектаклях события всегда развивались в вымышленных городах Ахайи и в других странах эллинов. Простолюдины, то есть «чернь», как их презрительно именовали с древнейших времён писатели-аристократы, были силой, на которую опирались императоры рода Юлиев-Клавдиев. Эта сила могла уничтожить Нерона. А он очень дорожил своей властью, хотя часто говорил, что в любой момент готов ради искусства стать частным человеком.

Когда Нерон начал выступать на сцене в качестве актёра и певца, он, разумеется, исполнял роли трагедийных героев в «чёрных» драмах. А они все были о матереубийцах. Нерон постоянно думал об убийстве своей матери, которая всё более и более пугала его тем, что могла в любой момент броситься в лагерь претория и крикнуть солдатам: «Я дочь Германика! Выполняйте мой приказ!» Нерон был уверен, что рядовые солдаты немедленно подняли бы на щит божественную мать, так как презирали Тегеллина и Фения Руфа, а Германика помнили.

Нерон схватил со стопки дрожащей рукой верхнюю табличку и поднёс к своему лицу, к глазам, не чувствуя, что из его безобразно открытого рта потянулась вниз слюна, а от его потного тела начал исходить тяжёлый, зловонный запах. Он долго вглядывался в строчки слов, но не смог понять смысл текста.

— Где Тегеллин?!

— Я здесь, Август!

— Читай, что она пишет.

У Тегеллина был хороший чёткий голос, но он читал текст женщины, которая писала по-женски, и Нерон никогда ранее не читавший женские тексты, иронично улыбаясь, начал смотреть на префекта.

Римские орлы, вероятно, оттого, что им некуда было сесть в лесах Германии, садились то на плечи маленького Калигулы, то на плечи Германика, то на плечи его супруги и даже нашли малютку Агриппину, и сели на край её колыбели. Чудеса и божественные явления, словно боги Олимпа покинули свою гору и прочно обосновались в лагере Германика, шли непрерывным потоком. То вдруг река начинала говорить на греческом языке и предсказывать членам семьи Германика их судьбу. То дубы кланялись и тоже по-гречески говорили то, что ожидало семейство в Риме, на Востоке, говорили долго, красиво, как настоящие риторы или грамматики.

Тегеллин вскоре утомился, перечисляя божественные знамения и удивительные разговоры природы, окружавшей римский лагерь. Голос префекта стал монотонным, бубнящим, навевающим сон.

Голова императора начала медленно клониться вниз. Он резким движением тряхнул головой, быстро утёр лицо ладонями, встал из-за стола и начал ходить по кабинету, глядя прямо перед собой. Нерон думал о сложной ситуации, которую создала его божественная мать.

Народ, конечно, любил своего императора, хотя ежедневно ругал на форуме за гульбища, за разврат. Но Нерон знал, что его поведение очень нравилось простолюдинам, то есть, пролетариям, которым он вернул раздачу денег на проституток, отменённую в своё время императором Тиберием. Во всех городах Италии пролетарии ежемесячно стали получать деньги на естественные нужды.

Врагами императорской власти были сенаторы, патриции и всадники. Офицерский состав легионов состоял только из патрициев и всадников. Они хорошо знали, что происходило в Риме из писем друзей и родственников и из газеты сената «Ежедневные ведомости». Сенатская газета уходила в легионы, во все города империи. Её охотно читали и варвары за пределами империи. Конечно, противостояние матери и сына не отражалось на страницах газеты, но недавно произошло то, что было кратко изложено в «Ежедневных ведомостях» и напугало Нерона.

Он находился в сенате, сидел на трибуне в кресле консула, будучи консулом, и вёл заседание сената, как вдруг в зал вошла его мать. Божественная мать имела право в любой час войти в сенат, но, предупредив сенаторов, испросив разрешение императора или консула о своём желании появиться в зале.

В храме Юпитера Благого и Величайшего затихли голоса. Все смотрели на божественную мать, которая твёрдым, уверенным шагом направлялась по проходу между лавками с сенаторами в сторону трибуны, где находился её сын, растерянно глядевший на мать. Люди поняли, что Агриппина решила сделать и, потрясённые её поведением, оцепенев, следили за нею, ожидая наступления постыдных минут в жизни сената и империи.

Ещё была надежда у сенаторов, что божественная мать хотела сесть на переднюю лавку напротив сына. Но она прошла вперёд и начала подниматься по ступеням на трибуну. Казалось, что момент величайшего позора был неизбежен. Оставалось не более десяти секунд, необходимых для того, чтобы Агриппина дошла до курульного кресла консула и села в него рядом с сыном.

Сенека, сидевший на передней лавке, громко сказал:

— Принцепс, что же ты медлишь? Поприветствуй свою божественную мать.

Нерон вскочил с кресла настолько быстро, что едва удержался на дрожащих ногах и, как пьяный, раскачиваясь из стороны в сторону, пошёл навстречу матери. Тогда Сенека вновь воскликнул:

— Принцепс объявляет перерыв!

Сенаторы поднялись с лавок и, опрокидывая их, почти бегом покинули зал, чтобы Агриппина, если она по-прежнему желала сесть в кресло консула, то могла бы это сделать в пустом зале без нанесения позора сенату и империи.

Агриппина остановилась и с яростью взглянула на Сенеку, как ударила. Он спокойно выдержал её взгляд. Божественная мать повернулась спиной к сыну, чтобы уйти из зала, но остановилась и, сдерживая себя, несколько раз глубоко вздохнула. И только после этого она холодно посмотрела на Сенеку, на бывшего своего друга, который в прошлом был мужем её младшей сестры Ливиллы и был отправлен Калигулой в ссылку. Божественная мать заговорила подрагивающим голосом:

— Ты сгнил бы на острове. Я спасла тебя, вернула в Рим, осыпала тебя золотом. И ты же предал меня, мерзавец! — Не отрывая ненавидящего взгляда от Сенеки, она сильным жестом руки указала на растерянного Нерона. — Ты думаешь властвовать над ним вечно! Ты не знаешь его!

Он улыбнулся Агриппине приятной улыбкой и, хлопая в ладоши, воскликнул:

— Августина, ты показала игру, достойную только божественной матери. Я наслаждался, наблюдая твою игру.

Она с трудом сдержала своё желание броситься на Сенеку и вцепиться ногтями в его напомаженное морщинистое лицо или крикнуть, что он старик, изображающий собой юношу. Агриппина ещё раз глубоко вздохнула и молча вышла из храма.

На следующий день в газете было кратко сказано о визите Агриппины в храм Юпитера Благого и Величайшего.

«Мать божественного Августа божественная Августина почтила своим присутствием сенат».

Нерон воспринял это сообщение, как сигнал легионам, потому что в заметке не было сказано, что Агриппина пришла в сенат по повелению Нерона, то есть, о противостоянии матери и сына узнала вся империя. А сенаторы своим предательством императора открыто перешли на сторону Агриппины.

— Что она творит?! — душераздирающим голосом сипло, закричал Нерон, сминая в комок страницы газеты.

…Нерон остановился напротив Патробия, увидев в его руке папирусный свиток с печатью на шнуре, отрывисто спросил:

— Что это?

— Из Иудеи приехало посольство…

— Ты забыл, Патробий, — резко перебил министра по прошениям Нерон, — что такой страны нет!

— Да, Август. Из твоего прокураторства «Палестина» приехали евреи с просьбой освободить соплеменников, которых ты, Август, отправил на остров Сардиния на каменоломни за ересь, за то, что они были волнуемы их Хрестом. — И так как Нерон продолжал стоять и смотреть в лицо Патробию, он добавил: — Их двое человек, посол и переводчик.

Но Нерон, глядя в лицо Патробию, внимательно слушал то, что монотонно читал Тегеллин, и не услышал слова министра, да и не хотел слышать.

Августина подробно рассказала об одном эпизоде жизни её матери. Когда она заболела, к ней пришёл император Тиберий. Она начала осыпать его бранью, перемежая слова брани просьбами, чтобы он позволил ей выйти за кого-либо замуж. Тиберий, не сказав ни слова, молча ушёл.

