16+

 

Sagit Schwartz

SINCE SHE’S BEEN GONE

Copyright © Sagit Maier-Schwartz, 2024

All rights reserved

Издательство выражает благодарность литературному агентству Andrew Nurnberg Literary Agency за содействие в приобретении прав

Перевод с английского Натальи Фрумкиной

Серийное оформление и оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

 

Шварц С.

С тех пор как ты ушла : роман / Сагит Шварц ; пер. с англ. Н. Фрумкиной. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2025. — (Гербарий).

ISBN 978-5-389-27394-8

Потеряв мать в пятнадцать лет, Беатрис по прозвищу Лима утратила главную опору, и ее жизнь превратилась в настоящий хаос. Без маминой любви и поддержки, чувствуя себя никому не нужной, девочка от отчаяния погружалась в бездны анорексии. Сложный процесс выздоровления занял немало времени, зато спустя годы Беатрис четко определила свое призвание и стала успешным клиническим психологом. Но однажды к ней в кабинет приходит незнакомая пациентка, которая утверждает, что мать Лимы жива и что ей грозит смертельная опасность. И снова жизнь Беатрис переворачивается с ног на голову, и молодая женщина бросается на поиски матери, невольно переходя дорогу могущественным силам, способным разрушить ее жизнь.

 

 

 

Моей маме Пенине (1950–1997), которая верила в меня, и всем, кто страдает от расстройства пищевого поведения, а также их родным. Надежда на исцеление есть.

От автора

В романе «С тех пор как ты ушла» откровенно рассказывается, каково это — жить с расстройством пищевого поведения (РПП). Здесь живо описаны мысли человека, подверженного этой болезни, а также агрессивная природа рестриктивной анорексии, одержимость физическими упражнениями, зонды для кормления, соотношение веса с ростом и один эпизод селфхарма, то есть нанесения себе телесных повреждений. В книге также рассказано о смерти от сердечного приступа, к которому привело расстройство пищевого поведения, и о вызванном той же болезнью выкидыше.

Хотя я дипломированный клинический психолог с диагностированным РПП, мой роман не является руководством по лечению этой патологии. Перед вами скорее честный рассказ о жизни с расстройством пищевого поведения и благая весть о том, что выздоровление возможно.

В книге также рассказано о смерти родителей и случаях опиоидной наркомании.

Пожалуйста, имейте это в виду, прежде чем приступить к чтению.

Часть первая

Обрисуем проблему

Быть полностью честным с собой — полезная практика.

Зигмунд Фрейд

Глава 1

День первый

Вчера мне позвонила новая пациентка.

— Вы сможете принять меня сегодня? — спросила она. — Мне очень срочно.

У меня и раньше бывали такие звонки. Порой люди испытывают сильную душевную боль и нуждаются в немедленной помощи. А в других случаях мне задним числом становится понятно, что они просто не уважают чужие границы. Я сказала, что сегодня у меня нет для новой пациентки ни единого окошка, но предложила выкроить для нее время на следующий день в семь утра.

— Так даже лучше, — согласилась она. — У вас будет меньше народу, правда же?

Этот вопрос заставил меня призадумываться, не испытывает ли она чувство неловкости оттого, что вынуждена лечиться, — мне доводилось сталкиваться с такими людьми. А может, она знаменитость и не хочет, чтобы ее узнали.

У меня частная практика на Беверли-Хиллз, поэтому среди моих пациентов есть и несколько известных людей, хотя некоторых из них мне пришлось погуглить, потому что раньше я о них не слышала.

И вот на часах 6:42, но бодрости нет и в помине. Я потягиваю кофе, пытаюсь проснуться и жалею, что назначила прием на семь утра.

Мы с Эдди не спали до половины второго ночи, ведя все тот же разговор, что и в последние месяцы: он хочет жить вместе, а я сомневаюсь.

Теоретически его предложение имеет смысл. Мы вместе уже почти два года. Он отличный парень — верный, с юмором, хороший отец. Но я знаю: если мы съедемся, следующим шагом он сделает мне предложение. Десять лет назад я уже шла по этой дорожке, и ничего хорошего в результате не вышло.

