Георгий Рат
В НАЧАЛЕ БЫЛО БОЛЬНО
Откуда в человеке берётся недовольство, раздражение, радость, грусть? Что такое скука? Почему полюбившаяся мелодия надоедает от долгого её прослушивания? Почему мы во сне меняем позу? Почему приятное поглаживание может превратиться в болезненное ощущение? И, вообще, откуда все ощущения? А чем диктуется поведение человека в обществе и поведение самого общества? И что движет Историей? Ответы на эти вопросы и даёт эссе «В начале было больно».
Опыт онтологического бодрствования, или Рецепт изготовления человека
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Довелось мне как-то, семи лет от роду, стоя в очереди за мороженым, повстречаться со своим будущим. В этом — ничего удивительного, так у всех случается. Достаточно повспоминать хорошенько детство, и обязательно отыщется нечто, определившее в большой степени твою жизнь. И ты начинаешь соображать, что менять-то её получалось, только изменить не вышло. Предопределённость ли это, или ещё что, а от очевидной связи никуда не деться.
Ну, так вот, стою в очереди. Карман оттягивает выигранная в пристенок куча денег — на ореховое эскимо хватало за глаза. И я горд собой, и коммерческие перспективы радужны. Но лоточница здорово тормозила, очередь двигалась медленнее некуда, вдобавок — жара, отчего настроение портилось, а думы об эскимо теряли концентрацию. На асфальте — камешек с бутылочной крышкой давно отфутболены, шаркать сандалиями надоело. Скука вселенская. И тут замечаю такого же шкета из очереди. Только светленький, серьёзный, во всём глаженом, и на деньги явно не играющий. Стоял он, стоял. Супился. А потом вдруг говорит, громко и ни к кому не обращаясь: «А что значит хотеть?» Вопрос, наверное, касался мороженого, потому что вытолкнул пацана из строя и чуть не парадным шагом повёл прочь. Перехотел малый. Или готовился в космонавты — воспитывал в себе волю. Или подражал волевому космонавту с картинки. Или, всё-таки, заставил себя? Заставил себя перехотеть по-настоящему? Кто его знает, что там переключалось в той белобрысой головке? И переключалось ли вообще. А в моей вот переключилось, и чужой вопрос стал моим. Очень надолго. Знать бы мне тогда, во что он выльется и куда приведёт — предпочёл бы без раздумий очередь за лимонадом.
Глава 1
ДЕРЖИТЕ, БАРИН, ШЛЯПУ!
Вызвать к себе жалость и заставить близких озаботиться вашим здоровьем легко. Достаточно, устремляя взгляд в никуда, заявить об открытии смысла Бытия, и Вас незамедлительно примутся утешать. А если Вы продолжите упорствовать, дело закончится пристальным за Вами наблюдением. Это и понятно, провозглашать вслух столь непрактичные вещи оскорбительно для окружающих и таит для них опасность. У них — большая политика, хлеб насущный и, как говорил Жванецкий, «духовная пища: книги, кино, эстрада, керамика». Весь этот жемчуг нуждается в прочной нити, а не в вашей размочаленной пеньке. Вы отнимаете время; покушаетесь на спланированное развитие; дурацким любопытством, не имеющим никакой полезности, расшатываете стабильность. Вам тут места нет. Разве что, в вольерах, обитых мягким, или почётных резервациях философских хрестоматий, и при условии, что не случится погребения менее дорогого и гораздо раньше.
Впрочем, всякая ущербность гонима и шпыняема. Так что, лучше жалость к себе не вызывать совсем, а философствованием — подавно. Лучше — размышлять над смыслом Бытия в строжайшей тайне. «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои», обзаведясь для маскировки хотя бы некоторыми атрибутами социальной адекватности, как то: верностью идеалам и традициям, не допуская и мысли об их возможной дремучести; или доверительным отношением к мнению звёзд шоу-бизнеса по вопросам государственного устройства. И не забыть о пении в унисон — обязательно публичном! Для подстраховки. Чтоб избежать недружелюбного прищура с тыла или неожиданной проверки документов.
