Оглавление

Глава 1. Озеро и тень

По озерной глади пробежала легкая рябь, когда Венетия коснулась ее ногой. Вода обожгла ее холодом, но девушка знала, что уже к полудню сюда придет почти каждый житель деревни, чтобы освежиться в перерыве от работы в поле. Венетия ушла довольно далеко от города, но даже сюда долетали звуки кузнечного молота, причудливым образом перекликающиеся с голосами ранних птиц.

Она стояла, слегка подавшись вперед, наблюдая, как от ее пальцев расходятся по глади тонкие, почти прозрачные круги. Вода в это утро была особенно чистой — такой, что сквозь нее можно было различить серебристые нити водорослей и черные камни на дне. У самого берега плавали мелкие рыбки, их спины на миг поблескивали в лучах раннего солнца, словно крошечные кусочки стекла. Воздух был влажным и пах талыми снегами, что медленно спускались с гор.

Она вдохнула полными легкими — и в груди кольнуло. Горный воздух был такой чистый, что от него кружилась голова. Сбоку, среди осок, показался ее пес — молодой охотничий сеттер, рыжевато-бурый, с блестящей шерстью. Он осторожно ступал в траве, принюхиваясь к следам невидимых зверей, потом поднял морду и посмотрел на хозяйку, ожидая, что она бросит в воду камешек, как делала в детстве. Но Венетия только улыбнулась краешком губ.

Над горами уже таял туман. Белые полосы облаков лежали в ложбинах, словно пар от горячего дыхания земли. Где-то далеко, за гребнем, пропела кукушка — один, два, три раза, и стихла. Слышалось, как по склону перекатывается мелкий камешек — может, горная коза, может, просто ветер. Все вокруг дышало утренней тишиной, и эта тишина будто бы наблюдала за ней, оценивая: достойна ли она нарушать ее присутствием.

Венетия приподняла подол платья, чтобы не намочить его, и медленно прошла по влажным камням вдоль берега. Ее отражение двигалось в воде вместе с ней — стройная фигура в светлом платье, с растрепанными от ветра рыжими волосами, похожая скорее на нимфу, чем на дочь мэра. Она знала это: люди часто оборачивались ей вслед. Но здесь, у озера, она забывала о том, что красива.

Иногда ей казалось, что в зеркальной глади кто-то живет — не бог, не дух, а просто другое отражение ее самой, только спокойное, не суетливое, без мыслей и тревог. Если бы она могла нырнуть туда, в это отражение, — может быть, осталась бы там навсегда, не возвращаясь в мир, где все решает чужая воля.

На противоположном берегу темнели ели. Их кроны были чернее неба, а между ними, на уступах, мерцали крошечные снежники. Из-под снега тонкой струйкой текла вода — тот самый ручей, который наполнял озеро. Ее отец говорил, что этот ручей рождается в леднике под самой вершиной горы, где живет князь-дракон. Иногда Венетия думала: а вдруг в этой воде есть частица его дыхания?

Она прижала ладонь к груди и посмотрела на дальние пики. Один из них, самый высокий, сверкал так ярко, что приходилось щуриться. Там, за облаками, скрывался дворец князя-дракона — если верить сказаниям. С детства ей рассказывали, что стены того дворца сделаны из чистого белого камня, сияющего сильнее льда, а дракон, когда взлетает, обжигает снег своим жаром, и на склонах вырастают поля редких золотых цветов.

Иногда она пыталась представить, как выглядит этот повелитель гор. Люди говорили, что дракону подвластно солнце, и что, когда он пролетает над землей, его чешуя отбрасывает золотые блики, ослепляющие глаза. Но ей хотелось верить, что он не чудовище, а просто древнее существо, хранящее равновесие между горами и людьми. Может быть, даже доброе. Ведь если бы он хотел зла, давно бы сжег все города внизу.

Мысли плавно перетекали, как и сама вода. Она присела на корточки, подцепила пальцами мелкий камешек и бросила его в озеро. Камешек утонул с легким звуком — плюк, и от этого звука ее сердце отозвалось странной дрожью.

Иногда ей казалось, что горы слышат ее. Что если сказать что-то вслух — ветер унесет ее слова вверх, и там, на высоте, их услышат. Она почти шепотом произнесла:

— Пусть этот день пройдет спокойно.

Но откуда-то с востока потянул легкий ветер, и шорох листьев ответил ей коротко, словно дал предупреждение.

Вечером отец Венетии устраивал важный прием. В город за данью должны были наведаться послы великого Золотого Дракона. Они приходили каждый год, и в этот день отец, будучи мэром их города-государства в горах, устраивал небывалый пир, каждый раз превосходивший по грандиозности прошлогодний. Послам дракона нравились подобные почести, и их маленький городок Трегор избегал гнева Дракона. Время от времени до Трегора доходили новости о соседних поселениях, которые были разрушены огнем: они не могли уплатить огромный налог или чем-то прогневили властелина. Все знали, что Дракон жесток и беспощаден, и гнев его могла вызвать любая оплошность.

