Оглавление

Пастырь

ПСАЛОМ 22

1 Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:

2 Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим,

3 подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

4 Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

5 Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

6 Так, благость и милость [Твоя] да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Я ни в чём не нуждался в тот день. Высокое голубое небо покрывало весь мир лазурью, сочная трава всё ещё блестела утренней росой. Воздух был чист и сладок, как молоко овечки, а теплое солнце не жгло, а ласкало кожу сквозь грубую ткань моей одежды. Я сидел, прислонившись спиной к морщинистому стволу старой оливы, которую посадил еще мой дед, и чувствовал, как ее вековая сила вливается в меня, даруя покой. Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться.

Мои овцы разбрелись по всему пастбищу, и время от времени до меня, сидящего неподалёку под деревом, доносилось их ленивое блеянье и звук работающих челюстей. Я знал каждую из них. Вот Белянка, самая упрямая, вечно норовящая увести за собой молодых в заросли терновника. А там, у самого ручья, пасется Кроткая, чья шерсть тоньше паутины. Их мирные голоса были для меня самой сладкой музыкой, симфонией простой и правильной жизни.

Я прикрыл глаза и сладко улыбался, думая о сыне, которого моя прекрасная Сара подарила этому миру и мне две недели назад. Мы назвали его Давидом. Теперь я знал, что род мой будет продолжен, и потому душу наполняло благодатное спокойствие. Я видел его крохотное личико, сморщенный красный комочек жизни, чувствовал, как его пальчики цепко хватаются за мой палец. И я видел улыбку Сары, уставшую, но сияющую ярче полуденного солнца. Все, чего я просил у Всевышнего, было даровано мне с избытком.

Птицы всей земли пели для меня одного. Нежные звуки перемежались пронзительными трелями. Но сегодня в их хоре слышалась странная, едва уловимая нотка тревоги. Иногда песня обрывалась резко, будто невидимый хищник пролетал над ветвями, заставляя их замолчать на мгновение. Я открыл глаза и посмотрел на запад, в сторону скалистого хребта, что отделял наши земли от дикой пустоши. Там, на самой границе пастбища, трава казалась жухлой и сероватой. Словно невидимая болезнь медленно ползла с камней, высасывая соки из плодородной почвы.

Я тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Наверное, это просто тень от набежавшего облака, или зной начал раньше обычного иссушать землю. Нельзя позволять теням селиться в душе, когда она так полна света. Я снова закрыл глаза, пытаясь вернуться к мыслям о доме, о Саре и маленьком Давиде.

Но покой не возвращался. Тревога, посеянная птичьим криком и видом больной земли, пустила тонкий, холодный корень в моем сердце. Мне показалось, что сам воздух стал плотнее, тяжелее. Даже ленивое блеянье овец звучало теперь иначе — в нем пропала безмятежность, появились вопросительные, жалобные нотки.

И тут я это почувствовал.

Это была не просто тишина, когда замолкают птицы или перестают жевать овцы. Это было внезапное, оглушающее отсутствие звука. Словно весь мир разом затаил дыхание. Ленивое бормотание ручья, шелест листьев оливы над головой, жужжание пчел в цветах — все исчезло. Осталась лишь звенящая, давящая на уши пустота.

Мои мышцы напряглись. Я медленно поднялся на ноги, опираясь на свой высокий посох, и обвел пастбище тяжелым взглядом. Овцы застыли, как изваяния, подняв головы и тревожно вглядываясь в сторону западного хребта. Они сбились в плотную, дрожащую массу, и только одна из них, молодая и глупая овечка из последнего приплода, стояла поодаль, у самой кромки ручья. Она вся тряслась, ее глаза были безумными от ужаса, который видела только она.

А затем тишина взорвалась. Не криком, не ревом — а паническим, отчаянным блеяньем. Овечка, словно подгоняемая невидимым бичом, сорвалась с места и, не разбирая дороги, бросилась прямо в бурные, холодные воды ручья.

Мир, замерший на одно невыносимое мгновение, сорвался с цепи. Давящая тишина разлетелась вдребезги от рева воды и панического гвалта моего стада. Овцы, обезумевшие от того же незримого ужаса, что погнал их сестру в ручей, сбились в дрожащий клубок шерсти, их крики слились в один протяжный, полный отчаяния вой. Но они, по крайней мере, искали спасения вместе. А та, маленькая, боролась в одиночку, и ее тонкое блеянье тонуло в грохоте потока.

Мой разум был чист, как выскобленная доска, омытый ледяным страхом. В нем не было места мыслям о Саре, о сыне, о собственном благе. Была лишь одна истина, выжженная веками в крови моих предков: пастырь не оставляет свое стадо.

Недолго думая — ведь овцы были всем, чем я владел — я приподнял края одежды и ступил в воду. Холод уколол мои ноги, но тут же пришло и тепло — жар отчаянной решимости. Вода, у берега казавшаяся тихой и ласковой, в середине ручья превратилась в разъяренного зверя. Ледяной поток сбивал с ног, скользкие, покрытые мхом валуны норовили вывернуть лодыжку. Течение вцепилось в меня, пытаясь утащить за собой, разбить о камни, утопить в белой пене. Я видел лишь серый комочек шерсти, мелькавший впереди, и слышал прерывающийся крик, который вел меня сквозь рев стихии.