— Ха! — смеясь, крикнул Нерон. — Какое коварство! Тегеллин, прочитай это место сначала.

Тегеллин утёр мокрое лицо рукавом туники.

Императора Тиберия ненавидели пролетарии за то, что он сократил раздачи, хотел всех посадить на землю. Ненавидели за то, что он часто изгонял проституток из Рима. За то, что хотел навсегда запретить гладиаторские битвы. Патриции и всадники ненавидели Тиберия за то, что он ввёл ограничения на роскошь, на пиры, так как золото уходило в Индию и Китай за шёлк и за деликатесные продукты питания.

Он никогда не разговаривал со снохой Агриппиной. Но однажды схватил её за руку и процитировал стих из греческой трагедии:

— Ты, дочка, считаешь для себя несчастьем, что не царствуешь?

Когда сноха заболела, Тиберий, вынужденный считаться с мнением народа, пришёл к ней. Молча слушал её брань в свой адрес. Стоял и прямо смотрел в лицо Агриппины. И вдруг она заговорила о своём желании выйти замуж. Он знал от шпионов, что Агриппина тайно прелюбодействовала с его врагом Азинием Галлом, которого любил народ и уважали патриции, который мечтал о власти. Его лицо не дрогнуло. И только придя в свой кабинет, Тиберий дал волю своим чувствам. Свирепым ударом кулака он проломил дубовый стол и закричал:

— Она не хочет успокоиться! Она замыслила дворцовый переворот с Азинием Галлом!

И вот тогда префект претория Элий Сеян предложил императору хитрый план. Он предупредит Агриппину, что она будет отравлена во время обеда. А император предложит ей фрукты. Она откажется. И тогда её можно будет по закону за оскорбление величества отправить в ссылку. Ведь отказ Агриппины — это обвинение самого императора в попытке отравить её.

Нарочно на обед Тиберий пригласил многих сенаторов. Он возлежал за столом напротив возлежавшей угрюмой снохи. Рабы принесли и поставили подносы, полные прекрасных фруктов, перед Тиберием, Агриппиной, перед всеми гостями. Все начали есть. Тиберий взял с противоположного подноса яблоко и протянул его снохе.

— Дочка, прими мой подарок.

Агриппина жестом руки приказала рабам убрать со стола фрукты и не приняла яблоко. В зале наступила тишина. Тиберий возлёг на ложе, повернулся к матери Ливии и громко сказал:

— Теперь я могу отправить её в ссылку.

На следующий день сенат единогласно приговорил Агриппину к ссылке на остров Пандатерия.

Тегеллин замолчал и перевёл ожидающий взгляд на Нерона. Все вольноотпущенники насторожились, понимая, что император должен сейчас на что-то решиться.

— У меня нет причины, чтобы отправить её в ссылку, — медленно заговорил Нерон. — Но я не могу всё время ждать её удара. — Он помолчал несколько секунд и просто сказал: — Её надо убить, но как? Ведь недавно был отравлен Британик. Народ всё поймёт.

Вольноотпущенники облегчённо перевели дух, задвигались вокруг своего патрона. Вперёд выступил адмирал Мизенского флота Аникет — то есть, Никита. За своё ничтожество, никудышность и лень он был приставлен Агриппиной дядькой к младенцу Луцию Домицию Агенобарбу, потому что больше ни на что не был способен. Он многому научил будущего императора, который, став императором, даровал рабу свободу, всадническое достоинство и звание адмирала флота. Хотя ленивый раб не захотел учить грамоту и учиться плавать. Раб Никита люто ненавидел свою бывшую хозяйку. Он давно придумал, как убить её, но молчал.

— Август, не знаю почему, но однажды я приказал построить особый корабль. Он может выйти в море, а потом легко распасться на части и затонуть.

— Но мать умеет плавать, — возразил сын, сразу отметив, что план убийства матери был великолепный.

— Матросы баграми добьют её, — торопливо ответил Никита, боясь, что император мог отказаться использовать его ловкий план.

Но Нерон улыбнулся. И тогда Никита, широко открыв свой рот, полный гнилых зубов, с удовольствием рассмеялся, мысленно увидев, как его матросы убивали божественную мать.

Император улыбался по другой причине. Слово «добьют» напомнило ему недавний эпизод любовной встречи с красавицей Актой. Очередной раз восхищённый её страстностью, умелостью и великолепными интимными частями тела, он вскочил с постели, схватил кифару и крикнул:

— Танцуй!

Притопывая ногой, император начал играть бешеные ритмы, которые непрерывным потоком рвались из его души, воспламенённой любовью и страстью.

Акта с фигурой юной Венеры была искусной и в танцах.

Непрерывно лупя рукой по струнам кифары и вопия что-то непонятное для самого себя, Нерон быстро двигался вокруг танцующей любовницы, алчно смотрел на её подрагивающие формы тела, на движения бёдер, ног. Он хотел всё это видеть бесконечно долго. И хотя его руки стали влажными, а пальцы часто пролетали мимо струн, но он не прекращал бешеной игры и пляски, решив увидеть победный итог.

Акта рухнула на пол и сладострастным голосом взмолилась:

— Рыжебородый малыш, ты добил меня! Пощади!

Тяжело дыша, он поставил дрожавшую от усталости ногу на её грудь и, прохрипев: « Я люблю добивать женщин», запел песнь победы…

Продолжая улыбаться, император вновь задумался о том, на какой из двух красавиц нужно было остановить свой выбор, жениться. Акта и Поппея были одинаково любимы Нероном, хотя у них были разные характеры. Акта была весёлой, озорной девчонкой. При виде её, он сразу переходил на особый шаг, который в народе назывался «постыдным», а его туника ниже пояса сама собой начинала оттопыриваться.

Поппея была благородной патрицианкой, холодной и властной, как его божественная мать. Она раздражённым голосом требовала, чтобы он удалил на остров свою жену Октавию или удавил её.

— Ведь ты владыка огромной империи. Что тебе мешает поступить так, как ты хочешь. Женись на мне!

— Я ещё не подумал, — нерешительно говорил Нерон, отводя свой взгляд от грозного взгляда Поппеи, хотя ему очень нравилось то, как патрицианка смотрела на него блистающими гневными глазами.

— Тогда ты меня больше не увидишь!

Боясь, что Поппея могла навсегда покинуть его, он хватал своими влажными руками её руки, торопливо бормотал, что народ не желал его развода с Октавией.

Поппея в ярости пронзительно кричала:

— Ах, так! Ты боишься мненье народа! Тогда не лезь ко мне, слюнтяй!

Она хлестала тяжёлыми ударами ладоней по его голове, царапала длинными ногтями его божественное лицо, била ногами, целя в божественный пах. Поппея, как женщина, хорошо знала, что он не божественный, а обыкновенный и не лучше чем у других.

Божественный слюнтяй озлоблялся и, рыча, отвечал ударами на удары. И, взъярённый от позорящих его титул кровавых отметин, злорадно смеясь, он, в свою очередь, с удовольствием царапал лицо благородной патрицианки.

Вероятно, в предчувствии будущих драк с императором, Поппея, когда она ещё не была знакома с Нероном, закрывала своё лицо повязкой. И никогда не выходила без неё на улицу. Теперь же оцарапанная божественными руками Нерона, она имела повод, чтобы выходить на улицу с тщательно закрытым лицом.

Тегеллин напряжённо наблюдал схватку двух любовников через щелку двери и в нужный момент врывался в спальню, чтобы остановить свирепую драку.

Когда Нерон покидал благородную патрицианку, осыпаемый народной, грубой бранью, какую можно было услышать только от проституток в лупанарах, то был уверен, что обязательно женится на ней. Когда он покидал Акту, то был уверен, что обязательно женится на ней…

Нерон тряхнул головой. Нужно было придумать план, как заманить божественную мать в ловушку, ведь он с ней давно не оставался наедине. Его рабы, конечно, были хитрыми, да не умными.

— Тегеллин, позови Сенеку.

Глава вторая

Так как её дети быстро ели и молчали, то она, ожидавшая от них похвалы, с улыбкой на лице спросила:

— Ну, что, вкусно?