А еще я боюсь, что это будет тяжело для его семилетней дочери Сары. Вдруг между мной и ее отцом что-то не заладится? Жена Эдди неожиданно скончалась, когда Саре было всего четыре года. Если выйду за него замуж, а потом наши отношения развалятся, девочка снова потеряет мать. И на этот раз ситуация будет хуже, потому что у нее останутся связанные со мной воспоминания, ведь она уже не такая крошка, как в день смерти родной мамы. Мне слишком хорошо знакома эта боль.

К тому же вдруг я не гожусь для того, чтобы день за днем играть роль матери? Эдди уверяет, что Сара меня обожает, но я ведь не укладываю ее каждый вечер в постель и не бужу каждое утро. Мы проводим втроем выходные да пару раз в неделю встречаемся все вместе за ужином. А съехаться означает быть рядом постоянно и взять на себя все заботы — от ухода за Сарой во время болезни до планирования дней рождения и визитов к стоматологу.

Я делаю еще глоточек кофе, стараясь заодно проглотить тревожные мысли. Потом забиваю в поисковик имя новой пациентки, но он не выдает ничего примечательного об Одри Гладстон из Лос-Анджелеса.

Загорается лампочка, извещающая о том, что пришел посетитель. До назначенного времени еще пятнадцать минут. Дай мне волю, и я немедленно пригласила бы пациентку в кабинет. Мне приходится постоянно работать над своими границами. Я напоминаю себе, что, если начать консультацию прямо сейчас, эта женщина и в следующий раз будет рассчитывать на такую возможность, и, возможно, напрасно: вдруг я буду занята с другим пациентом? Поэтому я просматриваю новостную ленту на телефоне.

Через пятнадцать минут я выхожу из кабинета, чтобы забрать новенькую из приемной. Она сидит в кресле, на ней неприметная повседневная одежда, черная бейсболка. Голова опущена, колени ходят ходуном верх-вниз, а одна рука крепко сжата в кулак.

Тревожное расстройство?

Она замечает меня и тут же вскакивает. На вид я дала бы ей лет двадцать с хвостиком, если бы не написанная на лице тревога, которая ее старит.

Я веду пациентку в кабинет, закрываю за нами дверь и жестом приглашаю располагаться на диване.

— Пожалуйста, приса…

— У меня всего несколько минут, — перебивает она и остается стоять. — Я пришла не для лечения.

Что? А я-то явилась на работу в такую рань, потому что из ее слов у меня сложилось впечатление, будто ей срочно необходима помощь!

— Не понимаю, — приходится признать мне.

— Ваша мать в опасности.

— Что?! — За последние десять лет мне довелось много чего узнать в стенах этого кабинета площадью двести пятьдесят квадратных футов, но такое я слышу впервые.

— Вы должны найти ее и предупредить, — умоляет посетительница.

— Моя мать умерла двадцать шесть лет назад, — сообщаю я, хоть и не обязана ничего объяснять.

Девушка мотает головой:

— Нет, вы ошибаетесь.

В груди у меня словно разгорается пожар.

— Это не смешно.

— Я пришла сюда, рискуя жизнью. — Она нервно закусывает губу. — Те, кто на нее охотится, станут преследовать и меня тоже, если узнают, что я с вами встречалась.

— Кто вы? — спрашиваю я требовательно.

— Если я вам расскажу, мы обе будем в опасности. Вам нужно отыскать Ирен и предупредить ее. Только не обращайтесь в полицию, ФБР, вообще ни к каким властям, чтобы не сделать еще хуже. Я слышала, она где-то в районе Сан-Франциско. Вы должны сказать ей, что она снова в беде.

Снова? Моя мать жива и снова в беде?

Уж не знаю, кто подбил эту девицу явиться ко мне с таким бредовым сообщением — может, одна из бывших недовольных пациенток, — но более извращенного и жестокого розыгрыша даже придумать невозможно. Сразу возникает желание, чтобы она убралась из моего кабинета. Немедленно.

— Уходите, — говорю я.

— Я и не надеялась, что вы мне поверите, — говорит она, разжимая крепко стиснутый кулак. И тут-то я вижу его — золотой браслет от Тиффани с подвеской в виде лимской фасолинки, в точности такой же, как носила мама. Который, как сказали папе в полиции, был похищен, после того как маму сбила машина; водитель тогда скрылся с места преступления.