Один раз я оступился, и вода накрыла меня с головой. На мгновение мир стал размытым зеленым пятном, а в ушах зазвенел гул потока. Я ударился коленом о камень, острая боль пронзила ногу, но я вырвался на поверхность, отплевываясь и судорожно хватая ртом воздух. Я не отпускал посох, он был моей единственной опорой в этой бешеной пляске воды и камней.

Наконец, сделав последний отчаянный рывок, я настиг овечку. Мои пальцы вцепились в мокрую, скользкую шерсть. Я потянул ее, борясь с силой ручья, и выволок на противоположный берег. Мы оба рухнули на каменистую землю, дрожа и тяжело дыша. Я победил.

Но победа была горькой. Земля на этом берегу была иной. Трава здесь росла редкими, чахлыми пучками, а почва была усеяна острыми осколками сланца. Единственной растительностью был сухой колючий куст, чьи ветви-крючья цеплялись за мою одежду. Овечка, которую я спас, не выказывала ни облегчения, ни благодарности. Ее маленькое тело было одним сплошным узлом дрожащих мышц, а глаза, большие и белые, смотрели сквозь меня, полные безумия. Она видела нечто, чего я видеть не мог.

Однако, как только я приблизился, чтобы успокоить ее, овца резво отпрыгнула в сторону и, отбивая на камнях дробь, скрылась за раскрошенным валуном. Ее копытца высекали сухие искры из серого камня.

Мне не оставалось ничего, кроме как последовать за ней.

Зайдя за камень, овцы я не обнаружил, зато увидел косую длинную щель, уходящую вглубь скалы. Пахло оттуда сыростью, тянуло мраком. Это была не просто пещера, а рана в теле горы, из которой сочилась первобытная, нетронутая светом тьма. Мне не хотелось входить, так как я знал, что, если заблужусь, то никогда не выйду наружу. Сердце мое, до этого колотившееся от борьбы с ручьем, теперь застыло от иного, более глубокого и древнего страха. Это место было неправильным. Оно не принадлежало миру солнца и живой травы.

Я уже готов был повернуться, крикнуть ей, позвать, надеясь, что она вернется сама. Но из глубины расселины донеслось ее блеянье. Тихое, жалкое, полное боли.

Блеянье несчастного потерявшегося животного заставило меня решиться. Мой долг был сильнее страха. Сжимая посох так, что побелели костяшки пальцев, я сделал шаг во тьму.

И тут же осознал, что вокруг смолкли все звуки. Исчезли голоса птиц и шёпот ручья. Даже яростный рев потока, который я только что поборол, испарился, будто его никогда и не было. Весь мир звуков остался за моей спиной, отрезанный невидимой завесой. Единственным, что я слышал, был гул крови в собственных ушах и прерывистое, слабое эхо блеянья моей овцы где-то впереди.

Пещера оказалась не прямым проходом, а коротким, обманчивым лабиринтом. Сырые стены, склизкие на ощупь, жадно скрадывали тот скудный свет, что проникал из входа. Уже через пару поворотов я потерял из виду сияющий проем, оставшись во власти почти абсолютной тьмы. Воздух был спертым, пах вековой пылью, гнилью и холодным камнем. Я шел на звук, который становился все слабее, пока не затих совсем. Путь раздвоился. Я помедлил, пытаясь уловить хоть малейший знак, но тьма была глуха и нема. Повинуясь слепому инстинкту, я выбрал левый проход.

Стены сузились, заставляя меня идти боком, царапая плечи об острые выступы. И тут земля исчезла у меня из-под ног.

Это не было падением в пропасть. Лишь короткий, предательский провал, и я рухнул на каменный уступ метром ниже. Я больно ударился бедром и вывихнул запястье, пытаясь смягчить удар. Посох с глухим стуком откатился в сторону. Голова гудела. На мгновение в глазах потемнело, и я потерял всякое чувство направления.

Когда зрение вернулось, я обнаружил себя в кромешной тьме. Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Я нашарил посох, оперся на него и, хромая, вскарабкался на тот уступ, с которого упал. Я ожидал нащупать проход, из которого пришел, но мои пальцы уперлись в сплошную, холодную скалу. Я провел рукой вправо, потом влево. Ничего. Стены были монолитными, без единой щели. Лабиринт сыграл со мной свою злую шутку и захлопнул ловушку.

Я знал, что за спиной у меня светит солнце, но стоял в непроглядной тьме и не мог обернуться.

Весь мир поглотила пещера.

Отчаяние подсказывало мне закричать, позвать на помощь, но я знал — никто не услышит. Единственный путь лежал вперед. Там, в глубине коридора, забрезжил тусклый, неживой свет. Не спасительный свет солнца, а серое, больное сияние. У меня не было выбора. Опираясь на посох, превозмогая боль в ноге, я пошел на этот призрачный свет.

Я вышел из узкой расселины и замер, когда оказался в огромной долине.

Я увидел над собой серое небо. Оно не было затянуто тучами, но висело очень низко, почти у самой моей головы, придавливая меня своей свинцовой тяжестью. Опустив глаза, я разобрал под ногами иссушенную серую почву, покрытую бесконечной сетью трещин, словно кожа древнего мертвеца. Тишина здесь была словно материальной. Она давила на барабанные перепонки, сжимала легкие, заставляя дышать с трудом. К