С раннего утра город жил в тревожной суете. На улицах стояли бочки с водой — на случай, если вдруг послы пожелают умыться, — а вдоль главной дороги слуги развешивали ковры и гирлянды из свежесобранных горных цветов. Цветы быстро вяли под солнцем, но их все равно заменяли новыми: никто не хотел, чтобы повелителю гор донесли, будто в Трегоре экономят на уважении.

Из лавок доносился звон посуды и пряный запах выпечки. Женщины у своих домов натирали ступени мылом и терли до блеска медные кувшины. Даже дети, обычно неугомонные, в этот день бегали осторожно, боясь словить окрик взрослых. В воздухе чувствовалось напряжение, будто гроза собиралась не на небе, а где-то в сердцах.

Венетия наблюдала за этой суетой из окна своих покоев. С высоты дворца весь город был виден как на ладони: тесные улочки, дымок из печей, крыши, выложенные серым камнем. Все это казалось ей игрушечным — как будто она смотрит на макет, который в любую минуту можно сжечь или сломать. И от этой мысли становилось не по себе.

Она знала, что приезд послов — испытание не только для отца, но и для каждого жителя города. Стоит кому-то из гостей нахмурить брови — и за этим последует беда. Когда-то, несколько лет назад, один из послов остался недоволен очередным повешенным городом, и через неделю над соседним перевалом вспыхнуло зарево — оттуда потом пришли только слухи о пепле и мертвых.

Венетия отогнала мрачные мысли и снова посмотрела на улицу. Мимо шли слуги в чистых одеждах, неся на плечах тяжелые корзины с дарами. Их лица были серьезны и бледны. Слуги знали, что дары должны понравиться: весь их вид, даже узел на ленте — все имело значение.

Размышляя об этом, Венетия представляла покои, забитые золотом от самой двери до дальней стены. В открытых сундуках искрились самоцветы и переливались золотые и серебряные монеты. Их было так много, что при хорошем освещении больно было смотреть. По другую сторону от них стояли ящики с подношениями крестьян: свежими овощами, резной деревянной мебелью и сушеными травами, которые они сами использовали в качестве лекарств и в качестве чая.

Она вспомнила, как несколько дней назад, когда вся дань была собрана, отец привел ее в эту сокровищницу, чтобы показать ей невиданные в этих краях украшения в виде мелких белых цветов на тонких стеблях.

«Это для жены Дракона», — сказал ей тогда отец.

«Для которой из них?» — рассмеялась Венетия. — «Их давно уже и Дракон не может сосчитать».

Мгновенно раздался звонкий шлепок, и Венетия обнаружила себя на полу, держащейся за щеку с отпечатком ладони ее отца. Никогда раньше он не поднимал на нее руки. Венетия в ужасе смотрела на него снизу вверх, не произнося ни слова.

«Не говори больше таких слов», — тихо сказал отец и подал ей руку, чтобы встать.

После этого случая ей не давало покоя ощущение, что в их доме стало холоднее, хотя очаг горел как обычно. Даже запах жареного мяса и сладких лепешек теперь отдавал чем-то чужим. Слуги ходили на цыпочках, не решаясь заговорить, — видимо, и они чувствовали, что над домом нависла тень.

Из своего окна Венетия видела, как на площади начали устанавливать высокий помост, на котором вечером должны были стоять послы, принимая поклоны. На его край положили длинный свиток белой ткани, по которому они пойдут, не касаясь земли. На каждом углу — жаровни, чтобы воздух пропитался ароматом ладана.

Никто не смеялся, не пел. Даже птицы, казалось, облетали дворец стороной. Над горами повисла звенящая тишина — та самая, что бывает перед грозой.

И вот теперь уже несколько дней Венетия избегала общества отца. Он присылал ей со слугами самые свежие и ранние весенние цветы и ее любимые лакомства, но она не хотела его видеть. Обида слишком глубоко поселилась в дочери, хотя она и понимала, что ни в коем случае не должна была произносить тех слов. Возможно, отец боялся, что кто-то мог услышать ее слова и, увидев, что за ними не последовало наказания, донести шпионам Дракона, и тогда город ждала бы кара.

Но понимание не приносило прощения. Она помнила, как отцовская ладонь ударила по щеке — неожиданно, с силой, которую невозможно было ожидать от человека, чьи руки привыкли держать перо, а не меч. Тонкая боль уже давно прошла, но память о горящей коже и тяжелом дыхании отца жгла ее изнутри.

С того дня она чувствовала себя чужой в собственном доме. В коридорах стало непривычно тихо, словно стены тоже знали о случившемся. Слуги встречали ее взгляд и сразу опускали глаза. Казалось, весь дом сговорился хранить молчание, чтобы не потревожить отца. Он почти не выходил из кабинета, и даже за обедом теперь садился отдельно.

Однажды Венетия слышала, как за дверью отец разговаривал с казначеем. Его голос, обычно ровный, теперь дрожал от напряжения.

