Сергей Степанов

Догмат крови

© Сергей Степанов, 2016

Корректор E. Некрасова

Исторический роман «Догмат крови» основан на реальных событиях, приковавших внимание всей России и всего мира. В марте 1911 года в пещере на киевской окраине было обнаружено тело подростка Андрея Ющинского. Загадочное убийство дало повод обвинить евреев в совершении ритуального преступления. Автор мастерски воссоздает ход расследования, сопровождавшийся устранением свидетелей, а в эпилоге с помощью архивных документов называет имя убийцы, которое осталось неизвестным современникам.

ISBN 978-5-4483-5169-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Догмат крови
2. Пролог
3. Глава первая
4. Глава вторая
5. Глава третья
6. Глава четвертая
7. Глава пятая
8. Глава шестая
9. Глава седьмая
10. Глава восьмая
11. Глава девятая
12. Глава десятая
13. Глава одиннадцатая
14. Глава двенадцатая
15. Глава тринадцатая
16. Глава четырнадцатая
17. Глава пятнадцатая
18. Глава шестнадцатая
19. Глава семнадцатая
20. Глава восемнадцатая
21. Глава девятнадцатая
22. Глава двадцатая
23. Глава двадцать первая
24. Глава двадцать вторая
25. Глава двадцать третья
26. Глава двадцать четвертая
27. Эпилог

Пролог

20 марта 1911 г.

Ничто не предвещало того, что перед окончанием Великого поста на окраине Киева завяжется клубок странных и удивительных событий, которые привлекут к себе пристальное внимание всего мира. Никто и предположить не мог, что Лукьяновка, Загоровщина, Верхне-Юрковская — названия, знакомые только коренным киевлянам, — в скором времени зазвучат на разных языках, понесутся точками и тире по телеграфным проводам в Европу, помчатся по гуттаперчевому кабелю, проложенному по дну океана, в Северо-Американские Соединенные Штаты, запестрят в газетах и журналах. Об этих событиях напишут десятки книг и статей, снимут фильмы. Сто лет минует, а дело это по-прежнему будет вызывать споры и будоражить умы.

И уж точно такого не могли представить двое мальчишек, бежавших по Загоровщине — обширному, поросшему кустарником и деревьями склону, любимому месту игр лукьяновской детворы. Был первый по-настоящему погожий день после долгой зимы. Снег еще лежал в ямах и под деревьями, но весна уже вступила в свои права. А еще было воскресенье, единственный день за всю неделю, когда не нужно идти в гимназию, зубрить латинские исключения и решать арифметические задачи из ненавистного учебника Малинина и Буренина с неизменным купцом, покупавшим на каждой странице столько-то пудов ржаной и столько-то пудов пшеничной муки. Причем, скотина, умудрялся каждой муки прикупить несколько сортов, так что приходилось ломать голову над его хитрыми торговыми операциями. Вся учащаяся Россия ненавидела купчишку из задачника и искренне желала ему провалиться под землю с его дурацким мучным лабазом. Воскресенье приносило свободу, и потому мальчишки были такими радостными.

— Петь, а Петь! Шо ты сделаешь со своей долей в гайдамацком кладе? — спрашивал младший.

Его товарищ, едва обернувшись, бросил снисходительным тоном, как подобало гимназисту второго класса в разговоре с приготовишкой:

— Я, Борька, куплю себе мотор, и не какую-нибудь рухлядь, а самую последнюю модель месье Луи Рено. Говорят, их целую партию приобрели для государя. Восемнадцать лошадиных сил!

— Не может быть! Ежели все восемнадцать лошадей запрячь цугом! Вот силища! Только хватит ли денег?

— Рено три с половиной тысячи стоит.

— Рублей? — ахнул Боря.

— А ты думал копеек! — отрезал Петя, негодуя на наивность приготовишки. — Будет языком трепать, добрались уже. Вот пещера.

Мальчишки остановились около дерева, выросшего на краю глубокой ямы. Ее стенки были размыты ручейками воды, стекавшей с ближайшего пригорка, на дне скопилась ледяная жижа вперемешку с прошлогодними бурыми листьями. Между обнаженными корнями виднелся лаз, наполовину закрытый подтаявшим сугробом. Петя сокрушался:

— И как это я запамятовал, что здесь пещера? Мы с тобой все склоны зря облазили, а клад-то тут, больше ему негде быть! У меня есть верная запись, я тебе показывал, все сходится!

Мальчишки с жадным любопытством глядели на узкий лаз. Слухи о гайдамацких сокровищах издавна будоражили окрестную детвору. Из поколения в поколение передавались предания о том, как жгли шляхетские поместья ватаги Жилы, Шилы и Медведя, как лихо ворвался гайдамак Грива в Винницу. Но особенно захватывали воображение мальчишек подвиги запорожского казака Железняка и сотника Гонты. Сколько костелов и синагог разграбили казаки! Сколько сияющих червонных перекочевало из сундуков шинкарей и ростовщиков в карманы широких казацких шаровар, сколько золотых перстней было снято с отрубленных панских пальцев, сколько пропито изумрудных подвесок, яхонтовых браслетов, жемчужных ожерелий! А что гайдамаки не успели прогулять, то сложили в кованый сундук и спрятали в пещере. Только не пришлось им увидать своих сокровищ, потому что всех гайдамаков предал лютой казни польский гетман. Так и остался клад нетронутым.

— Там вода. Папаша заругает, если я сапоги попорчу, — сказал младший.

Петя даже спорить не стал с дураком. Внизу куча золота, а он о сапогах толкует! Ну да ладно, черт с ним, с трусишкой, другое запоет, как полушки не получит. Петя спрыгнул в яму и, пачкая шинель о грязный снег, на четвереньках пролез в пещеру. Он зажег серную спичку и поднес к глазам узкую бумажку, которую обнаружил среди закладок журнала «Киевская старина», валявшегося на столе отчима: «Ця опись писана в Туретчини за Дунаем перед смертью, бо я уже умираю и уже последний. Помоги, Боже, добрим людям найти наш клад, да не забувайте нас грешных бурлаков-запорожцев». Колеблющееся пламя спички освещало низкий свод и неровные глиняные стены. У входа образовалась лужа воды, в глубине было сухо. Через несколько шагов пещера заканчивалась тупиком. Справа была ниша примерно в аршин шириной и в три аршина длиной. Гимназист с разочарованием убедился, что в пещере уже кто-то побывал — на полу валялась смятая газета и грязное тряпье. Он повернул назад и при свете угасающей спички увидел слева от входа еще один ход. Пламя погасло, он ощупью пробрался в это разветвление пещеры и чиркнул вторую спичку.

Прямо перед гимназистом на расстоянии вытянутой руки сидела фигура в белых одеждах. «Привидение» — мелькнуло в голове. Окаменев от ужаса, он простоял несколько секунд. Фигура не шевелилась, и гимназист с облегчением подумал, что это соломенное пугало. Но уже в следующее мгновение он понял, что перед ним мертвец, поджавший под себя голые ноги и опустивший голову на грудь. Пламя догорающей спички ужалило пальцы, привело Петю в чувство. Он бросился к выходу и поспешно выкарабкался из ямы, едва выговорив пресекшимся от ужаса голосом:

— Борька, там, кажись, мертвяк.

Приятели помчались сломя голову, не оборачиваясь, как будто за ними гнался покойник. Около высокой вербы, где Загоровщина незаметно переходила в Нагорную улицу, младший Борька кинулся в сторону своего дома, а Петя, пробежав вдоль покосившегося забора, свернул в Якубеновский переулок.

В свое время богатые застройщики накупили множество земельных участков на Лукьяновке, которую по всем расчетам ожидало блестящее будущее. Киев разрастался, за десять лет его население увеличилось почти вдвое. Отдаленные предместья постепенно приобретали городской вид. Лукьяновку часто называли Горой, а иногда киевской Швейцарией. Склоны Горы, изрезанные глубочайшими оврагами, ярами на малороссийском, были столь же живописны, как ущелья швейцарских кантонов. Предполагалось, что Лукьяновка превратится в фешенебельное дачное место, но застройщики упустили из виду лихую славу Горы. В заросших кустарником ярах скрывались нищие и бродяги; сюда не смела сунуть носа полиция, а если какой-нибудь настырный сыщик спускался в яр, например, в сырой и таинственный Бабий Яр, то потом его находили с проломленным черепом или не находили вовсе. Да и все приземистые, полуразвалившиеся мазанки, прилепившиеся к склону Горы, представляли собой сплошную воровскую малину. Добрая половина лукьяновцев кормилась вокруг фартовых ребят, занимавшихся грабежами в городе.

Имелись на Лукьяновке и церкви: святого Федора и святого Макария. Но гораздо больше было винных лавок и пивных. На Верхне-Юрковской улице монополька размещалась в единственном двухэтажном доме №40, а еще через шесть номеров была пивная Добжанского, а еще через четыре номера — опять винная лавка. Свои пивные и свои лавки существовали на примыкавших к Верхне-Юрковской улицах Половецкой, Татарской и Печенежской, сохранявших в своих названиях память об ордах завоевателей, прокатившихся через Гору. А кто считал тайные шинки, торговавшие горилкой! Нет, решительно нельзя было строить виллы в такой пьяной и воровской Швейцарии! Вот и пустовали обширные усадьбы, приобретенные земельными спекулянтами. В некоторых из них были устроены глинища и кирпичные заводики, другие зарастали бурьяном. Так и жила Гора под сенью возвышавшегося поодаль Лукьяновского тюремного замка.

Был час дня, солнце светило вовсю, по переулку ходили люди, а Петю пробирал мороз по коже, когда он вспоминал темную пещеру и фигуру в белом. Около своего дома мальчик встретил отчима, служившего фельдшером при полицейском участке. У пасынка немел язык всякий раз, когда ему приходилось обращаться к суровому отчиму. Вот и теперь он, запинаясь и робея, попытался рассказать о страшной находке. Выслушав его сбивчивые слова, отчим проворчал:

— Выдрать тебя треба. Великий пост, добрые люди о душе думают, а он клад шукает. Пойдем, проверим!