В груди полыхает пожар. Я не способна выговорить ни слова. И опасаюсь, что вот-вот грохнусь в обморок. Чтобы устоять на ногах, пытаюсь ухватиться за боковину дивана.

— Откуда он у вас?

— Мне надо идти, — говорит девушка, роняет браслет на пол и бросается вон из кабинета.

Не успев осознать, что происходит, я уже бегу за ней по коридору: до ног сразу дошло то, что пока не зафиксировал мозг. Если лжепациентка не врала, то лишь через нее можно проследить судьбу моей покойной мамы.

Каблуки скользят, я сильно подворачиваю левую лодыжку, но собираюсь с силами и продолжаю преследование. Посетительница ныряет в ведущую на лестницу дверь и бежит вниз по ступенькам. Я ковыляю за ней, однако расстояние между нами лишь увеличивается. Наконец она добирается до первого этажа и выскакивает в вестибюль.

К тому времени, как я тоже преодолеваю лестницу, она уже выбегает из здания. К фасаду с визгом подкатывает «кадиллак-эскалейд» с тонированными стеклами и неразличимыми номерами. Девушка прыгает на заднее сиденье и уносится прочь.

А я остаюсь стоять в одиночестве на углу бульвара Уилшир и Рексфорд-драйв, во вторник, в семь ноль четыре утра, окруженная пальмами и солнечным светом, как будто совсем ничего не произошло.

Глава 2

Мы с коллегами держим в общем холодильнике пакеты со льдом. Я сижу за рабочим столом и прижимаю лед к пострадавшей лодыжке.

Все эти двадцать шесть лет я мечтала лишь о том, чтобы мама каким-то образом оказалась жива.

Невозможно вообразить, через что прошли мы с отцом после того, как ее потеряли. Мама была моей опорой, вдохновительницей, она была для меня всем, и жизнь без нее стала невыносимой.

Все, чему я, будучи подростком, раньше радовалась, — тусовки с друзьями на пляже, походы на концерты, игра за школьную футбольную команду — теперь давалось с трудом. Окружающие продолжали идти вперед по жизни, в то время как я постепенно выпадала из нее.

У овдовевшего папы, ставшего отцом-одиночкой, хватало своих проблем. Мама не только работала клиническим психологом, она еще и заведовала всем в доме, от закупки продуктов и оплаты счетов до вызова сантехника, если вдруг засорится раковина. Когда ее не стало, папе пришлось в одиночку взвалить домашние хлопоты на себя вдобавок к работе компаньоном в юридической фирме, которая размещалась в деловом центре Лос-Анджелеса.

Ему едва удавалось держаться на плаву, поэтому он не заметил, когда я стала плохо есть, избегать завтраков и едва прикасаться к ужинам. Лишь когда я совсем отказалась от пищи, а одежда стала висеть на мне, как на хеллоуинском скелете, он сообразил, что со мной творится неладное.

Папа испробовал все, что было в его силах, пытаясь заставить меня есть, а я вела себя просто ужасно. Я швыряла в него тарелками с едой, обвиняла в жестоком обращении, даже несколько раз стукнула. Мозг так деформировался за долгие месяцы голодания, что я почти утратила волю к жизни и прямым ходом направлялась к гибели, а папа встал у меня на пути.

Стресс от происходящего был для отца слишком силен, и он снова начал курить, — мама помогла ему избавиться от этой привычки, когда я еще пешком под стол ходила. Через десять лет после того, как мамы не стало, папа умер от рака легких. Последующие двенадцать лет я без конца винила себя в том, что превратила его жизнь в ад, и даже задавалась вопросом, не я ли стала причиной его смерти.

И вот теперь мне вдруг говорят, что мама якобы жива. Конечно, это весьма маловероятно, но как тут не задуматься, что мы с папой могли избежать стольких страданий, через которые нам пришлось пройти. Если мама действительно не умерла, известно ли ей о том, что случилось с нами после ее исчезновения? Наблюдала ли она за нами со стороны? Или инсценировала свою смерть, чтобы раз и навсегда избавиться от нас?