— Мы должны быть готовы к проверке, — говорил он. — Все должно выглядеть безупречно. Даже шов на скатерти. Даже походка слуги. Дракон не прощает небрежности.

И после короткой паузы добавил тихо, будто самому себе:

— Один неверный жест — и весь Трегор станет пеплом.

Эти слова застряли в памяти Венетии, и она впервые осознала, как глубоко страх проник в их дом. Он стоял между ней и отцом, как живая стена.

По вечерам она подолгу сидела у окна. За окнами лежал город, укрытый тонкой дымкой сумерек. На крышах медленно гасли огни, и где-то за горами еще долго не стихал звон кузницы. Иногда, глядя в сторону кабинета отца, она думала: «Может быть, он и сам несчастен?» Но тут же вспоминала свое унижение и сжимала кулаки.

В саду под окнами цвели первые желтые розы. Их аромат наполнял покои, и Венетии казалось, что эти розы принесла не весна, а отец — в очередной попытке вымолить прощение, не сказав ни слова. Он знал, что она любит желтые цветы: их цвет напоминал ей свет солнца на воде, когда она купалась в озере ребенком. Тогда отец часто приходил к берегу и стоял в тени деревьев, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Тогда он еще был просто ее отцом — не мэром, не чиновником, не человеком, который должен угождать Дракону.

Теперь этот человек казался ей другим. Его плечи, раньше широкие и уверенные, будто опали. На лице залегли новые морщины. Когда они случайно встречались взглядом за столом, Венетия видела в его глазах усталость — не ту, что бывает после работы, а тяжелую, безысходную.

Иногда ночью она слышала, как он ходит по коридору, неся в руке лампу. Свет проходил полоской по стене, скользил по дверям и исчезал. Тогда она затаивалась в постели, стараясь не дышать — боялась, что он откроет дверь и попытается заговорить. Она не знала, чего боится больше: его слов или его молчания.

На третий день после пощечины она все-таки решилась выйти в сад. Воздух был прохладным, но прозрачным, и на листве лежали тяжелые капли росы. Она шла между деревьями, касаясь ладонями влажных веток. С каждым шагом ей казалось, что она уходит все дальше от дома, от позора, от отцовского взгляда.

Возле старого фонтана она остановилась. Фонтан уже не работал много лет, но в его каменной чаше еще оставалась немного воды. Венетия наклонилась и увидела свое отражение. На щеке — легкий след, почти незаметный, но она провела по нему пальцем, как будто проверяя, не болит ли. Отражение показалось ей чужим. Девушка в воде выглядела старше, чем была на самом деле.

Она подумала: «Если бы я могла повернуть время вспять, я бы промолчала. Просто промолчала. Или рассмеялась бы иначе, не так громко, не так дерзко».

Но в ту же секунду вспыхнуло другое чувство — упрямое и острое: «Нет. Он не имел права».

Эта мысль поразила ее, как удар током. Впервые в жизни она осознала, что может думать иначе, чем отец, и не чувствовать за это вины. Это было странное, пугающее ощущение свободы.

Вечером в ее покои вошла старая нянька с подносом.

— Ваш отец просил, чтобы вы поели, госпожа, — сказала она, избегая взгляда Венетии.

— Передай ему, что я не голодна.

— Он беспокоится.

— Пусть беспокоится, — тихо ответила Венетия.

После ухода няньки она подошла к окну и распахнула створку. С гор донесся легкий звон колокольчиков — это пастухи гнали стада к загонам. Солнце садилось, и небо переливалось цветами — от янтарного до алого, словно само становилось огненным. На миг ей показалось, что за горизонтом, там, где кончаются горы, вспыхнуло золото — как отражение чешуи дракона.

Она закрыла глаза, и перед ней вновь встал отец, поднимающий руку.

«Не говори больше таких слов» — это звучало теперь как заклинание.

И Венетия подумала: «А если бы кто-то услышал? Если бы кто-то действительно донес? Может быть, он ударил меня не из злости, а из страха… ради города… ради меня?»

От этой мысли стало не легче, а только тяжелее. Она поняла, что их жизнь — всего лишь тонкая ниточка, которую держит в когтях невидимое существо где-то над облаками. Один неверный шорох — и эта нить оборвется.

В ту ночь она долго не спала. Лежала на боку, глядя на колеблющееся отражение лампы на стене, и слушала, как ветер шумит в ставнях. И все думала: «Неужели он любит Дракона больше, чем меня?»

И вот уже сегодня, все еще размышляя об этом, Венетия скинула платье и резко прыгнула в ледяную воду горного озера. Холодные иголочки пронзили ее тонкую кожу, изгоняя дурные мысли из головы.

Вода сомкнулась над ней с легким звуком, похожим на вздох. Мир мгновенно исчез — осталась только тишина и синяя глубина, как будто она вошла в иной, неподвижный мир. Сначала тело свело от холода, дыхание перехватило, но спустя несколько секунд Венетия ощутила, как холод становится терпимым, почти ласковым. Она разжала пальцы и позволила воде качать себя, как спящую.

