Александр Филиппов

Не верь, не бойся, не проси…

Записки надзирателя

Оглавление

1. Колобок для кума
2. Побег на рывок
3. Мразь тюремная
4. Изолятор
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
   11. 11
5. Листья осенние
6. Не верь, не бойся, не проси…
   1. Пролог
   2. Глава 1
   3. Глава 2
   4. Глава 3
   5. Глава 4
   6. Глава 5
   7. Глава 6
   8. Глава 7
   9. Глава 8
   10. Глава 9
   11. Глава 10
   12. Глава 11
   13. Глава 12
   14. Глава 13
   15. Глава 14
   16. Глава 15
   17. Глава 16
   18. Глава 17
   19. Глава 18
   20. Глава 19
   21. Глава 20
   22. Глава 21
   23. Глава 22
   24. Эпилог

Колобок для кума

Рассказ

Прием заключенных майор Самохин проводил в тесном кабинете на первом этаже колонийской школы. Стояла сумрачная, промозглая осень. Ветхое двухэтажное здание с полутемными классными комнатами, скрипучими полами и расшатанными партами, исцарапанными матерными надписями, будто пропиталось сыростью, было холодным и неуютным.

Пока наломавшиеся за день на производственных объектах зэки подремывали под монотонное бормотание равнодушных учителей, давно отчаявшихся посеять в их душах «разумное, доброе, вечное», старший оперуполномоченный — на зоновском жаргоне «кум» — Самохин собирал от своих стукачей информацию о прожитом колонией дне. Один за другим входили в кабинет заключенные, плотно прикрывали за собой обитую войлоком и облупившимся коричневым дерматином дверь, которая глушила не предназначенные для чужих ушей разговоры.

Майор терпеливо выслушивал сообщения агентуры, в большинстве своем пустяковые, не представлявшие оперативной ценности, — отголоски всяческих внутризоновских разборок, сплетен, — которые тем не менее заносил в толстый, засаленный, похожий на подгоревший пирожок блокнот. Наиболее важные сведения Самохин держал в голове, не записывал, ибо давно уже не доверял ни папкам со строгими грифами «совсекретно», ни приказам и распоряжениям за номером «с двумя нулями», ни стальным сейфам. Даже подшитая и спрятанная за хитроумными запорами, опечатанная в несгораемых шкафах конфиденциальная информация все-таки имела свойство непостижимым образом просачиваться в зону, и сообщивший ее «источник» за откровения с «кумом» мог поплатиться головой.

Вызывая осужденных, поставлявших сведения для оперчасти, Самохин перемежал их зоновскими блатными, «отрицаловкой» и в чем-то проштрафившимися «пахарями-мужиками», так что вычислить, кто и по какому делу побывал на приеме у «кума», было практически невозможно. Выходя, каждый зэк непременно ругал дотошного опера, при этом некоторые бережно придерживали припрятанные за пазухой пачки сигарет, чая — награду за ценное сообщение.

По молодости лет знание чужих секретов будило в Самохине эдакий охотничий азарт, служебное рвение. Сведения об ином, внешне добропорядочном человеке, товарище по работе, обескураживали порой, но со временем это чувство притупилось, и майор уже как должное воспринимал тот факт, что каждого, с кем доводилось ему встречаться в жизни, сопровождает невидимая стороннему глазу тень тайных слабостей, пороков или дурных поступков.

В кабинет бочком, осторожно протиснулся Денисов — пожилой толстый зэк с отечным бабьим лицом, по кличке Фекла, — и примостился на обшарпанном, крепко привинченном к полу табурете.

Когда-то, в другой жизни, Фекла был высоким партийным начальником, но погорел на взятках и схлопотал большой срок. Не выдержав тягот тюремного бытия, опускался все ниже и, наконец, превратился в заурядного зоновского «петуха». Этому, кстати, невольно поспособствовал генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев. Оказалось, что Фекла в свое время работал с ним в Ставропольском крайкоме партии и при случае любил щегольнуть перед зэками прошлым знакомством. Как-то, в очередной раз услышав восторженные рассказы Феклы о земляке-генсеке, местный «авторитет» по кличке Губа презрительно скривился и веско заклеймил хвастуна:

— Генсек, генсек… А ты, сука, гомосек! — и заржал своей шутке, определив тем самым Фекле нижайшее место в зоновской иерархии.

— Нашего петушиного полку, гражданин майор, как говорится, прибыло! — сообщил с тяжким вздохом Фекла. — Вчера вечером в третьем отряде лаврушник Батона опустил. И куда только администрация смотрит?

Самохин сразу вспомнил Батона — шустрого, встревавшего во всякие дела заключенного по фамилии Булкин. Последняя встреча майора с ним произошла дня три назад, в штрафном изоляторе, куда Булкин угодил за какую-то мелкую провинность. Тогда Самохин остановил дежурного прапорщика-контролера, который намеревался передать в камеру номер колонийской газеты — многотиражки «За честный труд», прозванной зэками «Сучий вестник».

— Заколебал меня этот Батон, товарищ майор! — пояснил прапорщик. — Передай, говорит, из бура газету, там, говорит, материалы пленума обкома партии напечатаны, изучать буду!

В отличие от помещений камерного типа — «бура» — в штрафном изоляторе газет не полагалось. Но у кого поднимется рука отказать осужденному в просьбе разрешить ознакомиться с партийным постановлением?!

— Из какой камеры бура газету передали? — поинтересовался Самохин.

— Из пятой…

— Ага… Мы сегодня туда Бобыря, кента его посадили. Дай-ка мне про этот пленум почитать…

Самохин подошел к окну, внимательно просмотрел газету и вернул прапорщику:

— Можешь отдать, пусть просвещается…

Вечером, незадолго до отбоя, майор опять заявился в ШИЗО.

— Батона когда освобождать будешь? — поинтересовался он у прапорщика.

— Срок его водворения через час заканчивается. Переодену, и пусть чешет в отряд.

— Ну-ка, приведи его ко мне, — приказал Самохин. Через минуту толстенький Батон, плутовато улыбаясь, стоял, заложив руки за спину, перед оперативником.

— Ну что, материалы пленума изучил? — будто между прочим спросил майор.

— А как же, гражданин начальник! — честно, выкатив глаза, вроде даже обиделся на нелепый вопрос Батон. — Очень интересуюсь политикой родной коммунистической партии!

— Тогда расскажи мне, какие решения приняты по организации зимовки скота в нашем районе?

— Э… мнэ-э… — замялся Батон, — я, гражданин майор, в натуре, как собака: все понимаю, а сказать не могу…

— Та-а-к… — подытожил потуги Батона Самохин и крикнул, обращаясь к дежурному контролеру: — Забирай его, отведи в камеру и не выпускай. Я ему еще десять суток добавлю!

— За что, гражданин начальник… — заныл Батон.

— За плохую политподготовку! — отрезал Самохин и ушел, сопровождаемый удивленным взглядом прапорщика. Ибо уж за что, за что, а за незнание материалов какого-то пленума зэков отродясь не наказывали.

Майор не стал тогда пояснять прапорщику, что лично пять минут назад при въезде в жилую зону остановил машину-«хлебовозку» и зашмонал у водителя литр водки. А информацию о готовящемся завозе спиртного вычитал в том самом номере «Сучьего вестника». Бобырь, приятель Батона, договорился с вольнонаемным водителем, передал деньги, но водку получить не смог — неожиданно угодил в «бур». Зная, что Батон освобождается, Бобырь попросил его забрать водку. О том, как это сделать, он подробно написал на странице газеты, наколов буквы иглой.

Рассмотрев бумагу на свет, Самохин без труда прочел указания, изъял водку и теперь в какой-то мере чувствовал свою причастность к тому, что случилось в дальнейшем с шустряком-Батоном. В том, что водка попала в руки оперативника, зэки могли обвинить ни в чем не повинного Булкина. Тем более, что в последний момент, как на грех, Самохин пожалел бедолагу и не стал наказывать дополнительным сроком заключения в штрафной изолятор, невольно тем самым еще более подставив под подозрение зоновской братвы.

— Парню, понимаете, через месяц освобождаться, пятерик уже отсидел, — канючил между тем Фекла, — а этот черт нерусский на зону только поднялся, а уже беспредельничает…

— Да ты толком скажи, что случилось! А то распустил нюни, бормочешь тут… — досадливо поморщился Самохин, злясь не столько на Феклу — что с него, в конце концов, взять, — сколько на свой промах.

— Есть у нас лаврушник в отряде, Джаброев, его откуда-то с Кавказа недавно перегнали. Он вообще непонятно кто по этой жизни, но под блатного шарит, — успокоившись, начал рассказывать Фекла. — Завхоз у нас в отряде, сами знаете, слабак, не может зверье это на место поставить. Зря вы Беса в бур засадили, он бы чучмеку этому хвост быстро прищемил. А теперь без него всякая шваль головы поднимает…

— А с Батоном, тьфу ты, Булкиным этим, что случилось? — нетерпеливо прервал его майор.

— Да я вроде не при делах, знаю только, что этот Джаброев его опустил, ну, в «петухи» перевел. Батон-то против лаврушника не попрет. Джаброев здоровый бычара, карате знает. На работу не выезжает, в отряде все время отирается, «балной», говорит. Ну, вы понимаете, они все такие, эти черножопые. А отрядник и завхоз беспонтовые — ни украсть, ни покараулить…

Самохин вздохнул, закурил сигарету. Действительно, дела в третьем отряде шли все хуже. Начальник отряда, капитан Ахметов, опять запил, на службе появляется по утрам помятый и, покрутившись возле штаба часок-другой, исчезает, не заходя в жилзону. Есть сведения, что деньги на водку берет у заключенных или у их родственников…

— А скажи-ка, Денисов, правда, что начальник отряда у заключенных деньги требует — вроде как взаймы? — поинтересовался майор.

— Ага… взаймы без отдачи! Каждый день с бодуна. Я точно знаю, что вчера у завхоза стольник взял.

— А у того деньги откуда?

— Мамлеев со свидания вынес. Прапора шмонали, да не нашли. Он их в задницу засунул. Так и отдали отряднику говенные… — хихикнул Фекла.

Самохин сделал пометку в блокноте.

— Есть еще что новенького?

— Да вроде все тихо… Эх, гражданин майор. Если подумать, то Ахметова, отрядного нашего, даже жалко! Разве пойдет нормальный человек за те деньги, что вашему брату тюремщику платят, в зону работать? Вы уж извините, что я так откровенно… Но мы с вами вроде одно дело делаем. Вы кум, я стукач, так и боремся с преступностью… хе-хе… Я ведь тоже в свое время едва тюремщиком не стал…

— Aга, тебя нам как раз и не хватало — замполитом, — усмехнулся Самохин.

— А что? Очень даже могло быть! Мне, между прочим, в восьмидесятом году в Ставрополе управление исправительно-трудовых учреждений предлагали возглавить! Я ж тогда вторым секретарем горкома работал. Подумал, подумал — и отказался. Пошел в общепит. На нем и спалился. Теперь вот сижу ни за что…

— Ну да?! — удивился майор. — Я ж твое уголовное дело читал. Хлопнули тебя красиво — с поличным, по последним достижениям криминальной науки, денежки, что ты хапнул, пометили.

— Денежки… Вот именно, что денежки! Через мои руки, гражданин начальник, такие бабки прошли! А эти, с которыми взяли… так, на сигареты, баловство разное…

Самохин вспомнил одну деталь, вычитанную из обвинительного заключения ставропольскому взяточнику. При обыске в кладовой дома оперативники ОБХСС нашли доверху заваленный золотыми изделиями… таз! Обыкновенный таз, в котором хозяйки дома замачивают белье или варят варенье, был наполнен кольцами, серьгами, цепочками… «А куда мне еще это барахло складывать? — пояснил подследственный милиционерам. — Я ж на себя это все не надену! Сплошная безвкусица…»

— Если б не андроповщина, — вздохнул Фекла, — хрен бы меня достали. Ну ничего. Вот посмотрите, гражданин майор, мы еще взлетим… Такие люди, как я, государству скоро понадобятся…

— Ишь, летучий какой… Голландец! — изумился Самохин безмятежной уверенности зэка. — Кому ж ты через десять лет после освобождения нужен?

— Ой, не скажите… Жена приезжала на свиданку, рассказывала… Кое-какие связи остались, я ж никого из своих на следствии не вложил! Так вот, многие в Москве нынче. Перестройка! Говорят, большая амнистия грядет. А потом такие перемены в политике, во всем государстве последуют, что вам и не снилось. Так-то вот… Сигарет подкиньте пачечку, а то до ларька еще неделя, а курево кончилось… — попросил Фекла и старательно запрятал кумовской презент где-то в глубинах своих широченных застиранных штанов.

Заключенный ушел, а Самохин еще какое-то время смотрел ему вслед, видя в окно, как, торопливо переваливаясь с боку на бок, удаляется жалкая и нелепая здесь, в зоне, фигура некогда уважаемого и вальяжного партбосса… Неужто и впрямь взлетит?

Скрипнула дверь, и в кабинет заглянул дневальный при школе — франтоватый даже в зэковской робе любимец здешних престарелых учительниц, их бывший коллега, осужденный за растление малолетних, заключенный Захаров.

— Извините, гражданин майор… — вежливо покашляв, спросил он. — Еще принимать будете? А то там полный коридор педерасни набежало…

— Гони их в шею, — буркнул Самохин. — А мне пришли сюда завхоза третьего отряда. Быстро!

— Одну минуточку, — пообещал шнырь и торопливо скользнул за дверь…

Самохин с привычной обреченностью подумал о том, что сейчас заставит-таки завхоза написать докладную на своего начальника отряда, который, по сути, совершил уголовное преступление, взяв деньги у осужденного. Ему, как взяточнику, светит немалый срок, но… случается подобное сплошь и рядом, сотрудников, пойманных на таких делах, увольняют со службы и даже судят, однако неумолимая житейская практика подсказывала Самохину, что на место уволенных приходят другие, ничем не лучше. Так стоит ли суетиться особо, разоблачая замордованных нервотрепкой и нищенской зарплатой отрядников, когда майор точно знал, какие деньги и за что берут почти поголовно там, наверху…

Размышления Самохина прервал подозрительно быстро обернувшийся дневальный.

— Вас, гражданин начальник, на вахту требуют! — выпалил он, запыхавшись.

— Это тебя, козел, требуют, а меня просят… — вконец разозлился, будто предчувствуя неприятность, Самохин.

Шнырь, сконфузившись и подобострастно хихикая, ретировался, а Самохин, заперев ящики стола на легкий мебельный замочек все равно из вредного любопытства зэки откроют, посмотрят, пощупают пачки чая и сигарет, но ничего из «кумовских» припасов не возьмут, — зашагал на вахту.

Смеркалось. Окрестности колонии затянуло холодной осенней дымкой, а по периметру забора, щедро опутанного блестящей в тумане «егозой» и колючей проволокой, зажглись фонари, бросавшие яркие монетки света на свежевскопанную контрольно-следовую полосу запретной зоны. По усыпанной шлаком от местной котельной и оттого по-зимнему скрипящей дорожке торопливо шныряли припоздавшие с ужина в столовой зэки. Ловко прихватив за рукав одного из них, Самохин равнодушно, больше для порядка, чем из служебного рвения, обыскал обреченно застывшего с поднятыми руками заключенного. Проверил карманы, сдернул с коротко остриженной головы кепку, ощупал подкладку. Не найдя ничего, добродушно шлепнул осужденного по плечу:

— Кончай болтаться по территории, марш в отряд! Еще раз увижу — будешь ночевать в ШИЗО!

Нахлобучив кепку, зэк помчался дальше, а Самохин, вдыхая туманный осенний воздух, постоял, следя за тем, как заключенный торопливо нырнул в калитку локального сектора своего отряда. Зябко поведя плечами, майор запахнул форменный плащ и, пожалев, что не надел шинели — похолодало уже ощутимо, того и гляди, ляжет снег, — зашагал к освещенному огнями кирпичному, отродясь не штукатуренному зданию вахты. Подавив на сигнальную кнопку и услышав ответное жужжание и щелчок электрозамка, потянул на себя тяжелую, обшитую листовым металлом дверь, шагнул внутрь. В узком коридорчике едва не столкнулся с торопившимся на выход дежурным по колонии майором Алексеевым.