Девочки Мариамма и Мария — семи и восьми лет — и её старший сын Александр с набитыми ртами утвердительно закивали головами, глядя на свою красивую маму, а рядом с ней прозвучали торопливый глоток, потом вздох и звонкий крик:

— А мне не вкусно!

Её младшенький трёхлетний сын Иосиф после крика стукнул левой ладошкой по столу и, торопливо взяв с тарелки двумя руками следующий сладкий пирожок, сунул его себе в рот и с большим удовольствием начал есть.

Береника, вдова Матфея, не придала никакого значения словам её младшего сына, но они стали последней каплей переполнившей чашу терпения старших детей. Слёзы брызнули из глаз двух девочек, и Александр шумно дёрнул носом, и положил недоеденный пирожок на поднос.

Не понимая поведение детей, она хотела спросить: что произошло? Но уже в следующее мгновенье дочь Мариамма сердито крикнула матери:

— Ты не любишь нас!

За столом, кроме детей и матери, сидели два их родственника, фарисей Аристобул, и священник Храма Элиазар.

Две недели назад Аристобула привезли на повозке в Иерусалим его товарищи по секте. Пятьдесят дней он ничего не ел, находясь в долине на границе Галилеи и Сирии перед городом Птолемаида, где стоял огромный лагерь с тремя римскими легионами и сирийскими союзниками. Римская армия готова была выступить в поход в любой день, в любой час, чтобы уничтожить евреев по приказу императора Калигулы. Он пришёл в ярость, когда узнал, что евреи отказались поставить в своём Храме его статую и тем самым отказались признать Калигулу богом.

Аристобул, как и подобало фарисею, сидел за столом, потупив взгляд, и торопливо ел, чтобы только утолить голод, а не для того, чтобы испытать греховное удовольствие от еды. Перед тем, как взять пышную булочку или лепёшку с подноса, он тыльной стороной пальцев правой руки касался хранилищ с Шемой и тихо, быстро говорил: «Боже, позволь мне это сделать». Он макал хлеб в масло, не желая прикасаться к мёду и прочим вкусностям, съедал кусок и вновь прикасался пальцами к хранилищу, говоря: «Благодарю тебя, Боже».

Детям фарисей казался смешным, и ещё несколько минут назад, они плотно сжимали губы, чтобы не рассмеяться. Они не знали, что произошло в долине перед Птолемаидой. Зато дети знали, что их мать была из царского рода Асмонеев, которые когда-то, очень давно, правили еврейским народом.

— Между прочим, — шёпотом сказала Береника, глядя на своих дочерей, — вчера я хотела настукать вас полотенцем по ногам, но пожалела.

От этих слов матери слёзы вновь брызнули из глаз на лица девочек. От чувства вселенского горя они стали задыхаться.

— Вот как! Ты хотела нас настукать! За что?!

— За то, что вы нарочно цветы затоптали в саду.

— Нас не было там. Они сами затоптались.

Конечно, Береника только сейчас поняла, что девочки уничтожили цветы, чтобы отомстить матери за её любовь к младшенькому сыну. И она мягко сказала девочкам:

— Когда вы были маленькими детьми, я так же занималась с каждой из вас.

Но старшие дети не помнили своё прошлое, зато они хорошо видели, что Береника забыла их. В детских душах было горе.

— Вчера ты подошла к нам, чтобы поправить одеяло. Ты уже взяла его, но он закричал там, где-то, — с трудом заговорила Мариамма, указывая пальчиком в сторону и строго глядя на свою маму. — И ты убежала. Не поправила. А мы пошли и затоптали твои цветы, нарочно! Ты во всём виновата, и ещё настукать нас хотела ни за что!

И они опять заплакали, считая Беренику великой преступницей.

Аристобул, помимо своего желания, мысленно видел то, что произошло в долине.

Конечно, Понтий Петроний наместник провинции «Сирия» мог впоследствии сказать сенату и народу Рима, что был приказ Калигулы, и он должен был выполнить приказ: убить миллионы людей. И его имя осталось бы незапятнанным.

Когда римские легионы выступили из Антиохии и двинулись на юг в Палестину, за армией потянулись повозки с работорговцами. А за ними шли и ехали на конях тысячи сирийцев, жаждая увидеть кровавое зрелище и заняться грабежом Палестины.

Вся огромная долина перед Галилеей была заполнена евреями. Они пришли сюда из Галилеи, которая должна была первой подвергнуться опустошению. Люди стояли, держа руки за спиной, показывая этим жестом свою покорность Риму. Здесь было много женщин с детьми разного возраста. Были старики. Фарисеи стояли впереди народа.

Понтий Петроний приказал легионам остановиться и построить лагерь. А спустя два часа, он пригласил к себе старейшин и фарисеев. Лагерь казался пустым, так как легионерам было приказано отдыхать в своих палатках. Наместник провинции ждал евреев на площади на трибуне в окружении старших офицеров и почётной стражи — ликторов, сидя в кресле. Конечно, Понтий знал о странной вере евреев в невидимого бога, но упрямство народа злило его. Наместнику было известно из документов, что находились в его канцелярии, о необычном бунте евреев во время прокуратора Понтия Пилата. Когда Пилат приказал разместить в Иерусалиме щиты с изображением императора Тиберия, десятки тысяч евреев пришли в Кесарию Приморскую, где была резиденция прокураторов Иудеи. Люди начали просить прокуратора, чтобы он удалил из города щиты, так как их вера запрещала смотреть на рукотворное изображение человека. Понтий Пилат посмеялся над просьбой людей, и они, вероятно, договорившись заранее, тотчас легли на раскалённую от солнца землю вниз лицом. Трое суток они лежали неподвижно, словно мёртвые. На четвёртые сутки Понтий Пилат вынужден был отменить свой приказ.

Когда они подошли к краю трибуны, проконсул Петроний, сдерживая раздражение, жестом руки позволил им говорить.

Они остановились, убрали свои руки со спины, протянули их к Петронию и умоляющими голосами, вразнобой начали просить наместника пощадить их веру, обычай и спасти народ от смерти.

— А кто меня спасёт, если я не выполню приказ императора?! — гневно воскликнул проконсул. — Глупые люди! Во всех храмах империи народы поставили статуи божественного Гая Цезаря. Только вы, маленькая горсть народа, противитесь приказу.

Фарисей Аристобул убрал руки за спину и громко ответил наместнику:

— Мы готовы умереть за свою веру!

— Это бунт!

— Нет, Петроний. Я первым лягу на дорогу, по которой ты поведёшь свою армию. Так же готовы сделать все, кто пришёл в долину. Нам не нужна жизнь без веры.

Петроний глубокими вздохами успокоил себя и мягким добродушным голосом заговорил:

— Но ведь это пустяк. Рассудите сами. Вы поставите статую, закроете её ширмой, завесой. Поставите её лицом к стене.

— Нет, Петроний. Мы не можем хитрить перед лицом Бога, который видит не только наши дела, но и мысли. Нам будет стыдно жить.

Петроний зло рассмеялся и сказал свите офицеров:

— Я словно беседую с маленькими детьми. — И вновь строго глядя на евреев, он грозным голосом заговорил: — Может быть, вас успокоил пустынный вид лагеря? Если я дам сигнал, то через десять минут тридцать тысяч моих воинов выйдут из ворот, чтобы убивать вас, непокорных воле Гая Цезаря!

— Мы готовы принять смерть от тебя, Петроний.

Патриций Петроний, как и всякий итальянец, эллин, варвар, знал, что самое дорогое на свете — это личная жизнь человека. Ею надо наслаждаться. А эти сумасшедшие люди не дорожили своей жизнью. В римской империи было позволено всем народам верить в любых богов. Но ради них никто в огромной империи не хотел умирать. И не умирали, ценя жизнь и наслаждения выше веры.

Наместник, конечно, догадывался, что евреи жили какой-то особенной жизнью, которую невозможно было понять патрицию, но приказ нужно было выполнить.

— Идите к своим, а я поеду в Тивериаду. Буду говорить со старейшинами.