Над головой, сквозь толщу, пробивались размытые лучи утреннего солнца, они ломались и танцевали, превращаясь в золотые ленты. Эти ленты обвивали ее руки, шею, грудь, как будто само солнце пыталось ее утешить.

На дне мелькнули белые камушки. Между ними скользили крошечные рыбы. Внезапно Венетия подумала, что где-то далеко под ней, под этим озером, под землей, в глубине гор, могут спать те самые драконы, о которых рассказывают старики. Что, может быть, вода — это лишь тонкая завеса над их миром, и, если нырнуть глубже, можно почувствовать жар, исходящий из каменных недр.

Она вынырнула, шумно вдохнув, и на миг все показалось ослепительно ярким — небо, горы, даже собственные руки. Мир был таким живым, что больно было смотреть.

Она отплыла чуть дальше от берега и перевернулась на спину. Над ней медленно проплывали облака — огромные, серебристые, похожие на спящих чудовищ. Между ними виднелся кусочек чистого голубого неба. Венетия смотрела в него и чувствовала странное облегчение, словно все тревоги последних дней растаяли, растворились в воде и солнце.

Холод постепенно отпускал. На щеках появился здоровый румянец, дыхание выровнялось. Вода обнимала ее тело, и это было приятно — как прикосновение к чему-то живому, но безмятежному.

На берегу пес стоял на камнях и беспокойно скулил. Он не понимал, почему хозяйка ушла в воду так далеко. Венетия улыбнулась ему, махнула рукой — и на миг снова почувствовала себя прежней: той, что бегала по берегу босиком, смеялась, кричала в горы, не зная страха и не думая о словах, за которые можно лишиться всего.

Но теперь все было иначе. Она знала, что над ними — над ней, над отцом, над всем городом — нависла тень, отбрасываемая крыльями огромного существа. Она не видела его, но чувствовала где-то в воздухе — в холоде, что щекотал кожу, в легком дрожании воды, в том, как даже птицы в этих горах летали тише.

Ее мысли плавно вернулись к отцу. Она вспоминала его лицо, глаза, руку, протянутую после пощечины.

«Не говори больше таких слов…» — эхом звучало в памяти.

Теперь она понимала, что это был не столько приказ, сколько мольба. Он просил не за себя — за город, за всех. Но почему же ему пришлось ударить? Неужели нельзя было иначе?

Она повернулась в воде, снова нырнула, и холод обжег кожу — будто сама гора пыталась стереть с нее память, смыть следы стыда.

Когда она снова вынырнула, солнце поднялось выше. Воздух наполнился звоном — где-то далеко, на другом склоне, звенели колокольчики стад, отзывались кузнечные удары. Этот звон казался ей отголоском жизни, от которой она только что убежала.

Она медленно поплыла к берегу. На камнях блестели капли воды, как крошечные кристаллы. Венетия вышла на сушу, дрожа, но довольная. Холод сделал ее тело живым, острым, как ограненный камень. Она подняла лицо к солнцу и прикрыла глаза.

Над горами уже появлялись первые струйки дыма — жители зажигали очаги, готовились к пиру. Издалека донесся звук трубы, длинный и гулкий, и Венетия вздрогнула. Ее сердце на миг забилось быстрее, но потом она заставила себя улыбнуться.

«Сегодня все будет хорошо. Сегодня я не подведу отца», — сказала она мысленно.

Она надела платье, пригладила волосы, чувствуя, как легкий ветер сушит ее кожу. Озеро за ее спиной тихо колыхалось, будто дышало. Вода снова стала зеркалом, безмятежным и равнодушным.

Венетия задержалась на миг, глядя на водную гладь. Ей почудилось, будто отражение гор слегка шевельнулось, будто бы в глубине кто-то огромный пошевелил крыльями. Но она отмахнулась от этой мысли — глупости. Просто ветер.

Она подняла с камня легкий шарф, набросила его на плечи и пошла обратно по тропинке, ведущей к городу. С каждым шагом крики кузнецов и шум улиц становились громче. Но за спиной, в долине, все еще тихо перекатывались волны — словно озеро запомнило ее дыхание и теперь бережно его хранило.

Глава 2. Пир

Солнце уже перевалило за зенит, когда у главных ворот Трегора показалась пыльная процессия. Не спеша, словно желая продлить мучительное ожидание, три запыленные повозки, запряженные сытыми, могучими конями, подкатили к деревянным, окованным железом воротам. Они остановились, не въезжая внутрь, — молчаливое напоминание о том, что их пассажиры соизволяют посетить этот город, но не станут в нем задерживаться.

Послы были немолоды и страшно избалованы вниманием именитых горожан и мэров. Толстые и обрюзгшие, они показались у ворот города после полудня. Даже сквозь занавески было видно, как их тучные тела колышутся при каждом движении повозки. С их лбов градом катился пот, хотя погода ранней весной стояла прохладная. Этот пот был не от жары, а от тучности и, возможно, от сознания собственного неизмеримого превосходства.