— А, вот и кумотдел пожаловал, — поприветствовал дежурный, — пойдем, Андреич, в цех. Там зэк затарился где-то, на съем не вышел. Вторая смена до сих пор- на объекте торчит. Комбат звонил, матерился, щас, кричит, конвой в казармы отправлю, часовых с вышек сниму, и сторожите, мол, своих жуликов сами хоть до утра!

— Да ладно тебе… В первый раз, что ли? — успокоил его Самохин, — подполковник Крымский потому психует, что боится, как бы зэк через основные заграждения не ушел. Тогда на конвой побег повесят. И комбату соответственно втык сделают. А ему это ни к чему. Я слышал, его вроде как на повышение забирают.

— В полк, что ли?

— В дивизию имени Дзержинского! Слыхал про такую? В Подмосковье служить будет. Там внутренних войск много… На случай массовых выступлений трудящихся…

Алексеев нетерпеливо пнул решетчатую дверь, перекрывавшую путь к выходу из жилой зоны.

— Эй, чекист! Уснул, что ли? Открывай, свои…

Часовой КПП, невидимый из-за полумрака в застекленной клетушке, с грохотом выдернул запирающий штырь, и Алексеев первым устремился на выход, бормоча:

— Вот черти нерусские! Я все думаю, чего их, тупых таких, во внутренние войска призывают? А потому что они, в случае чего, нашего брата не пожалеют!

— Ну да… Латышских-то стрелков на всех русаков теперь не хватит… — хмыкнул Самохин, разделяя извечную неприязнь колонийских офицеров к внутренним конвойным войскам.

— Щас я этих прапоров раздолбаю! — широко шагая в своей развевающейся шинели, пригрозил Алексеев. — Совсем контролеры мышей не ловят! Всю смену в каптерках сидят, чай дуют да ландорики хрупают. Вот зэки и разбегаются, как тараканы по щелям!

— А кто… пропал-то? — едва поспевая за дежурным, стремясь сбить одышку, поинтересовался Самохин.

— При пересчете на съеме проверка не сошлась. Одного зэка не хватило. Ну, ты знаешь, как эти прапора считают! У них же образование три класса на двоих, пока пересчитывали, стемнело уже. Теперь по углам ищут. Спит где-нибудь, зэчья морда! Так и не нашли. Подняли тревогу, проверили следовую полосу, периметр — все чисто. Сигнализация тоже не срабатывала. Часовые на вышках ничего не заметили… Да они и не видят ни хрена, чурки эти! Но уйти все равно не должен. На территории он где-то. Найду — убью падлу! Будут знать, суки, как в мою смену прятаться!

— Как фамилия зэка?

— Да забыл я… На языке крутится, съедобная такая… Сухарев… Горбушкин…

— Булкин! — подсказал Самохин, догадываясь.

— Точно! Батон, сука… Найду — урою пидора!

«А вот это уже плохо…» — подумал про себя Самохин. Вряд ли заключенный, которого «опустили» под конец срока, отправится после случившегося беззаботно спать в потаенном местечке…

— Дрянь дело! — подытожил Самохин. — У меня на этого Булкина информация есть. Он сейчас что угодно натворить может.

— Вот блин! — выругался дежурный. — И обязательно в мою смену! А мне завтра с утра корову на прививку вести… Если побег — все дела побоку. Уйду на пенсию к чертовой матери!

— Если побег — тебя на пенсию и так выпрут! Не спрашивая желания! — съехидничал Самохин.

— Тебя тоже. Ты у нас кто? Кум! А кум должен все знать и предотвратить побег еще в стадии замысла! — парировал Алексеев.

— Это точно! — подтвердил Самохин, который уже давно не боялся ни выговоров, ни увольнения. — Уйдем, будем на пару с тобой коров разводить… Я доить научусь, молоко продавать начнем. А зэки пусть хоть перережутся здесь, хоть разбегутся к чертям собачьим! Хватит, навоевались с преступностью! Пущай другие попробуют. А то что-то больно много умников развелось. Все советуют, как этих, оступившихся, правильно перевоспитывать надо…

— Ну да… Все перестраиваются… Мне знакомый рассказывал. Он в пятой колонии, на строгом режиме, служил. Освободился у них один урка — блатной, из ШИЗО не вылезал. А недавно заявляется в составе какой-то комиссии. Депутатом что ли, или хрен их там разберет кем, заделался. И давай зону шерстить! Ну, мой знакомый, он режимником был, не выдержал и говорит козлу этому: жаль, мол, что я тебя, гниду, здесь не сгноил! И что ты думаешь? Вызвали в управление и уволили из органов на хрен. Даже до пенсии год доработать не дали! Ну не суки, а?

Рослый, длинноногий Алексеев, похожий в расстегнутой шинели на памятник Дзержинскому, еще ускорил шаг, вконец загнав Самохина, и весь путь от вахты до производственного объекта, проходивший по гаревой дорожке, окруженной по сторонам густыми рядами ржавой колючей проволоки, майоры промахали за десяток минут. Зэки, которых гоняли по этому проволочному туннелю под конвоем на работу и обратно, тащились обыкновенно не менее получаса.

Добравшись до КПП, отгораживающего цех по изготовлению стройматериалов, Алексеев раздраженно бухнул сапогом в сварную железную дверь. Видимо, издалека приметивший их часовой открыл сразу, и майоры без промедления вошли на территорию промзоны. Цех представлял из себя грязное, закопченное до черноты двухэтажное кирпичное здание, где за высокими, кое-где разбитыми и заделанными фанерой и полиэтиленом окнами визжали станки, тяжело ахали механические молоты. Видимо, воспользовавшись задержкой со съемом, производственники решили продлить рабочий день, наверстывая, как всегда, заваленный план по выпуску продукции.

Чуть дальше от здания цеха, освещенного прожекторами, было совсем темно. Угадывались подсобные постройки — гараж, складские помещения, в отдалении тянулись ряды железнодорожных вагонов, а еще дальше тьма вновь отступала, обрезанная залитой огнями полоской запретной зоны и высоким, черным от сырости, но по-прежнему крепким дощатым забором с вышками и часовыми по углам периметра.

Откуда-то из мрака, посвечивая себе под ноги фонариком, выкатился маленький расторопный прапорщик.

— Товарисч майор! — окликнул он Алексеева и представился: — Прапорщик Тарасэнко! Значит, так. Докладываю. Осужденный Булкин обнаружен мною в бытовке гаража…

А потом, склонившись к дежурному, добавил свистящим шепотом так, что Самохин едва расслышал:

— Вздернулся он, товарищ майор. Висит, то есть…

— Твою мать! — ругнулся сквозь зубы Алексеев. — Вот твари! Повеситься другого времени не найдут — обязательно в мою смену! Веди, показывай…

В бытовку пробирались впотьмах, вслед за прапорщиком, едва различая в прыгающем пятачке света фонарика разъезженную автомобилями и тракторами ухабистую дорогу с подернутыми тонким ледком лужами в колеях. У входа в бытовку пришлось осторожно переступать через поломанные ящики, мотки проволоки, драные зэковские ватники.

— Развели бардак на объекте! Тут, если не повесишься, так ноги переломаешь! — ругался Алексеев.

Прапорщик остановился у распахнутой, держащейся на одной петле двери и сквозь проем осветил дальний угол бытовки.

— Вин вон там…

Заключенный висел, неловко повернув голову. Шея обмотана телефонным кабелем, один конец которого уходил куда-то под потолок. Самохин удивился непропорционально длинной фигуре висевшего, совсем не похожей на толстячка-Булкина. Однако, присмотревшись, понял, что тяжелые, раздолбанные кирзачи почти сползли с ног трупа, будто пытаясь хоть так, независимо от владельца, опереться о землю.

— Вот, значит, как… — неопределенно пробормотал Алексеев и добавил с некоторым облегчением: — Хорошо, что хоть не сбежал…

— Ты его щупал? Может, живой еще? — поинтересовался Самохин у прапорщика.

— На кой хрен он мне сдался! — испуганно отшатнулся Тарасенко. — Начкар лекаря вызвал, нехай он его лапает!

— Ладно, кончай трепаться, — оборвал его Алексеев. — Пойди приведи сюда бригадира… Пусть еще пару человек возьмет. Надо снимать, не до утра ж ему тут висеть…

— Та нехай висит, раз це ему в кайф! — оживился прапорщик, обрадованный тем, что возиться с покойником предстоит другим. — Чем больше их копыта откинет, тем нам охранять меньше!

— Тебя ж, дурака, тогда со службы погонят, если охранять некого станет. А работать ты не умеешь… — не удержавшись, ехидно заметил Самохин.

Прапорщик шмыгнул во тьму, и было видно, как шустро перекатывается по черной стылой земле свет его электрического фонарика.

— Дай закурить! — попросил Алексеев Самохина.

— Ты ж не куришь? — удивился тот, вытаскивая из кармана пачку «Примы».

— Закуришь тут, когда Жучка сдохла… Знаешь такой анекдот?

— Знаю, знаю… — прервал его Самохин. — Ты лучше подумай, куда труп до утра положить.

— А че тут думать? Дело привычное. Оттарабаним на пожарку, там сарай есть.

— А крысы не обглодают?

— Поставлю бесконвойника, пусть гоняет… — Алексеев неумело затянулся сигаретой, кашлянул. — Вот навоз! И как ты их куришь?

— В область-то что докладывать будешь? — поинтересовался Самохин.

— Понятно, что, этот, как его… суицид налицо. Без внешних признаков насилия. А ты расследование начи-най проводить — объяснительные собери, заключение составь… Да сам знаешь, не мне тебя вашим кумовским штучкам учить…

Послышались голоса, подошли несколько заключенных.

— Здрассте, граждане начальники! — поприветствовал рослый, здоровенный бригадир, осужденный Сергеев. — Где жмурик-то? Я носильщиков привел.

— Идите, снимайте… Там провод перерезать надо. Нож есть? — обратился к нему Алексеев.

— Откуда? — весело возмутился зэк. — Ножей не держим, гражданин майор, не положено!

— Ты мне тут не баклань, срезай давай! — прикрикнул на него дежурный.

— Сей момент…

Протиснувшись в дверной проем, бригадир подошел к повешенному.

— Гражданин прапорщик, сюда посветите!

Луч фонаря уперся в тело. Сергеев решительно повернул голову трупа к себе, заглянул в глаза, выпученные от мертвого ужаса.

— Готов, крякнул… Холодный уже!

Потом, пошарив в кармане своего ватника, достал нож, щелкнул выкидным лезвием, полоснул по натянутому проводу и, матюкнувшись, подхватил падающее тело.

— Выноси! — скомандовал Алексеев.

— Эй, быки, чего уставились! — заорал на зэков бригадир.- Я, что ли, в натуре, его тащить буду?! А ну, налетай!

Заключенные подхватили мертвое тело, спотыкаясь и давясь в узком проходе, вынесли наружу.

— Сергеев! — окликнул бригадира Самохин. — Дайка сюда ножичек. Сам же говоришь — не положено.

— Вот так всегда… — вздохнул зэк, — сделаешь доброе дело, а после еще и виноватым окажешься. Чем же я сало резать буду?

— Откусишь… — пренебрежительно махнул рукой, пряча в карман изъятый нож, Самохин. — Вон у тебя пасть-то какая! Прямо людоед, а не советский заключенный…

— Ну вы скажете… Га-га-га! — заржал польщенный шуткой майора бригадир. — Вот вставлю фиксы рандолевые — все девки на воле мои будут!

— Красавец! — одобрительно поддакнул Самохин.

— Куда тащить-то? — нетерпеливо спросил кто-то из нянчивших покойника зэков. — В санчасть?

— На КПП пока, санчасть ему ни к чему. А вот тебе, если базарить много будешь, точно понадобится! — пригрозил Алексеев.

— Ишь, тяжелый какой! — не успокаивался разговорчивый зэк. — Говорят, что в тюрьме кормят плохо. А как нарежет хвоста — так не донесешь… Хоть бы чаю замутку, гражданин оперативник, за труды выдали!

— Во-во, — подхватил шутку Алексеев, — живете здесь, как в пионерском лагере. Жратвы от пуза, дрыхнете, не работаете ни хрена. Шайбы такие наели, что с места не сдвинешь… Тарасенко, дашь им потом пачку чая!

— Откель взять-то его, товарищ майор? Немае… Сам вторяки завариваю… — отозвался шагавший рядом прижимистый прапорщик.

— Давай, не куркулись! — прикрикнул веселый зэк. — А то расскажем гражданину майору, как вы с прапорщиком Чубом нашу дачку зашмонали. С бутылкой водки, чаем и салом! Водку выжрали, салом закусили, а чай в дежурке запарили.

— От врут, от врут, гады бесстыжие! — засуетился прапорщик, от которого, как почуял Самохин, явственно попахивало спиртным. — Ладно, найду я вам, оглоедам, трошки чая на замутку, а врать-то зачем?

Спотыкаясь на колдобинах, с хрустом проваливаясь в примороженные лужи, балагуря и матерясь, зэки, наконец, донесли тело до вахты. Положили у порога на землю. Кто-то заботливо одернул на трупе задравшуюся телогрейку. Сапоги вместе с портянками свалились где-то в пути, и мертвый Булкин бесстрастно светил в зябкой темноте босыми ногами.

Грохнула железная дверь, в промзону вошел колонийский врач, капитан Фролов. Наспех осмотрев труп, махнул рукой:

— Мертв, отправляйте.

Начальник караула, молодой лейтенант, затянутый в портупею, при пистолете, все же вышел из дежурки, чтобы удостовериться лично. В руке он зачем-то сжимал длинный металлический щуп, которым часовые на КПП обыскивают кузова машин с сыпучими грузами — не затаился ли в глубине беглец-заключенный? Опасливо вытянув шею, начкар принялся старательно разглядывать мертвеца.

— Да ты его щупом проткни для верности! — хихикнув, посоветовал прапорщик Тарасенко. — Тада точно не убежит…

— Я вот сейчас тебе, хохол, этот щуп в пузо воткну! — озлился лейтенант и кивнул скопившимся у входа на вахту заключенным-бесконвойникам: — Забирайте!

Тело переложили на обтянутые брезентом носилки и вынесли с территории промзоны.

— Когда заключение о смерти будет? — поинтересовался Самохин у доктора.

— Завтра утречком отправим труп на вскрытие, а там черт знает, сколько протянут. Судмедэксперт один на два района, послезавтра суббота, так что… Петля, странгуляционная борозда на шее — типичное самоповешение. Неожиданностей на вскрытии быть не должно.

— Ты мне пока хоть справочку черкни, — попросил Самохин, — от чего смерть наступила, есть ли на теле синяки, признаки насилия…

— Сделаю! Раз уж поспать не дали — пойду в санчасть, поработаю…

Самохин знал, что предстоящая «работа» будет, скорее всего, заключаться в том, что доктор откроет в процедурном кабинете сейф, достанет вместительный флакон с медицинским спиртом и приложится как следует, закусив для пользы здоровья и смягчения запаха витаминами.

Колонийский врач был ровесником Самохина, засиделся в капитанах, выглядел сонным и равнодушным, но специалистом оставался хорошим, и не раз, только глянув мельком на зэковскую болячку, безошибочно распознавал «мастырку» — членовредительство. Оперативникам приходилось расследовать каждый такой случай, определяя, что за ним стоит — банальная и широко распространенная в зоне попытка, симулируя болезнь, уклониться от работы или более серьезные причины. Например, стремление попасть в «вольную» больницу и совершить оттуда побег…

Оставив майора Алексеева распоряжаться дальнейшей судьбой Батона, Самохин вернулся в жилую зону. Поднявшись на второй этаж вахты, майор застал в кабинете дежурного по колонии инспектора режимной части лейтенанта Николая Смолинского. Склонившись, Колька увлеченно тыкал резиновой дубинкой под стол, откуда приглушенно доносилось:

— Ой, ой, гражданин начальник… Я всю правду написал, ой-ой…

— Это что за гимнастика, Николай? — устало поинтересовался Самохин, усаживаясь на кожаный диван.

— Да вот, Андреич, я, когда узнал, что случилось, решил твоему кумотделу подсобить, — выпрямился, пообернув покрасневшее лицо и поправляя сбившуюся набок фуражку, Смолинский, — попросил дневального третьего отряда объяснительную по поводу самоубийства осужденного Булкина написать. Я ж тебя, козел, попросил? — крикнул, обращаясь под стол, лейтенант.