Может, в глубине души мама была несчастна в той жизни, которую вела в семье. По ее поступкам нельзя было заподозрить ничего подобного, но я прочла предостаточно книг о горемычных матерях семейств, которые в один прекрасный день вдруг срываются с места и уезжают, вызывая этим поступком оторопь у всех родственников.

И как насчет того, что сказала фальшивая пациентка? Мол, мама в беде. Причем снова.

Неужели, будучи замужем за папой, она вела двойную жизнь, из-за которой в результате попала в беду?

Нет. Не может мама быть живой. Мы ее похоронили. Устроили поминальную службу в похоронном бюро, принадлежащем одному из друзей нашей семьи. Правда, ни я, ни папа так и не видели ее тела.

Папа сказал мне, что, по словам полицейских, оно слишком изуродовано в результате наезда, чтобы показать его нам. Он сказал, что передал в полицию стоматологическую карту, по ней маму и опознали.

Но как же быть с браслетом, который незнакомка уронила на пол, прежде чем сбежать из моего кабинета? Всем, кто знал маму, было известно, что она носила браслет с золотой фасолинкой-лимой не снимая. Его можно видеть на каждой фотографии, сделанной за первые пятнадцать лет моей жизни. И вот теперь человек, знающий этот специфический факт, пытался подцепить меня на крючок, чтобы посильнее ранить. Только кто бы это мог быть?

Лед в пакете подтаивает, и влажные капли ползут вниз по лодыжке. Я сосредоточиваюсь на них, а не на браслете, который смотрит на меня с белого ковра. Солнечный луч из окна отражается от золотой цепочки, заставляя ее сверкать.

Еще малышкой я запомнила каждый сантиметр маминого браслета. Папа подарил его ей после того, как она впервые взяла меня на руки в роддоме и назвала «своей маленькой фасолинкой». На золотой подвеске была гравировка с моим именем и датой рождения, а еще сверху слева виднелась небольшая царапинка.

Из-за письменного стола мне не видно, есть ли на фасолинке надпись или царапина. А проверять страшно. Потому что возникает ощущение, будто все, что я знала о своей жизни, в любой момент может перевернуться вверх тормашками и оказаться неправдой. И тогда выяснится, что человек, якобы любивший меня больше всех на свете, вполне вероятно, попросту меня бросил.

Отвага — это не то же самое, что отсутствие страха, внушаю я своим пациентам. Отвага — это когда действуешь вопреки страху. Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и встаю.

И вот я уже хромаю по ковру, и боль в лодыжке почти не отвлекает от стука сердца, которое так бешено барабанит в груди, что, кажется, готово прямо здесь и сейчас проломить ребра и вырваться наружу.

Снова закрыв глаза, я поднимаю браслет и сперва крепко стискиваю его в кулаке, а потом медленно поднимаю веки и разжимаю пальцы.

Мое имя, дата моего рождения и царапинка в левом углу подвески на месте.

Голова внезапно тяжелеет. Комната начинает вращаться. Чтобы не грохнуться на пол, я быстро опускаюсь на диван, сжимая мамин браслет и пытаясь успокоить себя глубоким вдохом и очень медленным выдохом.

Неужели мама действительно жива? Да еще, как сказала лжепациентка, живет в одном штате со мной. Такая возможность просто не укладывается в голове.

Дрожащей рукой тянусь к мобильному телефону и отменяю все утренние приемы. Я ведь и думать-то толком не могу, не говоря уже о том, чтобы кого-то консультировать.

Не знаю, как быть дальше, зато очень хорошо знаю, что не могу сейчас оставаться в одиночестве.

***

Я стою перед домом Эдди на бульваре Пико и стучу в дверь. Он открывает, явно растерянный оттого, что я явилась к нему среди недели, да еще с утра.

— Ничего не случилось? — спрашивает он. — А то нам в школу пора.

У него за спиной возникает Сара с рюкзачком в розовых и фиолетовых тонах.

— Привет, Лима!

— Не хочешь к нам присоединиться? — предлагает Эдди.

Меня на время затягивает реальность повседневной жизни. Если я вместе с ним повезу его дочь в школу, он может вообразить, будто я склоняюсь к переезду. Мне не хочется вводить в заблуждение ни его, ни Сару, и я отчаянно пытаюсь придумать предлог, чтобы отклонить его предложение.