С конной когортой претория наместник поехал в Галилею. За Петронием пошла многотысячная толпа людей. В долине на дороге осталось несколько человек с фарисеем Аристобулом. Он не верил словам Петрония и предполагал, что его армия могла в любую минуту последовать за своим наместником.

Время было зимнее, а Галилея была похожа на один цветущий сад. Здесь были плодородны земли, которые давали в год два урожая пшеницы. Основную массу урожая прокураторы забирали у народа как налог и отправляли в Италию, потому что плодородные земли солнечной Италии были брошены крестьянами ради «красивой» городской жизни.

В цветущем саду Галилеи было много сожжённых вилл богачей, срублены фруктовые деревья. В благодатном краю была нищета, какой не было ни в одном прокураторстве, ни в одной провинции империи. Разорённые крестьяне собирались в партии и вместе с рабами мстили крупным землевладельцам, убивая их без всякой пощады. Они называли себя зелотами. Количество партий зелотов увеличивалось каждый год. Карательные отряды прокураторов ловили их и распинали на крестах вдоль дороги, что тянулась от Птолемаиды через Галилею на Иерусалим. Но карательные меры не могли остановить озлобление народа к богачам и к Риму. Евреи знали, что итальянские земледельцы, имевшие почётный статус «гражданин Рима», который давал большие льготы, не хотели работать на земле, стали пролетариями. Более трёх миллионов бездельников, которые презирали труд, евреи должны были кормить, горбатясь с утра и до утра на своих маленьких клочках земли. Тучная, плодородная земля Галилеи была несчастьем для народа. Ненависть евреев Галилеи к богачам и к Риму росла год от года. И вместе с этим росло количество крестов на дороге. Эскадроны римских легионеров днём и ночью рыскали по земле Галилеи и ловили зелотов. А потом спокойно и деловито солдаты приколачивали бунтовщиков четырёхгранными, коваными гвоздями к крестам.

Вот по этой дороге, с гниющими на крестах разбойниками, и ехал патриций Петроний. И на эту дорогу навстречу наместнику выходили огромные толпы людей, размахивая пальмовыми ветвями. Люди стояли с детьми вдоль дороги и, протягивая руки к патрицию, просили его пощадить их веру, их Бога. Тем не менее, Петроний деятельно начал беседовать со старейшинами. Он говорил с каждым отдельно, предлагал богатые подарки, грозил смертью. Подарки никто не принял. В Иерусалим Петроний не поехал, потому что саддукеи синедриона, первосвященник и основная масса жречества были согласны принять статую императора.

Пятьдесят дней Петроний уговаривал народ мятежной Галилеи. Но как всякий наместник, он помнил о выгоде империи. Наступило время засевать поля зерном, а народ находился в праздном состоянии. Петроний объявил людям, что он решил отказаться выполнить приказ Гая Цезаря.

Народ проводил наместника до границы Галилеи.

За один час легионеры разобрали ограду лагеря, четверо ворот, палатки, всё сложили на повозки и направились походной колонной на север, в Антиохию.

Люди вернулись в свои дома и начали ждать удара возмездия свирепого Калигулы. Страх наполнил души евреев в ожидании неминуемой смерти.

Аристобул непроизвольно высчитывал за столом во время трапезы дни, за которые донесение Петрония могло дойти до Рима, а так же количество дней после нового приказа императора.

Фарисей удивлённо осмотрел залитые слезами лица девочек, потому что от детей взрослые, конечно, скрыли о той угрозе, что нависла над всем народом. А, судя по тому, что было на детских лицах, они уже всё знали.

Аристобул прислушался и ещё более удивился, когда понял, что девочки плакали из-за того, что Береника не успела накрыть их одеялом.

Она вспомнила обеденную трапезу, когда её младшенький сын крикнул: «А мне не вкусно!» в дни битвы за Иерусалим. Когда с утра до вечера грохотали римские орудия, что обстреливали город. Огромные камни со свистом падали на улицы, заполненные тысячами трупами людей, проламывали крыши домов, где грудами были сложены мертвецы. У стены Храма ей преграждали дорогу окровавленные, в повязках зелоты и сикарии и, угрожающе потрясая мечами, зло кричали:

— Кого ты породила?! Прокляни его! Прокляни!

Он был врагом нации и самым дорогим и любимым сыном Береники. Она молчала и мысленно всматривалась в тот день, потому что, как и все горожане, хотела есть. Она не была патриоткой, поэтому научила его говорить и читать по-гречески. И они вместе, закрывшись в комнате, чтобы их не увидел фарисей Аристобул, читали запрещённые греческие книги.

Греческий язык был международным языком. И на этом языке были написаны все книги, что были в империи. Но фарисеи строго следили, чтобы народ не портился от изучения богопротивного языка и тем более от чтения срамных, постыдных писаний греков.

Конечно, в свои три года Иосиф читал египетские сказки. Он опасливо поглядывал блестящими глазками в сторону двери, из-за которой могли в любой момент вбежать в комнату ужасные боги Египта. Он прижимался к Беренике, не отрывая взгляд от двери, и взволнованным голосом шептал:

— Страшно. Боюсь. — И быстро добавлял: — Читаем дальше. Очень интересно.

Она с трудом сдерживала смех, видя его страх и даже ужас. Вдруг Иосиф насторожился и указал пальчиком на дверь. Береника услышала быстрые, лёгкие шаги своих детей. Они вбежали в комнату и тотчас возмущённо закричали, не обращая вниманья на предостерегающие жесты Береники:

— Почему вы без нас читаете книги?!

— Вы их читали. Вам будет неинтересно.

Но девочки быстро отодвинули Иосифа от мамы и обе с двух сторон прижались к ней.

От пережитого страха во время чтения страшных сказок Иосиф захотел есть. Он промолчал бы, но ему показалось, что Береника слишком внимательно смотрела на своих старших детей. Мальчик решил привлечь к себе её внимание.

— Я хочу покушать что-нибудь не вкусненькое.

Мариамма тотчас сердито отреагировала на его слова, потому что поняла, зачем он так сказал:

— Покушай землю, она не вкусная!

Береника боялась оставить Иосифа наедине со старшими детьми. Они могли обидеть его. Поэтому она поднялась с кресла и предложила всем идти с нею на кухню. Вместе с прислугой она приготовила детям вкусненькое. А потом смеялась, глядя на то, как они быстро ели.

После чтения книг Береника предупреждала детей, чтобы они в разговорах друг с другом не говорили о книгах, о том, что они знали греческий язык. Она боялась потерять уважение народа.

У мальчика была великолепная память, и он помнил наизусть все прочитанные книги. А чтобы поразить Аристобула Иосиф цитировал тексты закона Моисея. Тот в восхищении хлопал в ладоши, прочувственно хмыкал носом и смахивал с лица слёзы умиления. Он вглядывался в лицо мальчика и тихо бормотал:

— Вижу на тебе перст Божий. Что-то сделаешь великое. Но Бог против того, чтобы люди смотрели в своё будущее. Грех.

Аристобул торопливо отходил от Иосифа и погружался в размышление о том, что он увидел в судьбе трёхлетнего ребёнка, нечто неясное и страшное.

Иосифу было семь лет, а он уже знал Священное Писание. В их дом приходили известные книжники, первосвященник Храма, чтобы послушать мальчика. Они удивлялись его памяти и тому, как он толковал Писание.

Береника стояла за ширмой, внимательно слушала рассуждения своего младшенького сына и смеялась, закрывая свои губы ладонью. Она гордилась сыном, хотя гордость была греховным чувством для евреев.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он надел таллиф и вместе с матерью и Аристобулом в первый раз пошёл в Храм.

Несмотря на то, что Храм находился на окраине города, он был виден людьми со всех мест Иерусалима.