«О, как всё некомфортно и опасно! — скажете вы. — Не легче ли вообще оставить это Бытие со всеми его смыслами и заняться, коль уж так охота нагружать мозги, размышлениями над чем-то менее хлопотным?» Пожалуйста! Но при этом следует учесть, что размышления над чем бы то ни было — если они, конечно, размышления, а не компромиссный сговор с самим собой, где попирается всякое аргументированное возражение — приводят исключительно к нашему вопросу-красавцу. Не напороться на него сложно. И многократно сложней выкинуть из головы, уже напоровшись. Придётся таскать в своём темени эту занозу, пока не найдёшь ответа.
Здесь Вы вправе не сдерживать возмущение и разразиться гневным верчением у виска указательным пальцем. А можете и проявить тактичность, просто сплюнув в мою сторону. Мол, что ты хочешь сказать, придурок? Что открыл смысл Бытия?
Что же привести мне в свою защиту? Сперва — короткую справку: нас на планете — около семи миллиардов. Затем продолжить так: количество идиотов в группах с ограниченным количеством участников безгранично. Это утверждение, как показывает цивилизационная практика, не содержит противоречия. Значит, отнесение любым человеком любого человека в разряд придурков — абсолютно правомочное деяние с абсолютно правдивой оценкой. «Умный» — не антоним слова «глупый», а иллюзия, лингвистический образ самомнения. Касательно же открытия смысла Бытия, так это тоже правда. А, как известно, вариации правды в численном выражении равны количеству упомянутых идиотов, поэтому можно смело начхать на её качество. Ну, правда — и правда. Открыт смысл — и ладно. Лежи себе тихонечко в куче точно таких же смыслов и не тянись в генералы! Теорию ещё нужно построить. А потом и доказать. Поэтому — да, мы можем говорить не об открытии смысла Бытия, а всего лишь о гипотезе оного. Об эскизе онтологической модели. О забаве — ни пришей, ни пристегни. Впрочем, и Общая Теория Относительности пылилась без малого полвека до её практического использования в Системе Глобального Позиционирования.
Кому любопытно — милости просим в экскурсию по памятным местам. Однако, осознавая, что она способна сокрушить неподготовленный рассудок, и что мы пока ещё вне стен психиатрической лечебницы, а лишь в периметре её упрощённой версии, то в попутчики никого не гоним, и удовлетворимся хоть малочисленной группой, хоть одиночным путешествием. И да согреет нас в дороге напутствие из «Зияющих высот» Александра Зиновьева: «Нужно принять одиночество как норму, как состояние, имеющее свои неоспоримые достоинства: независимость, беззаботность, созерцательность, призрение к потере…» Цитата обрезана. Полный перечень неоспоримых достоинств содержит ещё и готовность к смерти. Но давайте считать, что это качество вольно догнать нас в пути, если мы не успеем по каким-то причинам понять, что достойно подготовиться к чему-то плохо определяемому крайне затруднительно. Дегустируя что-либо впервые, доверяешься собственным рецепторам, а не рекламным анонсам. Нам, бодрым пессимистам, не к лицу измерять собственные жизни в единицах времени. Пока настырный оптимист, воодушевлённо борясь с тяготами, верит в лучшее будущее, пессимист нашего покроя, принимая неотвратимость худшего, жадно наслаждается настоящим. И, как говаривали извозчики в незапамятные времена, «Держите, барин, шляпу!» Что в переводе означает «Пристегните ремни! Езда прогулкой не покажется!»