Сара поднимает на меня большие голубые глаза.

— Тройную порцию, — говорит она.

Ее слова трогают меня до глубины души. Когда мы с Эдди ведем ее поесть мороженого, то каждый раз покупаем рожок с тремя шариками, а потом делим его между собой. Это потому, что я как-то рассказала им историю о своем последнем путешествии вместе с родителями, перед самой маминой смертью. Тогда мы поехали на лето в Италию и, в каком бы городе ни оказывались, всегда покупали тройное джелато — одно на всех.

Мама носила в кошельке фотографию, на которой мы втроем сидим в Риме на Испанской лестнице и едим рожок мороженого с тремя шариками. Кошелек после ее гибели украли вместе с браслетом, так что этого снимка мы больше не видели. Когда мамы не стало, я и другие фотографии из того путешествия никогда больше не разглядывала. Они были лишним напоминанием о прежних временах, когда наша семья еще состояла из трех человек, а у меня не пропало желание есть мороженое.

Сара все так же стоит передо мной в ожидании ответа.

— Конечно! — говорю я.

Она сует ладошку мне в руку, и мы вместе идем к машине Эдди.

Доезжаем по бульвару Пико до частной школы, где учится Сара. Эдди останавливает автомобиль у ограничительной линии, выходит и огибает машину, чтобы открыть для дочки заднюю дверь. Та выбирается из салона, и они обнимаются на прощание.

— Люблю тебя, — говорит Эдди.

— Люблю тебя, папочка, — раздается в ответ.

Девочка машет мне в окошко, я тоже ей машу.

Эдди возвращается за руль и поворачивается ко мне:

— Что происходит? Почему ты не на работе?

— Кое-что случилось, — сообщаю я.

— С каким-то пациентом? — уточняет Эдди.

— Не то чтобы… — Я замолкаю. Лодыжка еще ноет, и все, что случилось утром, начинает постепенно до меня доходить. — Поехали к тебе, я лучше там расскажу.

Оказавшись у него дома, я действительно все рассказываю: про поддельную пациентку, про то, как она сказала, что моя мама еще, может быть, живет где-то в Сан-Франциско, про браслет.

— Ого, — тянет Эдди, осмысливая мои слова. — Ты знаешь, кто эта девушка?

— Она не сообщила своего настоящего имени, — вздыхаю я. — Сказала, если я его узнаю, это может быть очень опасно для меня. И что люди, которые охотятся за мамой, станут преследовать и ее, если пронюхают, что мы встречались. Я погналась за ней, но она оказалась быстрее. Эдди, я должна ее найти.

— А как насчет камер видеонаблюдения в вашем бизнес-центре, в вестибюле например? — спрашивает он.

— Никогда раньше не обращала внимания, есть они или нет, — признаюсь я.

— Потому что если мы добудем ее изображение с камер, то сможем выяснить, кто она такая. Просто загоним картинку в приложение для распознавания лиц.

Во всем, что касается таких высокотехнологичных штучек, Эдди ас. Он инженер-программист: создает, отлаживает и разрабатывает программное обеспечение вроде операционных систем, бизнес-приложений и систем сетевого управления, которые разные компании используют в делопроизводстве. Он везунчик, потому что может работать из дома, а с тех пор, как он стал одиноким отцом, это просто благословение.

— Даже если камеры и есть, она была в бейсболке, чтобы спрятать лицо, — сообщаю я.

— Никогда нельзя знать заранее, — обнадеживает Эдди. — Может, под каким-то углом лицо и мелькнуло. Поедем и выясним. Я за руль. — И он берет ключи от автомобиля.

— Разве тебе не надо работать? — спрашиваю я.

— С делами позже разберусь, — бросает он.

— Спасибо.

Я благодарна Эдди за доброту. Он знает и о том, как сильно подкосила меня потеря мамы, и о расстройстве пищевого поведения, с которым я боролась в старших классах, когда ее не стало. Как-то раз я даже призналась, что заставила отца пройти через ад и потому чувствую себя виноватой в его смерти от рака легких, но Эдди лишь посочувствовал мне.

— Чему я научился у себя в группе поддержки, так это тому, что каждый по-своему проживает горе, — сказал он тогда.