Венетия, стоя на резном балконе своего покоя, сжала холодные перила. Ее пальцы побелели. В груди колотилось сердце, и она ненавидела себя за этот страх. Эти люди… нет, не люди, а какие-то земные божества, надутые и самодовольные, одним своим видом высасывали из города все радость, оставляя после себя лишь липкий, парализующий ужас.

Почетный караул затрубил, раскатисто забили барабаны. Их грохот отражался от трех гор, окружавших поселение в долине, и казалось, будто совершается обвал. Звук бил по ушам, по нервам, он был призван демонстрировать почтение, но ощущался как похоронный марш. Послам очень нравились такие показательные приветствия. Они не просто нравились — они их требовали. Без этой оглушительной какофонии их визит считался бы встреченным без должного уважения, а это каралось огнем.

Они не спешили покидать свои повозки: человек с красным лицом отодвинул занавеску и выглянул из окна. Венетия успела разглядеть его длинные тонкие усы, смазанные маслом, которые свисали почти до его груди. Его маленькие, заплывшие жиром глаза медленно, с преувеличенной важностью обвели толпу, замершую в почтительном молчании. Взгляд его был тяжелым и безразличным. Он смотрел на людей, как на поголовье скота.

Отец Венетии стоял в конце дороги, устланной коврами, проходящей от ворот городских стен до самого его дворца. Он был один. Одинокая, прямая фигура в самом центре пустой, богато убранной дороги. Увидев, что послы не спешат выйти, он едва заметно вздохнул, слегка склонил голову и пошел к повозкам, подняв вверх руки в знак приветствия и уважения. Каждый его шаг отдавался в душе Венетии глухим стуком. Она видела, как напряжена его спина, как неестественно выпрямлены плечи. Он шел навстречу своему унижению, и делал это с достоинством, от которого у нее сжалось горло.

— Жители Трегора приветствуют послов великого Золотого Дракона! — громко прокричал мэр. Его голос, обычно такой уверенный и спокойный, прозвучал натянуто и хрипло, сорвавшись на высокой ноте.

Толпа, как хорошо отрепетированный хор, тут же откликнулась, но в ее голосе не было радости — лишь обезличенный, покорный гул:

— Мы приветствуем послов великого Золотого Дракона!

И тут начался настоящий спектакль. Дверь первой повозки отворились, и из нее вышел человек с длинными усами. Он двигался медленно, с театральными паузами, давая всем вдоволь насмотреться на свое величие. Он был одет невероятно пышно: толстый халат, вышитый золотыми нитями, делал его еще более грузным и волочился по коврам. Солнце ударило в золотое шитье, и Венетии на миг показалось, что она смотрит не на человека, а на груду безвкусно наляпанного драгоценного мусора, который вот-вот поползет и раздавит отца. За ним из второй повозки вышел человек, который мог бы сойти за его близнеца, но его халат переливался изумрудами. Казалось, они соревнуются, кто из них больше похож на драгоценную шкатулку. Из третьей повозки вышел тонкий костлявый старик в рубиново-красном одеянии. Его лицо напоминало высохшую мумию, но глаза горели острым, хищным блеском. Он был самым страшным. В богатстве этих господ не приходилось сомневаться: за любой из этих халатов можно было купить целый такой город, как Тригор. И они прекрасно это знали.

Первый человек дождался своих спутников, и дальше они пошли уже втроем, плечом к плечу, выстроившись в одну линию. Живая стена из бархата, парчи и высокомерия.

Трубы и барабаны продолжали играть торжественную мелодию, но их звук мгновенно прекратился, когда послы остановились. Воцарилась гробовая тишина, которую нарушал только шелест волочащихся по ковру подолов.

Человек в золотом одеянии выждал, давая тишине наполниться почти физическим весом, а затем громко произнес, обращаясь не столько к отцу, сколько к горам и небу, словно сообщая им свою волю:

— Достопочтенные послы великого Золотого Дракона, господа Симей, Либей и Джидей готовы принять дань во имя повелителя гор! И да устрашатся его имени все, кто слышит его!

Его слова повисли в воздухе, словно ядовитый туман. Фраза «принять дань» прозвучала как «вынести приговор».

Далее они обменялись несколькими традиционными приветствиями с отцом Венетии и были сопровождены во дворец со всеми почестями. Отец шел впереди, отмеряя шаг, который был ни быстрым, ни медленным, — шаг идеально выверенного подобострастия. А позади, как три коршуна, плыли послы, их глаза бегло и оценивающе скользили по фасадам домов, по лицам горожан, выискивая малейший изъян.