Когда они подходили к пещере, гимназист удивленно сказал:

— Гляньте! Борька уже папашу привел. И городовой там.

Действительно, у кустов ходили пожилой чиновник, Борькин отец, и городовой Лященко. Городовой, придерживая шапку из черной мерлушки с посеребренной бляхой и металлической лентой с трехзначным номером, полез в пещеру. Он пробыл там довольно долго, потом выбрался наружу и доложил:

— Так што небижчик. Мертвый хлопчик, — он мучительно поразмышлял над чем-то и прохрипел. — Треба в участок рапортовать.

— Сходите на станцию электрички, — посоветовал фельдшер, — оттуда можно протелефонировать, а мы посторожим пещеру.

Электричкой в Киеве называли трамвай, устроенный по новейшей системе Спрага, которая получила распространение в Америке. Долгое время город не имел средств передвижения, отставая в этом отношении не только от Петербурга, но даже от старушки Москвы и провинциальной Варшавы. Состоятельные киевляне держали собственные экипажи, а всем остальным приходилось ходить пешком. Однако Киев, как былинный Илья Муромец тридцать лет и три года сиднем просидел, а потом распрямился и весь свет удивил. В два-три года город обзавелся сразу конкой, паровыми локомотивами и электричкой. Правда, конка оказалась совершенно непригодной для киевских холмов. И хотя на особенно крутых подъемах в вагоны впрягали дополнительную третью лошадь, от этого было мало проку, потому что животные из последних сил преодолевали кручи и падали на колени в изнеможении. Паровые локомотивы продержались немного дольше. Пыхтя черным дымом, они весело катили по рельсам на ровных участках, но замедляли свой ход на подъемах и спусках. И хотя однажды такой локомотив в качестве опыта спустился по Александровскому спуску, проехал до Кирилловской и даже сумел самостоятельно вернуться наверх, всем стало ясно, что дни парового движения сочтены.

Конку и локомотивы вытеснил трамвай на электрической тяге. Генерал-майор Струве, построивший для города водопровод и мост, взялся устроить трамвайное сообщение, используя уже проложенные по улицам рельсы конки. Трамваи легко взбирались на холмы и ныряли вниз по склонам. Они без видимых усилий поднимались даже по Круглоуниверситетской улице, что казалось невозможным из-за перепада высот. Постепенно в городе появилось двадцать постоянных маршрутов и один загородный в Пущу-Водицу, где проводили лето состоятельные киевляне. По воскресеньям трамвай №19 приезжал с открытым прицепным вагоном, на скамьях сидели музыканты духового оркестра и играли для дачников бравурные марши. Кроме того, была линия на Дарницу за Днепром; по ней бегал трамвай на керосиновой тяге, и его непочтительно окрестили «примусом». Лукьяновка также не осталась в стороне от прогресса; по изрезанной оврагами «киевской Швейцарии» трамваи добирались аж до Куреневки.

Пока городовой ходил на станцию, фельдшер развил бурную деятельность. Осмотрев место преступления, он крикнул:

— Хлопчика звали Андреем Ющинским

— Как вы узнали?

— У ног лежит пояс с бляхой Софийского училища, а на оборотной стороне написана фамилия. Опять же в стене над головой имеется углубление вроде печурки, куда воткнуты тетради с той же надписью. Тильки чудно как-то! — усомнился фельдшер. — Пояс положен надписью вверх. Словно убийца хотел, чтобы сразу определили, кто убит. Чтобы, значит, ошибки никакой не было.

— Слушайте, ведь вокруг пещеры тоже разбросаны тетрадки с чьим-то именем, — воскликнул его приятель, поднимая обрывок синей обложки, на которой корявым детским почерком было написано «…ндрея Ющинско…».

— Ющинский? Ющинский? Где-то я недавно натолкнулся на похожую фамилию. Постойте! Несколько дней назад в «Киевской мысли» было объявление о пропаже подростка. Не Ющинским ли его звали?

— Не знаю. Впрочем, сейчас будет у кого спросить.

К пещере приближалась толпа людей. Впереди бежала стайка мальчишек, за ними, зевая и крестя рот, шагал старший городовой Осадчий, а за городовым шествовали местные обыватели, привлеченные слухом о найденном на Загоровщине трупе.

— Що таке? — спросил Осадчий.

— Хлопчик убитый. Посмотрите сами, — предложил фельдшер.

— Поспиим побачить як начальство придет, — флегматично отозвался старший городовой.

Он отошел в сторону и закурил трубку, безучастно наблюдая за суетящимися зеваками. Между тем толпа становилась все гуще. Казалось, к пещере сбежалась вся Лукьяновка. Из пожелавших своими глазами посмотреть на тело образовалась длинная очередь.

— Пане городовой, — обратился к Осадчему какой-то мещанин.

— Старшой городовой, — важно сказал Осадчий, поправляя оранжевые плечевые жгуты, перехваченные тремя посеребренными гомбочками.

— Пане старшой городовой, мы того хлопчика знаем, — сказал мещанин. — То Андрюшка-байстрюк, сынку Сашки Приходько. Вони туточки жили, писля съихали за Днипро. Сашка, вона, замуж вышла за Луку Приходько, переплетчика.

— Буде пустограить, — зевнул городовой. — Пан околоточный приедут, протокол напишут.

Околоточный, которого пришлось вызывать из квартиры кумы, появился только час спустя. Он был сильно не в духе и, застегивая темно-зеленый кафтан русского покроя с прямыми бортами, посулил дюжину чертей вестовому, ожидавшему его в прихожей. На трамвайной станции, куда околоточный забежал, чтобы протелефонировать о происшествии приставу, он распек городового Лещенко и не переставал ругаться всю дорогу. Шагов за десять до пещеры околоточный, не в силах сдержать свой гнев, заорал:

— Осадчий, болван! Почему на месте преступления посторонние?

— Не могу знать, вашбродь, — засуетился старший городовой, с которого слетела вся флегма. — Набежали откуда-то, бисовы дети!

— Гони всех в шею! Из пещеры гони, дурак!

Городовые оттеснили толпу. Околоточный, стараясь не испачкать в глине теплую шинель с каракулевым воротником, забрался в пещеру. Молчаливый Лещенко отодвинул труп от стены. Посветив стеариновой свечой, околоточный убедился, что заведенные за спину руки мальчика были связаны веревкой. Городовой, которому было приказано проверить одежду убитого, вынул из кармана курточки обрывок ткани, вышитый красными и черными крестиками. Околоточный помял в руках находку и велел засунуть обрывок обратно. Когда они вылезли, околоточный приказал старшему городовому принести лопаты.

— Пристав-то наш, сам знаешь, каков! — пояснил он, для наглядности широко разводя руками.

— Вашбродь, неужто пана пристава к вечеру будем беспокоить? — изумился Осадчий.

— Болван, — цыкнул на него околоточный, — разве не знаешь, какое сегодня число! Кабы не это, стал бы я начальство тревожить!

Часам к четырем приехал пристав Рапота, дородный мужчина пудов десяти весом. Он встал на подножку пролетки огромными ступнями в сапогах с галошами, в которых имелись окованные медью прорези для шпор. Пристав рявкнул знаменитым на весь Киев басом:

— Почему допустили скопление зевак?

Околоточный надзиратель беспомощно пожал плечами, показывая, что несколько городовых не в состоянии удержать толпу. Но это только раззадорило пристава.

— Потрудитесь доложить, что произошло!

Околоточный, взяв под козырек, начал было рапортовать, но пристав, не выслушав и двух фраз, сделал жест, означавший «Знаю уже все», и прошел к пещере. Там старший городовой и несколько мобилизованных им лукьяновцев расширяли вход. Пристав несколько минут понаблюдал, как из-под лопат летят комья глины, а потом, потеряв терпение, отогнал копавших и полез внутрь, но тут же застрял. На выручку ему бросились городовые и после долгой возни вызволили начальство из подземного плена.

— Уф! — выдавил из себя пристав, стряхивая комья глины. — Как там тесно!

— Ваш высокобродь, прикажите внутри расширить? — подлетел к нему старший городовой.

— Оставь, — отмахнулся пристав и, обращаясь к околоточному, спросил. — Личность убитого установлена?

— Так точно. Местные жители определенно удостоверяют, что убит Андрей Ющинский, незаконнорожденный сын некой Александры Приходько. В Софийское духовное училище, где он воспитывался, отправлен городовой на предмет выяснения возраста и обстоятельств исчезновения их ученика. Кстати, вот еще одна свидетельница рвется, — прибавил околоточный, показывая на женщину, которую городовые не пускали к пещере.

Женщина, перехватив взгляд пристава, ловко выскользнула из-под локтя полицейского и оказалась перед начальством. По развязанным ухваткам ее можно было принять за типичную обитательницу киевского предместья. Но своей одеждой — длинным приталенным дипломатом — она отличалась от лукьяновских мещанок. Лицо ее было и вовсе необычным для здешних мест, матово-смуглым, цыганистым.

— Хочу засвидетельствовать, — бойко сказала женщина. — Если в пещере Андрюша, я его мигом узнаю.

— Хлопца уже опознали, — отозвался околоточный.

— Не случилось ли ошибки, — настаивала женщина.

Пристав, поняв, что любопытной особе было до слез обидно прибежать к шапочному разбору, когда полиция прекратила доступ к телу, сделал разрешающий жест. Женщина мгновенно исчезла в пещере. Спустя несколько секунд раздался ее голос.

— Точно он, Андрюшенька бедный!

— От оглашенная, погодь, — увещевал ее городовой, полезший за ней со свечой, — як ты тут бачишь в темноте? Дай посвечу.

— Вижу, вижу! Без сомнения Андрюша!

— Тьфу, балаболка, — ворчал городовой, вылезая вместе с женщиной, — тильки полицию беспокоит.

Женщина набросилась на городового.

— Выбирай выражения! Перед тобой не деревенская баба, а жена почтово-телеграфного чиновника. Я опознала мальчика по вороту рубахи. Там крестик белый, крестик красный. Я у Андрюшиной матери образчик брала, чтобы своему сыну на тот же манер вышить. Женька мой с Адрюшей были первыми друзьями.

