автордың кітабынан сөз тіркестері  Овидий-роман

Егор Зернов

Последнее, что мы видим, — это оркестр сообщества, что построено вокруг мертвой головы, сообщества, которое, конечно, просуществует еще десятки лет, ведь оно сумело обратить насилие исключительно внутрь себя, чем обеспечило себе крепчайшую основу из возможных.

Дети в сугробах шумно играют в Афганистан. Желание делать это по-настоящему, ведь условность игры не позволяет понять, кто остается в живых на самом деле.

Остается гадать, как выглядит удушье воды, рот дерева, хватающий воздух, губы ковра и гортензии, схватки рыбы, руки облака, за руки душителя цепляющиеся, как выглядишь ты, возвращенный.

Я сидела перед обрывом, ты отсутствовал, я говорила, а ты молчал, я целую твое лицо, как последнее слово, прощальная речь, я кладу факт твоей гибели — конечно, героической, какой еще — на твое тело, как на стол. Прием, это я, девочка — твоя, как земля и как знамя.

Вокруг лежат похожие на видео книги, которые разваливаются под пальцами. Говорят, если ты наведешь сейчас на меня камеру, то речь пойдет ладно, сама собой. Другими словами, объектив или, может, матрица вырежет из меня своими неосязаемыми лезвиями черную точку — она скоро будет сдавливать пространство своим объемным кожаным телом, на теле будут торчать жирные жилы, воткнешь в нее иглу, и на море из резко расширяющейся дыры выльется густая смола. Остается только повторять собственные тексты, чужие тексты. Поэты и поэтессы, умирая, говорили, что уже не понимают, какие стихи написали они, а какие — кто-то еще. Какая разница.

Я — поэт, работа поэта — смерть. Посредством собственной смерти я пишу роман вместе с вами, вместе с Августом, Меценатом, народом-Гомером, мертвыми поэтами, вы слышите меня? Вы понимаете, что мы с вами сделали? Вы видите, как наши имена становятся звездами на небе, буквами в головах детей, звуками гимна на нотном стане? Мы с вами вместе написали роман, который вам даже не снился.

Благочестив ли Эней, убивающий Турна? Что такое благочестие (pietas), которое Вергилий так усердно противопоставляет ярости (furor)? Меняются ли ролями Эней и Турн в «конце» (у эпоса нет конца) «Энеиды»? Почему Овидий в «Скорбных элегиях» сначала сравнивает себя с изгнанным из Трои Энеем, а потом — очень скрытно, на уровне лексики и синтаксиса, не более — сравнивает себя с Турном? Куда Эней изгоняет Турна, в смерть? Равнозначна ли такая ссылка изгнанию из города, в другом месте, в другое время? Сравнима ли? Хотят ли боги смерти Турна, сражающегося на своей земле?

На другом этаже я хватаюсь за твою гибель и прогоняю ее через праздники нарциссизма, подключаюсь к твоей смерти ради своего (теперь) бесконечного ТВОРЧЕСКОГО ПОТЕНЦИАЛА, криэйтив-райтинга, повторяющегося этюда, упражнения, пытаюсь дать какой-нибудь новый ракурс, Я, ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН, ТВОРЕЦ ПОРЕЗОВ, ИФИГЕНИЯ, Я МЕДЕЯ, МЛАДШАЯ ДОЧЬ КОРОЛЯ ЛИРА, ЭТО ОФЕЛИЯ, ЭТО БУХАРИН, КОТОРОГО РАССТРЕЛИВАЮТ РАДИ ВНУТРИПАРТИЙНОГО МИРА. Нет никакой «мрачной древности», есть здесь и сейчас, а тут барды поют, что искусственный свет на бумажных цветах — это так смешно, Я СНОВА ОДИН, КАК ИСТИННЫЙ НЕКРОРОМАНТИК. Я не ранний — я раненый.

Я раздеваю труп разлуки, его нога — это соседняя комната, в которой ты должен или должна быть, но тебя там нет, что там происходит? Первосцена / твое зачатие / измена / кровная месть? Эту комнату можно помыслить как прозрачный кристалл, куб, набитый черным дымом до предела, видно только, как кувыркаются кудри дыма, посмотри же туда невооруженными глазами, постучись, постучись еще раз. Пальцы трупа — наверное, Рим, что в них застрял, тупики и перекрестки. Руки — это необходимый отсутствующий голос, за отсутствие которого можно ухватиться своими руками, он повторяет одни и те же слова, вроде ЗА ТВОИМ ЭКРАНОМ НАБЛЮДАЮТ или ОНО ПОЛЗЕТ ПОЛЗЕТ ПОЛЗЕТ. Живот трупа — это целый Ясон, со своими руками и ногами, со своим кораблем. Голова трупа — это сгоревший прямо на колеснице поэт, это я, Публий Овидий Назон.

Я дышу глубже, это запах — чего? — мокрого цемента, канализационных отходов, что-то сладкое, кислое, красное, как сгнивший арбуз, весь в карамели своего забродившего сока, блестит и переливается от глухого света, что проник в подвал с моим появлением. Может быть, плод чернеет — это разрушенная голова, кипяченый мозг, разваренный, лоскуты, тряпье. Самое страшное — арбузная скорлупа оказывается мягче кожи, оказывается хрупкой для касания.