Горожане оставались на своих местах. Им было запрещено покидать площадь, пока послы не покинут город — а случиться это должно было не ранее следующего утра. Все постарались принести с собой воду, немного хлеба и теплую одежду на ночь. Они были заложниками собственного страха. Тех, кто посмел бы ослушаться и уйти, ждала страшная участь — их отправляли к дракону, и больше их никто не видел. Говорили, что они становились обедом для золотого чудовища. И все здесь, от мала до велика, знали, что это не просто страшные сказки. Это — закон их жизни, данный свыше.

Венетия отвернулась от балкона. Представление закончилось. Начиналась главная часть — пир, где блюдами будут служить не только яства, но и человеческие души. И ей, она чувствовала это кожей, предстояло стать главным угощением.

Воздух в пиршественном зале был густым и тяжелым, как сироп. Он состоял из множества запахов: душного аромата дорогих восточных благовоний, которые курились в углах, чтобы скрыть менее приятные испарения; тяжелого, почти осязаемого запаха жареного мяса и сладких вин; и едкого запаха пота, выделяющегося от страха и напряжения. Казалось, даже факелы на стенах горят не так ярко, робко отступая перед напыщенной важностью гостей.

Столы ломились от яств, но вся эта роскошь выглядела крикливо и неуместно, словно нищенка, нарядившаяся в краденые бриллианты. Здесь, в суровом горном Трегоре, ананасы и финики смотрелись так же естественно, как снег в пустыне. Каждое блюдо было молчаливым криком, попыткой доказать: «Мы достойны! Мы не нищие! Пощадите нас!»

На пиру Венетию посадили рядом с послом в рубиновых одеждах. Рядом с послом в золоте сидел отец. Ее место оказалось зажатым между костлявым локтем старика Джидея и спиной придворного, что сидел рядом. Ловушка. Играла веселая музыка, а блюда сменялись так быстро, что Венетия не успевала все попробовать. Но у нее и не было аппетита. Ком стоял в горле, а каждое поднесенное ко рту кушанье казалось безвкусным, как зола. Она лишь делала вид, что ест, двигая еду по тарелке, в то время как ее внутренности сжимались в один тугой, болезненный узел.

Мысленно она представляла, что творится за стенами дворца. Каждый год после пира отец обычно раздавал еду горожанам, которые весь день и ночь вынуждены были стоять под стенами дворца. Она видела их в своих мыслях — бледные, усталые лица, завернутые в потертые плащи дети, прижимающиеся к коленям матерей. Они стояли там, под холодными звездами, в то время как здесь, в зале, лилось рекой вино и жир стекал с подбородков тех, кто держал их судьбу в своих мясистых руках.

Послы же вполне успевали вкусить все, что им приносили. Даже Джидей, несмотря на свой возраст и худобу. Кажется, он поглощал мясо и пироги даже быстрее, чем его тучные товарищи. Наблюдать за этим было одновременно отвратительно и гипнотизирующе. Симей и Либей ели с шумом, чавкали, облизывали пальцы, их налитые кровью лица лоснились от жира. А Джидей… Джидей поглощал пищу с сухой, почти научной методичностью. Его костлявые пальцы двигались с поразительной скоростью, разрывая мясо, его челюсти работали безостановочно, как у насекомого-хищника. Казалось, он не получал от еды удовольствия, а просто исполнял некую процедуру, пополняя запасы своей высохшей плоти. Его черные, блестящие глаза постоянно блуждали по залу, все видя, все запоминая.

Венетия улыбалась. Так приказал ей отец. Улыбка была вырезана на ее лице ножом послушания. Щеки ее уже болели от напряжения, но ослушаться отца она не смела. Каждый мускул на ее лице горел огнем, эта гримаса радости была изнурительнее самого тяжелого труда. Это было бы неразумно: все слышали истории о том, как по одному слову оскорбленных послов Золотой Дракон уничтожал города. И потому она улыбалась. Улыбалась, глядя, как Джидей проливает красное вино на скатерть, и это пятно расползается, как кровь из раны. Улыбалась, чувствуя, как ее сердце колотится где-то в горле, готовое выпрыгнуть.

Отец вел с послом Симеем оживленную беседу. Его голос, обычно такой уверенный, теперь звучал натянуто и подобострастно. Он наклонялся к грузному послу, кивал, вставлял учтивые реплики. Он часто склонял голову и что-то втолковывал, а Симей нет-нет, да и поглядывал на Венетию. Эти взгляды были тяжелыми и оценивающими. Они скользили по ее лицу, волосам, плечам, останавливались на складках платья. Это был не взгляд мужчины на женщину, а взгляд купца на товар, который вот-вот выставят на торги.

Наконец, он наклонился к послу Либею и что-то передал ему на ухо, а Либей повернулся к Джидею и что-то передал ему. Шепоток прошел между ними, как змеиный шелест. После этого все втроем уставились на Венетию, а затем, как ни в чем не бывало, вернулись к трапезе. Этот момент коллективного, молчаливого внимания длился всего несколько секунд, но для Венетии он растянулся в вечность. Ей стало холодно, будто на нее вылили ушат ледяной воды. Она почувствовала себя дичью, на которую только что навели ружья, но по какой-то причине решили пока не стрелять.