— Написал? — усмехнулся Самохин.

— Да куда он, падла, денется! — Колька наугад ткнул дубинкой под стол. — Оказывается, Булкина этого в отряде вчера «опустили». Он и вздернулся от огорчения. А кто конкретно «опускал» — дневальный не видел. Спал, говорит! Вылазь, сука, я щас тебя разбужу!

Из-под стола на четвереньках, озираясь опасливо, выполз худой, длинный зэк. Изловчившись, Смолинский ловко, с оттяжкой шлепнул его по спине дубинкой.

— Ой-ой, гражданин начальник… — опять заныл дневальный и шустро, по-собачьи, побежал к Самохину. — Я, гражданин майор, хоть убейте, не видал ничего, а что знал — сразу написал.

— Кончай, Коля, не нервничай зря, — обратился Самохин к режимнику. — Так и до пенсии не доживешь — кондрашка хватит! А ты, шнырь, встань. Руки назад… Вот и стой, пока я почитаю, что ты в объяснительной нацарапал.

Смолинский подал майору криво оторванный тетрадный листок, и Самохин стал читать вслух, с трудом разбирая почерк:

— «Начальнику ИТУ… от дневального третьего отряда осужденного Манькина…» Так, здесь все правильно… «Довожу до вашего сведения, что вчера в отряде… неизвестный осужденный перевел симолически осужденного Булкина в петухи…» Симолически — это как? — удивился Самохин.

— Ну, это значит, символически, я букву «в» пропустил, — смутился зэк.

— Грамотей… — укоризненно покачал головой Самохин и принялся читать дальше: — «После чего ставший пидором… гм… осужденный Булкин сильно переживал и пообещал сделать над собой суецыд…» Все? Нет, так не пойдет, гражданин Манькин. Ты для чего в отряде шнырем поставлен? Чтобы, кроме прочего, за порядком следить. А при тебе осужденного обидели…

— Да не видел я, как дело было, гражданин майор! Так, краем уха слыхал…

— А должен был видеть и слышать! — назидательно поднял палец Самохин. — Иначе на кой хрен ты там нужен? И потому налицо факт неисполнения тобою должностных обязанностей, приведший, между прочим, к тяжким последствиям. И в наказание за это я сейчас отправлю тебя в штрафной изолятор суток эдак на десять. А лейтенант Смолинский по забывчивости… ну, вроде как по невнимательности, сунет тебя, активиста, в камеру отрицаловки. Что они с тобой сделают — сам понимаешь!

— Э-э… — заныл зэк, — это ж, в натуре, не по закону…

— Какой закон? — удивился майор. — Ты проспал конфликт между осужденными, не принял мер, не доложил на вахту или в оперчасть. Оплошал? Что ж, бывает! Вот и старший лейтенант, водворяя тебя в ШИЗО, малость ошибется и не в ту хату кинет…

— Сейчас он у меня все напишет! — замахнулся дубинкой на дневального Смолинский.

— Не спеши, Николай. Выйди, попей с прапорами чайку, — И, дождавшись, пока за режимником захлопнулась дверь, майор обернулся к заключенному, вздохнул устало: — Ну, Манькин, теперь колись…

— Да я, гражданин майор, гадом буду, как на духу… Но и вы меня тоже поймите…

— Да понимаю я, — досадливо поморщился Самохин. — Естественно, все между нами останется.

— В общем, дело так было. Лаврушник это, Джаброев, по кличке Жаба, недавно в зоне. Ну и вроде как к блатным примазывается — Купарю, Бесу, Татарину. А те его особо близко в свою семью не пускают, видать, сомневаются. Может, он там, на Кавказе, красным был, а то и вообще петухом… Жаба пообещал, что малява братве от кавказских воров придет с подтверждением, что в авторитете, мол, он. А пока начал здесь понтоваться. Попросил Бобыря водки достать. Тот с водилой вольным перетер, но дачку получить не успел — его в бур закрыли. Тогда Бобырь Батону, который в этот день освобождался, маляву кинул, где и у кого водку забрать… Вот. А водилу на вахте тормознули и водку зашмонали. Батон из ШИЗО вышел — делов, говорит, не знаю, как менты водилу закнокали. Ну, Джаброев на него и наехал — мол, ты кумовьям сдал! Батон его «зверем» обозвал, а Жаба в ответ Булкина выстегнул одним ударом, и пока тот без сознания валялся, еще и обоссал. А наши тоже, в натуре, овцы, ни одна падла за пацана не впряглась! А я один что сделаю?

— Ну вот, — удовлетворенно вздохнул Самохин, — все ты, оказывается, знаешь, что у вас в отряде творится. Молодец! Только объяснительная твоя не пойдет. Переписать надо. Садись вот сюда, за стол, я тебе продиктую.

Дневальный, неуютно чувствуя себя за столом дежурного по колонии, присел, напряженно глядя на клочок чистой бумаги. Самохин подал ему обгрызанный, чиненый-перечиненый карандаш.

— Пиши как в прошлый раз: начальнику ИТУ, от осужденного… объяснительная… Теперь стоп. Рисуй, как я скажу. Довожу до вашего сведения, что осужденный Булкин в последние дни выглядел э-э… задумчивым, грустным… Правильно?

— Еще какой задумчивый! — горячо подхватил шнырь. — Задумаешься тут, когда пидором сделают…

— Вот… Дальше пиши. Причину своего плохого настроения Булкин не объяснял, но были слухи, что у него какие-то неприятности дома, на воле. Усек? Да это слово не пиши, болван, это я тебя спрашиваю: усек, в чем его задумчивость заключалась? Теперь так рисуй: от осужденных в отряде, не помню, от кого конкретно, я слышал, что Булкин высказывал мысли о самоубийстве. О его настроении я доложил начальнику отряда капитану Ахметову, но никаких мер принято не было. Ты ж докладывал?

— Конечно! — встрепенулся зэк и преданно посмотрел в глаза Самохину. — Отрядник наш, гражданин майор, квасит по-черному, ему что ни скажи — ни хрена не вспомнит!

— Подписывайся. Дату сегодняшнюю поставь. Ну вот и отлично! Ты там посматривай, что в отряде делается. Завхоз ваш освобождается скоро. Потянешь, если я вместо него тебя порекомендую?

— Все ништяк будет, гражданин майор!

— Значит, договорились. О нашей с тобой беседе, естественно, никому.

— Да что я, в натуре, бык, что ли? — негодующе развел руками шнырь и, уже собравшись было уходить, остановился, шепнул: — Да, кстати, забыл совсем. В сушилке отряда, справа, под топчаном, два старых валенка лежат. Вроде просто так, возле батареи отопительной брошены. В каждом из них — брага в полиэтиленовых пакетах заквашена, литра по три. Это вместо водки, которую на вахте изъяли…

— Джаброев об этом знает? — поинтересовался, будто невзначай, майор.

— А как же? Он сахар доставал в столовой…

— Ладно, свободен… — отпустил его Самохин и, старательно пряча в карман обе объяснительных, крикнул в коридор: — Коля! Смолинский! Выпусти его…

И увидел в распахнутую дверь, как лейтенант шлепнул суетливо убегающего зэка палкой ниже спины.

— Ох и любишь ты, Коля, дубинкой махать! — укоризненно покачал головой майор.

— Да я ж, Андреич, шуткую, — миролюбиво пожал плечами режимник, пристраивая палку на манер сабли в специальную петельку на портупее.

— Ты же не прапорщик, а тюремный офицер, — назидательно продолжил Самохин. — А потому должен головой, а не дубинкой работать. Ну что за объяснительную ты с этого шныря выколотил? Это ж нам с тобой готовый выговорешник с занесением в личное дело! За упущения в работе. Ты очередное звание вовремя получить хочешь? Значит, должен понимать, что если зэк повесился в результате притеснений со стороны других осужденных, то это наша с тобой персональная недоработка. Я, опер, должен был вовремя выявить конфликт в отряде. А ты, режимник, виноват в том, что у тебя зэки, вместо того чтобы на досуге книжки умные читать, политинформации слушать, дерутся и обссыкают друг друга. А потом вешаются!

— Это ж, Андреич, зэчня подлючая! — в сердцах воскликнул Смолинский. — Их тут полторы тысячи харь, а нас в данный момент в зоне с ними двое! Не считая часовых на вышках и трех прапоров-контролеров!

— Так-то оно так, — кивнул согласно Самохин. — Но зря нам подставляться тоже ни к чему. Совсем другое дело, если заключенный от тоски по дому руки на себя наложил. Жена изменила, мать прихворнула, дети голодные, а он, подлец, в тюрьме сидит… Всяко бывает! Совесть, наконец, заела…

— Ну это уж ты, Андреич, загнул, насчет совести-то!

— Да предположим, говорю! Нынче все к зэкам добрые, в том числе и прокурор по надзору. Ему насчет больной совести на уши наехать — в самый раз. Такая история у него слезу вышибет. И между прочим, вина за самоубийство ложится уже на начальника отряда. Не поговорил вовремя по душам, не успокоил. Вот пусть Ахметов и выгребает…

— Как-то это… не очень, товарищ майор. Ахметова-то за что подставлять? — смутился Смолинский.

— Есть за что, Коля! — жестко сказал Самохин. — У меня железная информация — повязан он с зэками по самые уши. Но если я эти дела предъявлю, тогда Ахметова сажать надо. Так что пусть лучше за Булкина пострадает…

— Век живи — век учись, товарищ майор! — угрюмо согласился Смолинский.

— Научишься… Ты сколько в органах? Год… Ну, значит, гнилью нашей пока не пропах, еще нос от таких дел воротишь… Всему свое время. Я, брат, двадцать пять годков в этой системе. Недавно вычитал, как называется штука, которая с такими старыми служаками происходит. Профессиональная деформация психики! Во как! И между прочим, неизлечима. Так и помру теперь… деформированным. Ну ладно, это, Коля, все лирика. А палку повесь вон на тот гвоздик. С ней только срок заработаешь и с зэками рядом сядешь. Мы с тобой, если захотим, безо всякой дубины любого урку так уделаем, что он вслед за покойным Булкиным сам, теряя тапочки, побежит… Пойдем-ка в третий отряд, мне там кое с кем потолковать надо.

Была глубокая, по-осеннему темная и беззвездная ночь. По пути к общежитию третьего отряда — самого дальнего в жилой зоне — Самохин поинтересовался вдруг:

— Ты, Николай, в художественной самодеятельности участвовал когда-нибудь?

— В какой самодеятельности? — удивился лейтенант.

— Ну, в драмкружке, например. Постановки разные, сценки перед публикой разыгрывать не приходилось?

— А-а… Было дело, — смущенно признался Смолинский. — В школе, то ли в первом, то ли во втором классе. К новогоднему утреннику сказку «Колобок» ставили. Я Волка изображал…

— Здорово!- восхитился Самохин. — Ты, значит, профессионал! Мы с тобой в отряде сейчас тоже сценку разыграем. Ты опять волком будешь. Только вместо Колобка возьмем Джаброева. И ты на него натурально так наедешь, мол, Джаброев, я тебя съем! Зачем, гад, притеснял осужденного Булкина? Парень из-за этого повесился! А потому, Джаброев, зэчья твоя душа, схаваю я тебя без остатка, сгною в буре, растопчу, проглочу, ну и так далее…

— А ты, Андреич, кого представлять будешь?

— Кумушку-Лису, естественно. Знать мою роль тебе не обязательно. Ты меня слушай, выполняй все, что скажу, и ничему не удивляйся. Договорились?

— Ладно… — с сомнением протянул Смолинский и, вытащив из-за пояса дубинку, показал Самохину: — Вот и пригодилась для роли-то. Какой же тюремный волчара без хорошей палки? — и постучал ею по прутьям калитки локального сектора: — Дежурный! Открывай, мать твою…

Из пристроенной здесь же будочки выскочил ошарашенный, всполошившийся со сна зэк-локальщик и, с перепугу не попадая сразу ключом, принялся отпирать замок калитки. Наконец, справившись, распахнул визгливую дверь, склонился подобострастно:

— Здравия желаю, гражданин начальник.

— Спишь на посту, сучья морда! — набросился на него Смолинский.

— Никак нет, гражданин лейтенант! — отрапортовал вытянувшийся по стойке смирно зэк.

Смолинский поднял палку и, слегка постукивая ее концом по бритой голове заключенного, медленно, с расстановкой произнес:

— Последний раз повторяю, а ты запоминай, долбогреб! Если еще раз проспишь и за полсотни шагов до моего подхода дверь не откроешь, я тебя, суку, велю цепью приковать к тачке, будешь пырять на карьере, пока не загнешься! Ты понял меня, козел?

— Так точно, гражданин начальник, — потупился зэк. — Намек понял, исправлюсь…

— То-то! — уже добродушнее воскликнул Смолинский. — Давай дежурь. И чтоб ни одна крыса за локалку не проскочила!

— Какой базар! — притворно возмутившись, развел руками локалыцик. — В моем секторе братва как за Кремлевской стеной — муха не пролетит!

— Ну ты и артист, Коля! — восхитился Самохин, когда они направились к зданию общежития, где размещался отряд. — Свиреп! Не переигрывай только, а то на пустяки талант свой растратишь.

— А я и не играл, — простодушно признался Смолинский. — Дали бы мне волю — я бы половину наших зэков перестрелял, а половину заковал в кандалы и отправил в карьер, щебенку дробить. А еще лучше — дорогу железную к Северному полюсу тянуть. А то его уже сто лет покоряют — то на лыжах, то на собаках… А мы дорогу проложим! Совсем другое дело. Сел в теплый вагон, пару суток поспал — и на месте. Приехали, вот он, Северный полюс! Покорили…

— Ага, а тебя, пока зэки будут дорогу строить, начальником конвоя туда. Рядом с ними стоять, сопли морозить… — добавил Самохин.

— Нет, Андреич, ну, ты сам посуди. Начнешь приговоры читать — это ж нелюди какие-то! Чего они только на воле не вытворяли… А как сюда попадут — сразу морды скукожат, овцами прикинутся, несчастные такие, узники… мать их… И все вокруг прыгают — администрация, прокурор по надзору, депутаты разные, комиссии наблюдательные: ах, как вас, ребята, кормят? Вошки не беспокоят?.. Не-е-т… В кандалы, кайло в руки — и в шахту!

— Эх, Коля, — вздохнул Самохин, — наши пацаны, все эти убийцы, насильники и воры, в основном заурядные придурки. А самые большие мерзавцы у нас не сидят…

— А где? На особом режиме?

— Бери выше…

— На крытой, что ли?

— Да брось ты! — раздраженно отмахнулся Самохин. — В креслах они сидят. По кабинетам разным… Усек?

— Ну ты, Андреич, и скажешь… — удивился Смолинский.

— Ладно, это я так, к слову. Замнем для ясности… Сейчас, как зайдем в отряд, вызывай в каптерку Джаброева и начинай мелодраму. А я в сторонке посижу послушаю.

У входа в общежитие отряда офицеров приветствовал, стоя навытяжку, давешний дневальный.

Гражданин начальник! — выпучив глаза на Смолинского, зачастил зэк. — В помещении отряда находятся сто двадцать один человек. Пятьдесят на производственном объекте, трое в ШИЗО, один в ПКТ, двое в санчасти…

— Ишь как ты его зашугал, — обращаясь к режимнику, усмехнулся Самохин. — Докладывает, как космонавт после орбитального полета!

Войдя в помещение отряда и чертыхаясь в темноте, офицеры, пробираясь по тесному коридору, натолкнулись на мучимого бессонницей и вышедшего перекурить зэка.

— Дневальный! — прикрикнул Смолинский. — Вот этого куряку заставь утром бычки с территории убирать. Приду — проверю…

— Будет сделано, гражданин лейтенант! — с готовностью отозвался шнырь.

— И лампочку вкрути. Ни хрена не видно…

— Так вчера только вкрутил, гражданин начальник! Стырили, крысы… Ну на кой черт им, козлам, лампочка, — ума не приложу… — пожаловался дневальный. — Куда ее вставлять собираются? В задницу, что ли…

Заскрипела, распахиваясь, дверь в широкий, ярко освещенный коридор, который заканчивался огромным, рассчитанным на двести душ, спальным помещением. Там на двухъярусных койках беспокойно метались во сне заключенные. Тускло горели две дежурные лампы — возле тумбочки дневального и в дальнем конце, где жила «семья» местной «отрицаловки».