— Ваше высокобродь, разрешите доложить, — старший городовой Осадчий с таинственным видом наклонился к уху пристава. — Так што я эту особу знаю. Неодобрительного поведения.

— Кто здесь на Лукьяновке одобрительного? — рассеяно отозвался пристав.

Он прислушивался к разговору двух лукьяновцев и постепенно наливался гневом. Лукьяновцы стояли неподалеку от него, опершись на лопаты, и вели между собой приглушенную беседу.

— Пасха через двадцать дней, — вздыхал один.

— Точно, Пасха, — вторил ему другой.

— Геть, мерзавцы! Подберите свои поганые языки! — налетел на них пристав.

— Мы, вашбродь, ничего не знаем, — испугано оправдывались лукьяновцы.

— Еще раз услышу, насидитесь у меня в кутузке! — рявкнул пристав.

Наблюдавший за этой сценой околоточный надзиратель позволил себе усмехнуться в усы. Пристав спросил его:

— Слышали, о чем эти скоты болтали?

— Ваше высокоблагородие… — вытянулся в струнку околоточный.

— Полно вам, — скривился пристав. — Прошу по-товарищески, без субординации.

«То-то, без субординации. А сам давеча меня с рапортом обрезал»! — подумал про себя пристав, но вслух ответил, что дело, сразу видать, поганое.

— Ох, поганое! — пожаловался пристав. — В Киеве еще ничего, а вот служил я на Волыни, так задолго до Христова Воскресенья начинаешь молиться: «Господи, пронеси»! Поверите ли, как Пасха минует, всем участком неделю на радостях горилку трескали.

Полицейские помолчали. Пристав, искоса поглядывая на околоточного, спросил:

— Как бы нам это дело с рук сбыть, ума не приложу?

— Сбыть-то, пожалуй, можно, — задумчиво произнес околоточный.

— Неужто? — обрадовался пристав. — Научите, как это обставить.

— И очень просто, — уже увереннее сказал околоточный. — Я вообще полагаю, что это дело принадлежит до Плосского участка.

Пристав остановился в недоумении, потом в его заплывших жиром глазках мелькнула искра понимания.

— Здесь же граница двух участков!

— Верно изволили заметить, граница, — развивал свою мысль околоточный, — у нас в практике установилось: если имеются постройки, выходящие на Нагорную или Верхне-Юрковскую улицы, то это наш Лукьяновский участок, а если построек нет, то это Плосский участок.

Пристав обвел руками вокруг себя и радостно констатировал:

— Какие здесь постройки! Пустырь да яры!

— Были бы дома, тогда точно участок наш.

— Если бы постройки, то я бы слова не сказал. А так с какой стати мы будем к соседям лезть, — подтвердил пристав.

Сообразив, что неприятное дело удастся сбыть с рук, он начал выговаривать околоточному надзирателю:

— Выходит, вы подняли переполох по ошибке. Хорошо еще, что быстро сообразили. Немедленно протелефонируйте Вышинскому, пусть этот польский выходец потрудится провести полицейское дознание. И настоятельно попросите, чтобы он немедленно прислал из участка городовых для охраны пещеры. Я своих людей ночью морозить не намерен. Утром отрапортуете о передаче дела в ведение Плосского участка.

Околоточный молча козырнул, подумав про себя: «Погоди, толстый боров! В следующий раз будешь своей головой соображать». Он предвидел неприятное объяснение с соседним полицейским участком и мысленно посылал тысячу чертей умчавшемуся на резвых конях начальству.

Его мрачные предчувствия не замедлили подтвердиться поздно вечером, когда после долгих препирательств и мелочных придирок он был наконец приглашен в кабинет пристава Плосского участка Вышинского. Пристав, известный щеголь и кутила, хваставший, что происходит из шляхетского рода, давшего миру знаменитого кардинала-примаса, даже не предложил околоточному сесть и в разговоре был до крайности холоден и язвителен.

— Прискорбно, что чины киевской полиции ведут себя, как хлопы, которые обнаружили на меже мертвое тело и перетаскивают его из владений своего пана на соседнее поле, — цедил сквозь зубы Вышинский.

— В практике установилось… — начал было околоточный.

— Я сам знаю, что установилось в практике. С чего это пан Рапота стал таким формалистом в вопросе о границах между участками. Пасхи испугался, что ли? — допытывался пристав.

Околоточный возвел глаза к потолку, всем своим видом показывая, что он не смеет рассуждать о начальственных распоряжениях. Наконец, Вышинский понял бесполезность своих язвительных комментариев и перешел к делу, спросив, установлена ли личность покойного?

— Так точно. Ученик Софийского училища. В сопроводительных бумагах, адресованных вашему высокоблагородию, все указано. Пещера охраняется нашим постом до тех пор, пока вы не сочтете нужным прислать своих людей, — дипломатично ввернул околоточный.

— Судебным властям дано знать?

— Так точно. Я телефонировал исправляющему должность судебного следователя пятого участка. Только он… Сами изволите знать.

— Уж это точно. Господа судейские считают, что хлопоты — это удел полиции, а их дело прийти на все готовенькое. Мы будем бегать, высунув языки, а следователь раньше полудня не появится.

Все полицейские были искренне убеждены, что следователи и прокуроры так и норовят отпустить преступников.

— Они ю-р-ы-сты, — смачно выговаривая каждую букву, протянул Вышинский, — они о правах каторжников пекутся. А кто позаботится о семьях городовых, которых разбойники, как каплунов, режут?

— Ну, в нашем участке, надо отдать должное Рапоте, с налетчиками никогда не миндальничали, — заверил околоточный, сжимая здоровенный кулак.

— Беда только, что киевская магистратура нас не поддерживает, — жаловался пристав. — Все руки обтрепешь, чтобы выбить признание, а чистоплюи в окружном суде этого понимать не желают. Есть у меня непутевый родственничек, сынок кузина Януария. Молодчику до тридцати лет некогда было курса закончить, связался с нигилистами, побывал в тюрьме. Хорошо, что опомнился, ходатайствовал о восстановлении в киевском университете. И надо же, ведь вчера еще висел на волоске, а сегодня он мне советует гуманно обращаться с подозреваемыми. Я его учу: «Брось, Анджей, свои теории, неприкосновенность личности и прочую марлехлюндию. Запомни — преступников били, бьют и всегда будут бить! Вот на чем зиждется храм правосудия, а не на учебниках по римскому праву».

Потолковав с околоточным о глупых придирках судебных властей, пристав отпустил его, а сам сел за письменный стол. Он подумал, что надо будет поскорее закончить все формальности и утром вручить бумаги судебному следователю. Вышинский прекрасно понял хитрость Рапоты, но успел прикинуть, что толстый сосед вряд ли выиграет от своей уловки. Все огрехи можно было запросто списать на Рапоту и его дуболомов, оправдавшись, что ему, Вышинскому, пришлось принять окончательно изгаженное дознание и исправлять чужие ошибки. Относительно дальнейшего хода дела пристав совершенно не беспокоился. Он не первый год служил в Юго-Западном крае и нюхом чуял, что убийством в канун Пасхи будет заниматься не его участок, а сыскная полиция или даже охранное отделение.

Обдумав все это, пристав повеселел и взялся за сочинение рапорта судебному следователю: «На основании 250-й статьи Устава уголовного судопроизводства сообщаю Вашему Высокоблагородию, что около часа дня 20-го марта 1911 года гимназисты 6-й гимназии Борис Белошицкий, 10 лет, и Петр Элланский, 12 лет, проживающие на Лукьяновке, гуляя в усадьбе Бернера (где кирпичный завод, фронтоном усадьба выходит на Кирилловскую улицу, а задняя граница к Нагорной улице) в одной из пещер глубиною в сажень, в углублении — при входе в пещеру влево, обнаружили труп неизвестного мальчика, о чем сообщили своим родителям, а те чинам Лукьяновского участка, а около 7 час. вечера сообщили в Плосский участок. При осмотре оказалось, что труп в ночном белье, без сапог, в полусидячем положении, голова и грудь в крови, с разложенными ногами и связанными назад веревкой руками; над головой в углублении пещеры, найдены тетради и пояс с бляхой с надписью „ученика приготовительного класса Киевского духовного училища Андрея Ющинского“. Из забранных справок в училище (в ограде Софийского собора) видно, что Андрей Ющинский последний раз был в училище 11-го сего марта; мать его Александра Ющинская, мещанка, живет в Никольской слободке Остерского уезда. Об исчезновении сына заявила администрации училища 13-го марта. Покойному 13 лет от роду, поведения хорошего и аккуратно посещал училище. Труп охраняется до прибытия Вашего Высокоблагородия. Одновременно с сим сообщено об этом товарищу прокурора Окружного Суда, по участку».

Глава первая

26 марта 1911 г.

Исправляющий должность судебного при Киевском Окружном суде следователя по важнейшим делам Василий Иванович Фененко, подняв воротник шинели, шел по дорожке сквера. Дождь лил как из ведра, но следователь не обращал внимания на холодные струи. Он был погружен в невеселые размышления о переданном ему дознании об убийстве малолетнего Андрея Ющинского. Даже беглого знакомства с протоколом осмотра места преступления было достаточно, чтобы впасть в отчаяние. Чины полиции затоптали все следы, снежный покров при входе в пещеру был срыт до основания, а труп отодвинут от стены и теперь трудно было определить его первоначальное положение. «И ведь каждый раз одно и то же! Талдычишь им, талдычишь: не прикасайтесь ни к чему до прибытия представителей судебной власти — как об стенку горох!» — раздраженно думал Фененко.

В протоколе судебно-медицинского вскрытия говорилось, что в желудке убитого были непереварившиеся остатки картофеля и свеклы. Это позволяло предположить, что мальчик был убит не позднее двух-трех часов после принятия пищи. Еще при осмотре белья убитого были обнаружены три волоса — черные, грубые, волнистые — явно из бороды взрослого мужчины. В остальном же протокол был на удивление бестолковым и небрежным. Фененко протелефонировал городовому врачу Карпинскому, производившему вскрытие, но в ответ на свои недоуменные вопросы выслушал сбивчивый монолог о том, что труп Ющинского было пятым за дежурство: «Да-с! Представьте себе, пятым! Я вам не ссыльно-каторжный!» Пришлось назначить повторное судебно-медицинское вскрытие и попросить об этой услуге самого опытного киевского патологоанатома, декана медицинского факультета профессора Оболенского.