Она опустила глаза в свою тарелку, пытаясь скрыть панику. Музыка продолжала играть, придворные продолжали притворно смеяться, но для нее мир теперь делился на «до» и «после». После этого взгляда. Она была больше не просто дочерью мэра. Она стала объектом. И от этого осознания по ее спине забегали мурашки.

Время перевалило за полночь, когда пир, наконец, начал выдыхаться. Восковые свечи оплыли причудливыми узорами, отбрасывая на стены пляшущие, уродливо вытянутые тени. Воздух стал спертым и вязким, насыщенным испарениями дешевого вина, перегара и человеческой усталости. Музыканты, чьи пальцы онемели от многочасовой игры, сбивались с ритма, и некогда бодрая мелодия теперь звучала как похоронный марш, исполняемый на расстроенных инструментах.

Отец встал. Его движение было резким, почти судорожным, выдавая то огромное напряжение, с которым он сохранял маску хозяина весь вечер. Он поднял руки, и трижды громко хлопнул в ладоши. Звук хлопков был сухим и громким, как выстрел. Он разрезал уставшую атмосферу зала, заставив всех вздрогнуть.

Музыка стихла. Резко, на полуслове. Воцарилась звенящая тишина, в которой было слышно лишь тяжелое дыхание наевшихся послов и треск догорающих поленьев в камине.

— Достопочтенные послы желают осмотреть дворец и увидеть собранные дары для повелителя, — объявил отец. Его голос прозвучал неестественно громко в этой тишине, и в нем не было ни капли прежней подобострастной теплоты. Теперь это был голос человека, исполняющего последний, самый тягостный ритуал.

Музыка сменилась на спокойную, придворные встали и поклонились. Движения их были механическими, отрепетированными. Они замерли в низких поклонах, уткнувшись взглядами в узоры на каменном полу. Они не поднимали голов, пока обожравшиеся послы не смогли выбраться из своих стульев, опираясь на высокие подлокотники. Это зрелище было одновременно унизительным и комичным: тучные, заплывшие жиром тела, с трудом извлекаемые из глубоких кресел, их красные лица, искаженные гримасой напряжения. Они кряхтели, отдувались, и все это — под почтительную тишину и склоненные головы всего двора.

Когда они покинули зал, все будто выдохнули. Напряженная струна, натянутая до предела, наконец-то ослабла. В зале пронесся негромкий, но единодушный вздох облегчения. Плечи придворных распрямились, маски учтивости на мгновение упали, обнажив усталость и страх. Начались тихие разговоры, послышался смех, мужчины закружили женщин в простом танце. Это была не радость, а нервная разрядка, короткая передышка между двумя актами пьесы, второй из которых был окутан мрачной тайной.

Венетия хотела было незаметно выскользнуть в сад. Ей нужно было побыть одной, вдохнуть холодного ночного воздуха, смыть с себя это липкое ощущение чужих взглядов и притворной веселости. Она уже сделала шаг к арочному проему, ведущему в темноту, где благоухали ночные цветы, но тут ее руку перехватила служанка.

Прикосновение было резким и бесцеремонным. Пальцы служанки, обычно ловкие и нежные, сейчас впились в ее запястье как стальные клещи.

— Идемте со мной, моя госпожа, — прошептала она. Ее шепот был громким и шипящим, полным не терпящей возражений срочности.

Венетия, оглушенная внезапностью, на миг опешила. Затем по ее лицу разлилась горячая волна возмущения.

— Отпусти меня! — возмутилась Венетия. — Как ты смеешь меня касаться?! Ее голос прозвучал резко, нарушая робкую атмосферу, царившую в зале. Несколько придворных обернулись, но их взгляды были пусты и безразличны.

Служанка испуганно огляделась, проверяя, не привлекают ли они слишком много внимания. Но придворные уже так утомились, что не смотрели на них. Ее страх был иным — не страхом наказания за дерзость, а страхом не выполнить приказ. Ее глаза, широко раскрытые, метались по сторонам.

— Ваш отец приказал, — прошептала служанка, потянув Венетию за руку. — Тише. Идемте со мной в главные приемные комнаты. В ее голосе не было ни капли сочувствия, лишь холодное, рабское повиновение. Она не вела, а тащила, и ее пальцы все еще сжимали руку Венетии, словно кандалы.

Венетия почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Что бы это могло значить? Зачем отец мог хотеть видеть ее, ведь он был занят послами? Мысли путались, в голове возникали и тут же отвергались самые невероятные догадки. Может, он хочет извиниться за прошедшие недели? Или показать ей какой-то особый дар? Но зачем тогда такая спешка и этот испуганный шепот служанки? Холодок на спине превратился в ледяную струйку пота, медленно стекающую по позвоночнику.