Из коридора, устланного вылинявшим, с крупными разноцветными заплатами линолеумом, четыре двери вели в подсобные помещения. Три из них — каптерка, бытовка и сушилка — были распахнуты, четвертая, в «красный уголок», плотно закрыта и даже опечатана с помощью нитки и пластилиновой лепешки с неразборчивым оттиском.

Покосившись на эту дверь, Самохин решил для себя непременно пошарить на досуге в «красном уголке», ибо в таких местах зэки особенно любили прятать не предназначенные для глаз администрации вещи.

— Здравия желаю, товарищ майор! — услышал Самохин. Обернувшись, он увидел завхоза отряда, который, выскочив из каптерки и заправляя на ходу в спортивные штаны черную рубаху, спешил навстречу начальству.

— Ну ты совсем обнаглел, Ананьев, — укоризненно покачал головой Самохин. — Где это ты тут своих товарищей разглядел? Разве мы с лейтенантом на волков тамбовских похожи?

— Никак нет, товарищи офицеры, — по-военному четко и в то же время нахально улыбаясь, показывая рандолевые фиксы, возразил завхоз — бывший армейский прапорщик, досиживающий пятнадцатилетний срок за изнасилование с убийством. — В ноль-ноль часов истек срок моего заключения! Утром освобождаюсь и — адью, товарищи. Как говорится, счастливо оставаться…

Зэк внезапно поперхнулся, покраснел, схватился за низ живота и начал оседать медленно, по-рыбьи хватая ртом воздух. Оказалось, Смолинский ткнул его концом дубинки в пах и, видать, попал точно.

— Я тебе, тварь, товарищем никогда не буду, — яростно зашипел лейтенант.

— Да я… Я ж пошутил, гражданин начальник… Вроде как вольный уже… фактически, то есть… в двенадцать нуль-нуль… — всхлипывая от боли, цедил сквозь зубы завхоз.

— До утра я еще успею кастрировать тебя, чтоб на воле соблазна кидаться на девок не было.

— Да ладно, — вступился за зэка Самохин. — Все-таки, действительно, почти свободный гражданин, а ты его, лейтенант, притесняешь…

— Извините, — сдавленно, держась руками за ушибленное место, пробормотал завхоз. — В натуре, от радости башку переклинило. Пятнашку от звонка до звонка отсидел! Какие там девки! Столько лет никого, кроме пидоров, не видел…

— Бывает, — миролюбиво согласился Самохин. — Тащи сюда за жабры Джаброева вашего…

В каптерке, предназначенной изначально для хранения личных вещей осужденных, было по зоновским меркам уютно. От полов, застланных вязанными неведомым умельцем из цветных лоскутков половичками, до чисто выбеленного потолка, вдоль стен тянулись ряды деревянных, покрытых веселой голубенькой краской стеллажей. На них аккуратно стояли черные вещмешки — «сидоры» с фанерными бирками, на которых фиолетовыми чернилами были написаны фамилии владельцев. В левом углу каптерки помещался топчан, застланный темно-синим байковым одеялом. Стена над ним густо усыпана наклеенными фотографиями полуобнаженных девиц, старательно вырезанных из каких-то журналов. В верхнем углу комнаты с фривольными фотографиями соседствовала иконка в самодельном, расписанном цветными шариковыми ручками окладе. На столе рубиново светилась раскаленными спиралями электроплитка, выточенная из огнеупорного кирпича, на которой булькала кипятком литровая эмалированная кружка с обмотанной шпагатом, чтоб не обжигало пальцы, ручкой.

Смолинский уселся на топчан, брезгливо отодвинув подушку с несвежей наволочкой. Самохин, оглядевшись, выбрал для себя деревянное, покрытое резьбой кресло с высокой спинкой и подлокотниками, выполненными в виде скалящих клыкастые пасти львов.

— Прямо царское! — удовлетворенно опустившись на сиденье, вздохнул майор.

В каптерку ввалился заспанный, здоровенный зэк, одетый с зоновским шиком — спортивные штаны с лампасами, на черной майке кроваво-красными буквами красовалась поперек груди надпись: «СЛОН».

— Смерть легавым от ножа! — расшифровал аббревиатуру Самохин и цокнул языком с одобрением: — Ну, прямо горный орел залетел к нам! Глянь-ка на него, Коля!

Привыкая к свету, осужденный тер здоровенным кулачищем глаза, зевал, недоуменно таращась на офицеров.

— Билат! Я вашу маму играл! — гортанно выкрикнул он, вскидывая горбоносое лицо. — Зачем чилавека будишь?!

Смолинского аж подбросило с топчана.

— Ты что, вконец оборзел, урюк?!

Зэк, наконец, протер глаза, глянул искоса, ухмыльнулся криво.

— А, началнык… А я, в натуре, нэ понял. Думаю, какой бидарас мине спать не дал!

— Ну, извини, дарагой, — подражая кавказцу, мягко сказал Самохин, — сам понимаешь — служба у нас такая. Будь любезен, представься, пожалуйста!

— Ну, Джаброев мой фамилия. Ты, в натуре, нэ знаешь, каково будишь, да-а?

— Статью назови, срок. Как положено отвечать советскому осужденному? — напомнил майор.

— Статья, билат, сто второй, срок дэсять лэт, я иво маму!..

— Ну ты и охамел, чурбан! — не выдержал Смолинский. Он подскочил к Джаброеву, оказавшись едва ли не на голову ниже, но и так — снизу вверх — смотрел на зэка яростно, поигрывая дубинкой. — Руки за голову, мордой к стене, быстро!

— Ты чо, в натуре, началнык… начал было Джаброев, но Смолинский рванул его за плечо, развернул, заломил руку и ткнул лицом в стеллаж. Пнул походя сапогом по щиколотке:

— Расставь ноги! Шире! Так стоять, ишак!

Ошарашенный напором и ловкостью лейтенанта, заключенный застыл с вывернутой за спину рукой. Бугры мышц перекатывались под черной пропотевшей майкой. Обернувшись, Джаброев процедил сквозь зубы:

— Мэнт паганый! Падажды, скоро мы таких, как ты, на куски рэзат будэм. Секим башка дэлат, русский собака!

— Я польская собака, и пока ты меня резать начнешь, я тебе, быдло, рога поотшибаю! — пообещал лейтенант.

Смолинский слегка пошевелил зажатой в крепкий захват рукой зэка.

— Б-би-лат… зашипел тот, едва сдерживаясь от боли.

— Ох и любит это зверье понтоваться! — оскалился в хищной улыбке Смолинский. — А мой отец рассказывал, что, когда он в энкавэдэ служил, они их за ночь, как баранов, в теплушки загнали… У тебя родители в ссылке были, Джаброев?- поинтересовался, слегка ослабляя захват, лейтенант.

— Дэд, атэц был, в Казахстане, — посверкивая глазами, ответил заключенный.

— Тоже, значит, из репрессированных, — обрадовался Смолинский. — Вон какую ты там ряху наел, в ссылке-то…

— Пока мы, дураки, корячились, социализм развитой строили, реки плотинами перегораживали, тоннели в горах пробивали, эта братва на базаре торговала да в своих кишлаках размножалась… — заметил Самохин.

— Зачем вызывал, началнык? Аскарблат, да-а? — возмущенно спросил Джаброев. Было видно, что он уже смирился, нет, не сломался окончательно, но взял себя в руки, притих до поры.

— Что, понял теперь, куда попал? В русской тюрьме сидеть — не то, что у вас на Кавказе мандарины кушать! — удовлетворенно отметил Смолинский. — Сперва в ШИЗО пойдешь. Потом я тебя, суку, в бур загоню месяцев на шесть. Потом еще шесть добавлю. Будешь до конца срока в камере гнить.

— За что, камандир? Я, в натуре, тиха сыжу, нэ трогаю нэ-каво…

— Ты Булкина опустил, а он, дурак, повесился из-за этого. Мне на Булкина, конечно, плевать, но тебя, ишака, я достану!

Пристально наблюдавший за сценой Самохин тихо кашлянул, привлекая внимание лейтенанта. Все вышло так, как задумано. Теперь наступило время вмешаться майору.

Громкий разговор разбудил заключенных, и уже несколько человек скучковались возле каптерки, прислушивались. Среди них Самохин приметил местную «отрицаловку» — Татаринцева по кличке Татарин, Купцова — Купаря.

— Товарищ лейтенант, — подчеркнуто официально, противным скрипучим голосом обратился Самохин к Смолинскому. — Я попрошу вас оставить нас один на один с осужденным Джаброевым. Закройте за собой дверь, пожалуйста.

Недоуменно взглянув на майора, разгоряченный Смолинский отпустил, наконец, руку Джаброева.

— Слушаюсь, товарищ майор! А ты, каратист хренов, плечевой сустав помассируй, пусть в санчасти растирание какое дадут… — И вышел, громко хлопнул дверью. Самохин услышал, как в коридоре лейтенант принялся распекать любопытных:

— А вы чего тут собрались? Не спится? Сейчас пойдем на кухню, будете до утра картошку чистить…

— Садитесь, Джаброев, — указал майор на топчан. Заключенный сел, независимо скрестив на груди руки и положив ногу на ногу.

Покосившись в темное окно, за которым, как показалось, мелькнула чья-то любопытная физиономия, майор достал из внутреннего кармана кителя блокнот, авторучку. Перелистав страницы и найдя чистый листок, принялся рисовать маленький самолетик. Заключенный глядел в потолок, старался своим равнодушным видом выказать как можно больше презрения тюремщику и в то же время ожидал, что все-таки скажет ему пожилой сонный майор, но Самохин продолжал рисовать. Прошло несколько минут. Закончив один самолетик, майор изобразил рядом второй. Затем, подумав немного, начертил на крыльях первого пятиконечные звездочки, другому пририсовал фашистскую свастику. Потом старательно протянул от звездокрылого самолета пунктирную линию — получилось вроде как пулеметная очередь, которая уперлась в хвост со свастикой. Самохин изобразил, как за фашистским истребителем клубится черный дым, а чуть ниже — раскрытый парашют и под ним человечка с растопыренными конечностями.

— Чиво нада, началнык? — не выдержал тягостного молчания Джаброев.

Самохин, собравшись было закрыть блокнот, передумал. И нарисовал еще одного человечка, будто бы стоявшего на земле. В руках у него был то ли автомат, то ли винтовка. От ствола оружия штрихи, изображавшие пули, перечеркнули фигурку спасшегося было на парашюте фашиста.

— Готов! — удовлетворенно подвел итог своему творчеству Самохин и захлопнул блокнот. После чего удивленно глянул на Джаброева: — А ты чего тут расселся? Иди спать.

— Нэ понэмаю! То, билат, поговоры, то иды… — возмутился заключенный, вскакивая.

— Ладно, гуляй отсюда! — прикрикнул на него майор. — Потом поймешь… — И, покидая каптерку следом за Джаброевым, указал на него Смолинскому, который неуклюже топтался в коридоре: — Не трогайте этого осужденного, товарищ лейтенант.

— А я уже команду завхозу дал в ШИЗО его собирать! — изумился Смолинский.

— Эх, молодость… — снисходительно покачал головой Самохин. — Все торопитесь, спешите… Нет, чтобы внимательно во всем разобраться. Так и норовите сгоряча невиновного наказать!

Обернувшись к столпившейся здесь же отрядной «отрицаловке», майор шутливо обратился к одному из местных «авторитетов», Купцову:

— Что-то давненько ты, Купарь, ко мне не захаживал! Пошептались бы…

— А сала шмат за сотрудничество дадите?- притворно обрадовался Купцов. — Или чем там у вас в кумотделе стукачей угощают?

— Да ты ж, поди, сало теперь не ешь… — сокрушенно вздохнул майор.

— Это почему же? На халяву кило без хлеба сожрать могу! — похвастался Купцов, и дружки его загоготали, заискивающе глядя на своего лидера.

— Так ведь небось вера не дозволяет…

— Какая вера? — изумился заключенный. — Была у меня одна Вера — заочница, письма жалостливые писала, аж слезу вышибало! Прямо как в «Калине красной»! Но чтоб сала не есть — про то мы с ней не договаривались…

Зэки опять захохотали, радуясь сообразительности приятеля, не упавшего лицом в грязь перед кумовскими приколами.

— А я думал, Джаброев вас уже всех в свою веру перекрестил, — вздохнул Самохин. — Ну, извиняй, коли ошибся… — Майор тронул за плечо Смолинского: — Пойдемте, товарищ лейтенант, — и, обернувшись, бросил на прощанье Купцову: — А за салом забегай. Продукт-то казенный, сам понимаешь. Вдруг пропадет без надобности? Мне ж за него перед начальством отчитываться…

Под хохот зэков покинув отряд, Самохин и Смолинский отправились на вахту, где их ждал дежурный по колонии майор Алексеев.

— Ну как, Андреич, разобрался? Что в область докладывать будем? — с порога поинтересовался он.

Самохин снял фуражку, пригладил седые, растрепавшиеся волосы.

— В общем, дело так обстоит. Криминала никакого нет. Чистый суицид на почве душевных переживаний. Кто там по управлению сегодня дежурит? Подполковник Кокорин? Ну, это наш парень, старый тюремщик, докапываться шибко не будет. Доложи ему пока так, как я сказал. Мол, оперативники занимаются, проводят расследование по факту самоубийства, если что-то появится — сообщим дополнительно.

— Ну и порядок! — радостно согласился Алексеев. — А то давеча начальнику колонии домой позвонил, а он меня как понес! Надзора, грит, ни хрена нет, вот у вас зэки то вешаются, то через забор прыгают. Опять дежурный наряд виноват! А это, как ты сказал… душевное волнение, дело тонкое. Мы за мыслями зэков следить не обязаны! Так что спасибо тебе, Андреич, отдыхай пока, чайку выпей, а я сейчас на просчет пойду, да столовую проверю — пора завтрак готовить. По коням! — крикнул Алексеев в караульное помещение, и прапорщики-контролеры поднялись, шумно отодвигая деревянные табуретки, загрохотали коваными сапогами по лестнице — начиналась ночная проверка заключенных в жилой зоне.

— Нет, Андреич, зря ты мне этого лаврушника трогать запретил, — подосадовал Смолинскии. — Я бы ему в ШИЗО хребет вправил. Не люблю наглых зэков.

— Горячий ты, Коля, — покачал головой Самохин, — службу тянешь со рвением… Из поляков, что ли? Я думал, хохол…

— Да вроде поляк, — смутясь, пожал плечами Смолинский. — По деду фамилия идет… Да какой я, к черту, поляк! Я их, поляков-то, в кино только и видел. Эти, как их… «Четыре танкиста и собака»!

— А в органы как попал?

— Отец в войсках энкавэде служил. Но я-то не собирался, про колонии знал, что они есть, но интереса не проявлял. А в армию пошел — попал в конвойные части. Перед самым дембелем к замполиту полка вызвали. Он и спрашивает: хочешь, мол, разведчиком стать? Я тоже дурак тот еще, решил, что меня в шпионы вербуют. Встал по стойке смирно и гаркнул — готов служить там, куда Родина пошлет! Так и попал в спецшколу для подготовки начсостава МВД. Потом сюда, в колонию. Хотели начальником отряда поставить, но я сам инспектором режимной части напросился. Не люблю cо сволочью этой по душам шоркать! Другое дело в режиме: встать, сесть, руки назад, вот и весь разговор!

— Я даже удивился, как тебе удалось быка Джаброева скрутить. Здесь ты, конечно, молодец. Но таким, как Джаброев, дубинка твоя за пряник сойдет. Ты ж из него этим героя сделаешь! А вообще-то все нормально получилось. Наехали мы на него, зашугали, а потом он с опером пошептался о чем-то, и его отпустили… Что после этого братва подумает?

— Что? — заинтересовался Смолинский.

— А братва его спросит: о чем это ты, Жаба, с кумом базарил?

— А он?

— А он — ничего. Потому что мы с ним ни о чем не разговаривали!

— Как это? — не понял лейтенант.

— Да вот так. Я молчал, а он в потолок смотрел. И когда кореша с вопросами подкатятся, Джаброев им честно ответит, что ни о чем с опером не говорил. И братва сразу засомневается: как это так? Десять минут сидеть с кумом и молчать? Что, старому майору делать больше не хрен? Уже вся зона знает, почему Батон вздернулся. И будет странно, что мы виновного в этом зэка даже в ШИЗО не закрыли.