Береника, конечно, приводила своё потомство в Гефсиманский сад на гору Елеонскую, любимое место отдыха горожан. Её дети, как и дети других родителей, с интересом смотрели с обрыва горы на Храм. Его окружала высокая квадратная стена. Через Гефсиманский сад вниз по склону горы тянулась широкая тропинка. Она заканчивалась у стремительного потока Кедрон, у моста, за которым находились Овчие ворота Храма. Как и все другие ворота, они были открыты с утра до ночи. За воротами было обширное место для торговцев. Паломники покупали во дворе Язычников жертвы для Бога. Само строение было похоже на пирамиду, но более сложное. Одна сторона его была вертикальной, а с трёх сторон вверх шли ступени от двора Язычников. Но перед ними стояла каменная стена с воротами, на столбах которых было написано на трёх языках предупреждение, что подняться в Храм мог только истинно верующий в Бога, обрезанный. Женщины не имели права входить в Храм. Для них была устроена огороженная стеной площадка перед ступенями, что вели на верхнюю, обширную площадь. Наверху, на вершине пирамиды перед Храмом стояли квадратный жертвенник и огромная чаша с водой. Она называлась по-арамейски «море». Жертвенник по закону Моисея давал право убежища любому преступнику. На одной стороне жертвенника были рога, за которые мог вцепиться руками преступник. Он становился недосягаемым для власти, но только в пределах жертвенника. Здесь преступник имел право прожить всю свою дальнейшую жизнь.

Когда евреи с плодами земли и скота поднимались наверх к жертвеннику, левиты брали у людей животных и быстро потрошили их. Тук, то есть, жир, клали на огонь, а мясо варили и отдавали верующим для трапезы. Перед трапезой евреи мыли руки и ноги, а потом босыми шли в Храм. По бокам от Храма стояли деревянные домики для паломников. С северной стороны к внешней стене примыкал огромный высокий замок Антония. На одном из верхних этажей замка была деревянная галерея. От неё вниз на край того места, где был жертвенник, тянулись две лестницы. Перед ними на столбах была вырезана на греческом и римском языках надпись, запрещавшая легионерам под угрозой смерти входить на лестницы. Римские легионеры несли дежурство на галерее и, разумеется, смотрели вниз, на то, как евреи приносили жертвы своему Богу.

Такое ненужное для Храма дежурство установили прокураторы для того, чтобы лишний раз унизить и оскорбить чувства верующих. Тысячи левитов и священников круглосуточно поддерживали порядок в храмовом комплексе, следили, чтобы люди спокойно и неторопливо поднимались наверх и спускались вниз. Помогали слабым, мыли, чистили каждую минуту ступени, все этажи комплекса, потому что в его пределах часто находились сразу десятки тысяч людей.

Раньше, до царствования Ирода Великого замок назывался «Стратоновой башней», как и приморский город, переименованный царём в Кесарию. Ирод назвал замок в честь дуумвира Марка Антония, мужа египетской царицы Клеопатры Седьмой. Замок был настолько высокий, что с его верхнего этажа можно было увидеть гладь воды Средиземного моря, а с другой стороны -–пески Аравии. Ирод Великий перестроил Храм. Его крыша была покрыта золотыми пластинами и золотыми длинными шпилями с острыми концами, чтобы птицы не садились на Храм. Крыша под лучами солнца выглядела белой для тех, кто смотрел на неё издалека или с улиц Иерусалима.

Это удивительное творение искусства было чудом света. Но Ирод Великий не заслужил благодарности народа.

Аристобул никогда не отдыхал, даже находясь в Гефсиманском саду. Он вставал на самый край обрыва и, обратившись лицом к Храму, громовым голосом читал молитву за молитвой.

Он не оглядывался, весь отдавался чувству любви к Богу, и дети тихонько уходили в глубину сада, и весело гонялись друг за другом. Кувыркались на короткой мягкой траве и жестами рук звали к себе Беренику. Она, как и её дети, осторожно отходила от кричавшего фарисея, а потом, как маленькая девочка, смеясь, бегала с детьми по саду среди людей. Порой она спохватывалась, потому что горожане смотрели на неё, зная, что она из царского рода Асмонеев, а бегала как простолюдинка. Береника переходила на шаг и скромно смотрела себе под ноги, но ей хотелось бегать и кувыркаться на траве. И она бегала, не думая о Боге.

По улице они шли один за другим. Впереди шёл Аристобул, за ним — Иосиф, а за Иосифом шла Береника. Аристобул глядел на Храм и, протянув в его сторону руку, громко творил молитву за молитвой. В низине, в Ксисте было болото. Люди обходили его, но Аристобул пошёл прямо, застрял в жиже, которая достигала его колен. Не прерывая творить молитву и глядеть на Храм, фарисей начал вытаскивать себя из болота.

Иосиф и Береника остановились на дороге, ожидая Аристобула. Береника стояла за спиной своего сына и любовалась им. Она хотела, чтобы его жизнь была безмятежной. А он хотел трудностей, потому что безмятежная жизнь аристократа ему не нравилась.

Когда кто-то из горожан попытался помочь фарисею выбраться из болота, он строгим жестом руки отверг помощь. Сам вышел на дорогу.

Женщины Иерусалима, те, которые были не твёрдыми в вере, с интересом поглядывали на Иосифа, улыбались ему и даже — о! Сосуды легкомыслия! — задевали его руками, благо народу на улице было много.

Когда они трое, один за другим, начали подниматься по ступеням храмовой горы, пирамиды, Иосиф, внимательно осматривая всё впереди себя, заметил большую группу нищих людей.

— Закрой ему лицо! — резко и властно сказал Аристобул, не оглядываясь назад.

Береника быстро шагнула вверх на ступень, где был Иосиф, и закрыла его глаза ладонью. Мягким жестом руки мать потянула сына в сторону, чтобы увести его в толпу людей, поднимавшихся наверх непрерывным потоком.

В другой бы ситуации Иосиф отстранил от себя руку матери, ведь он уже был взрослым человеком. Но он был в святом месте, поэтому, тяжело страдая в душе от поступка Береники, сдержал себя. Уходя прочь, Иосиф услышал то, что говорил Аристобул за его спиной.

— Яков, я не раз предупреждал тебя, чтобы ты не развращал людей своим братом. Знай! Я убедил синедрион взять тебя на суд. Ты можешь спастись только у жертвенника!

— Кто такой Яков? — спросил Иосиф Беренику.

Хотя в эти секунды его ничуть не интересовал неизвестный нищий из Галилеи. Он так сказал, чтобы скрыть от матери бурю возмущения в его душе от её поступка, который унизил Иосифа на глазах всех верующих.

Когда он шёл по ступеням вверх, то смотрел только себе под ноги, чувствуя, как горело его лицо от стыда. Ему казалось, что люди глядели на него как на ребёнка из-за поступка матери. Иосифу было трудно дышать. Он боялся, что слёзы сейчас покатятся по его лицу. Юноша не заметил, как поднялся наверх к тому месту, где была закрытая площадка для женщин.

Береника остановила его, насупленного, глядевшего себе под ноги. Она протянула сыну и положила на его руки овна, и ушла. Он остался один.

Вместе с людьми Иосиф поднялся по ступеням на обширную площадь и остановился, потому что услышал сбоку вверху громкий смех и слова, сказанные по-гречески:

— Ха! Посмотрите на этого хорошенького мальчика с козлом в руках. Он дрожит как после попойки. Я бы с удовольствием развлёкся с ним наедине.

На площади перед Храмом было много людей, но все они молчали, вели себя тихо и настороженно, потому что знали, что находились перед лицом Бога. Нищие земледельцы из Галилеи перед Храмом кричавшие и бившие кулаками в грудь, теперь робели, иные растерянно улыбались, чувствуя на себе взгляд Бога.

Голос прозвучал в замкнутом пространстве. Простолюдины не знали греческий язык. Его не должны были знать левиты, священники и первосвященник. Но Иосиф воспринял слова так, как если бы они были сказаны на арамейском языке. Оскорбление было невыносимым для юноши. Его душа заполнилась чувством ярости. Он взглянул на галерею, где стояли, опираясь на перила, в вольных позах легионеры, которых по старинке в империи называли «римлянами». В действительности, простолюдины Италии в легионах не служили, не хотели. На галереи стояли эллины, которые были навербованы в Самарии. Им было скучно и утомительно стоять на солнцепёке. Они оживились, при виде гнева на лице юного еврея.

— Он отомстит тебе, Скукосис.

Скукосис разъял свой рот, смеясь нарочито каркающим смехом, и указал пальцем на Иосифа.