Отправляясь в путешествие на завышенных скоростях и по незнакомой местности, нужно озаботиться в первую голову не амуницией и провиантом, а навигацией. Она, на момент едва ощутимого мною очарования главным вопросом философии, была не ахти какой. Это сейчас тебя GPS выгуливает, а раньше думать приходилось вручную. Вот тебе путеводитель с сомнительной топонимикой, и езжай себе напитывайся знаниями. Ну, куда, скажите, такой штурман может направить мысли пилота двадцати с гаком лет? Безусловно, на поля духовных битв человечества — в окопы культуры и многоцветия искусств, всерьёз считающих себя способом улучшения человека и Мира. И там тебе поначалу хорошо. Ты тоже серьёзен, и тоже считаешь себя способным что-нибудь улучшить. Ты, увы, оцениваешь свои таланты, как таланты, способные противостоять торчащей перед тобой веренице кровавых подонков в галстуках и с мытой шеей. Подонки те «знают грамоте» и легко угадывают в сервировке десертную вилку, а ты уверен, что способен их улучшить. В свои двадцать с гаком? Улучшить их? А вот тебе уже и тридцать с гаком, и сорок. И ты всё ещё не в состоянии купить себе нормальный навигатор, но продолжаешь сказочное предприятие! Глянь вокруг: даже обладатели приличного набора просвещённости, уберегшие свою мораль от прободения, мало отличаются от безнравственных обскурантов. Ибо мораль их — всякая в своё время — была, по большей части, если не костром, так дыбой: и для Джордано Бруно; и для женских брюк Коко Шанель; и для свободы личных сексуальных предпочтений. Так и сегодняшние они, борющиеся за свои ценности, тоже давят новых Бруно и Коко, а в перерывах меж кострами — самих себя. С той лишь разницей, что давят затейливей, чем предки. С упором на технологичность и массовость. Куда ж ты лезешь? Это же люди, милый! Люди! Всё, что ты успел о них узнать — это то, что они сами успели о себе понаписать. То есть, ничего! Гиблым делом ты занят, дражайший.
Да ясно, что люди. И шаткость положения тоже ясна, и оттого — паника. Но в рукаве ведь сильный козырь — рукопись, результат многолетнего труда, готовый опровергнуть сомнения. Нужно только дать ему выйти в свет, напитаться сторонними оценками, окрепнуть и тогда…
Тогда, короче, сработала инерция движения: пока думаешь остановиться, продолжаешь идти. И рукопись пошла. А ты, ею ведомый, семенишь сзади, и до тормоза уже не дотянуться. Но для сочинений «с улицы» в издательских домах дверь — на швабре. Нужна маркетинговая целесообразность или, на худой конец, авторитетная рекомендация. Дать её тогда мог единственный человек, находящийся для меня, волею провидения, в относительной доступности — профессор Мацих. Доктор теологии, академический исследователь каббалы и масонства, Леонид Александрович — интеллектуал высшего порядка, и его одобрение было бы мне большей наградой, чем даже помощь в продвижении.
Глава 2
В СОСЕДНЮЮ КОМНАТУ — ЧЕРЕЗ САН-ПАУЛУ
Первую встречу с профессором пришлось выклянчивать. Состоялась она зимой 2005-го в киевском кафе и длилась меньше десяти минут, сопровождаясь быстрым распитием эспрессо и представлением моего шедевра изящной словесности. Вторая случилась через неделю. И шёл я на неё уже по приглашению. Шёл, не касаясь земли, смакуя восторженную профессорскую рецензию. Лавровые венки, один другого краше, скопом отвергались в ожидании того единственного — с золотым отблеском.
На этот раз кофе дополнился коньяком, а рукопись — взъерошенностью и масляным пятном, наличие которого Мацих объяснил любовью одной своей студентки к заварным пирожным: «…но весьма хороша собой. И умна. Согласись, такая комбинация, применительно к барышням, многое извиняет! Тем более, що написав ти гiвно!» Профессор иногда переходил на украинский или французский, когда требовалось без привлечения тяжёлого вооружения придать беседе миролюбие и шутливость. Меня это не спасло. Венки осыпались все разом, сплетаясь в один огромный — терновый. Сердце зашлось, по лицу разлился жарок. Я снял куртку и, умащивая её на соседний стул, думал, что нужно бы делать всё наоборот — одеваться и валить отсюда; и что вид у меня сейчас жалкий; и что недовольно оглядываться по сторонам, демонстрируя поиск виновного в некомфортной температуре, глупо.