Сейчас следователь направлялся в анатомический театр, и путь его лежал через большой сквер с хорошо шоссированными, сухими даже в дождь дорожками. Фененко вспомнилось, что во времена его студенческой молодости на месте сквера был пустырь, ночное прибежище грабителей, раздевавших до исподнего всякого, кто пытался сократить путь с Бибиковского бульвара на Шулявку. Быть может, прохожих грабили бы и по сей день, если бы бразильский император Дон Педро Второй, однажды осчастлививший своим визитом Киев, не подал бы мысль облагородить вид перед университетом. «Эх, Русь-матушка! Без бразильского императора даже сквера не догадались разбить», — вздохнул Фененко.

Потом, когда он уже был кандидатом на судебные должности, в центре сквера поставили памятник императору Николаю Первому в военной форме, опирающемуся на тумбу с планом Киева. На высоком постаменте были укреплены четыре барельефа, иллюстрирующие главные благодеяния, которые монарх оказал городу: строительство Университета, Первой гимназии, Кадетского корпуса и Цепного моста. Два барельефа вызывали в душе Фененко особенные чувства. Он учился в Первой гимназии, действительно первой в городе по всем предметам, а потом провел четыре незабываемых года в университетских стенах. При взгляде на громадный параллелепипед с восьмью высокими стройными колонами, над которыми золотыми буквами сияла надпись «Императорский университет св. Владимира», у Фененко потеплело на душе. Много воспоминаний было связано с этими темно-вишневыми стенами в цвет ордена святого Владимира: убаюкивающая тишина малой и большой библиотеки, шумная разноголосица внутреннего двора, занятия по философии права.

Этот предмет вел приват-доцент князь Трубецкой. Для его лекций отводилась четырнадцатая, самая большая аудитория, и она всегда была полна студентами даже из других учебных заведений. Особенно много было курсисток, влюбленных в князя, изумительного оратора и светского человека. Трубецкой первым завел неслыханное новшество, разрешив студентам выступать с публичными рефератами. Фененко тоже делал доклад, а потом выдержал диспут с двумя оппонентами: Евгением Тарле, студентом историко-филологического, и своим собратом-юристом Николаем Бердяевым, членом марксистского кружка, организованного гимназистом Анатолием Луначарским.

В сравнении с элегантным князем остальная университетская профессура выглядела провинциальной и неуклюжей. Были и совсем курьезные личности, но даже о них Фененко сейчас вспоминал с большой теплотой. Чего стоило одно только появление профессора Владимирского-Буданова. Несколько поколений студентов держали экзамены по его учебникам, однако в годы учебы Фененко профессор был уже в преклонном возрасте и держался в университете благодаря старой славе. Его приводили на лекции пожилые родственницы, долго раскутывали из многочисленных пледов, потом ставили за кафедру. Владимирский-Буданов начинал вещать нечто, имеющее отношение к истории русского права, причем большинство фраз застревало в его обвисших казацких усах. Через четверть часа, когда речь профессора окончательно превращалась в невнятное бормотание, заботливые родственницы снова упаковывали старика в пледы и бережно уводили из аудитории, а студенты направлялись в ближайшую портерную, каких было множество в «Латинском квартале», как называли улицы Тарасовскую, Паньковскую, Жилянскую, Никольско-Ботаническую и Жандармскую, где снимали дешевые комнаты и углы приехавшие вкусить науку молодые люди. Бывало, студенты за стаканом дешевого портвейна до хрипоты спорили обо всем на свете.

Увы, где теперь пылкие спорщики! Тарле приват-доцентом в столице, Бердяев отошел от марксизма, пишет что-то в славянофильском духе. Другие спились или превратились в пошлых обывателей. «А все-таки студенческие годы — прекрасное время, когда кажется, что все еще впереди!» –думал Фененко, поравнявшись с шумной очередью студентов, пришедших в канцелярию за отпускными свидетельствами на пасхальные каникулы. Фененко по мере сил старался сохранять верность идеалам молодости. Он мог себе позволить либеральные взгляды, поскольку имел до известной степени независимое положение. От отца, Кролевецкого уездного предводителя дворянства, они с братом унаследовали имение Морозовка и еще кое-какие земельные владения, которые сдавали в аренду местным крестьянам. В крайнем случае, если бы на чиновничьей службе стало совсем невыносимо, следователь мог подать в отставку, уехать в свою Морозовку и вести там ленивую жизнь помещика.

Анатомический театр киевского университета находился далеко от красного параллелепипеда с колонами. Фененко миновал Ботанический сад, пересек широкий Бибиковский бульвар, прошел всю Пироговскую улицу и вступил в рустированное классической архитектуры здание. Анатомический театр был устроен по последнему слову науки. Стеклянная крыша пропускала свет, и даже в ненастный день внутри было достаточно светло. Длинный зал, уставленный тремя рядами цинковых столов, был пуст, и только в дальнем углу несколько студентов в белых халатах склонились над вскрытым трупом. Бесшумно открылась дверь на противоположной стороне, и в зал пружинистой походкой вступил морщинистый старик — декан медицинского факультета Оболонский. Сопровождавший его доктор-прозектор Туфанов свернул к группе студентов, и до ушей следователя донеслись слова:

— Кто вам, господа студиозы, выдал свеженький труп? Эй, служитель! Кому было велено: свежаков беречь!

Пока прозектор разбирался со студентами, декан Оболонский успел облачиться в плотный кожаный фартук.

— Начинаем? — спросил прозектор, присоединившийся к декану.

Оболонский кивнул. Двое служителей внесли носилки с трупом и переложили его на цинковый стол. Следователь впервые видел тело подростка, чьих убийц ему предстояло найти. «Какой он маленький! На вид не скажешь, что ему было тринадцать лет», — жалостливо подумал он. Андрей Ющинский лежал на столе, сложив руки на груди. Курносый нос, скошенный назад лоб и щеки были белыми, без единой кровинки. Короткие веки едва прикрывали глаза, как будто подростка сморило от усталости. Казалось, стоит его окликнуть, как он встрепенется и помчится по своим мальчишеским делам. Но в следующее мгновение следователь заметил на левом виске мальчика множество мелких запекшихся ранок, резко выделявшихся на белой коже, словно свинцовая дробь, рассыпанная на снегу неосторожным охотником. На тонкой шее подростка висел трогательный кипарисовый крестик, а под ним зияла открытая рана, словно дикий зверь вцепился в горло мальчика зубами и безжалостно истерзал его.

Оболонский и Туфанов приступили к наружному осмотру. С мертвого сняли курточку и брюки. Оболонский перечислял расположение и характер ранений:

— На шее с правой стороны от средней линии имеются два овальной формы ссаднения, проницающие в глубину ранения… Сердце отсутствует… Печени нет, имеется лишь левая доля… Мозг в брюшной полости…

— Виноват, где? — изумился следователь.

Прозектор Туфанов досадливо поморщился.

— Все пораженные внутренние органы при первом вскрытии взяты для препарирования. А мозг этот коновал Карпинский засунул в брюшную полость. Черепная коробка тоже в кабинете судебной медицины. Обычное дело. Наверное, вы, как и мои бездельники студиозы, не слишком любите заглядывать в анатомический театр?

Следователь сконфужено отошел в сторонку. Минут через сорок служители унесли тело. Оболонский и Туфанов удалились в кабинет судебной медицины. Фененко застал медиков у стеклянного вытяжного шкафа. Они вполголоса разговаривали, но замолчали сразу же, как только к ним приблизился следователь. На вопрос, что они могут сказать по результатам вскрытия, Оболонский, выдохнув струю сигарного дыма в вытяжной шкаф, ответил, что с учетом пасхальных каникул результаты экспертизы будут готовы не раньше чем через месяц.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — всплеснул руками Фененко, — за это время преступник преспокойно скроется!

— Мда… — пожевал губами Оболонский. — Хорошо, с самыми предварительными выводами, так сказать, brevi manu — короткой рукой, ознакомить можно. Что вас, собственно, интересует?

— Имеются ли указания на то, что преступление могло быть совершено на половой почве?

— Гм! На фрагменте ткани, найденной в кармане курточки, есть следы спермы.

— Так я и знал, — закивал головой Фененко. — Сексуальный маньяк! Много их развелось в наше бедовое время!

— Не спешите, господин следователь, — остановил его Оболонский. — Вчера был проведен анализ, показавший, что в сперме содержалось очень небольшое количество живчиков. Это не сперма взрослого, скорее подростка.

Прозектор Туфанов с циничной ухмылкой прокомментировал:

— Мальчишка просто занимался рукоблудием.

Профессор, неодобрительно покосившись на своего помощника, заметил, что причиной действительно мог быть онанизм, которому частенько предаются подростки в период полового созревания. Так или иначе, это к делу не относится. Гораздо важнее, что преступников было несколько. Судя по брызгам крови на одежде, Ющинский был убит в стоячем положении. Его держали вертикально с некоторым отклонением в левую сторону, зажимали рот, вязали руки — по отекам кистей видно, что это было сделано в момент агонии, — и наносили раны колющим предметом. Один человек не смог бы одновременно выполнить все перечисленные операции, следовательно, орудовала группа преступников. Первые удары были нанесены в висок и в шею, затем, через некоторый промежуток времени, мальчику было нанесено несколько десятков ран в правую боковую часть туловища и в спину. При этом мальчика душили, и наконец один из убийц нанес последний удар прямо в сердце, причем с такой нечеловеческой силой, что на коже отпечатался след ручки стилета или швайки, послуживших орудием преступления. Из сорока семи ран, которые насчитали при вскрытии, только рана сердца являлась безусловно смертельной. Это, по французскому выражению, coup de grace — удар из милости. Убийца просто добил свою жертву, чтобы не мучилась.

— Вы в таких подробностях живописуете картину преступления, словно были свидетелем убийства. Но откуда известна последовательность нанесения ран? — спросил следователь.