Порывистый Смолинский прошел наискось по скрипучим, белесым от частого мытья половицам дежурки:

— А по-моему, что-то перемудриваешь ты, Андреич. Посмеются зэки над нами да спать завалятся. Не буду врать, что мне Булкина жалко… Нет у меня к зэкам жалости! Но справедливость-то должна быть! Нельзя, чтобы эти падали и здесь сухими из воды выходили…

— А вот потому, Коля, — успокоил его Самохин, — ты утром, с подъема, возьмешь двух прапоров из наряда. Пойдете в третий отряд, и в помещении сушилки, под топчаном, из двух старых валенок изымете полиэтиленовые пакеты с брагой. Брагу выльете в унитаз. После этого заберете Купцова и приведете его на вахту. Я к этому времени подготовлю постановление о водворении его в штрафной изолятор. А братва пусть думает. Когда в первый раз водку спалили, на Батона перекосили. А в этот раз кто про брагу настучал? И между прочим, в обоих случаях Джаброев замешан…

Смолинский внимательно посмотрел на Самохина.

— Ну и гнилая же у вас, кумовьев, служба… — удрученно пробормотал лейтенант.

— Обыкновенная служба, тюремная, — пожал плечами Самохин. — Ты тоже со временем таким штукам обучишься. Это тебе не дубинкой размахивать. А уж если замахнулся — так бей. Да так шибани, чтоб и дух вон. Был блатняк приворованный по фамилии Джаброев, и нет его. Вот тебе и торжество справедливости!

— Как-то это… Не по правилам… — мотнул головой Смолинский.

— А мы, Коля, зэков сюда, в зону, не звали. Они сами, причем за дело, к нам попадают. Ну а если преступник такую дорожку выбрал, пусть протопает ее по полной программе. И по правилам, которые мы здесь для него устанавливаем. Иначе нам, тюремщикам, грош цена!

Самохин одернул плащ, нахлобучил фуражку, подойдя к мутноватому зеркальцу на стене, поправил лакированный козырек.

— Ладно, пора закругляться. Пойдем, там у контролеров чай должен быть. Я тебя ландориком угощу мятным. Потом вздремнем часок — того и гляди рассветет уже. А утром опять на службу…

Побег на рывок

Рассказ

Рейсовый автобус, припоздавший из-за ненастья, подкатил к дощатой будочке автостанции и остановился посреди огромной маслянистой лужи. Майор Самохин не сразу разглядел ее в сумерках, только почувствовал, как ледяная вода мгновенно просочилась в ботинки. Чертыхнувшись, он побрел наугад, горбясь под пронзительным октябрьским ветром с мелкими брызгами дождя.

Кажется, единственная в этом степном поселке улица была по-деревенски широкая, застроенная одноэтажными особнячками, окна которых тускло светились сквозь ветви сырых, облетевших деревьев.

Во дворах, почуяв чужого, забрехали в разноголосицу псы. Дождь перешел в туманную, колючую мглу, пропитал сыростью поношенный форменный плащ Самохина с покоробившимися погонами, тяжелую фуражку. Дождинки сбегались на пластмассовом козырьке в тоненький ручеек, капали на лицо, холодили подбородок и шею.

Майор с благодарностью вспомнил жену, которая в последнюю минуту его торопливых сборов уговорила надеть под форму теплое байковое белье.

— Не лето красное, — бурчала она, неодобрительно глядя, как привычно снаряжается по тревоге Самохин. — Снеговой ветер, северный, а ты фуражечку примеряешь, форсишь все. Сапоги одень яловые, а не ботиночки. Прихватит мороз — напляшешься. Знаю я эти ваши розыски. Кинут в степи, и торчи там неделю не жрамши… Ох-хо-хошеньки… Прямо и не знаю, что тебе из еды с собой захватить…

— У меня в кабинете сухой паек есть, да денег двадцать рублей, не пропаду, — успокоил ее Самохин, на что Валентина, делившая с мужем службу в колонии вот уже третий десяток лет, заметила:

— Вот и будешь где-нибудь посреди поля в засаде свои деньги жевать…

За долгие года и она, и Самохин привыкли к таким внезапным тревогам, ночным подъемам, собираясь без суеты, обреченно, тем более что повод на этот раз был самый серьезный — побег. Из короткого телефонного разговора с дежурным по колонии старший оперуполномоченный майор Самохин узнал кое-какие подробности и легко вспомнил беглеца — осужденного Золотарева. Майор формально был в отпуске, но по сложившейся традиции в таких случаях поднимали всех работников колонии, и Самохин, безропотно подчиняясь звонку, сразу включился в операцию по задержанию побегушника.

Бежал Золотарев дерзко, как серьезные заключенные не уходят, — без подготовки, на рывок. На зоновском жаргоне — «заломил рога». Конвой чуть замешкался при разгрузке фуры с вернувшимися с работы заключенными дневной смены, и Золотарев, пользуясь ранними осенними сумерками, шарахнулся перед самым предзонником в сторону от своей пятерки, нырнул в темноту. Солдаты растерялись, бестолково заклацали затворами автоматов, зэки засвистели, заулюлюкали, и молоденький лейтенант-начкар, вместо того чтобы скомандовать спустить с поводков собак и начать преследование, выхватил пистолет и принялся бабахать вверх, бестолково орать на конвойных солдат, загонять зэков за колючую проволоку предзонника. И упустил время.

Узнав о случившемся, командир отдельного охранного батальона подполковник Крымский, понимая, что этот побег целиком на совести конвоя, вначале поднял по тревоге своих «чекистов», которые до полуночи шерстили колонийский поселок, окрестные огороды и близлежащий райцентр, и только после того, как беглец пропал без следа, доложил о ЧП в область, уведомил о происшедшем прокурора и местное отделение милиции.

Самохин вспомнил, что Золотарев был осужден, кажется, за грабеж. Из семи лет, определенных ему судом, отбыл года три-четыре. По зоновской жизни — не из блатных, но крутился возле «отрицаловки», да и кто из молодых зэков не мечтает на первых порах о карьере воровского авторитета?

При побеге, если не удалось задержать заключенного сразу, по горячим следам, создается оперативный штаб розыска. Специальные группы сотрудников колонии действуют одновременно по нескольким направлениям: выезжают по известным, зафиксированным в личном деле осужденного адресам родственников и близких друзей, работают в зоне, опрашивая приятелей, «колют» их, пытаясь выяснить намерения и место, где предполагал скрываться бежавший. Конвойные войска выставляют блокпосты на железнодорожных вокзалах, автобусных станциях, перекрывают автотрассы, останавливая и досматривая все проезжающие машины. А поскольку дорог в степных краях не считано, таких постов приходится организовывать множество, нередко посреди чистого поля, в глуши, и о том, чтобы регулярно объезжать их, подвозить продовольствие, не может быть и речи. В итоге попавшие на такой блокпост, состоящий, как правило, из прапорщика и двух-трех конвойных солдат, могут, забытые всеми, проторчать на развилке дорог степной глухомани неделю и больше. Дичают без еды, бритья и умывания, в грязных плащ-палатках, с автоматами, сами становятся похожими на разбойников и до смерти пугают невзначай свернувшего на эту проселочную дорогу путника.

По причине отпуска Самохина не стали включать в штаб розыска, а использовали как подвернувшуюся кстати дополнительную силу. Адресок ему достался дохленький, какой-то тетки Золотарева, которую вычислили в оперчасти по единственному письму, полученному беглецом еще год назад и завалявшемуся с тех пор на дне ящика прикроватной тумбочки в отряде.

Накануне у Самохина прихватило сердце, а еще раньше, при прохождении диспансеризации, доктор обнаружил повышенное кровяное давление. И то, сколько было бессонных ночей, нервотрепки да дерганий за время его беспокойной службы! Но жаловаться майор не привык, да и поездка эта в село, где жила золотаревская тетка, расположенное километрах в семидесяти от райцентра, не предвещала особых хлопот. Самохин со счета сбился, сколько раз приходилось бывать ему в таких вот «засадах» по адресам, где могли появиться бежавшие заключенные. В городе-то еще смотря какие родственнички у зэка подвернутся, другие тюремщиков и на порог не пустят, а силой войти в квартиру и дожидаться там, не заявится ли беглец, прав у сотрудников колонии, работавших по розыску, не было. Другое дело в деревне! Там и в дом пригласят, и за стол посадят, и чарку поднесут, посетовав на непутевого, сбившегося с панталыку земляка, которого служилому люду приходится теперь ловить, мотаясь по бездорожью…

А потому Самохин после короткого раздумья оставил в кабинете приготовленный для таких внезапных отъездов «тревожный чемодан», бывший на самом деле раздутым, потерявшим форму портфелем, и, получив в ружейной комнате батальона закрепленный за ним табельный «Макаров», двинулся налегке. Даже запасной магазин к пистолету спрятал в сейф от греха подальше — не ровен час, затеряется где-нибудь, а стрельбу открывать из-за какого-то сопливого, «быковатого» зэка Самохин вовсе не собирался.

И вот теперь он брел впотьмах, шлепая по раскисшей грязи дурацкими ботинками, обутыми, как он боялся себе признаться, только из упрямства, наперекор жене, вместо тяжелых, но удобных в распутицу яловых сапог. А улица тянулась бесконечно, домики на ней измельчали, пошли все больше кособокие, в два оконца мазанки, штакетник сменили плетни, а кое-где просто выбеленные временем жерди. Собаки тоже поутихли, отстали, видимо, на этом конце села охранять им было особенно нечего.

Самохин подошел наугад к светящемуся одиноко окошечку какой-то халупки, не огороженной даже плетнем, и осторожно постучал костяшками озябших пальцев по мутноватому стеклу.

— И хтой-то? — спросил встревоженный голос невидимой из-за пестрой оконной занавески старушки.

— Из милиции! — не вдаваясь в тонкости структуры органов внутренних дел, чтоб не путать бабушку, представился майор. — Мне дом участкового найти надо. Не подскажете?

— Да рядышком он живет, напротив! — Занавеска откинулась, и показалось морщинистое лицо древней старушки, которая щурилась, пытаясь рассмотреть в темноте за окном неведомого собеседника. — А только нет его. В район давеча увезли. Бают, пендицит ему вырезают.

— Давно? — сердито, досадуя на себя, поинтересовался Самохин.

— Ась?

— Вырезают аппендицит давно? — переспросил майор.

— Да вчерась увезли, должно, вырезали уже, слава те Господи…

Самохин крякнул, сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке. Прокол! Днем позвонил в райотдел милиции, спросил, есть ли в этом селе участковый. Ответили, что есть. Но есть он, оказывается, по штату, а фактически находится в больнице, о чем начальство участкового то ли не знало, то ли запамятовало.

— Дуроломы хреновы! — ругнулся Самохин, но от бабушки не отстал: — А… — майор запнулся, вспоминая, как зовут родственницу Золотарева, — Клавдия Петровна Аникушина далеко живет?

— Клавдя-то? В конце улицы, там еще тополь высокий растет. Ишь, зачастили к ней гости-то! Племянник вот давеча пожаловал. Конешно, она поросенка свово зарезала, вот и потянулась родня из городу, за свининкой-то…

Самохин отошел от окна, достал волглую сигарету, раскурил, затянулся глубоко горьким от сырости дымком. «Вот тебе и дохлый адресок!» — подумал он обреченно, зная уже, что не кто иной, как Золотарев, пожаловал навестить престарелую тетушку, и майору предстоит сейчас решать: лезть самому и вязать беглого или метаться по ночному селу, разыскивая телефон, и вызывать из райцентра подмогу.

На мгновение ветер порвал невидимые тучи, выглянула щербатая луна, похожая на сверкнувшую фиксу в черном провале рта, блеснула жирно и склизко, осветив мокрые, окостеневшие горбыли забора, улицу, мертво-серебристую от луж, с траурной бахромой невытоптанной за лето пожухлой и примороженной травы у обочины.

Самохин пошарил за пазухой, достал пистолет, передернул затвор, вгоняя патрон в ствол, щелкнул предохранителем и опустил в правый карман плаща, пожалев мимолетно, что забыл вытряхнуть оттуда вечные табачные крошки, которые непременно налипнут на оружие. Взглянул на часы — двадцать три тридцать. По деревенским меркам — глубокая ночь. Швырнул окурок и, дождавшись, когда рубиновая точка, пшикнув, погасла на мокрой земле, зашагал решительно по чавкающей раскисшей тропинке к приметному, с высоким деревом в палисаднике, бревенчатому домику, в котором светились оба глядящие на улицу окошка. Осторожно ступая, майор стал обходить дом, огороженный ветхим, кое-где поваленным заборчиком, стараясь рассмотреть, что находится в глубине двора. Вот чернеет сарай с копной сена на крыше. Дальше, кажется, садик с несколькими деревцами, огород, прибранный к зиме и угадывающийся по темным квадратам вскопанной земли…

Убедившись, что во дворе нет собаки, Самохин решил для начала заглянуть в сарайчик, чтобы держать под контролем входную дверь дома. Тогда можно будет спокойно, в относительном тепле и уж без ветра и дождя, во всяком случае, дождаться утра и взять Золотарева тепленьким, в постели. Такие дела спозаранку проворачивать надо. Повязать парня, народ кликнуть… Ч-черт! Не взял наручники! «А, ладно, обойдемся подручными средствами…» — решил майор.

Правда, в таком исходе, как связывание, Самохин все-таки сомневался. Золотарев парень рослый, метр восемьдесят, вступать с ним в близкий контакт, крутить руки, рискованно. Здоровые нынче ребята пошли, чай, не на лебеде, не на жмыхе росли… Так что придется давить на психику, деморализовывать, чтобы и мыслей о сопротивлении не возникало…

«А вот он изловчится да и завалит меня!» — подумал вдруг майор, и странно было то, что испугался при этом не за жизнь свою, а за пистолет этот дурацкий, который может попасть в руки зэка. Утрата боевого оружия сама по себе, как говорится, чревата… Но потом, успокоившись, посетовал на излишнюю мнительность и действовать решил так, как задумал: забраться в сарайчик, посидеть, отдышавшись, а там… утро вечера мудреней.

Самохин вернулся к дому, осторожно открыл калитку, вошел во двор. В этот момент где-то поблизости звякнул металл. Майор мгновенно присел, слившись с непроглядной тенью забора. Дверь домика открылась, кто-то, нырнув под притолоку, вышел из сеней — высокий, сильный, заставивший скрипнуть под собой низкое крылечко.

«Вот тебе и адресок… — подумал Самохин. -Точно, Золотарев! Ишь, отъел морду в тюрьме — не свернешь… Сейчас как махнет огородами — не тот у меня возраст, чтобы через плетни скакать! А… шмальну вслед, а там как получится!» — решил Самохин, вынимая из кармана пистолет.

— Вовка! Чтоб не курил у меня на сеновале! — окликнул из дома встревоженный старушечий голос. — Тулуп-то взял? Ишь, что удумал — в сарае спать. Говорю, лягай в горнице!

— Я, баб Клав, по горницам наспался уже на всю жизнь. Не могу — стены давят. Да не волнуйся ты, все нормалек будет! — пообещал Золотарев и зашагал к сараю, волоча под мышкой что-то большое, темное — наверное, тулуп.

Самохин выждал, пока беглый заключенный скроется в ветхом строении, поднялся осторожно, распрямляя затекшие ноги. И как зэки умудряются так-то вот, на корточках, часами сидеть? Сердце опять ощутимо шевельнулось, лягушонком скакнуло под самое горло и шлепнулось, болезненно сжавшись.

«Ну-ну… — успокоил его майор и потер грудь сквозь плащ стиснутым в руке пистолетом, — не шали у меня. Вишь, оружие на боевом взводе!»