«Я тоже стал паршиво жару переносить, — сказал Мацих, помогая мне прятать обиду. — Предлагают цикл лекций в Сан-Паулу. Но в июле, в такое пекло! Мабуть, вiдмовлюсь!» Украинский продолжал не работать, но спасение пришло! Июль! Щёки вмиг перестали пылать, исчез стук в висках, и я уверенно разлил по стаканам. Жара ему в июле в Бразилии! Да тебе ли, не отличающему лета в Латинской Америке от зимы, судить — говно ли я написал? Щас я тебя твоим Сан-Паулу уделаю! Подпущу ближе и уделаю!
«А коньяк — это типа утешения? Или из уважения ко всему живому?» — спросил я для затравки. «Годная версия. Но точнее будет — ко всему, источающему жизнь. Написал ты действительно говно. Взяться это напечатать может только потерявший приличие, или отродясь такового не имевший. Тема липовая. Сюжет вторичен. Но! Говно говном, а запаха нет. Не смотря на полную бредятину в аргументации сторон, диалоги не разваливаются. Персонажи на удивление органичны. Ты их писал с живых людей или с психиатрических эпикризов?» «С живых» — сказал я и обрадовался, как если бы позолотили весь лавр в округе.
Мацих увидел то, ради чего я и писал — ради обнаружения, насколько оно возможно, причинности людского поведения. Это было главным и для осуществления требовало любой, пусть самой примитивной коллизии — среды под взращивание опытных культур. Всё прочее, разом с писательскими технологиями не имело значения. Отсюда — такое неприглядное поле для психологических опытов: дешёвый сюжет и вымученная, неубедительная его раскрутка. Собственно, цель опуса допускала отсутствие сюжета вовсе, и даже логики повествования. Но тогда не находилось бы способов манипулировать читательским интересом, а «голубой каёмочки», всё же хотелось. Мацих всё это обнаружил, поэтому сходу и бесцеремонно выкосил лишнее, давая подняться чему-то другому, не сорному. Коньяк был не утешением, а поводом!
Я снова потянулся за бутылкой:
— Ладно, с художественной литературой покончено. Но, похоже, у Вас есть, что предложить взамен?
— Поменять жанр. Уйти в какую-нибудь психологическую эссеистику!
— Что там делать без специальных знаний, без методологии?
— Очень даже есть, что делать. Требуемая степень готовности легко достижима, а умение эффективно погружаться в задачу, не имеющую чётких условий, очевидно уже сейчас. А что может быть лучшим инструментом для исследователя? Вот эта хохма у тебя… в последней главе… с эмпатией — просто кайф! Почему бы не копнуть глубже? И без беллетристических соплей!
Копнуть глубже… Знал бы ты сколько лет ушло на этот кайф с эмпатией! А сколько понадобится на «глубже»? Когда-то, в школьные ещё годы, я был вхож в одну тусовку. Художественно-философскую. В иерархии того времени это тянуло на статус тайного общества вольнодумцев. Но вхож был не равноправным участником, а ставшим за некоторые способности к живописи обладателем постоянного пропуска на самый краешек богемного космоса. Оттуда обозревались дивные миры — суровые люди, под портвейн «Приморский» легко цитирующие из Махабхараты и лично знавшие Анри Матисса. Правдивость этой информации регулировалась количеством выпитого без опасений обрушить её ценность, ибо иллюзия тут стоила больше реальности. Тут работали другие законы. И покрывали они пространства, кажущиеся пятнадцатилетнему школяру громадными. На Олимпе всегда полупьяных полубогов заправлял Эрик Гороховский. Наверное, Мацих был его реинкарнацией. Совпадало всё: от национальности, баскетбольного роста и голоса до манер и походки. Плюс в обоих мирно сосуществовала формальная логика с логикой интуитивной. Смесь гремучая. От такой смеси, например, знание того, что парадокс Рассела сформулировал Цермело, вполне могло бы стать причиной усомниться в Огинском, как авторе одноимённого полонеза. И доказательства тому — уж будьте покойны — отыскались бы самые железные. Возможно, эти мысли и параллели — следствие предвзятости, однако для их права на жизнь хватило бы и того, что Гороховский с Мацихом равно глубоко и с одинаковыми, как оказалось, целями прошлись по моим внутренностям. Один — посредством умерщвления во мне живописца, второй — писателя.