Он до сих пор ходит раз в месяц на собрания группы поддержки овдовевших, той самой, которую начал посещать после смерти матери Сары. И как-то сказал, что там ему не раз помогали принять правильные решения относительно дочери. Для него важнее всего дать девочке лучшее. Потому-то мы и познакомились.

Пару лет назад я ехала на работу и заскочила в местную пекарню забрать торт, который заказала ко дню рождения одного из своих коллег. Когда я туда вошла, то увидела шатена за тридцать с добрыми глазами, который пытался заказать торт и явно испытывал сложности.

— Значит, белая глазурь и надпись розовыми буквами? — спросила его молодая продавщица с коротким белокурым хвостиком.

— Да, — кивнул он. — Хотя погодите, я не уверен. Может, лучше шоколадная глазурь с фиолетовой надписью?

— Это мы тоже можем, — заверила продавщица. — Нужны еще какие-то украшения? Съедобные цветы или там зверюшки. Звездочки. Шарики. У нас и картинки делают.

Шатен стоял и таращился на нее, как олень в свете фар.

— Точно не знаю, — пробормотал он.

— Может быть, вы пока подумаете, а я займусь другой покупательницей? — спросила продавщица и показала на меня.

— Ладно, — согласился шатен.

Когда он шагнул в сторону, я заметила слезы у него на глазах.

— Чего желаете? — спросила меня продавщица.

— Погодите минутку, — попросила я и двинулась к шатену. — Все в порядке?

— Простите, я не собирался устраивать сцену, — сказал он. — Моей дочке сегодня исполнилось пять. Первый день рождения после смерти ее матери. Жена всегда сама организовывала такие праздники. А я даже не знаю, что нравится маленьким девочкам.

— Очень соболезную вашей потере. Позволите вам помочь? — предложила я.

Он кивнул:

— Ладно.

Мы вернулись к прилавку и встали рядом.

— Я заберу свой торт, но вначале мне хотелось бы помочь этому молодому человеку сделать заказ, — сказала я продавщице.

— Пока что мы остановились на бисквите в форме радуги с шоколадной глазурью и фиолетовой надписью, — сообщила она.

— Дочка любит радугу, — пояснил шатен.

— А можно и глазурь сделать в цветах радуги? — поинтересовалась я у продавщицы.

— Конечно, запросто. Чем хотите украсить? — спросила та.

Под стеклом прилавка-холодильника я заметила несколько тортов с разноцветными леденцовыми завитками.

— Пожалуй, такие леденцы будут смотреться замечательно, — сказала я шатену. — Как думаете?

— Наверное, — согласился он.

Продавщица назвала причитающуюся сумму, шатен заплатил.

— Спасибо, — поблагодарил он меня.

— Я уверена, мама вашей девочки была бы рада, что вы празднуете дочкин день рождения, — сказала я.

Он кивнул (в глазах у него до сих пор стояли слезы) и вышел.

В тот же день в промежутке между сеансами я проверила сообщения на телефоне и обнаружила одно с незнакомого номера. Я предположила, что его прислал очередной желающий стать моим пациентом, но оказалось, оно от шатена, которому я помогла в пекарне. Его звали Эдди.

Он специально вернулся, чтобы узнать у продавщицы мое имя, забил его в поисковик и нашел мой рабочий сайт. А потом поинтересовался, нельзя ли пригласить меня в знак благодарности на обед.

Я бы не назвала наш первый совместный обед свиданием, ведь Эдди просто хотел поблагодарить за помощь. Поэтому мы чувствовали себя непринужденно и многое узнали друг о друге без того стресса, который сплошь и рядом возникает на свиданиях.

Помню, уходя с обеда, я подумала, что Эдди мне нравится — не в романтическом смысле, а как человек. Он переживал боль, страдал и старался дать дочке все самое лучшее, в точности как когда-то мой отец. Этим нельзя было не восхищаться.

Когда он снова предложил встретиться, я решила, что у нас зарождается дружба. Лишь пару месяцев спустя, когда он впервые поцеловал меня перед моим домом, до меня дошло, что у Эдди ко мне иные чувства.

Правда заключалась в том, что мне уже некоторое время хотелось с ним поцеловаться, но я не собиралась делать ничего подобного, ведь он горевал по своей покойной жене.