— Ну, это проще пареной репы, — снисходительно объяснил прозектор Туфанов, — как известно любому медику, признаки последовательности повреждений характеризуются признаками наибольшего кровотечения. Самое обильное кровотечение дали ранения на виске, темени и шее. Следовательно, данная группа повреждений была нанесена еще здоровому организму. Остальные раны кровоточили гораздо меньше, поскольку к этому времени деятельность сердца была значительно ослаблена. Впрочем, все это ерунда, вопрос в другом: зачем преступникам потребовалось все это кровопускание. Я осмотрел органы, положенные в специальный раствор. У Ющинского оказалось «пустое сердце», то есть в самом сердце и в сердечной сумке набралось не более двух чайных ложек крови — редчайшая вещь в моей богатой практике. Будет справедливо утверждать, что мальчик был почти полностью обескровлен.

— Вы подтверждаете слова господина прозектора? — обратился следователь к Оболонскому.

Декан, не переставая выбивать пальцами барабанную дробь, кивнул головой. Следователь взволнованно подытожил:

— Итак, господа эксперты, что мы имеем в результате? Убийц несколько, из мальчика выточена кровь.

— Хуже всего не это, хуже всего …я даже сказать боюсь… — профессор Оболонский остановился и попытался унять нервный тик, перекосивший его рот. — Загвоздка в том, куда делась кровь? На коже ее мало, на одежде незначительное количество, в пещере вовсе нет. Надо полагать, что убийцы тщательно собрали выточенную кровь, возможно, подставляли какие-то сосуды.

— Вы отдаете себе отчет, что это означает в канун Пасхи?

— Прикажете фальсифицировать результаты экспертизы? — желчно осведомился Оболонский и, отбросив сигару, глухо сказал:

— Нет, милостивый государь, против фактов не пойдешь! Убийцы намеренно извлекли всю кровь!

Путь от красного университета до желто-белой громады здания присутственных мест, выходившей одной стороной на Большую Владимирскую улицу, а другой — на сквер перед Софийской площадью, следователь Фененко проделал в подавленном настроении. Когда он миновал вестибюль, вечно наполненный толпой адвокатов в черных фраках с портфелями в руках, и поднялся по гулкой чугунной лестнице в так называемый «прокурорский» коридор, его остановил хлыщеватый, набриолиненный чиновник по особым поручениям и спросил, правда ли, что следователю передано убийство на Лукьяновке?

— Удивляюсь болтливости наших судейских, — с сарказмом заметил Фененко. — Не успел получить дело, как во всех закоулках уже обсуждаются подробности.

— Убийство в канун Пасхи не может остаться незамеченным, — убежденно сказал чиновник. — Помяните мое слово, начнется большая драчка. Вы же знаете, окружной прокурор Брандорф рассчитывал на повышение, но его высокопревосходительство, господин министр юстиции предпочел Чаплинского. Понятно, вашему патрону до смерти обидно. Двум медведям в одной берлоге не ужиться. А тут еще это убийство. Надо полагать, окружной распорядился передать вам дело, чтобы все козыри на руках иметь?

— Покорнейше прошу не впутывать меня в интриги, — сказал Фененко и, холодно поклонившись собеседнику, вошел в кабинет.

Прокурор Киевского окружного суда Брандорф, сидевший за огромным письменным столом, поднял голову и сказал Фененко:

— А, Василий Иванович! Я сейчас заканчиваю.

Присев на краешек стула, Фененко искоса взглянул на своего патрона. Брандорф имел внешность типичного остзейского немца, которые тысячами наполняли казенные учреждения. Бытовала шутка, что у русского царя нет более верных слуг, чем немцы. Они не блистали остротой ума, зато были исполнительными, аккуратными и не выходили из воли начальства. Однако Брандорф являлся редким исключением, ни перед кем не заискивал, взглядов он придерживался самых либеральных и благоволил Фененко, что вызывало зависть у всего состава окружного суда.

Брандорф кончил правку и показал исчерканный черновик.

— Полюбуйтесь, чем приходится заниматься. После ревизии сенатора Нейдгардта день и ночь отписываемся.

Сенаторская ревизия всколыхнула весь чиновный Киев. Открылось множество махинаций. Чего стоил один только сговор между чинами крепостного управления и арендаторами земель, принадлежащих Печерской крепости-складу! По самому скромному расчету угодья должны были ежегодно приносить двухмиллионный доход, на деле же в казну поступило в сто раз меньше. Крали везде и всюду, даже в госпитале для увечных воинов, где, как установила ревизия, на ремонт отхожего места было списано сорок тысяч рублей. По этому поводу повторяли крылатое изречение римского императора Веспасиана «non olet pecunia» — деньги не пахнут.

— Господин сенатор не похож на безупречного рыцаря казенных интересов, — заметил Фененко. — До назначения в Сенат он был градоначальником Одессы и, говорят, таких дел натворил, что избежал уголовного суда только благодаря своему деверю Столыпину.

— Ну, в свете последних событий родственная протекция ему не поможет, — отозвался Брандорф.

Прокурор намекал на только что завершившийся министерский кризис, связанный с введением земства в шести западных губерниях. Председатель Совета министров и министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин протолкнул законопроект через строптивую Государственную думу. В одобрении «Звездной палаты» — так называли Государственный совет, состоявший в основном из отставных сановников, — у премьер-министра сомнений не было. И тут произошло неожиданное — звездоносные старцы зарубили проект, выразив таким способом недовольство политикой Столыпина, и в первую очередь его амбициозными попытками превратить русских крестьян-общинников в фермеров. Премьер-министр не остался в долгу. По его настоянию обе законодательные палаты были распущены на три дня, а во время искусственного перерыва земство ввели высочайшим указом. Скандал получился грандиозным. Брандорф, обожавший разговоры на политические темы, две недели изводил Фененко рассуждениями о подоплеке событий. Вот и сейчас он оседлал любимого конька.

— Триумф Столыпина кажется бесспорным только человеку далекому от политики. На самом деле его эпоха закончена. От него отвернулись даже крайне правые, ранее носившие его на руках. Более того, этим господином недовольны при дворе. В Царском Селе уже собирались подмахнуть Столыпину чистую отставку, но он повел интригу через вдовствующую, или, как ее чаще называют, злобствующую императрицу Марию Федоровну. Она потребовала принять все столыпинские условия. Рассказывают, что наш полковник… — Брандорф с усмешкой кивнул на портрет Николая II в военном мундире, — полковник выскочил от матушки с горящими ушами, словно наказанный за проказы гимназист. Уверяют, что он затаил глубокую обиду. Не удивлюсь, если Столыпина не пригласят на торжества в Киев в конце лета.

Прокурор сделал паузу, давая возможность взвесить его пророчество, а потом от вопросов высокой политики перешел к текущим делам.

— Боюсь только, — сказал он, — как бы торжества в Киеве, со Столыпиным или без оного, не были осложнены преступлением на Лукьяновке. Убийством мальчика постараются воспользоваться крайне правые. Они будут оказывать давление на судебные власти и прежде всего на прокурора судебной палаты Чаплинского, которому в виду его польского происхождения и недавнего перехода из католичества в лоно православия трудненько будет противостоять натиску квасных патриотов. Я поручил вам расследование для предотвращения досужих толков вокруг этого ужасного дела. Что дало повторное вскрытие?

Фененко сжато доложил о беседе с профессором Оболонским:

— Когда он сказал, что из мальчика выточена кровь, я остолбенел, словно на мою голову упал купол анатомического театра.

— Н-да! Неутешительные известия! — нахмурился прокурор. — Необходимо быстрее обнаружить настоящих убийц. Я поручил предварительное дознание начальнику сыскной полиции Мищуку и с минуту на минуту ожидаю его рапорта.

Не успел Брандорф закончить фразу, как на пороге кабинета появился дежурный чиновник, доложивший о приезде начальника сыскного отделения. Прокурор кивнул, и через минуту порог переступил плотно сбитый господин в штатском платье, туго обтягивавшем его грудь и плечи.

— Чем обрадуете, Евгений Францевич? — спросил его Брандорф.

— Счастлив доложить вашему превосходительству, что агентами сыскной полиции задержаны подозреваемые в убийстве мальчика Андрея Ющинского.

— Надеюсь, мотивы преступления не имеют отношения к Пасхе?

— Ни малейшего-с! Задержана мать убитого.

— Слава Богу! Значит, мы имеем дело с сыноубийством. Как вы раскрыли дело? Да вы присаживайтесь, Евгений Францевич, — спохватился прокурор. — Набегались, наверное, по городу.

— Привычка-с. Служба в сыскной полиции такая, что по кабинетам прохлаждаться не приходится.

«Камешек в мой огород», — подумал Фененко. Начальник сыскной полиции слыл столичной штучкой и третировал киевлян как провинциалов. В Киеве он появился после фантасмагорической эпопеи заведующего сыскной полицией Спиридона Асланова, при котором сыщики вступили в сговор с грабителями, наводя их на верные места, в основном на магазины торговцев, имевших глупость обратиться за помощью к полиции. Вскоре Асланову показалось невыгодным делить барыши с преступниками, и сыщики принялись грабить сами. Нельзя было различить, где кончалась сыскная полиция и начиналась воровская шайка. Когда его отдали под суд, департамент полиции рекомендовал на должность начальника сыскного отделения молодого петербургского сыщика Мищука. Первые полгода он занимался чисткой сыскного отделения, и не всем понравилось его самоуправство. Судебному следователю он тоже казался излишне самоуверенным и вульгарным.

Вот и сейчас Мищук развалился в кресле, закинув ногу на ногу. Фененко никогда не позволял себе подобных вольностей в прокурорском кабинете, зная, что Брандорф при всем его либерализме был истым немцем, впитавшим субординацию с молоком матери. Мищук же, небрежно попросив разрешения закурить, достал тяжелый серебряный портсигар и продемонстрировав всем (как делал каждый раз) крышку с благодарственной надписью петербургского градоначальства. «Ох, нарывается Мищук!» — подумал Фененко.