Первая смерть случилась в мастерской Гороховского бескровно и под аккомпанемент всего тридцатиминутной агонии. Эрик — виртуозный рисовальщик — предложил «набросать мой портретик», и я, разумеется, замер в самой эффектной позе. Сидел и смотрел в стену. А Эрик стоял и смотрел на меня. С непривычки позировать трудно, уже через полчаса пришлось испросить отдых. «Да-да, как раз закончил» — сжалился маэстро. И я, разминая шею, двинулся к мольберту полюбопытствовать. Лист криво висел на единственной канцелярской кнопке. Абсолютно чистый. Ни чёрточки.
— А как же рисунок? — расстроился я.
— Рисунок, чтобы что?
— Мне, на память.
— Ой, не подумал. Извини! Нет, рисунок готов. Только, понимаешь…, так бывает, что переводить его на бумагу уже неинтересно и бессмысленно. Вот сейчас тот самый случай. Извини!
Да. Он этому и учил — больше рисовать в уме. Не сразу доверять бумаге, чтобы суть изображаемого не погубить в чисто технических делах — соотношениях объёмов, тональных приоритетах, колорите, композиции. Как минимум, он требовал обнаружить сперва в объекте характер, высмотреть его. Главное — научиться без карандаша, исключительно визуальным контактом отыскивать искомое. А иначе, что тогда изображать — текстуру кожного покрова? Мастерство же придёт за этим неизбежно, так как цель не только оправдывает средства, но и создаёт их. В качестве наглядного пособия маэстро предлагал свою любимую байку о ком-то из великих, кто долгим наблюдением настолько однажды проник в психику позировавшего человека, что точно предсказал его скорое сумасшествие. Часто перепевался и эпизод с портретом преступника «Клетчатого» в старинной «ленфильмовской» версии «Клуба самоубийц» Стивенсона. Там в кубистической манере, допускающей, как известно, вольную дислокацию частей лица в пространстве, художник-абстракционист нарисовал портрет, по которому преступник и был опознан.
Я подровнял на мольберте лист второй кнопкой и спросил:
— Рисунок-то получился?
— Не знаю… Не думаю, — ответил Эрик.
— Почему?
— Потому, что уже начало десятого и тебе давно пора домой. А идти через пустырь. Но страха или чего-то такого я в тебе не увидел.
— Страх есть. Поэтому не иду.
— А, ну вот потому и не получилось. Не разглядел я тебя в этот раз.
Гороховский перерос свою профессию. Её инструментарий не годился, чтоб рассматривать людей глубже. Но на большее времени не хватило. Он умер в сорок с небольшим, полностью остыв к живописи задолго до ухода. Умер в отстранении ото всех и всего. Как я предполагаю — а оснований на это у меня теперь предостаточно, ибо сам полз теми же тропами — его самоизоляция была чистящим средством. Вернее — метлой для расчистки новой дорожки, на которую Эрика вытолкнула страсть проникновения в чужую психику. Занимаясь подобными опытами невольно попадаешь на такие глубины, где нужда в информации из самых различных областей знаний становится неутолимой и лишь усиливает голод. Ты с усердием маньяка пожираешь книжку за книжкой, но на месте каждой прочитанной появляется десяток новых. Пробелы в знаниях, сколько их ни заполняй, становятся лишь просветами в невежестве. Это, воистину, гидра! Бесконечная регенерация! И без метлы здесь — никак, либо утонешь в мусоре ненужного, суетного и пустого.