— Ты кому собираешься отомстить? Мне, римлянину? Ты поганый еврей, жрущий человечину!

Свирепый взгляд Иосифа остановился на цепочке левитов, которые поднимались на площадь снизу, неся на спинах вязанки пальмовых поленьев. Иосиф уже хотел отшвырнуть в сторону овна и прыжком броситься к ближнему левиту, чтобы выхватить у него из связки поленья, как вдруг перед ним, как стена, появился человек и крепко сжал пальцами плечи юноши. Он не сразу понял, что перед ним стоял первосвященник.

— Я ждал тебя, Иосиф, — сказал он, улыбаясь юноше отеческой улыбкой. — Я решил доверить тебе чтение Святого Писания в Храме и толкование святых текстов. Между прочим, в Храме тебя ожидают известные книжники и фарисеи, которые пришли, чтобы послушать тебя, Иосиф.

Чувства мгновенно изменились в душе юноши. Ему стало стыдно, что первосвященник увидел на его лице выражение злости. Тем более что это произошло перед лицом Бога.

Иосиф задыхался от бури противоречивых чувств. Невольные слёзы скользнули по его щекам. Он ощутил их и совершенно потерялся, не зная, что сказать в ответ первосвященнику и как вести себя.

Первосвященник обнял Иосифа за плечи и повёл его к жертвеннику, говоря с ним приятным, отеческим голосом. Конечно, первосвященник Храма знал греческий язык, и каждый день слышал оскорбительные фразы легионеров. Но он не мог жаловаться прокуратору на поведение легионеров, потому что первосвященник не должен был знать греческий язык.

Часть сваренного левитами мяса Иосиф принёс на деревянном блюде матери.

— Что с тобой случилось? — мягким, нежным голосом спросила Иосифа Береника и потрогала пальцами его лоб.

Он мотнул головой, сердито взглянул на мать и резко ответил:

— Не говори со мной так! Я давно взрослый человек!

— Ты сердишься. А Бог на тебя смотрит.

Он спохватился и, виновато глядя на мать, пробормотал:

— Да, но ты не говори со мной, как с маленьким ребёнком. Мне стыдно. И ещё…

Иосиф хотел сказать, чтобы она никогда больше не брала его за руку. Но не решился, сказал другое, словно и думал это сказать с самого начала:

— И ещё вот что, — заговорил он, краснея лицом под внимательным взглядом матери, но, не зная чем закончить фразу, нарочито бодро добавил: — И это всё, что я хотел сказать.

— А что ты хотел сказать? — улыбаясь, спросила Береника, внимательно рассматривая своё лучшее произведение.

— Я не чувствую себя взрослым.

У него была нежная кожа на лице, и Береника заметила на нём малоприметные красные полоски, что тянулись от его глаз по щекам. Она не могла понять, что заставило Иосифа плакать. Спросить его Береника не решилась, видя, что сын был весёлым.

Она разделила трапезу с другими женщинами, продолжая думать о том, что могло заставить сына плакать. Здесь хорошо думалось. Береника вспомнила, что, когда носила Иосифа в чреве, то была уверена, что родится девочка, потому что ребёнок вёл себя тихо. У Береники не было мысли убить его или выбросить за порог дома, как это делали женщины эллинов, итальянки, если перед рождением ребёнка умирал отец.

Она говорила слова молитвы, а мысленно видела сына и других детей. Думала о том, что теперь, когда Иосиф стал совершеннолетним, то можно было всей семьёй съездить в египетскую Александрию. Она любила театр. В Иерусалиме были театры, ещё больше их было в городах Самарии и Десятиградья. Но фарисеи строго следили за тем, чтобы народ не ходил в греческие бесовские помещения.

Вход в Храм был высоким, без дверей. В огромном зале приятно пахло кедром. Стены зала были отделаны благородным ливанским кедром и закрыты завесами из драгоценных материй. А прямо впереди перед четвёртой завесой стояло золотое виноградное дерево, стояли двенадцать золотых столов с множеством священных сосудов. Пройти за четвёртую завесу в небольшой зал мог только первосвященник. В нем ничего не было, кроме ковчега. До того, как воины вавилонского царя Навуходоносора захватили Иерусалим, ограбили Храм и уничтожили его, в ковчеге лежал Завет Моисея. То есть медные доски, на которых перстом Бога были написаны десять заповедей для евреев.

Иосиф не был смущён, когда сел за кафедру и раскрыл Священное Писание. Перед ним в первых рядах на мозаичном полу сидели книжники и фарисеи, которых он хорошо знал. Они доброжелательно смотрели на юношу.

Иосиф мог и не опускать взор на страницы святой книги, он знал весь её текст, но решил не делать так, потому что проявил бы греховную гордыню.

Нужно было выбрать две темы. Иосиф мягким, осторожным движением пальцев, как он всегда и делал, раскрыл «Бытие» Моисея. В зале было тихо, несмотря на то, что в нём находилось более двух тысяч верующих. Глядя на святые строчки, юноша громким, звонким голосом начал читать текст. А прочитав несколько глав, Иосиф приступил к толкованию. Юношеский голос Иосифа был чистый, приятный, и многие верующие слушали не смысл того, что он говорил, а звучание голоса. Фарисеи одобрительно покачивали головами. Они знали, что Иосиф решил удалиться в пустыню, чтобы закалить своё тело и свой дух.

Среди аристократов, погрязших в эллинском блуде, таких юношей никогда не бывало. А Иосиф был из царского рода. Фарисеи были уверены, что видели перед собой будущего первосвященника.

Аристобул задумчиво смотрел на Иосифа. Конечно, по велению Бога, Аристобул наткнулся в доме Береники на большой шкаф, открыл его и горестно вздохнул. На полках аккуратно стояли богомерзкие писания эллинов. Он ещё надеялся, что после смерти Матфея, никто к ним не прикасался. Фарисей осторожно, читая защитительную молитву, провёл пальцем по верху книг, посмотрел на палец. Увы! Пыли на книгах не было!

— Ох, сказано, что «сосуд греха» не может жить без блуда. Испортила детей.

Фарисей заплакал.

Он это вспомнил, глядя на юношу, спохватился, что, думая о постороннем, совершил тяжкий грех в Храме. Мысленно фарисей обратился к Богу: «Господи, прости. Сегодня же совершу искупительные десять тысяч поклонов. И в наказание за грех буду стоять на одной ноге всю неделю до субботы». Однако, через две-три секунды, фарисей с досадой на себя, сказал: «Хитришь перед Богом. Соверши двадцать тысяч поклонов и не вкушай хлеба всю неделю. А стоять на одной ноге будешь три недели!»

Аристобул никогда, даже мысленно не называл простолюдинов «ам-хаарец». Наоборот, если нужно было прийти к верующему простолюдину, жившему в Галилее, в Самарии, в Сирии, он немедленно выходил из дома, захватив с собой только посох. И если в это время шёл ливень или была холодная зима, Аристобул был доволен, что Бог испытывал его. Когда фарисея называли «святым», он строгим жестом останавливал говорившего.

— Я грешный человек!

Уже на следующий день большой обоз выехал из ворот дома Береники. Аристобул не проводил его. Он в это время стоял в своей маленькой каморке на одной ноге, придерживаясь пальцем о стену, и громко читал молитву за молитвой. В дополнение к собственному наказанию, фарисей решил не есть три недели.

…Иосиф стоял неподвижно перед усыпальницей фараона Хуфу. Он не услышал пронзительный, возмущённый крик Мариаммы:

— Ну, что он смотрит и смотрит на камни?! Я уже устала сидеть, а он смотрит!

Греческие книги сделали своё «чёрное дело». Они развили воображение юного Иосифа, заставили его думать о славе. Фарисей Аристобул, наверное, потерял бы сознание от ужаса, если бы узнал, что в подвале дома, вход в который был тщательно замаскирован старой мебелью, лежали в ящиках тысячи греческих книг. Они были куплены по приказу Береники в Пергаме и в Александрии и тайно привезены в Иерусалим для Иосифа.