— Дельце-то оказалось простеньким. Впрочем, по порядку, — начал начальник сыскной полиции.

Из его рассказа следовало, что ключом к разгадке явилось объявление о пропаже подростка Андрея Ющинского, опубликованное его матерью в газете «Киевская мысль». Означенное объявление принимал конторщик редакции Шимон Барщевский, показавший следующее: «С первого же слова женщины, назвавшейся матерью Ющинского, мне показалось странным ее отношение к факту исчезновения сына. В то время, как обычно в таких случаях матери, являющиеся в редакцию сообщать о пропаже детей, всегда плачут, крайне расстроены и поведением своим ясно высказывают горечь утраты, Ющинская относилась к случаю крайне равнодушно, говорила спокойно, точно дело шло не об исчезновении мальчика, а о факте, не имеющем серьезного значения. Я спросил, нет ли подозрений, чтобы Ющинский мог куда-нибудь уехать. Ющинская категорически опровергла такое предположение. Затем я попросил указать адрес, по которому можно было бы сообщить о месте нахождения ребенка или же доставить его лично. В ответ на это мужчина, бывший с Ющинской, улыбнулся и сказал, что это, мол, все равно — куда сообщить, — можно в полицию, или в училище. Я все время был под странным впечатлением того, что здесь что-то неладно: слишком уж безразлична была эта мать, а несколько раз повторявшиеся улыбки показались мне совсем неуместными».

— Барщевский прибежал к нам, — подытожил начальник сыскной полиции. — Мы воспользовались его наводкой и задержали мать убитого Александру Приходько.

Начальник сыскного отделения выяснил, что Андрей Ющинский был незаконнорожденным — байстрюком, как говорили в народе, потому носил девичью фамилию матери. Через несколько лет после его рождения Александра вышла замуж за переплетчика Луку Приходько. Для отчима мальчишка был бельмом на глазу, Александра родила от Приходько сына и всю ласку перенесла на законного ребенка. Андрея Ющинского воспитывала его тетка, владелица коробочной мастерской. Она единственная в семье, кто имел более или менее постоянный заработок.

— Тетка в последнем градусе чахотки. Мать и отчим люди бедные, к тому же Александра Приходько опять брюхата, и лишний рот им не прокормить. Логично предположить причастность к преступлению отчима. Но он постарался обеспечить себе убедительное алиби. Всю неделю, предшествующую обнаружению тела мальчика, работал в переплетной мастерской, даже ночевал у верстака. Алиби подтверждают хозяин мастерской и два работника. Так что убивала одна мать, хотя при несомненном подстрекательстве со стороны мужа.

— Но могла ли Александра Приходько в одиночку нанести такие жестокие раны? — усомнился Фененко. — Судебные медики утверждают, что мальчик был убит несколькими преступниками.

— Что там толковать о судебных врачах! — небрежно отмахнулся начальник сыскного отделения. — Мы, сыщики, тоже кое в чем разбираемся, хоть медицинских факультетов не кончали-с. Обратите внимание на характер поранений. На теле Ющинского множество поверхностных неглубоких ран, в сущности, порезов и царапин. Знаете, о чем это свидетельствует? Еще покойный Путилин наставлял…

При упоминании этой фамилии прокурор и следователь переглянулись. Путилина прозвали «черным сыщиком» за участие в аресте Чернышевского и помощь писателю Крестовскому, печально известному своими антинигилистическими и антисемитскими романами. Но Мищук не разбирался в подобных тонкостях. Он обожал по поводу и без повода рассказывать о похождениях черного сыщика.

— Путилин учил своих сотрудников, что если на теле множество поверхностных ран, то шерше ля фам, — с невозможным выговором произнес Мищук. — Значит, орудовала женщина. Бабы бьют куда ни попало, беспорядочно и всегда изрежут свою жертву почем зря.

Прокурор обратился к следователю:

— Что скажете, Василий Иванович? Основательная версия?

— Трудно сказать до официального допроса.

— Однако дельце надобно округлить сегодня же, чтобы на Пасху гора с плеч. Не откажите в любезности съездить в сыскное и непременно добейтесь признания от этой… э-э…

— Александры Приходько, — подсказал прокурору Мищук. — Я, ваше превосходительство, все подготовил-с. В сыскном нас ожидают свидетели — бывшие соседи Приходько по Лукьяновке. Они обрисуют неприязненные отношения между матерью и сыном.

Экипаж начальника сыскной полиции был запряжен могучими рысаками. Между чинами киевской полиции издавна шло негласное соревнование за обладание лучшей упряжкой. Правдами и неправдами устраивались добавочные ассигнования для приобретения призовых скакунов. У следователя перехватило дух, когда экипаж понесся по городским улицам. Вскоре кучер осадил храпящих лошадей у здания сыскного отделения. В коридорах сыскного отделения всегда было полно посетителей. Среди картузов и ситцевых платочков мелькали цилиндры профессиональных шулеров и шляпки дам, приехавших заявить о пропаже любимой собачонки или кошечки. В сыскном служили несколько сыщиков, специализировавшихся по розыску домашних животных, но это, конечно, было лишь самым милым и незначительным из дел сыскной полиции. Фененко подумал, что надо отдать должное Мищуку. Он завел ряд усовершенствований, в частности антропометрический кабинет, где использовался метод начальника парижского бюро идентификации Альфонса Бертильона. Арестованным измеряли череп, длину правого мизинца и левого уха, размер ступни и цвет радужной оболочки. Заведующий кабинетом заносил данные в картотеку и через самое короткое время объявлял какому-нибудь бродяге, не помнящему родства и имени, что он является крестьянином такой-то губернии, уезда и волости и судился тогда-то и тогда-то.

Возле кабинета начальника отделения толпились свидетели, доставленные с Лукьяновки. Все они казались забитыми и робкими, кроме смуглой молодой женщины, смело взглянувшей в глаза следователю. Фененко прошел в кабинет и расположился за столом начальника. Свидетелей вводили по очереди, и следователь расспрашивал каждого про Андрея Ющинского. Лукьяновских обывателей было нелегко понять, потому что они изъяснялись на ужасном суржике, представлявшим собой дикую смесь русских, малороссийских и еще каких-то особенных слов, понятных только живущим на киевских окраинах. Следователю приходилось ломать голову над тем, как облечь их не ведавшие грамматики и логики выражения в казенные фразы, из которых состоял протокол. Из свидетельских показаний можно было уяснить, что семья Нежинских-Ющинских сначала жили на Лукьяновке, а потом перебрались за Днепр, поскольку пронесся слух, что в Слободке якобы будут бесплатно давать участки для застройки. Конечно, слух оказался безосновательным, но семья так и осталась жить за Днепром. Следователь отметил одну ценную деталь. Все лукьяновские обыватели в один голос утверждали, что Андрей Ющинский и Александра Приходько были совсем чужими друг другу. Мальчик даже называл родную мать Сашкой.

Вереницу лукьяновских свидетелей замыкала смуглая женщина, похожая на цыганку. Пока Фененко записывал показания, в коридоре то и дело слышался ее громкий, хрипловатый голос. Она никому не давала спуска колкими репликами и замечаниями. Но когда она вошла в кабинет, ее манеры мгновенно изменились. Фененко понял, что она может принимать разные обличья и репертуар ее неистощим. Сейчас она разыгрывала роль светской дамы. Задав обычные формальные вопросы, следователь узнал, что свидетельницу зовут Верой Владимировной Чеберяковой, или Чеберяк, как привыкли сокращать в просторечии. От роду ей было двадцать восемь лет. Вера Чеберяк с гордостью объявила, что является дворянкой. Фененко не стал оспаривать, но в протоколе сделал приписку: «дворянка, со слов свидетельницы».

— У меня трое детей, — поведала Вера Чеберяк. — Приблизительно года четыре назад сын мой Женя, большой любитель погулять, вернулся домой с громадным букетом цветов, и когда я спросила, откуда он взял эти цветы, он сказал, что познакомился на лугу с мальчиком Андрюшей и они вместе с ним собирали цветы. Вот с этого дня и началось их знакомство, вскоре перешедшее прямо в дружбу.

Вера Чеберяк показала, что обычно Андрей заходил за Женей, и они бежали поиграть на Загоровщину. Вскоре свидетельница познакомилась с матерью мальчика. По ее словам, Сашка Приходько была очень вспыльчивой, когда дралась со своей сестрой Натальей, у нее просто изо рта выступала пена. Ссоры между сестрами происходили из-за незаконнорожденного ребенка. Наталья очень любила племянника и защищала его от матери, которая впадала в такое остервенение, что била сына тем, что первое попадало под руку. Однажды она с такой силой ударила Андрюшу палкой, что тот потерял сознание и еле оклемался.

— Мне кажется, — доверительно поделилась секретом Вера Чеберяк, — что и смерть сына она восприняла как-то необычно: не плакала, ни убивалась, а только краснела и бледнела. И еще, она странно вела себя у пещеры, где нашли бедного мальчика. Я соседка, человек посторонний, и то полезла внутрь, чтобы опознать Андрюшу, а она даже не захотела войти туда и выражала полную уверенность, что в пещере ее сын. Когда я подошла к ней со словами сочувствия: «Саша, тяжелый вам выпал крест», она ответила, что у Андрюши и должна была быть именно такая смерть.

— Позвольте! — остановил ее Фененко, — из протоколов полицейского дознания следует, что Александра Приходько не присутствовала при обнаружении тела своего сына.

— Я с ней на другой день говорила, когда она пришла из-за Днепра. Ей Богу, она не хотела лезть в пещеру.

— У вас очаровательная женская логика, — улыбнулся Фененко. — Зачем же Александре Приходько надобно было это делать, если труп ее сына к тому времени уже увезли в анатомический театр?

— Но палкой-то она Андрюшу лупила, — капризно надула губки Вера Чеберяк.

В дверь постучали.

— Господин следователь, Александра Приходько готова.

— Сейчас заканчиваю допрос.

— Ой, а вы меня проводите до выхода? — попросила Вера Чеберяк, кокетливо играя темными глазами. — Я такая трусиха, а здесь полно воров и разбойников.