Потом, поразмышляв немного, Самохин решил, что с промокшими насквозь ботинками, на пронизывающем, ледянистом к ночи ветру, да еще со скачущим невпопад сердцем до утра в сарайчике, а уж тем более здесь, в тени плетня, ему ни за что не высидеть. Нащупав предохранитель пистолета, опустил его вниз, мягко придерживая большим пальцем, чтоб не щелкнул в тиши, взвел курок и шагнул решительно к дверце сарая. Войдя внутрь и оказавшись в непроглядной тьме, наткнулся вытянутыми руками на приставную лестницу. Посмотрел вверх. Где-то над головой шуршал сеном, устраиваясь на ночь, Золотарев. Сквозь кривые горбыли потолка было видно, как там вспыхнул и погас огонек. Племянник явно пренебрег добрым советом бабки и закурил…

Зная, что очень короткое время Золотарев будет ослеплен пламенем спички, Самохин, не давая ни себе, ни ему передыху, стал подниматься по скрипучей лесенке. «Черт, надо было хоть фуражку снять! — подосадовал на себя запоздало. — Сияю кокардой на весь чердак! Вот он меня сейчас тюкнет по кумполу чем-нибудь, и правильно сделает. Так мне, дураку, и надо…»

— Ты, баб Клав? — окликнул Золотарев сверху и хохотнул примирительно: — Все, не переживай, не курю больше…

Самохин, нащупав край лаза, рывком подтянулся, встал на колени и сразу прямо перед собой увидел ярко озаренное последней жадной затяжкой лицо заключенного. Сказал, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и властно:

— Привет, братан! Я майор Самохин. Если дернешься — пристрелю. Руки за голову, не вставай, повернись спиной ко мне.

Едва различимый во тьме, Золотарев зашуршал, забыл вытащить папиросу изо рта, повернулся неловко. Ориентируясь на огонек цигарки, майор, ступая по мягкому сену, шагнул к заключенному, ткнул его пистолетом в затылок, левой рукой ловко ощупал карманы телогрейки, брюк, выдернул из-за голенища правого сапога длинный тяжелый нож, не разглядывая, швырнул в сторону, приказал:

— Спускайся по лестнице, только без фокусов. Я с тобой в жмурки играть не собираюсь. Прострелю башку, если что не так, понял? — и, чтобы сбить с толку, крикнул: — Лейтенант! Принимай задержанного. Побежит — стреляй без предупреждения!

Схватив Золотарева за воротник телогрейки, толкнул к провалу лаза:

— Давай спускайся. Руки на затылке держи!

— Да как же я, — возмутился, приходя в себя от неожиданности, Золотарев, — обезьяна, что ли, в натуре, без рук по лестницам лазить!

— Будешь бакланить — кубарем полетишь с чердака этого… Вперед! — скомандовал Самохин и опять крикнул воображаемому помощнику, в котором так нуждался сейчас: — Емельянов! Принимай клиента!

Не дожидаясь, пока Золотарев заподозрит неладное в странной молчаливости подручных майора, Самохин почти силой впихнул заключенного в лаз и, придерживая за шиворот, понукал:

— Давай, давай, быстро! — и, не тратя времени, сразу начал спускаться следом, едва не наступая зэку на голову.

Золотарев, видимо, окончательно опомнился, матерился сквозь зубы, но шел послушно, держа руки над головой и нашаривая ногами ступеньки лестницы. Самохин, цепляясь каблуками, торопливо сползал за ним, а когда заключенный замешкался было, почувствовав твердый пол сарая, майор уперся стволом пистолета ему и спину:

— Живее шагай!

Оказавшись во дворе, где было заметно светлее, Самохин прикрикнул, повеселев:

— Ну а теперь веди меня к бабе Клаве чай пить!

После пережитой встряски сердце Самохина колотилось, трепыхалось так, что перехватывало дыхание, и майор открытым ртом хватал туманный воздух, стараясь не хрипеть громко.

Золотарев перед самым крыльцом притормозил вдруг, оглянулся растерянно:

— А где… Ну, бля, наколол, мент!.

Самохин изо всех сил ткнул его пистолетом промеж лопаток, просипел, свирепея:

— Ты, сучонок, если жить хочешь, делай, что говорят. Пошел в дом!

Ощущение удачи, недолгая воля, вскружившие голову молодому зэку, с появлением властного майора-тюремщика оставили беглеца, и Золотарев сник. Ствол пистолета давил в спину с железной уверенностью, и заключенному хватило гонору лишь на то, чтобы остервенело пнуть сапогом дверь.

— Господи! — почти мгновенно отозвался старушечий голос. — Тихо ты, оглашенный! С петель сорвешь! Аль поморозил сопли да в хату надумал вернуться?

Звякнула щеколда, дверь распахнулась. Из-за плеча Золотарева Самохин разглядел бабку — низенькую, в старой, неопределенно-серого цвета шерстяной кофте, длинной, колоколом юбке, в накинутом на плечи платке-«паутинке». Заметив постороннего в форме, старушка осеклась, попятилась:

— Проходите…

Самохин быстро сунул руку с пистолетом в карман, постарался растянуть сведенные холодом губы в улыбку и вроде шутливо толкнул плечом Золотарева:

— Чо руки-то задрал? Чать, не пленный! Входи, да не балуй. А вам, баб Клав, здрассьте… Извиняйте, что припозднились с гостеваньем-то. Ежели не возражаете, мы в горницу пройдем, потолкуем…

— Вам возразишь… — неприязненно сверкнула глазами старушка и, буркнув: — Ноги вытирайте, грязь-то какая на улице! — ушла, не оглядываясь, в дом.

За ней забухал сапогами племянник. Майор, едва не зацепившись рукавом за висящее в сенцах на стене большое цинковое корыто, замешкался было, пытаясь нащупать ногами половую тряпку, но не нашел и, постучав ботинками о половицы, заторопился следом.

Прошли и расселись в чисто прибранной, пустоватой по извечной деревенской бедности комнатке с беленой печкой в переднем углу, квадратным, накрытым скатеркой с вышивкой столом, массивным, старинной работы буфетом, перекочевавшим, возможно, в крестьянский дом из помещичьей усадьбы. За мутноватыми стеклянными створками угадывались стопки чистых тарелок и разнокалиберные граненые рюмки. Возле печки — высокая кровать с непременными никелированными шарами на металлических спинках, в правом углу — икона с лампадкой и множество неразличимых в тусклом свете единственной лампы под матерчатым абажуром фотографий в большой коричневой рамке.

«Черт знает, как так выходит, — подумалось вдруг некстати Самохину, — вроде работает народ, надрывается, а всю жизнь в одной телогрейке ходит, и накоплений — узелок на смерть в сундуке да сто рублей на сберкнижке, только похоронить и поминки справить…»

Золотарев сел на деревянный табурет у окна, Самохин пристроился за столом, осторожно положив на скатерку набухшую от дождя фуражку и с сожалением покосившись на мокрые пятна четких следов, оставленных им на светлом половичке у порога горницы.

— Присаживайтесь, мамаша, — предложил он, но бабка неожиданно встрепенулась и встала перед ним, подбоченясь:

— А ты кто такой, чтоб в моем дому командывать? Может, вначале документ предъявишь? По обличью видать — из лагеря…

— Лагерей, бабуля, у нас давно нет, — миролюбиво возразил ей Самохин. — Теперь колонии, исправительно-трудовые. Исправляем таких, как Вовка ваш, трудом и перевоспитываем…

— Ага… Я, значит, в колхозе всю жизнь, с малолетства, перевоспитываюсь… — ехидно прищурившись, подметила старушка, — так перевоспиталась, что разогнуться не могу. Теперь, значит, этого мальца очередь…

— Ну, малец-то ваш пока не шибко уработался, — решил окоротить оказавшуюся не в меру языкастой бабку майор. — Вон, с каргалинскую версту вымахал, а на хлеб себе зарабатывать честно так и не научился…

— За нечестное он сполна отсидел, — вступилась за племянника бабка. — По молодости с кем не бывает. У нас-то в колхозе мужики, что из судимых, самые грамотные. Их за спасибо вкалывать не заставишь. Все знают — и как наряд закрыть, и какие расценки…

— В том-то и дело, что Вовка ваш положенного не отсидел. Сбежал он.

— А мне сказал — отпустили досрочно… — подозрительно прищурилась на майора старушка.

— Отпустят они! — буркнул угрюмо Золотарев, глядя под ноги на расплывшийся развод грязи из-под тяжелых зэковских кирзачей.

— Конечно отпустим! — пообещал с воодушевлением Самохин. — Вот досидишь чуток, и по концу срока — мотай нa все четыре стороны.

— Мне чуток ваш — семь лет. Да три за побег. Начать да кончить! — вскинулся Золотарев.

— Не горячись, — показал глазами на правую руку в кармане плаща майор. — Как у нас говорят, раньше сядешь — раньше выйдешь!

— Не знаю, как там у вас, — вступилась бабка, — а я Вовку вот с таких годков знаю. Считай, до школы нянчила. Если бы мамаша его беспутная не забрала тогда был бы при мне. Работал, женился б, как все нормальные люди. Изба есть — вон, живи не хочу…

— Да ладно, баб Клав, — отмахнулся Золотарев, — у вас в колхозе тоже как в зоне. Хошь — сей, хошь — куй, получишь известно что. В тюрьме хоть кормят бесплатно.

— Они же, баб Клав, работать-то не привычные, — подражая Золотареву, в тон ему, брюзжа, заметил Самохин. — Другое дело — на халяву попить да пожрать всласть. Я вам по секрету скажу — они и в зоне не слишком-то урабатываются. Кто ящички из реечек сколачивает, кто тапочки, рукавицы шьет. Вашему механизатору или доярке такая сачковая работа и не приснится! Опять же, режим, сон, кормежка трехразовая. У вас, к примеру, в деревне врач есть?

— Откудова… Была фершал, да померла, старенькая совсем. А больше никто не едет…

— Вот! А там на тыщу зэков — пять врачей и медсестер десяток. Чуть кольнет — в санчасть бегут, лечатся… Так что и впрямь, лагерь пионерский…

— Тебе б, гражданин майор, там посидеть, — криво усмехнулся Золотарев.

— Я, парень, в нем уже четвертак отбыл. Вся жизнь в зоне прошла, за решеткой. Домой только спать хожу, и то не во всякую ночь… А уж ты, Золотарев, свой срок железно заслужил, тут ошибками правосудия не отмажешься…

Самохин удовлетворенно вздохнул, торжествующе оглядел все еще растерянного, не решившего до конца, что следует предпринять, Золотарева и смущенную неожиданным оборотом дела, появлением незнакомого майора, спором вот этим бабку. Радуясь, что все проходит пока относительно мирно, Самохин как мог тянул время, забалтывал собеседников, не давая им сосредоточиться, но до утра было еще так далеко!

— Щас вон сколько по радио да по телевизору говорят про ошибки-то, — не согласилась бабка, — я и сама видела, как людей при культуре личности Сталина ни за что хватали! У нас в колхозе перед войной один мужик зашел в сельпо водки купить, а ее не завезли. Он в сердцах и ляпнул, мол, эти, в Кремле которые, всю выжрали! Так спрятали мужика — до сих пор нет!

— А вы, Клавдия Петровна, с другой стороны рассудите, — веско поддержал разговор Самохин, — война приближалась, страна, напрягая все силы, готовилась к схватке с фашизмом. И правильно делала! Ведь еле-еле одолели, такая мощь на нас навалилась! Естественно, что в этот период от народа требовалось сплочение. А у вас в селе вдруг находится, уже простите за выражение, какой-то мудозвон, который из-за того, что ему похмелиться не дали, поносит советскую власть и правительство!

— Но не расстреливать же за это!

— А может, его не расстреливали. Таких-то болтунов, насколько мне известно, потом из лагерей пачками на фронт отправляли, — предположил майор.

— Или в побег ушел, и его чекисты кокнули… — заметил Золотарев, глядя на оттопыренный карман самохинского плаща.

— А ты не бегай! — сварливо парировал майор. — Отпустят — тогда топай, куда душе угодно. А конвой — он и есть конвой. Им, чекистам-то, за побег твой тоже достанется. Так что моли Бога, что я тебя взял. Если бы конвойные задержали — намяли бы ребра, чтоб другим неповадно было.

— Неужто бить будут? — всплеснула руками бабка.

— Не по-человечески… — угрюмо подтвердил Золотарев.

— Вот ведь что творят, а?! — изумилась старушка. — Покалечат парня ни за что ни про что…

Самохин пожал плечами:

— Ну… Вовка ваш тоже… тот еще, фрукт. Людей грабил, одного в живот пырнул. Тяжкие телесные повреждения. Хорошо, доктора спасли потерпевшего. Еще чуток — и стал бы Вовка убийцей. Так что семь лет он не за пустяки получил.

Бабка с укором глянула на племянника:

— Мне-то по-другому писал. Мол, напали хулиганы какие-то, защищался…

— Ага, — подтвердил ехидно Самохин, — студент консерватории на него напал, скрипкой по голове дербалызнул, а Вовка его — ножом в живот… Небось что-то в этом роде бабушке наплел? А, Золотарев? А может, это хорошо? Значит, осталась еще у тебя совесть, стыдно признаться, что со студента шапку снял и портфель вырвал. И пырнул его просто так, чтоб сопротивления не оказал.

— Так вышло, — не глядя на бабку, процедил сквозь зубы Золотарев, — не я его, так он бы меня, в натуре, положил. Он, может, карате знал! Они, говорят, одним ударом убивать могут!

— Если б он каратистом был, то, глядишь, вправил бы тебе мозги, чтоб ты за ум взялся, — уточнил Самохин.

— А на хрена мне ваш ум? — ощетинился Золотарев, — что вы все, умные такие, хорошего придумали? Бери больше — кидай дальше? Таскать — не перетаскать? А сами, значит, по консерваториям на скрипочках пиликать, да еще и нас, дураков, хаять — мол, рылом не вышли искусство понимать, пашите да сейте, в дерьме возитесь, пока мы тут на радость всему миру пиликаем…

— Кто ж тебе, дураку, мешал? Взял бы да тоже на скрипочке выучился играть. Или на виолончели…

— Я, кроме баяна да балалайки, ни одного инструмента живьем не видел, только в кино да по телевизору.

— Какие уж нам… виланчели! — вставила, поджав обиженно губы, бабка. — Я его в школу-то еле-еле собрала, чтоб все как у людей — и брючки новые, и рубашечка белая, и книжки с портфелем.

— А родители что ж? Вроде, не сирота, — поинтересовался майор.

Бабка, видно было, успокоилась окончательно, присела на низенькую скамейку возле печи, открыла дверцу, пошерудила там кочергой.

— Никак не прогорит, окаянная. Уж пора заслонку-то закрыть, весь жар в трубу, а она дымит и дымит… Видать, уголь такой. Так и угореть можно… Родители… Знамо, какие счас родители пошли. Нас-то у папы с мамой восьмеро было, так всех подняли. И революция, и голодуха, а все как-то перебивались. На скрипочках, конечно, не играли, а на балалайке даже я научилась. Частушки, «Светит месяц»… А эти, нонешние, вроде сыты — а все не в радость. Мать его, Верка, самая младшая из нас. Мы-то — кто на скотный двор, кто в кузню, а она уж при советской власти росла, в техникум. Выучилась на свою голову. Соплюхой еще была — целину покорять кинулась. А че ее покорять-то, в соседнем районе степь распахивали, так мало ей, в Казахстан умотала. Потом на какую-то стройку комсомольскую — то ли реку перегораживать, то ли дорогу железную строить. Допрыгалась, что ни мужа, ни семьи к тридцати годам. Родила неведомо от кого. Так нет, чтоб хвост прижать — мне дите подбросила. Мои-то выросли, трое сынов, разъехались кто куда, но все при деле. Дед, муж то есть, погиб, трактор перевернулся на горушке, так его и придавило. А тут Вовка — да пущай, думаю, растет, все веселей, к старости-то. Разве ж я тебя плохому-то учила? — обернулась бабка к понурившемуся племяннику.

Самохин достал из кармана пачку «Примы»:

— Курить-то можно у вас?

— Дымите, чего уж там.

— Вот, передайте сигаретку Вовке. А то я его «Беломор», когда карман проверял, кажись, выкинул…

Курили молча, пуская дым в потолок. Самохин морщился и украдкой потирал давящее нудно сердце, Золотарев затягивался жадно, так что слышно было, как потрескивала тлеющая сигарета в повисшей вдруг тишине.

— И все Верка шалопутная! — продолжила бабка задевшую ее больно тему. — Сама в городе пристроилась, на легких хлебах, и сына туда же. Думала, там манна с небес сыплется! С Петькой-то живут они, аль другого хахаля нашла?