Юноша неподвижно стоял под лучами жестокого солнца, наполовину прикрыв глаза длинными ресницами, и смотрел на каменный блок пирамиды, а мысленно видел далёкое прошлое Египта, спрессованное во времени и потому очень интересное.

Иосиф поднялся по песчаному бархану, что опоясывал низ пирамиды, и прикоснулся пальцами к огромному серому блоку. Он прикоснулся к вечности. Одно дело было прочесть многотомный труд историка Манефона о тридцати династиях и другое: увидеть наяву историю Египта, далёкую, которая сейчас смотрела на Иосифа из глубины тысячелетий. Дух перехватывало у юноши оттого, что он вошёл в то далёкое время, увидел его. А что останется после жизни Иосифа? Он перевёл взгляд себе под ноги, наклонился и взял в ладонь горсть горячего песка.

— Ну, зачем он взял песок?! Теперь на песок будет смотреть!

Он задумчиво смотрел на горсть египетской земли, не чувствуя, что она обожгла его нежную кожу. Пирамида и этот песок будут здесь всегда, а Иосиф исчезнет с лица земли. Никто о нём не вспомнит через сто лет. А он страстно желал, чтобы спустя тысячи лет люди говорили, восхищались им. Но что нужно было сделать, чтобы остаться в памяти людей?

Береника сидела под широким тентом в окружении домочадцев, друзей и слуг и внимательно смотрела на сына. На фоне серой громады он был маленьким, а его жажда стать известным человеком была такой же огромной, как пирамида. В его душе тоже горел огонь. Береника понимала, что сын думал о величии, о бессмертии. Но он еврей, а значит, пути к славе для него были закрыты. Она предвидела, что он в будущем будет страдать оттого, что душевный огонь не смог поднять его над людьми. А Иосиф жаждал славы в мире эллинов, в империи. Нужно было отвлечь сына от пустых иллюзий. Береника знала, как и всякая мать, как это сделать. Она решила женить сына. Но едва заговорила с ним о женитьбе, как он сразу ответил: «Нет».

В Александрию приехала из Рима, где она постоянно жила вместе со своим старым супругом, юная царица Береника, правнучка Ирода Великого, наслышанная о красоте и уме Иосифа. Когда их представляли друг другу, царица так пылко взглянула своими бархатными глазами в лицо Иосифа, что он смутился и покраснел оттого, что смутился. А мать торопливо сказала:

— Он ещё не достиг того возраста… — и этими словами ещё сильней смутила своего сына.

— Но, я думаю, что обменяться поцелуями уже можно, — хитро улыбаясь, ответила царица и, обняв Иосифа за плечи, дерзко поцеловала его губы.

Поцелуй был такой странный, что юноша «потерял» голову. На мгновенье ему показалось, что Бог смутился за него и закрыл своё лицо рукой. Иосиф метнулся прочь из комнаты. И где-то в другом месте с размаху налетел на стену. Нелепо махая руками, он шагнул влево, вправо, развернулся, но всюду были стены, выход не появлялся перед его глазами. Он исчез. Иосиф хотел укрепить себя молитвой, но не смог вспомнить ни одной. Наконец Бог сжалился и открыл перед Иосифом окно. Разгорячённый, тяжело дыша, юноша бросился к окну, чтобы выпрыгнуть на улицу и убежать домой, в Иерусалим.

Улица была далеко внизу. Иосиф потрогал руками голову. Она была на месте, на плечах. Он огорчённо вздохнул, потому что он всем показал себя маленьким ребёнком.

— А что я должен был сделать? Ах, да! Мне нужно было строго взглянуть царице в лицо, чтобы она смутилась, потупила свой взор перед мужчиной. И поцеловать её по-мужски.

Ещё было не поздно всё исправить, явиться перед людьми мужчиной, твёрдым, сильным.

Иосиф быстро отдышался и прочитал укрепляющую его дух молитву. А потом, печатая шаг, делая руками скупые, чёткие движения и строго глядя перед собой, он пошёл в зал. Когда Иосиф появился в зале, все затихли, замолчали и удивлённо стали смотреть на юношу. Он же, продолжая мысленно читать укрепляющую молитву, с лицом суровым, закаменелым, с остановившимся взглядом, направился к царице. Она не потупилась, потому что в полном изумлении глядела на Иосифа. Он обнял руками её нежные плечи и прижался губами к её губам. Рядом с юношей прозвучал нарочито обеспокоенный голос его старшей сестры Мариаммы:

— Иосиф, что с тобой случилось? На тебе лица нет. Где ты его оставил? — И она, округлив глаза, поискала лицо брата вокруг себя, а потом развела руками. — Нету.

Он вновь едва не потерял голову, потому что в зале находились уважаемые люди, которые приехали из Рима вместе с царицей. Её брат царь Агриппа и римский всадник Тиберий Александр, перешедший в язычество. Год назад он был прокуратором Палестины, но редко появлялся в Иерусалиме, так как евреи считали его предателем, поворачивались к нему спиной, а другие — более горячие — плевали в сторону прокуратора.

Царица всё поняла, скромно потупилась и, улыбаясь, проговорила известную фразу, немного изменив её:

— Ты Иосиф Прекрасный в том саду, который словно Египет.

Обуреваемая чувством любви юная Береника отправилась с семейством путешествовать по Египту. Она была настойчивой, но когда она брала руки Иосифа в свои руки, тут же появлялась Мариамма и пронзительным голосом кричала:

— Не твори блуд! — И с укором взглянув на брата, смущённого криком сестры, она добавляла: — Укрепи себя молитвой.

Царица тоже внимательно смотрела на юношу, который долго стоял перед усыпальницей Хуфу. Поведение Иосифа говорило царице, что он мечтал о великих делах. Но для этого он должен был перейти в язычество, стать эллином, как Тиберий Александр. Она знала, что Иосиф был воспитан фарисеем Аристобулом. Чувство любви не позволило юной женщине увидеть в Иосифе то, что хорошо видели мужчины. Он был слабохарактерным, безвольным, как женщина. В то же время Иосиф притягивал к себе внимание всех, кто его окружал, притягивал женственной чувственностью.

Корабль медленно двигался вверх против течения Нила. На высокой палубе, укрытой тентом от жгучих лучей солнца, возлежали на ложах, сидели в креслах друзья и родственники Береники, изнывая от жары и духоты. Порывы ветра с Ливийской пустыни не могли принести путешественникам облегчение. Ветер был горячий. Но когда рабы начали поливать палубу водой, то она, быстро испаряясь, стала насыщать сухой ветер влагой. Под широким тентом появилась прохлада. Люди оживились. Впрочем, на царицу, которая была старше Иосифа на десять лет, жара не действовала. Она сидела по другую сторону широкого прохода и, чуть улыбаясь, зачарованно смотрела на лицо юноши. Она ни о чём не думала. Тиберий Александр решил привлечь к себе внимание публики. На его широких плечах висела белая тога из китайского шёлка. Китайский шёлк был необычайно дорогим. И, по сути, на плечах всадника висело целое состояние. А сама тога давно стала священной одеждой для людей империи. Люди расступались в стороны, когда видели идущего навстречу носителя тоги и выказывали ему всяческое уважение и почтение. В противном случае тех, кто не уважал гражданина Рима, ждали розги, тюрьма или продажа в рабство. Продажа в рабство грозила и тому человеку, который, не имея на то право, носил тогу.

Тиберий Александр выбрал интересную тему для рассказа: падение Мессалины жены императора Клавдия, которая при живом муже вышла замуж за патриция Силия. На свадьбу был приглашён в качестве свидетеля и Клавдий. Он, как обычно, посмеиваясь и делая ужимки своим звероватым лицом полного идиота, поставил подпись в брачном контракте. Императора уверили, что это шутка. Но вольноотпущенник Нарцисс, правивший империей, был напуган свадьбой Мессалины и юного Силия, потому что понял, что дни Клавдия были исчислены его женой. А так же были исчислены дни Нарцисса. Мессалина была подстать своему супругу, не знала меры ни в любви, ни в гневе. Сторонники Нарцисса были в ужасе от возможного кровавого террора безумной Мессалины. Сам Нарцисс, заламывая дрожащие руки, метался по кабинету, обдумывая планы, с помощью которых можно было бы открыть глаза Клавдию на правду его жизни с неверной женой. Если бы он был психически нормальным человеком, то сам Нарцисс мог бы сказать императору о предательстве Мессалины, о котором знала вся империя, кроме одного человека, Клавдия. Сумасшествие императора, которым виртуозно пользовался Нарцисс, обернулось против Нарцисса, потому что императору можно было легко внушить любую мысль. Мессалине не стоило бы большого труда убедить мужа в своей кристальной чистоте перед ним и потребовать отправить Нарцисса на Гемонии. А на следующий день Клавдий поступил бы так, как он всегда поступал, оглядев своих друзей, удивлённо бы спросил: «Почему не пришёл мой друг Нарцисс? Он меня сердит своим отсутствием».