Посреди поцелуя Эдди вдруг отстранился от меня и сказал:

— Извини! Не уверен, что у меня что-то получится. Такое чувство, будто я изменяю Элен.

— Ничего страшного, — успокоила я. — Не нужно никуда спешить. Или можем просто остаться друзьями.

— Спасибо за понимание, — вздохнул он. А потом опять прижал меня к себе и поцеловал долгим поцелуем. И с тех пор мы вместе.

Когда мы приезжаем ко мне в бизнес-центр на Беверли-Хиллз, я обычно стучу в кабинет менеджера по охране.

— Иду! — кричит он, прежде чем открыть дверь. На голове у него осталось всего несколько прядок седых волос. На экранах перед его рабочим местом я замечаю несколько изображений с камер видеонаблюдения, на них видны время и дата. — Что случилось? — спрашивает он.

Я вынимаю автомобильные права и показываю ему.

— Здрасьте, я доктор Беатрис Беннет из триста первого кабинета. У меня сегодня была новая пациентка, она не оставила ни фамилии, ни контактной информации, а мне надо ей позвонить. Это срочно. Может, она попала на ваши камеры? — выпаливаю я.

Вид у менеджера делается растерянным.

— Может, и так, — говорит он, — только чем это поможет?

Эдди показывает ему свой телефон:

— Можно будет просканировать ее изображение приложением для распознавания лиц, и тогда мы узнаем, кто она.

— Не уверен, что я имею право показывать вам записи. Вы ведь не из полиции. Почему такая срочность? Речь идет о какой-то опасности?

— Она опасна сама для себя, — заявляю я.

Менеджер поднимает брови. От удивления кожа его лысого черепа идет морщинами.

— О’кей… но поторопитесь. Не хочу, чтобы у меня были неприятности, если сюда вдруг заглянет кто-нибудь из собственников бизнес-центра, — недовольно говорит он.

— Я инженер-программист, — объясняет Эдди. — Если разрешите мне просмотреть записи с камер, я все сделаю быстро, а когда мы закончим, видеофайлы останутся в прежнем виде, без всяких изменений.

Менеджер делает нам знак приступить. Мы проходим к экранам с датированными изображениями, и Эдди берется за дело.

— Как ты думаешь, во сколько она пришла? — спрашивает он у меня.

— Где-то между половиной седьмого и без пятнадцати семь, — отвечаю я.

Он прокручивает запись на первом экране, который транслирует происходящее перед бизнес-центром. Мимо дверей проходят несколько человек, кто-то выгуливает собаку, еще кто-то идет со стаканчиком кофе навынос из «Старбакса», а потом на отметке 6:44 я замечаю молодую женщину в черной бейсболке.

— Вот она, — говорю я Эдди.

Он медленно просматривает кадры, запечатлевшие, как незнакомка приближается к зданию. Мы смотрим, как она входит в дверь, но ее лицо прячется под козырьком головного убора. Не повезло.

Эдди берется за второй экран с изображениями вестибюля и отматывает на кадры до появления незнакомки. Она заходит внутрь, не снимая бейсболку, нажимает кнопку лифта и исчезает в кабинке. Снова неудача.

Потом мы смотрим, как в 7:03 девушка выбегает из ведущих на лестницу дверей в вестибюль. Это было, когда я за ней гналась. И тут происходит то, чего мы так ждали: буквально на долю секунды с нее слетает бейсболка.

Эдди приближает кадр, где она с непокрытой головой, и делает снимок экрана своим телефоном. Изображение так себе, но все же лучше, чем ничего.

— Готово дело! — радуется Эдди.

— Вам пора, — торопит смотритель.

— Спасибо вам, — говорю ему я.

— Незачем вам меня благодарить. Ничего этого не было, — возражает он.

Глава 3

В том, что я лишилась матери в пятнадцать лет, есть лишь один хороший момент: этого не случилось в еще более юном возрасте. Будь мне, допустим, лет пять, у меня, вероятно, не осталось бы о маме никаких воспоминаний, но они сохранились, потому что я, по счастью, была подростком и мозг уже достаточно сформировался.