— Да живут вроде… Весной на свиданку приезжали, — неохотно буркнул Золотарев.

— Во-о… Тоже тот еще захребетник! Здоровый мужчина, лет на десять младше Верки-то будет! Грузчиком в магазине работает, получает чуть больше, чем пенсия моя, да еще пьет на что-то! Разбаловала жизнь легкая народ, нет, чтоб как раньше — как потопаешь, так и полопаешь. Помню, в двадцать первом годе такая голодуха была — цельными деревнями вымирали. А ведь работали, хлеб сеяли, не то что нонче — баламутство одно. Теперь еще перестройку какую-то затеяли, все уши прожужжали. Одно недостроили, а уж перестраивать взялись! Тоже небось голодухой закончат!

— Я с голоду помирать не собираюсь! — упрямо шмыгнул носом Золотарев. — Возьму топор и добуду пропитание!

— Ох, Господи! — перекрестилась старушка. — Разве ж я тебя этому учила?

— А что, лучше, когда вы, как овцы, деревнями подыхали и даже не блеяли? Эти-то вон, — он кивнул на майора, — свою пайку всегда имеют…

— Если бы ты знал, какая у нас зарплата, — не болтал бы языком, — покачал головой Самохин.

Золотарев привстал, аккуратно прицелившись, бросил окурок в порожнее ведро из-под угля, покосился на вмиг насторожившегося майора, усмехнулся.

— Не боись, сижу пока, не хочу бабу Клаву расстраивать. Умеете вы, менты, на уши наезжать. Меня вот тоже все стыдили — красть, мол, грешно, и так далее… А сами сейчас кооперативов разных понаоткрывали, денежки лопатой гребут. И те, что нам по душе шаркали, воспитывали, первыми хапать кинулись. Так что нечего тут… заливать! Поймали, посадили — власть ваша, а насчет честности да совести — помолчали бы…

— Так это гласность да демократизация называется! — радостно поддакнул ему Самохин, — а в зонах — гуманизация…

— Вот-вот… — ухмыльнулся Золотарев, — еще немного, и демократы вас, коммуняк, скинут, придут к власти — так мы, майор, с тобой местами-то поменяемся!

— Хрен тебе! — весело возразил Самохин. — Такие, как ты, при любых властях сидеть будут. Ну а мы, естественно, охранять. Съезд-то по телевизору видел? Демократы эти — они ж интеллигенция, чистоплюи. А с вами, дураками, опять нам возиться придется…

В комнате вновь повисла тягостная тишина. Самохин взглянул на часы. Половина первого ночи, самое воровское время. До рассвета бесконечно далеко. Напряжение, вылившееся в балагурство майора, спало, чувство опасности притупилось, сменилось головной болью, пугающим трепетанием сердца, безмерной усталостью и сонливостью.

Баба Клава всхлипнула, утерла глаза кончиком «паутинки»:

— Ну наворотил ты, Вовка, делов. Что ж делать-то будем?

— А че делать? — отозвался Золотарев и кивнул на Самохина: — Сидеть буду, а гражданин майор меня охранять да перевоспитывать…

— Не расстраивайтесь, Клавдия Петровна, — грустно произнес Самохин, — не такие исправлялись. Ты, Вовка, хоть здесь-то не выпендривайся. Я ведь знаю, чего ты в побег ушел. Сам виноват. Намутил в зоне, с корешами поцапался, вот тебе и предъявили… претензии. Все в авторитеты лез! А какой ты, к черту, авторитет? Ни поддержки у тебя от блатных, ни подогрева с воли. Как был колхозником, так им и остался. Вот и отсидел бы свое мужиком, не рыпался никуда, глядишь — через годик на химию вышел или в колонию-поселение перевелся. Какая-никакая, а воля!

— И ты, майор, про колхозника заговорил, — криво усмехнулся Золотарев. — Погоди, узнаете вы у меня, суки, какой я колхозник!

— Не лайся при женщине, пацан! — вспылил Самохин. — За побег тебе срок добавят, пойдешь на строгий режим. А там волчары те еще, так что слушай меня и сопи носом. Если не будешь дурить, я тебе явку с повинной оформлю. Сделаем так: в побег ты ушел после того, как узнал, что тетушка любимая, которая тебя с детства воспитывала, заболела тяжело. С корешами перетрешь, пусть кто-нибудь подтвердит, — мол, земляк какой-то по этапу эту весточку передал. Вот ты в горячах и рванул. Так и на суде скажешь, там нынче к вашему брату подобрели, поверят. Надавишь на слезу… ну, в общем, не мне тебя учить. А я от себя добавлю, что ты сам сдался. Прибежал, увидел, что тетушка оклемалась вроде, и назад собрался, с повинной. Тут я подъехал, и ты меня встретил как родного. Простите, мол, гражданин начальник, нервишки не выдержали, очень уж бабу Клаву люблю, а теперь добровольно сдаюсь и желаю дальше честно досиживать. Усек?

Самохин тяжело встал, подошел к печи и бросил в поддувало давно потухший окурок, покосился на молчащего угрюмо Золотарева, поинтересовался, будто невзначай:

— А что, Клавдия Петровна, телефон-то в селе есть? Ну, «Скорую помощь» вызвать или машину пожарную…

— Да какая нам «Скорая помощь»! Не ездят они сюда, как хошь, так и добирайся. Телефон-то есть, на том краю села, в конторе. Только закрыта она, если Михалыча, бригадира с нашего отделения, разбудить…

— Надо бы разбудить, — стараясь говорить убедительно, предложил майор. — Дело у нас таким образом обстоит. Рассиживаться особо некогда, надо возвращаться. Времени с момента побега пока немного прошло. Я ж говорил, что за это не только зэков, но и нас, сотрудников, наказывают! Так что, если получится, попробуем вообще дело до суда не доводить и факт побега скроем. Бывает такое — спрячется зэк где-нибудь на производственном объекте, его и день ищут, и два. За это, конечно, по головке не погладят, но и не судят. Так что попытаюсь и Вовку таким образом отмазать. Но больно не надежный он у вас парень! И если я его сейчас поведу до конторы по темной улице, боюсь, что он опять от меня рванет. А я, сами понимаетe, человек служилый и обязан буду его подстрелить. А потому, Клавдия Петровна, у меня к вам просьба. Вы, как женщина сознательная и Вовке своему зла не желающая, должны сейчас в контору сходить и позвонить в районное отделение милиции. Так, мол, и так, в доме у меня племянник и майор из колонии, приезжайте немедленно, и объясните, как сюда добраться. Они в курсе дела, поймут, что к чему…

— Дак… как же? — засуетилась бабка. — Может, поужинаете сперва? У меня в чугунке картошка горячая,. сальца порежу…

— Иди, баб Клав, — неожиданно поддакнул майору Золотарев, — чего тянуть-то? Перед смертью не надышишься…

— Ну, до смерти тебе еще далеко, — подбодрил его Самохин, доставая «Приму», но тут же, охнув, схватился за грудь: — Ч-черт!

— Да ты никак хворый? — забеспокоилась старушка, углядев, как передернула лицо майора гримаса боли и невольного испуга из-за вмиг навалившейся слабости и беспомощности.

Пытаясь справиться с непослушным, игривым лягушонком, в которого опять превратилось его сердце, Самохин выдавил из себя, оправдываясь и бодрясь:

— Да уж… поистрепал нервы с такими вот… как Вовка твой… Моторчик-то и прихватывает…

— Счас я тебе каплей дам, от сердца. Хорошие капли, мне давеча доктор прописал, — как рукой сымет!

Старушка шустро полезла в стоящий у кровати шкафчик, достала темный пузырек.

— Вовка, — распорядилась она, — зачерпни кружку воды в сенцах! Счас… двадцать пять капель… как рукой сымет!

Золотарев вскочил, метнулся к выходу.

— К-куда? Сидеть… — выдохнул майор, но боль не отпускала, сдавила, перехватив горло, и оттого его никто не услышал.

Золотарев вернулся через минуту, не глядя на Самохина, поставил перед ним эмалированную кружку с водой.

— Ну, в натуре, везет! — ухмыльнулся он, усаживаясь на прежнее место. — Еще и мент припадочный попался! Смотри, майор, не отбрось копыта, а то мне за тебя — вышка!

— Прикуси язык, Вовка! — строго оборвала его баба Клава, внимательно следя за тем, как падают на дно граненой рюмки мутные капельки лекарства, потом плеснула туда из кружки воды, подала стопку майору: — Вот, глотни и водичкой запей, враз полегчает.

Стукнув зубами о край рюмки, Самохин выцедил настойку с противным больничным привкусом, отхлебнул из кружки ледяной воды, утер губы ладонью, пробормотал, смущаясь:

— Идите, Клавдия Петровна, пора нам. А то пришли, перебаламутили, грязи в дом натащили, теперь вот еще и лазарет устроили…

Неожиданно с улицы послышался нарастающий шум автомобиля. Чувствовалось, что машина мчится на всех газах, подвывая двигателем, елозя колесами по раскисшей дороге, вспарывая зеркала луж и разбрызгивая грязь. По окнам хлестнул свет фар. Автомобиль взревел у дома и встал. Хлопнули дверцы — одна, вторая…

— Кажись, за мной, — всматриваясь в темное окно, усмехнулся грустно Золотарев, никак на подмогу тебе, майор, чекисты пожаловали!

И действительно, скрипнула калитка, потом затопали на крыльце, чем-то в дверь бухнули так, что щеколда звякнула.

— Открывай!

— Господи… — перекрестилась бабка и бросилась в сенцы.

— Точно, чека! Ваши-то менты повежливее будут, все простите да извините… А в итоге один хрен! — ехидно глянул на майора Золотарев.

— Сядь-ка поближе ко мне, парень… — начал было Самохин, но договорить не успел.

В комнату, нагнувшись и едва не сбив с головы фуражку о дверной косяк, ввалился командир конвойного батальона подполковник Крымский. Следом, выставив перед собой ствол автомата, протиснулся солдат внутренних войск.

— А мы вовремя! — забасил Крымский, распахивая бушлат и отряхивая с него дождевые капли. — Молодец, майор! В одиночку такого быка повязал! Как этот пидор, не шибко ерепенился?

— Фильтруй базар, начальник, — бросил в ответ Золотарев, и Самохин видел, что зэк изо всех сил пытается храбриться, выглядеть наглым и независимым, но по лицу его уже расплылась мертвящая бледность, а губы предательски подрагивают.

Комбат, будто только сейчас заметив заключенного, повернулся к нему, шагнул, нависнув над уменьшившимся вдруг, застывшим в своей как бы вольной позе — нога на ногу — Золотаревым.

— Это кто тут у нас обидчивый такой? — вполголоса, вкрадчиво изумился комбат. — А, это ты, сучья морда? — И рявкнул неожиданно так, что вздрогнул даже Самохин: — Встать!

Золотарев попробовал опять усмехнуться, скривил губы, но одновременно втянул голову в плечи, закостенев в своей нелепой в окружении вооруженных людей позе.

— Расчувствовался на воле, — будто извиняясь за него, пояснил Самохину комбат, — придется напомнить, кто в этом доме хозяин…

Крымский коротким, но мощным ударом кулака сшиб заключенного с табурета и, отступив чуть назад, еще на лету, с размаху подцепил сапогом — под дых. Золотарев глухо ударился о стену, обмяк, сполз на пол, безвольно свесив голову. Из разбитых губ побежала алая струйка крови.

— Ой, ой! Что вы делаете! — заголосила, кинувшись к племяннику откуда-то из-за солдатской спины, бабка.

Крымский, оскалившись, скомандовал:

— Хасанов! Выкинь ее на хрен отсюда! — и обернулся к растерявшемуся от стремительности всего происходящего Самохину, сказал уже по-иному, почти весело: — Заждался, поди? А мы вот они! — и указал на Золотарева: — Ты его хорошо прошмонал?

— Да так, по верхам… — пробормотал Самохин, видя, как теснит, выталкивает автоматом всхлипывающую старушку в сени солдат.

Комбат присел перед заключенным, похлопал его ладонью по щеке:

— С ходу вырубился, слабак. Ну-ка, глянем, чем он тут затарился…

Подполковник принялся деловито выворачивать карманы зэка, балагуря при этом весело:

— Ты, майор, только уехал, как ваши опера кентов этого пса раскололи и нам наколку на адресок дали. Ну, я двух чекистов прихватил, и сюда. Пока дом нашли — полдеревни на уши поставил!

Самохин тяжело встал, подошел, склонился над Золотаревым, пощупал пульс.

— Здорово ты его приложил, комбат. Он в общем-то не дергался, так что можно… без этого…

— Да ни хрена ему не сделается, очухается. Это у вас тут мода с побегушниками возиться. А вот когда я в лесах служил — там их мы вообще живьем не брали. И любой зэк знал: ушел в побег — значит, считай себя уже на том свете… Хасанов, дай-ка наручники!

— Бабка! Тута стоять! — прикрикнул солдат на замершую с прижатыми в ужасе к лицу ладонями хозяйку и достал из кармана бушлата стальные наручники: — Пажалста, таварыщ палковник!

Комбат перевернул Золотарева, уложив на пол лицом вниз, задрал рукава стеганки и, заведя руки заключенного за спину, защелкнул браслеты не на запястьях, а высоко, у самых предплечий. Сталь глубоко впилась в кожу.

— Во, порядок! Теперь не вылезет. Давай закурим, майор. Хасанов! Позови Панасенко, — и пояснил Самохину: — Водитель мой, сержантюга! Я его под окнами оставил. Вдруг, думаю, этот козел сквозь стекло ломанется!

Вошел сержант — крепкий, расторопный, с армейским форсом низко сдвинутой пряжкой ремня, перетягивающего новенький бушлат.

— Тащите этого козла в машину! — распорядился комбат.

Солдаты, закинув автоматы за спину, подхватили Золотарева под руки, подняли, повели.

— Не пущу! — бросилась на грудь племянника бабка.

— А вы, гражданка, не противодействуйте! — обхватив за плечи тщедушную старушку, отстранил ее комбат. — За укрывательство беглого преступника мы и привлечь можем… Счас вот прикажу бойцам наручники на вас надеть, и в «воронок», — шутливо пригрозил Крымский.

— Вы… Вы нелюди… — всхлипнула старушка.

— Ага! А вы, значит, люди! — оскалился в улыбке комбат. — Понарожаете всяких уголовников, тварей, а потом про человечность визжите?! Хасанов! Прысни ей «черемухи» в нос, чтоб не мельтешила тут!

— Да ладно вам, — удрученно махнул рукой Самохин, — что вы в самом деле… сцепились… — и, не глядя в глаза, пообещал старушке: — Вы, баб Клав, через денек-другой, если хотите, приезжайте. Или напишите, я прослежу, чтобы Вовка вам ответил. Все нормально будет, не волнуйтесь. А то, что помяли чуток, — без этого не бывает. Сами ж говорили, что пороть его в детстве некому было. Теперь вот… наверстывает.

— Ладно, поехали! — приказал комбат, швыряя на пол окурок и вдавливая его каблуком сапога в светлый половичок. Золотарев уже очнулся и водил по сторонам снулыми, равнодушными ко всему глазами.

Самохина покоробила жестокость, с которой обошелся с Золотаревым конвой. Но одновременно майор испытывал невероятное облегчение. Теперь, когда все так разрешилось, с него спала ответственность за происходящее. Ну а конвой… «Чекисты» во все времена не жаловали побегушников, и Золотарев отделался еще относительно легко. Самохин знал немало случаев, когда при задержании беглых зэков били так, что оставляли калеками на всю жизнь, вымещая на них злобу за грозящие по службе неприятности, нервотрепку, бессонные ночи, долгие поиски, засады… Майора смущало то, что в этот раз такое произошло на глазах у родственницы заключенного. «Чекисты» бесцеремонно и бесстыдно приоткрыли на мгновение для старой колхозницы затемненное доселе окошко в тот мир, в который неискушенному человеку заглядывать не следует. «Так бывает в морге, — думал Самохин, — когда врач производит вскрытие умершего. Все буднично, законно и необходимо, но видеть это родственникам покойного нельзя…»

Заляпанный грязью по самую брезентовую крышу «уазик» комбата приткнулся возле калитки.

— Панасенко, заводи! — приказал Крымский. — Ты, майор, и Хасанов — на заднее сиденье. Жулика — в середину. Грузи!