Нарцисс решил подставить под возможный удар Мессалины двух своих шпионок, если бы план сорвался. Эти шпионки были любовницами Клавдия. Они по очереди, посылаемые из-за двери Нарциссом, метнулись в ноги императору и рассказали ему правду о его жене. Клавдий, конечно, поверил и сидел с широко открытым ртом. Нарцисс, зорко следивший в щель из-за двери за выражением лица Клавдия, решил и самого себя бросить на весы интриги. С пронзительным воплем он влетел в комнату, рухнул на колени перед императором и, задыхаясь, плача и стеная, сказал, что Мессалина и Силий решили завладеть императорской властью, а Клавдия убить.

Клавдий ощупал свою грудь дрожащими руками и, заикаясь, хрипло, едва-едва внятно спросил Нарцисса: «Я ещё император или императором стал Силий?» И когда Нарцисс клятвенно убедил его в том, что он по-прежнему император, Клавдий, вскочив с кресла на ноги, громовым голосом заревел: «Я убью её собственными руками!» Он таким страшным голосом ревел и кричал непонятные слова на непонятном языке, ломал мебель, а обломки яростно швырял вокруг себя, что все вольноотпущенники разбежались по сторонам. И Нарцисс торопливым шагом удалился за дверь, и оттуда, из-за щёлки стал внимательно следить за буйством императора. Когда он утомился и сел на сломанную мебель, Нарцисс тотчас вызвал всех влиятельных придворных, то есть, вольноотпущенников, которые клятвенно подтвердили слова шпионок и Нарцисса. И тем вновь ввергли императора в испуг.

Императорский двор находился в это время в приморской Остии, где была огромная база хлебного снабжения Рима и Италии. Нарцисс боялся предательства префектов продовольствия и претория, которые были ставленниками Мессалины, поэтому он предложил, в сущности, объявил себя префектом претория. Соединив в своих руках огромные властные полномочия, став диктатором империи, он, тем не менее, был в страхе от возможного удара Мессалины. Нарцисс вызвал консула Авла Виттелия, когда длинный обоз придворных направился в Рим. Виттелий сел в повозку, где были император и Нарцисс.

— Расскажи божественному Августу о делах Мессалины, — попросил консула Нарцисс.

Тот громко ответил:

— Какая дерзость! Какое преступление!

— Отвечай подробней императору.

— Какая дерзость! Какое преступление!

Нарцисс протянул влажной рукой императору мятую памятную записку с длинным списком любовников Мессалины. Но к ужасу Нарцисса Клавдий вдруг с умильными слезами, что хлынули из его глаз, начал рассказывать о счастливых днях, которые подарила ему Мессалина. Он благодарил судьбу, что соединила их вместе. Говорил, что весь горел от мысли, что скоро мог прижать Мессалину к своей груди. И уже почёсывал ногтями то место, куда хотел прижать супругу, задумчиво глядя прямо перед собой и не слушая криков консула, не видя, что лицо Нарцисса посерело от ужаса. Нарцисс на ходу выскочил из повозки, быстро собрал придворных императора, заламывая дрожащие руки, запугал всех местью Мессалины, чтобы никто не посмел предать его. И тут же направил к Мессалине гонца с известием, что император узнал правду о её браке с Силием и грозил неверной жене Гемониями. Эта хитрая уловка и погубила Мессалину. Она поверила. Вместо того чтобы обратиться за помощью к преторианцам, которые обязаны были присягой встать на защиту матери наследника Британика, она села в грязную телегу и направилась навстречу супругу, послав вперёд Британика и Октавию. Нарцисс, в свою очередь, выслал вперёд свору вольноотпущенников. Они не подпустили к императору его семью. Нарцисс, сотрясаемый страхом, следил издалека за поведением Мессалины. Когда она ушла в сады Лукулла, Нарцисс повёз императора и его свиту в лагерь претория. Там с трибуны, разражаясь богохульными проклятиями в адрес жены, Клавдий, потрясая в воздухе списком, сказал солдатам, что она изменяла ему много раз со многими мужчинами, число коих его великолепная память с трудом удерживала. Солдаты потребовали от императора назвать имена преступников. Тотчас начались казни. Преступников десятками приводили преторианцы на Гемонии. Однако вечером Клавдий вновь воспылал чувством любви к своей жене. Нарцисс приказал преторианцам убить её и донести об этом Клавдию. Он пировал, внимательно выслушал убийц и потребовал новую чашу с вином, весело заговорив о чём-то непонятном на непонятном языке.

Тиберий Александр ходил по палубе и весело, с юмором рассказывал о том, что происходило при дворе императора. «Лучший всадник Рима» Тиберий Александр был другом Нарцисса. Пройдёт всего лишь два года, и тысячи сторонников Нарцисса будут убиты по приказу Агриппины — младшей. Немногие останутся в живых, и среди них будут Тиберий Александр и Веспасиан Флавий…

В те времена долина царей уже не охранялась, потому что все гробницы фараонов были разграблены. Да и сама долина не походила на долину. Нагромождение скал, отвесных, пологих, обрамляло низину наподобие широкого ущелья. Здесь не хватало воздуха для дыхания. А сам воздух был настолько горячий, что обжигал лёгкие и нужно было дышать через платок.

Вместе с Иосифом, который страстно хотел осмотреть усыпальницы фараонов девятнадцатой династии, решили пойти в пекло только две сильные женщины: его мать и царица. Маленькую группу путешественников вёл за собой египетский жрец в белой юбке. Его голый торс и бритая голова были обильно умащены маслом, поблёскивали в лучах солнца. Он шёл уверенным, быстрым шагом, держа под мышкой факелы и огниво. Дыхание жреца было спокойным, а Иосиф задыхался. В его висках шумела кровь. Но он старался не показывать матери и царице свою слабость, боялся услышать от кого-либо из них вопрос: ты устал? Поэтому он сдерживал дыхание. Оно было хриплым. А шаги Иосиф делал широкие, какие он никогда не делал раньше, и чувствовал, что обе женщины понимали его поведение, улыбались за его спиной.

Великие фараоны восемнадцатой и девятнадцатой династий надеялись, что в этом мрачном месте с тяжёлым климатом никто не потревожит их покой. Но банды грабителей появлялись уже в первую ночь после погребения царской мумии. Приз был огромным, так как фараоны уносили с собой под землю сокровища ограбленных стран. При своей жизни фараоны сотрясали весь мир мощью победоносных армий, а после смерти ни один из них не ушёл от сотрясателей гробниц.

Вход был обычный, четырёхугольный в пологой скале. Он вёл в глубину усыпальницы, где был лабиринт коридоров с очень сложными ловушками. Так Сети Первый хотел спрятаться от грабителей. Увы. В первом же коридоре с полированными и оштукатуренными стенами, на низком потолке была надпись, сделанная огнём факела. Жрец, проходя мимо и не взглянув на неё, сказал:

— Я, Кмет, был здесь. Я возложил свою ногу на мумию. — И монотонным голосом добавил: — Кмету не нужно было входить в зал Святая святых, потому что на его пути были несметные сокровища.

— Почему же он вошёл? — спросил Иосиф.

— Гордыня. Он снял с мумии драгоценные амулеты, а её выбросил наверху, у входа в усыпальницу.

Впереди блеснули огни. Это была краска, которой были покрыты выбитые на полированных стенах зала картины жизни Сети Пер