Пустырь той ночью я пересёк без нотки страха. Не до него, когда мысли ведомы такой захватывающей штукой — решением досконально изучить метод Эрика. Понемногу мои практические занятия живописью и рисованием свелись к виртуальным, ничуть при этом не уступая в степени получаемого удовольствия. Напротив, отсутствие карандаша и бумаги ускоряло процесс; с изображением можно было работать несопоставимо быстрее и эффективнее, чем даже сегодня на компьютерных графических гаджетах. Да и натурщиком служил любой прохожий. Всё это причиняло огромную радость. Рисование напоминало контролируемое сновидение. А пробуждение — готовая картинка — давала, помимо привычного блаженства, ещё и удивительное ощущение честности. Странное состояние. Ты всё сделал, со всем справился, сорвал за это неслабый куш в виде наслаждения, и оставил всё в себе. Не выставил напоказ в ожидании похвалы, признания, славы. Будто рисовал на песке у кромки моря или там же выкладывал из гальки пирамидку тончайшей балансировки, а набегающая волна осмеяла твои старания. Но тебе нисколько этого не жаль. Тебе хватило с головой того, что другим служит лишь началом похода за удовольствием. Почему так? Почему ты считаешь своё поведение честным, а их — нет. И откуда, чёрт возьми, берутся эти чувства — желание или нежелание? И вообще все чувства — откуда? А ощущения? И, может, если во всём разобраться, вылезет уже из головы тот малолетний говнюк с мороженым и своим дурацким вопросом?
Последний раз мы виделись с Эриком, случайно встретившись на улице. Нежелание общаться он уже не прятал и, благодаря лишь единственной его фразе, мой монолог стал нашим диалогом — «Нам нужны победители!» Кому «нам», какие победы и в чём — я до сих пор не понял. Всякий раз, вспоминая те слова на каком-нибудь очередном рубеже, мне кажется, что ответ найден. Что вот она, победа. И вот они, те самые мы — я и Гороховский, той победы дождавшиеся. Но гидра опять отращивает ногу и голову, и победа превращается в этап. За ним — следующий, складываясь в дорогу, которая ко времени появления масляного пятна на рукописи в киевском кафе была длиною в 26 лет и к Мациху вывела меня в состоянии почти паническом. В голове дымились руины после свары всех со всеми: психоанализа с аналитической психологией, философий с религиозными доктринами — во множестве комбинаций и с различной силы кровотечениями. Одно лишь оставалось целостным на выходе из этой мясорубки — фарш. Идеально гомогенный, с удушливым запахом фарш неопределённости. Какая ж тут эссеистика? Какое, к чертям, углублённое копание?
— Копнуть глубже… Так и о смысле жизни недолго задуматься. Над нами «потешаться станут, профессор», — сказал я, скорее, не Мациху, а ополовиненной бутылке.
— Смысл жизни более-менее понятен каждому. А вот смысл Бытия…! Это не я, это ты сам себе накаркал. То, что ты нарыл, уже не отпустит! Даст потоптаться на месте год-два и потянет на глубину. А там — тот самый смысл. И ничего, кроме! Да и какие ещё вопросы, по большому счёту, могут интересовать философию? Так что, раньше сядем — дальше поедем!
— Меня уже туда заносило. Мозгов не хватит. А главное — не хватит стимулов!
— Один я уже называл — неплохая ориентация в мутных задачах. Второй — кураж. Третий — стратегическое терпение. Достаточно!
— То есть — стратегическое?
— Я про зимнюю жару в Сан-Паулу… Ты же не сразу взялся мстить ею за мою реакцию на рукопись? Дал мести настоятся.
— Да ладно! Вы так рисковали? А как не стерпел бы?
— Стерпел бы. Это нес
...