Неуклюже, с закованными за спиной руками, Золотарев протиснулся в машину. Зажатый с двух сторон Самохиным и «чекистом», он застыл, низко опустив голову. Водитель, пристроив автомат где-то у дверцы, завел двигатель.

— Оружие на предохранитель поставили? — ворчливо осведомился комбат.

— А мы и не снимали! — весело отозвался Панасенко.

— Во, бойцы хреновы! — беззлобно укорил Крымский. — А если б жулик в окно сиганул?

— Та я б его, товарищ подполковник, на штык принял! — не растерялся сержант.

Пошарив рукой под светящейся в полумраке приборной доской, водитель включил радиоприемник. Однообразные, назойливые эстрадные ритмы, которые Самохин терпеть не мог, заколотили, зазвенели, кажется, прямо в мозгу.

— Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! — игриво, стараясь перекричать шум, продекламировал комбат. — Слышь, Золотарев? Ты как там, живой? Глянь, с каким торжеством в тюрьму возвращаешься! И почетный караул тебе, и оркестр! Дави железку, Панасенко! Поехали!

Подвывая натужно, «уазик» помчался по улице, ухая с размаху в глубокие лужи, кренясь, как корабль в штормовом море, и мутные брызги били в лобовое стекло, размазывались грязно мечущимися суетливо «дворниками», а зачастивший вдруг дождь торопливо смывал мазню, делая стекло прозрачным, но тут подворачивалась очередная лужа, окатывала машину по самую крышу, и все повторялось.

— А я, слышь, майор, до тебя еще успел в райцентр вскочить! — сквозь грохот музыки и вой двигателя кричал Крымский. — Там вечером мои орлы всех ментов местных перебаламутили. Представляешь? Я трех прапоров на развилке дороги у села Тыждысай поставил. Думаю, надо эту глухую трассу блокпостом перекрыть, а то уйдет жулик в Казахстан — ищи его потом по кошарам… Ну, полый день простояли — ни одной машины. А уж как вечереть стало — прет какой-то колхозник на ЗИЛе. Прапора — балбесы этакие, на дорогу выскочили и давай руками махать — стой, мол! А оделись как бичи: кто в бушлате драном, кто в тулупе, холодно же! Водитель с перепугу — объехал их, да по газам. А прапорщик Туровец — мудила тот еще — пистолет достал и давай вслед палить. Я, говорит, по колесам стрелял. Какой хрен по колесам, когда в одном стекле кабины две пулевые пробоины! Ну, водила примчался в деревню ни жив ни мертв. Позвонил в район, в милицию. Так мол и так, банда какая-то на дороге напала. Менты переполошились, стали группу захвата снаряжать, бронежилеты напялили, автоматы похватали. Насобирали войско и уж совсем было настроились прапоров моих мочить, да тут кто-то сообразил, наконец. Вспомнили, что зэк убежал и что внутренние войска дороги блокируют. Вышли на меня, разобрались…

— И что? — поддерживая разговор, вяло поинтересовался Самохин.

— Да что?! Морду набил Туровцу, пистолет отобрал. И блокпост их снимать не буду. Пусть всю ночь на дороге колотятся, если мозгов нет! Чекисты, мать их! Ни украсть, ни покараулить…

Самохин, не слишком прислушиваясь к словам комбата, сонно и равнодушно смотрел в темное боковое окно, то и дело тычась правым плечом в сидящего рядом Золотарева. По тому, как захрустел, защелкал по днищу автомобиля гравий, майор угадал, что выехали за околицу, на грейдер. «Уазик» прибавил скорость, тонко засвистел у самого уха пробившийся в теплое нутро машины сквозь щель в дверце ветерок, и Самохин подставил под эту ледянистую струйку разгоряченный лоб, омыл ею тяжелые, слипшиеся в навалившейся дреме веки. И удивился вдруг про себя, как мало порой нужно человеку, чтобы, ощутив уют и покой, подремывать расслабленно в темноте и тепле рядом с только что повязанным заключенным, с автоматчиками, оружие которых хоть и поставлено на предохранитель, но в тускло блестящем, щедро промасленном казеннике ствола покоится до поры тяжелый золотистый патрон…

— Майор! Подъем! Кончай ночевать, — услышал вдруг Самохин и открыл глаза. Он, видимо, задремал все-таки и теперь чувствовал себя немного ошарашенным, но посвежевшим и отдохнувшим. Да и головная боль отпустила наконец, сердце притихло, и майор, как всякий нормальный человек, не ощущал его вовсе.

— Ну и любите вы, «кумовья», поспать! — веселился комбат. — Если бы не мои «чекисты», у вас бы все жулики давно разбежались. Панасенко! Притормози у тех вон кустиков. Не видишь, что ли? Радиатор кипит!

За окном приметно светало. Небо над горизонтом побелело и напоминало сырую, плохо выжатую гигантскую простыню, накинутую на кроны виднеющейся впереди лесопосадки.

— Километров шестьдесят по такой дороге отмахали, — объяснил обстановку комбат, — все кишки вытрясло, спину не могу разогнуть… Выходи, разомнемся чуток. Торопиться некуда, через час дома будем.

Крымский первым ловко, несмотря на свой высокий рост, выбрался из машины и, отойдя на несколько шагов, отвернувшись, застыл у придорожных кустов.

— Товарищ подполковник, а жулика выводить? — поинтересовался сержант.

— Тащи сюда, пусть оправится. Небось натерпелся со стpaxy, — добродушно разрешил комбат.

— А штаны ему кто снимать будет, я, что ли? — обиженно спросил водитель.

— Нет, я, сержант Панасенко! — рявкнул, не оборачиваясь, Крымский.

— А как же… Придется наручники расстегнуть, — канючил сержант.

— Хасанов, вытащи зэка, сними с него наручники и пристегни одной рукой вон к той скобе, — комбат указал куда-то на заляпанный грязью задок «уазика», — пусть дует под колесо!

— Ну да… а мне потом это колесо менять, руками за него браться! — возмутился водитель.

— Тогда снимай с его штаны! — усмехнулся, застегивая ширинку, комбат.

— Ладно, вылазь из машины, — приказал Панасенко Золотареву. — Хасанов, где у тебя ключи от наручников?

— Стой, твою мать! — вмешался комбат. — Ну куда ты, Хасанов, черт нерусский, с оружием к зэку лезешь! Отдай автомат Панасенко! Во… Теперь прищелкни его вот сюда… Ну-ка? — Подойдя к Золотареву, Крымский проверил надежность наручников и скобы, за которую был пристегнут стальной браслет. — Нормально… Теперь, если побежит, так вместе с машиной, — удовлетворенно заявил он Самохину. — Давай, майор, перекусим, а то жрать хочется — спасу нет! Панасенко! Тащи сюда свою заначку.

Расторопный водитель откинул переднее сиденье, вытащил из углубления под ним объемистый сверток.

— Куда класть-то, товарищ подполковник?

— Давай сюда, на капот. Стакан есть?

Сержант развернул промасленную бумагу, в которой оказались уже напластанные шматки густо посоленного, розоватого на разрезе сала, очищенная крупная луковица, буханка серого солдатского хлеба и бутылка пшеничной водки.

— А тушенку притырил? Ну до чего ты прижимистый хохол! Не жмись, тащи сюда. Дай-ка штык-нож, хлеба нарежу. Да стакан-то протри, он же у тебя в пыли весь! Ну, бестолочь…

Крымский указал Самохину на импровизированный стол, сооруженный на горячем еще, с подсохшей грязью капоте «уазика».

— Присоединяйся, майор. Бойцы, налетай! Ты, Хасанов, сало-то ешь? Правильно, молодец, солдата Аллах простит. Ты ж не для удовольствия, как Панасенко, свинину трескаешь, а для поддержания боеспособности! Водки вам, салабонам, не положено, ну а мы с майором врежем по стаканчику!

Комбат ловко сорвал зубами пробку из серебристой фольги, сплюнул ее в сторону, недрогнувшей рукой налил тяжелой, как ртуть, водки в стакан.

— Давай, майор, заслужил. Я тебя за ликвидацию побега к нагрудному знаку представлю! «За отличную службу в МВД» называется. Красивый такой, там щит и меч изображены.

Самохин взял стакан, кивнул подполковнику, солдатам, — мол, за ваше здоровье, и выпил одним глотком, зажмурившись и суетливо нашаривая хлеб на закуску. Потом, прихватив сала и толстое кольцо луковицы, принялся жевать, морщась от водочной горечи.

— Хорошая водочка, из Москвы! — похвалился комбат, наливая себе. — Экспортный вариант! У меня боец один из столицы родом, хороший чекист. Я ему отпуск дал, так он этой водки приволок — ящик, не меньше. Ешь, Хасанов, ешь, не стесняйся, глянь, какой ты дохлый! Вот, Панасенко, хохол, такой здоровенный, на сале вырос. А дома у тебя свинину едят? — поинтересовался вдруг Крымский. За разговором он как-то незаметно выпил свою порцию водки и теперь одной рукой отправлял кусок хлеба с салом себе в рот, другой заботливо подсовывал бутерброд вконец смутившемуся солдату.

— У нас в Чечне, товарищ полковник, свиней не держат.

— А чего ж вы едите? — весело изумился Крымский.

— Барана едим, этот… козу едим, птица разный… гусь, индюшка… Курица еще, тоже едим…

— А ты чего молчаливый такой, майор? — перекинулся подполковник на Самохина. — Побег ликвидировали, жулика стреножили, так что нормально все будет! Давай еще по одной! Чего грустить-то?

— Да так… Сердце прихватило в самый неподходящий момент. Видать, отслужил свое…

— Сколько выслуги-то намотал?

— Четвертак разменял. У зэков теперь и сроков таких нет…

— А я пятнашку, если с училищем считать. Из них десять лет в лесах. Печора, Мордовия… Не приходилось в лесных колониях служить? Здесь, у вас, конечно, тоже не курорт, а там… Зона и тайга — на сотни верст ни души. Одна железная дорога узкоколейная. И у каждого сотрудника вместо личного автомобиля — дрезина. Поставил на рельсы — и чешешь километров за двести, чтобы пару бутылок водки купить. Во жизнь! Ну, правда, грибы там, ягоды разные, охота… Жить можно! Я сам-то с юга, у меня и фамилия подходящая — Крымский. А там, где тепло, климат хороший, люди кучкуются друг на друге, толпой живут. А в тайге, да и здесь, в степи, — простор!

— Есть где за каждым беглым зэком гоняться, — чтобы поддержать разговор, поддакнул Самохин.

— Я ж говорю, зэки там — звери, строгий да особый режим, тигры полосатые, не то, что эти овцы, — подполковник пренебрежительно махнул рукой в сторону прикованного к машине Золотарева, — работают в лесу, охрана слабая, потому и закон — побегушников живьем не брать. У меня, между прочим, две души на боевом счету. Обоих за раз завалил. Они, козлы, на лесоповале конвоира грохнули, забрали автомат и в лес ушли. Целый месяц мы их в тайге отлавливали. Сутками не спамши, не жрамши, пообморозились. А потом прищучили их километров за триста от зоны возле одной деревушки, куда они подхарчиться забрели. Обложили, как волков. Они было перестрелку затеяли, да где там! В армии-то не служили, урки, палили, как в белый свет, патроны все с перепугу расшмаляли. Ну я и кричу: «Выходи, братва, руки в гору, жизнь гарантирую!». Они вылезли, бредут по пояс в снегу. А я навстречу — с «калашом». Как дал с пятидесяти шагов — не поверишь, жуликов пулями в воздухе подбросило! Насчет гарантии жизней я пошутил, конечно. Закон есть закон… Давай еще по одной!

Совсем рассвело. Степная дорога оставалась пустынной, только холодный ветер гнал низко над землей тяжелые дымные тучи, шевелил пучки соломы на распаханном, начинавшемся сразу за обочиной, поле, шумел верхушками деревьев отдаленной, голой уже почти, лесополосы.

Самохин поежился зябко в непросохшем плаще, поднял воротник, нахлобучил покрепче фуражку. Солдаты, застыв на ветру в кургузых бушлатах, забрались в машину, ковыряли штык-ножом банку с тушеной говядиной. Пристегнутый наручниками Золотарев присел на корточки у заднего колеса, безучастно смотрел в небо, возможно слушая краем уха рассказ комбата. Только Крымский, казалось, вовсе не обращал внимания на промозглый ветер, балагурил, хмельно размахивал руками и полами расстегнутого бушлата, разгорячась, даже рванул верхнюю пуговицу полевого кителя, обнажив мощную жилистую шею.

— Р-романтичная погодка! — повел он рукой вокруг, обращаясь к Самохину. — Люблю, когда буря, шквал какой-нибудь. Здесь, в ваших краях, бураны обожаю! Заносит все к чертовой матери, живешь, как на острове… Эй, Панасенко! Быстро ко мне! — позвал вдруг подполковник и протянул сержанту хлеб, сало. — На, отдай жулику. Эй, ты, как там тебя… Золотарев! Жрать будешь?

Заключенный помотал отрицательно головой.

— Ты что, в натуре, как пленный партизан? Дают — бери, бьют — беги. Мне на твою гордость начхать, просто задержанных кормить положено. Правильно, товарищ майор? — обернулся к Самохину комбат.

— Давай, Золотарев, — поддакнул продрогший Самохин, — жуй быстрей, да поедем. В камере и то теплее, чем здесь, хоть ветра нет.

Сержант подошел к заключенному, протянул еду:

— На, лопай…

Золотарев вдруг резко вскочил, ударил обеими руками «чекиста» в лицо, сбил с ног и, перепрыгнув через обалдевшего от неожиданности бойца, скатился с дороги, помчался на пашню, в сторону лесопосадки.

— Отстегнулся, гад… — пробормотал Панасенко, изумленно таращась вслед, потом шустро поднялся, бросился к сиротливо болтающимся браслетам наручников. — Открыл, товарищ подполковник! Вот, проволока в замке застряла. Ну, зэчья морда! Щас, щас я его поймаю! Хасанов, за мной! — И сержант скакнул с обочины.

— Стоять! — оскалился комбат. — Хасанов, автомат!

— Да подожди ты, — попытался урезонить Крымского Самохин, — чекисты его вмиг догонят! Куда он в открытом поле денется?

— Здесь я командую, майор! Не путайся под ногами. Комбат передернул затвор, вскинул автомат, прижал к плечу.

— Ну, держи, сучонок… От меня два раза не бегают… — свистящим шепотом сказал подполковник, ища в прорезь прицела фигуру беглеца.

Золотарев, рванувший изо всех сил, через два десятка шагов увяз в раскисшей от многодневных дождей пашне. Он почти брел уже, тяжело, как в замедленной киносъемке, переставляя ноги с налипшими на сапоги пудовыми комьями грязи. Земля, черная, жирная, будто притягивала его невидимыми магнитными полюсами вдесятеро сильнее обычного, не отпускала, засасывая. Золотарев, упрямо склонившись вперед, шагал, с чавканьем выдирая кирзачи из этой земли, к чахлым деревцам лесопосадки. Облетевшие, лишь кое-где окрапленные багряно-желтыми листьями, деревья эти не могли укрыть, спрятать его, и оттого отчаянный побег был особенно нелеп в своей безнадежности.

Звонко, оглушая, стрекотнул автомат. Горячая гильза больно ужалила в щеку Самохина. До беглеца было метров тридцать, и майор ясно увидел, как незримые пули стегнули Золотарева по спине, выбив из телогрейки белые комки ваты, толкнули, словно подгоняя, вперед, но увязшие в пашне ноги не смогли сделать последнего шага. Золотарев, надломившись, упал, став невидимым вдруг и слившись с раздавшейся под ним податливо мягкой землей.

— Готов! — процедил сквозь зубы комбат, забрасывая привычным движением автомат за спину. — Видит Бог — не хотел я… Напрасно старушка ждет сына домой… — затянул он вдруг.

— Шлюха у него мать, а не старушка, — зачем-то уточнил Самохин.

— Эх, бойцы, раззявы, — обрушился на солдат Крымский, — следующий раз я, Панасенко, зэка наручниками за яйца твои пристегну! Вперед на пашню! Тащите жмурика сюда. У меня раненых не бывает… — И, обернувшись к Самохину, сказал: — Все, майор, управились. Разлей, там в бутылке, кажись, еще осталось чуток…