Поверив словам служанки, она отправилась в приемный зал. Ее ноги стали ватными, каждый шаг давался с трудом. Они шли по пустынным, погруженным в полумрак коридорам. Только их шаги отдавались гулким эхом от каменных стен, и этот звук казался отсчетом времени, оставшегося до неведомой развязки. Факелы в железных держателях трещали, отбрасывая на стены их искаженные, пляшущие тени — две тонкие фигуры, одна из которых почти тащила за собой другую.

Служанка немного опередила ее и приоткрыла для госпожи тяжелую дубовую дверь. Скрип железных петель прозвучал оглушительно громко в тишине. Из щели пахнуло холодом и запахом старого дерева.

Венетия вошла в зал. Пространство перед ней поглотило ее, огромное и пугающее. Шаги отдавались от стен гулким эхом. Она сделала несколько шагов вперед, и ее охватило чувство полнейшей потерянности. Это был не тот зал, где проходили пиры. Это было официальное, строгое помещение, где ее отец вершил суд и принимал важных гостей. Место власти и решений.

И в самом центре этого пространства, в луче света луны от единственного высокого окна, падавшего на каменные плиты, стоял отец и послы. Они не разглядывали дары, не беседовали. Они просто стояли. Молча. Четверо мужчин, выстроившихся в линию, как судьи.

Когда Венетия вошла, все четверо повернули головы к ней. Механически, почти одновременно. Четыре пары глаз уставились на нее. Девушке показалось, что отец бледен. Не просто устал, а смертельно бледен. Его лицо было белым, как мел, и в его глазах, обычно таких ясных и твердых, читалось что-то неуловимое и страшное — смесь муки, стыда и безжалостной решимости.

Воцарилась тишина, еще более гнетущая, чем та, что была в пиршественном зале. Она длилась вечность, и Венетия чувствовала, как под этим взглядом ее воля тает, как воск от свечи.

И тогда он заговорил. Его голос прозвучал тихо, но абсолютно четко, нарушая мертвую тишину зала.

— Венетия, — сказал он очень ласково, что немного ее приободрило. В этой ласковости была какая-то неестественная, хрупкая нежность, от которой стало еще страшнее. Она была похожа на тонкую пленку льда, натянутую над бездной. — Достопочтенные господа хотят посмотреть на тебя.

Фраза повисла в воздухе. «Посмотреть на тебя». Она была такой простой, такой безобидной на поверхности, и такой чудовищной в своем контексте. Венетия почувствовала, как почва уходит из-под ног. Ее взгляд скользнул по лицам послов. Симей смотрел с холодным любопытством, Либей — с ленивым интересом, а старик Джидей — с пронзительной, изучающей интенсивностью.

Венетия обвела их взглядом и изящно поклонилась. Это был автоматический жест, вбитый годами тренировок. Ее тело действовало само, пока разум отчаянно пытался понять, что происходит. Послы продолжали молча смотреть, и она не была уверена, что ей делать. Улыбаться? Говорить? Она чувствовала себя актрисой на сцене, которая забыла не только свою роль, но и название пьесы.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь вернуть себе хоть каплю самообладания. Ее голос, когда она заговорила, прозвучал тихо и неуверенно:

— Мы рады приветствовать достоп…

Но отец прервал ее. Резко. Бескомпромиссно. Его ласковый тон испарился, словно его и не было.

Слова, которые он произнес, прозвучали негромко, но для Венетии они прогремели, как удар грома, разрывая в клочья ее прежнюю жизнь.

— Сними свою одежду, Венетия.

Слова отца повисли в ледяном воздухе зала, словно острые осколки стекла, которые вот-вот обрушатся вниз. Кажется, даже пылинки в столбе лунного света замерли в немом ужасе.

Девушке показалось, что ее ноги стали ватными. Это было не просто ощущение — это была физическая реальность. Мускулы бедер внезапно ослабели, колени подкосились, и она едва удержалась на месте, судорожно напрягая икры. Пол под ногами, холодный и твердый, внезапно приобрел зыбкость болотной трясины, готовой поглотить ее. Зачем бы это понадобилось?! Этот вопрос пронесся в сознании ослепительной вспышкой, не находя ответа, лишь умножая панику. Ее разум, пытаясь защититься, лихорадочно цеплялся за самые нелепые объяснения: может, это какой-то старый, забытый всеми обряд? Может, на платье пролили яд, и его нужно немедленно снять? Но холодная, пронзительная уверенность в голосе отца разбивала эти хрупкие построения в прах.

Она смотрела на отца, вытаращив глаза и приоткрыв рот, будто надеясь, что он отменит жестокий приказ. Ее взгляд был немой мольбой, полной детского недоумения и надвигающегося ужаса. Она вглядывалась в его знакомые черты, пытаясь найти там того человека, который качал ее на коленях, учил распознавать травы в горах и чьи руки были для нее олицетворением безопасности. Но лицо, встретившее ее взгляд, было маской. Бледной, высеченной из мрамора скорби и непоколебимой решимости. Его губы были плотно сжаты, а в уголках глаз залегли тени, которых она раньше не видела. В его позе не было ни злобы, ни сладострастия