«Слышал я, милочка, как ты шуточками с сыщиками перебрасывалась. Навряд ли тебя кто-нибудь испугает», — весело подумал Фененко, шаркнув ногой и подставив женщине согнутый локоть. Вера Чеберяк жеманным жестом взяла следователя под руку и вышла с ним в коридор. На полутемной лестнице она споткнулась и так крепко прижалась к нему грудью, что у следователя перехватило дыхание. Возвращаясь в кабинет, Фененко наткнулся на изможденного человечка, нервно теребившего свою рыжую козлиную бороденку.

— Пан добрий, будьте ласкави! Я Лука Приходько, муж Сашкин. Чому мою жинку арестовали? Де ж та правда в свити? Моя жинка с брюхом!

— Против вашей жены имеются веские подозрения, — объяснил следователь. — Кстати, говорят, что вы также очень плохо обращались с пасынком.

— Хиба ж вы не знаете, якие поганы люди на Лукьяновке? Им злоба очи застит из-за грошей.

— Из-за денег? Что вы имеете в виду?

— Яких грошей, не розумию, — испуганно забормотал Приходько, шарахнувшись в сторону.

Следователь вошел в кабинет, размышляя о появлении Луки Приходько. Переплетчик страшно не понравился ему своей неискренностью и несомненным испугом. Правда, для убийцы он был слишком издерганным. Однако, когда в его камеру привели Александру Приходько, он подумал, что супруги вполне могли составить преступную парочку. Переплетчик скорее всего был организатором убийства, а его жена исполнителем. Не то чтобы ее внешность внушала ужас. Напротив, ее одутловатое лицо было совершенно обыкновенным. Но Фененко знал, что подобные женщины страшны тем, что беспрекословно подчиняются преступной воле, не испытывая ни жалости, ни угрызений совести. При взгляде на ее широкие плечи и мужицкие руки, лежащие на огромном животе, можно было убедиться, что она способна одним ударом оглушить вола.

Допрашиваемая деревянным голосом отвечала, что звать ее Александра Приходько, отчества нет, незаконнорожденная, от роду тридцать два года, православная, мещанка, неграмотная, замужем за переплетчиком Лукой Приходько, занимается домашним хозяйством, летом торгует с лотка зеленью и яблоками. Андрюшу, был грех, родила в девицах. Последний раз видела сына живым утром в субботу 12 марта. Она налила ему миску постного борща и проводила в бурсу. Домой он не возвратился.

— Из чего вы варите борщ?

— Як у всих. Бураки, бульба.

Следователь сразу припомнил первый протокол вскрытия, в котором было отмечено, что в желудке убитого обнаружены непереваренные куски картофеля и свеклы. Значит, мальчик был убит вскоре после ухода из дома. Или он никуда не выходил?

— В распоряжении судебных властей имеются данные, что между вами и вашим сыном установились неприязненные отношения.

— Шо? — вяло откликнулась Александра.

— Вы били сына?

— Дочиста розбрехали! Хто вам наговорив оце?

— Ваша соседка Вера Владимировна Чеберякова.

— Брешет шалава!

Фененко сделал паузу. Что-то ему подсказывало, что надо внимательно приглядеться к одежде женщины. Он нажал кнопку звонка. В кабинет заглянул Мищук.

— Евгений Францевич, будьте любезны пригласите сюда даму.

— Даму? — озадаченно переспросил начальник сыскной полиции. — Из женского пола здесь жена истопника, она завсегда нам помогает проституток обыскивать. А зачем? — тут он перехватил взгляд следователя, хлопнул себя по лбу, выскочил из кабинета и через пять минут вернулся с женщиной, держащей в руках серый арестантский халат.

— Ваш муж упомянул, что ваши соседи завидуют деньгам, — обратился следователь к Приходько. — Объясните, что он имел в виду?

— Вы с мени смиетесь! Якие гроши?

Не меняя унылого выражения лица, Александра Приходько привычно повторяла, что они люди бедные. Заработка хватает только на харчи. У нее даже нет кожуха, всю зиму пробегала во фланелевой юбке и старой кофте.

— Две недели назад вы были в этой же юбке? — вкрадчиво поинтересовался следователь.

Предчувствуя, что сыноубийца попалась в ловушку, Фененко вежливо попросил позволения осмотреть её одежду. Начальник сыскной полиции подал знак своей помощнице. Она подошла к Приходько и накинула на ее плечи халат. Фененко и Мищук деликатно отвернулись.

— Готово, — доложила истопница.

Приходько сидела в халате, недоумевая, зачем следователь и начальник сыскного отделения мнут в руках ее юбку.

— Сударыня, — возобновил допрос следователь, — благоволите объяснить происхождение бурых пятен на вашей одежде.

— Бис його видав! — пожала широкими плечами Приходько.

— Вы поймите, экспертиза легко установит происхождение пятен. Знаете, что такое экспертиза? Ученые люди возьмут вашу одежду, соскребут частичку пятна, капнут одной жидкостью, потом другой, и в результате будет ясно, кровь это или что-то иное.

— Може, юшка, — забеспокоилась Приходько. — От вже точно! Курку ризала.

По словам Александры Приходько, она купила на базаре курицу, отрубила ей голову, но неудачно. Безголовая птица вскочила, начала судорожно метаться по кухне и все забрызгала кровью.

— Давно это было? — участливо спросил Фененко.

— Неделю чи две.

— Вы православная?

— А то як же?

— Зачем же вы резали курицу в Великий пост?

— Ой, я така затуркана, така затуркана! — запричитала Приходько. — Ось зараз кажу, тильки дайте трохи подумати.

По её узкому лбу, наморщенному от непривычной мыслительной работы, следователю было ясно, что подозреваемая отчаянно пытается придумать правдоподобное объяснение. Но она ничего не придумала и внезапно заявила, что курицу резала давным-давно, а кровь на юбку попала после того, как у нее из носу пошла кровь. Со слов Приходько, она часто страдает подобными кровотечением и падает в обморок. Следователь покачал головой.

— Кровь из носа прежде всего должна была попасть на кофту. Почему на кофте нет пятен, а на юбке есть?

— Ой, вспомнила, то я палец поризала.

— Покажите руку. Где след от пореза?

— Ой, не чапайте вы мени, ой, отщепитесь ради Христа! — во весь голос зарыдала Приходько. — Не я винна.

— Тэк-с! — произнес Фененко. — Ну, что ж! Юбку мы направим на экспертизу, а вам, сударыня, я объявляю, что вы подозреваетесь в сыноубийстве.

— Ой, чула я биду! Чоловику теж сказала, шо посадят нас за Андрюшку! — с этими словами Александра Приходько рухнула со стула и забилась в припадке.

Глава вторая

27 марта 1911 г.

На старокиевских горах возвышалось вычурное здание в готическом стиле, походившее на средневековый замок Ричарда Львиное Сердце или Рене Доброго. На самом деле это был недавней постройки доходный дом. В барской восьмикомнатной квартире на четвертом этаже обитала семья Степана Тимофеевича Голубева, ординарного профессора Киево-Могилянской духовной академии по кафедре обличения раскола. Сын профессора Владимир Голубев, двадцатилетний студент-юрист и секретарь патриотического общества молодежи «Двуглавый орел», проснулся поздно. По тишине в квартире он понял, что все ушли к ранней обедне. Владимир сбросил длинную ночную рубашку и облачился в полосатое гимнастическое трико, выкатил из-под кровати штангу и несколько раз кряду поднял ее над головой. Каждый месяц Голубев подсыпал в шары на концах штанги новую горсть картечи и уже дошел до шести пудов. Ощущая приятную усталость в мышцах, он прихватил с собой мохнатое полотенце и отправился в ванную, где, повернув ручку медного крана, наклонился над фаянсовой раковиной, подставил шею под ледяную струю, а потом крепко растерся полотенцем. Вернувшись в комнату, он надел темно-зеленый суконный мундир с синим воротником и обшлагами и просунул в разрез с левой стороны короткую шпагу без темляка и портупеи. Почти игрушечная студенческая шпага была предметом тайной гордости Голубева, и он искренне сожалел, что носить шпагу полагалось только по табельным дням или в особых случаях, как сегодня. Была бы его воля, он давно бы сменил студенческий мундир на красивую гусарскую или уланскую форму.

Проходя мимо трюмо, студент поправил на груди серебряный значок «Двуглавого орла». В зеркале отразился красивый юноша, красивый не утонченной декадентской бледностью, сводившей с ума интеллигентных барышень, а простонародной свежестью и здоровьем. Владимир походил на парубка из казачьей станицы, с румянцем во всю щеку, с васильково-голубыми глазами, с прямыми русыми волосами и маленькими усиками. Впрочем, о своей внешности он заботился мало и от души презирал студентов-белоподкладочников, таскавших в карманах полный набор всяких щеточек, ножниц и щипчиков.

Еще в коридоре Владимир услышал характерное покашливание, означавшее, что прихворнувший отец не пошел вместе с домашними к обедне, а остался дома. Голубев-старший сидел за накрытым столом, одной рукой держа перед собой газету, а другой помешивая ложечкой в стакане.

— Здравствуйте, батюшка! — сказал Владимир, целуя отцовскую руку.

— А, Володенька, — оторвался от газеты отец. — Поздненько встаешь, вьюноша. Не обессудь, завтракать придется без прислуги. Tarde veientibus ossa — приходящим поздно достаются кости, как говаривали древние.

— Все едино, Великий пост, выбирать не из чего. О камбале и прочих яствах мечтать не приходится, — балагурил Владимир, накладывая на тарелку изрядный ломоть осетрины.

— Камбала! — негодующе фыркнул старый профессор. — С жиру бесятся наши миллионщики. Выписывают заморскую рыбу. Что в ней, в этой камбале?

— Не знаю, не пробовал. Рассказывают, вкус необыкновенный.

В облике профессора до сих пор угадывался семинарист, некогда обладавший недюжинной телесной мощью и горячим нравом. Из-за острого языка Голубев-старший почти четверть века просидел в приват-доцентах. Он считался опасным вольнодумцем и по доносу был вызываем пред очи обер-прокурора Святейшего Синода. Как ни смешно, вскоре его из вольнодумцев записали в отъявленные мракобесы, хотя он не менял своих убеждений. Старший Голубев только иронически качал головой: «О, сыны века сего, по ветру нос держащие!» Лишь на склоне лет Голубев достиг профессорского звания, а вместе с ним и материального достатка, позволившего снять барскую квартиру. Не желая вновь впасть в унизительную бедность, профессор взвалил на себя непосильную ношу, читая лекции сразу в нескольких учебных заведениях. Помимо безбрежных энциклопедических познаний, профессор обладал удивительным здравомыслием. В первые дни после переезда на новую квартиру домочадцев пугал негромкий, непонятно откуда доносящийся вой. Обитатели дома со страхом рассказывали, что по ночам встречали на лестницах завывающего призрака. Говорили, что призрак похож на подрядчика, разорившегося после постройки замка. По слухам, он покончил жизнь самоубийством и бродит неприкаянным по лестницам. Выслушав эти разговоры, профессор вздохнул и занялся осмотром вентиляционных каналов, спрятанных в стенах. Вскоре он с усмешкой выложил перед сыновьями несколько пустых гусиных яиц, каждое с двумя небольшими отверстиями. Пустая скорлупа, в которую через отверстия попадал ветер, издавала пугавшие весь дом звуки. Наверное, каменщики таким хитрым способом отомстили подрядчику, не заплатившему им за работу.

Отбросив в сторону газету, старый профессор с омерзением сказал:

— Не могу читать эти либеральные сопли! «Киевскую мысль» впору переименовать в «Киевскую микву»!

— Что за миква такая, батюшка?

— Особый водоем для ритуальных омовений. Жиды в нем смывают разную пакость, точь-в-точь как в этой поганой газетенке. Виноват, забылся! Простите мне lapsus lingaue — оговорку. Знаешь, Володенька, твоего отца на старости лет просветили, что культурный человек обязан говорить не «жиды», а «евреи». Так сказать, одним махом посрамили великую русскую литературу, ибо Пушкин, Лермонтов, Гоголь слово «жид» употребляли. Видать, от бескультурья! Позвольте только заметить, что «жид» — это славянская форма латинского слово «judas», то есть слова «иудей»; тогда как слово «еврей», образованное от арамейского «ibra» и латинского «hebraeus», является редким и книжным. Между прочим, мне один коллега из Праги, профессор Карлова университета, отписал о прекурьезнейшей истории: тамошние прогрессисты начали жидов евреями величать. И оконфузились, поелику по-чешски жид — «zid», равно как по-польски «zydowin», звучат нейтрально, а вот слово «еврей» воспринимается как оскорбление.

Откинувшись в кожаном кресле, профессор помолчал. Потом он спросил сына, куда тот собрался при таком параде, и услышав, что на похороны Андрея Ющинского, обеспокоенно попросил:

— Умоляю, Володя, не попади в историю. Больно ты горяч!

— Не беспокойтесь, батюшка!

Владимир поцеловал отцовскую руку, вышел в прихожую и нашел на вешалке свою шинель. Зимой студентам предписывалось носить теплое пальто с темно-синими петлицами, но Голубев уговорил родителей построить ему серую шинель офицерского образца. Накинув на плечи шинель, он выбежал из квартиры. Его буквально распирало желание двигаться: каждая клеточка тела ощущала наступление весны. Он помчался вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки, и выскочил на открытую площадку, огороженную балюстрадой.

По левую руку от него возвышалась грациозная Андреевская церковь. Владимир снял студенческую фуражку и с благоговением перекрестился на парящие в воздухе золотые кресты. Его приводила в волнение мысль, что он живет в нескольких десятках саженей от вершины холма, на коем апостол Андрей Первозванный водрузил крест и предрек, что от сего места воссияет христианская вера, а Киев станет матерью городов русских. Однажды Владимир спросил отца, правду ли пишут, будто предание об апостольском путешествии на берега Днепра расходится с данными науки. Отец усмехнулся: «На самом деле киевляне домонгольского периода вообще не указывали на определенное место, и только в семнадцатом веке, когда это забытое предание вновь ожило под влиянием борьбы с латино-униатами, киевляне начали ссылаться на слухи „яко же повесть обносится“ о водружении апостольского креста в нагорной части северо-восточного угла Старого Киева. А вот на каком холме произошло сие чудо, неведомо никому».

И что из того! Ведь пророчество исполнилось, хотя и не сразу. Сначала на вершине холма было языческое капище, где пред истуканом Перуна день и ночь полыхал костер из дубовых дров. Киевляне, не знавшие истины христианского учения, приносили в жертву идолу своих сынов и дочерей. «И осквернились кровью земля русская и холм тот». Потом святой, равноапостольный князь Владимир повелел разорить языческие капища, Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по древнему Боричеву взвозу, в коем многие ученые усматривают нынешний Андреевский спуск, и приставил двенадцать мужей колотить его палками. В «Слове о полку Игореве» упоминается, как князь едет по взвозу: «Девицы поют на Дунае. Вьются голоси чрез море до Киева». Студент ревниво подумал, что на Дунае, исконно русской реке, даже духу не должно быть немцев, мадьяров, румын. Любимой книгой Голубева был фантастический роман Сергея Шарапова «Через полвека». Герой этого романа внезапно переносится в далекий 1951 год и узнает, что Русская империя включает Восточную Пруссию, Австрию, Чехию, Моравию, Венгрию, Сербо-Хорватию, Болгарию, Грецию, Афганистан и Персию. Одной из столиц империи является Царьград, а другой — Киев. «Очень может быть, — рассуждал Владимир. — Все знают, что через полвека нас, русских, будет четыреста миллионов, мы превратимся в самый многочисленный народ на свете. И где же быть столице, как не в Киеве, матери городов русских! И где же, если не на этой овеянной легендами горе, будет центр православного мира! Холм оденут мрамором, лестницы вымостят яшмой и сердоликом, а Андреевскую церковь и украшать не надо — до того она прекрасна!»

Он перевел взор направо. С открытой площадки открывался живописный вид на Подол. Нижний город лежал как на ладони. Подол был совершенно плоским, и только одна пятиэтажная кирпичная громадина нависала над набережной. Её ломаную крышу венчала башенка. Своей мрачной, подавляющей архитектурой здание напоминала готический храм, отчего киевские остряки прозвали его «Нотр-Дам де Подол». На самом деле кирпичная громадина являлась паровой мельницей, окруженной зернохранилищем, складами и подсобными помещениями. Рядом с мельницей торчала высокая труба, из которой валил дым. Коптящая труба портила весь вид на Подол, разлившийся Днепр, Труханов остров и заливные луга за рекой. Голубева передернуло. Отсюда, с Верхнего города, разумеется, нельзя было разглядеть вывеску, но Голубев досконально знал, что на ней написано: «Киевская паровая мукомольная мельница акционерного общества «Лазарь Бродский».

Поговорка «Богат как Бродский» вошла в повседневный обиход. Предком Бродских был Меир Шор из местечка Броды. Его потомки назывались Бродскими. Одному из них — Израилю Бродскому — пришла в голову счастливая мысль заняться переработкой сахарной свеклы. Он сказочно обогатился, перебрался в Киев, стал негоциантом. Сахарный король имел трех сыновей: Лазаря, Льва и Соломона. Про Соломона говорили, что он страдал психическим расстройством и состоял под опекой братьев. Лазарь унаследовал отцовскую деловую хватку и весьма приумножил семейные капиталы. Его интересы не ограничивались торговлей сахаром. Он возвел паровую мельницу, основал два пароходства, пивоваренную компанию, состоял председателем правления нескольких банков и обществ взаимного кредита. На его средства была построена хоральная синагога, содержалась образцовая еврейская больница, ремесленная школа для еврейских детей.

Когда Лазарь Бродский скоропостижно скончался за границей, куда ездил навестить дочь, еврейская община Киева погрузилась в траур. Старый профессор рассказывал сыновьям, что в похоронной процессии за гробом негоцианта, на коем покоились серебряные венки, шествовали генерал-губернатор и все важнейшие губернские чины. Конечно, нельзя было не признать заслуг Бродского по части богоугодных заведений, однако в конце концов сахарный магнат пожертвовал на благотворительные цели лишь малую толику миллионных доходов. Профессор Голубев вздыхал: «Что же касается наших либералишек, то правильно о них писал Достоевский — заступаются они за жидов потому, что когда-то это было и ново и смело. И какое дело этим, по выражению писателя, „людям отвлеченным“, до того, что сейчас уже жид торжествует и гнетет русского? Не хотят они видеть, что жид распространяется с ужасающей быстротой».

Студент был полностью согласен с отцом. Резвые ноги сами несли его вниз по Андреевскому спуску, а ему представлялось, что Киев изнемогает от вражеской осады. Еще немного и на городские улицы хлынут потоки завоевателей. Повсюду: на базарах, на бирже, в мелочных лавках и в шикарных магазинах мелькали лица чужеземцев с крючковатыми носами и черными бородами. Когда звучала их пронзительная нерусская речь, Владимиру чудился описанный в летописи устрашающий рев верблюдов, скрип телег и ржание табунов Батыевой орды, из-за которых киевляне не могли услышать друг друга. Еврейское нашествие казалось ему даже хуже татарского ига, потому что татары пришли и ушли, а тьма египетская, нахлынувшая в город из самых глухих дыр черты еврейской оседлости, навсегда пристраивалась к теплым местам. Евреи прибрали к рукам хлебную торговлю и питейный промысел, им принадлежали почти все ювелирные магазины, часовые мастерские и аптеки.

Они наступали, а русским людям не хватало сплоченности. Владимир постоянно убеждался в этом на собственном примере. Как-то, узнав, что Юго-Западная железная дорога принадлежит акционерному обществу, которым заправляют евреи, он отказался ехать на поезде и отшагал сорок верст по шпалам. Над этим поступком посмеялся даже родной брат Алеша. И чего смеялся? Если бы русские начали бойкотировать еврейские дороги, лавки и склады, иудейское племя мигом бы разорилось.

Пока Голубев шагал вниз по улице, его окликнули откуда-то сверху:

...