Мы с Эдди поднялись в мой кабинет. Он загружает себе на телефон приложение для распознавания лиц, а я тем временем методично прокручиваю в голове каждое воспоминание о матери, особенно за год, который предшествовал ее смерти, чтобы понять, не было ли намеков, что мама «в беде».

Загвоздка вот в чем: когда я думаю о ней, последнее, что приходит на ум, это какая-то «беда». Папа поддразнивал ее за то, что она такая паинька. Как-то раз маму оштрафовали за неправильную парковку, и папа в шутку заявил за ужином: «Ну что, Лима, теперь ее точно посадят в тюрьму».

Они были вместе еще со студенческих лет, познакомившись в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса чуть ли не в первом же семестре аспирантуры. Папа изучал юриспруденцию, мама собиралась получить степень в области клинической психологии. Отец уверял, что влюбился в нее с первого взгляда, когда увидел, как она смеется в кафетерии в компании двух подружек. «Она была так полна жизни, так сияла, что я сразу понял: надо с ней познакомиться», — рассказывал он мне.

Они поженились, когда окончили аспирантуру, каждый свою, и вскоре родилась я. Папа так никогда и не перестал восхищаться женой. До последнего считал, что она почти святая и неспособна ошибаться.

Когда я вошла в подростковый возраст и стала время от времени выкидывать коленца, отец всегда защищал маму. «У тебя лучшая в мире мать, слушайся ее», — твердил он мне.

Один-единственный раз я слышала, как родители ссорятся. Дело было глубокой ночью, за пару месяцев до маминой смерти, и предполагалось, что я сплю. Но я не спала. Ссоры были таким необычным явлением для нашего дома, что я выбралась из постели и пошла выяснять, что происходит. Помню, как я тихо подкралась к родительской спальне и прижала ухо к закрытой двери, чтобы лучше слышать, о чем они спорят.

— Разве мы ничего для тебя не значим? — спросил отец у мамы.

— К тебе это не имеет никакого отношения, — ответила она.

— Зато это имеет отношение к нашему союзу!

Никогда прежде я не слышала, чтобы он повысил на нее голос.

— Я переночую у Перл, — заявила мама. Перл была ее самой давней подругой в Лос-Анджелесе. Мама зашагала к двери спальни, намереваясь ее открыть, и я быстренько метнулась обратно к себе, чтобы родители не застукали меня за подслушиванием.

Когда я проснулась на следующее утро, мамы не было дома. Папа сказал, что она уехала рано утром по срочному вызову к одному из пациентов, но я-то знала, что это ложь. Однако во второй половине дня, вернувшись из школы, я обнаружила, что мама выгружает из сумок купленные продукты. Я призналась, что подслушивала, когда они с отцом ссорились ночью.

— Очень жаль, что ты это слышала, но теперь все уже хорошо, — заверила мама, стараясь меня подбодрить, хотя вид у нее был обеспокоенный.

— А что имел в виду папа, когда говорил, что мы ничего для тебя не значим?

Мама воззрилась на меня. Я застала ее врасплох. До сих пор ей было непонятно, что мне удалось разобрать кое-какие их слова. Помолчав, она наконец ответила:

— Папе хочется, чтобы я не так много работала и мы чаще бывали все вместе дома, но я люблю свою работу. Только, пожалуйста, ничего ему не передавай, а то он еще сильнее расстроится.

Помню, ее слова показались мне странными по двум причинам. Во-первых, переходный возраст был у меня в самом разгаре, я уже училась водить автомобиль и даже подумывала о поступлении в колледж — не какая-нибудь малышка, чтобы постоянно нуждаться в присутствии мамочки! А во-вторых, она никогда раньше не просила меня скрыть что-то от папы. Но вид у мамы был расстроенный, и я решила больше на нее не давить.

Сейчас я вспоминаю ту ссору и гадаю, действительно ли она возникла из-за частых маминых отлучек или дело было в чем-то другом. Может, мама хотела уйти из семьи? Может, чувствовала себя несчастной и подумывала нас бросить?

На похоронах ее друзья, коллеги и родственники подходили ко мне и говорили, что ни один родитель не любил своего ребенка сильнее, чем моя мама любила меня.

Но если она все еще жива, о чем тут вообще говорить? Разве можно бросить ребенка, которого вроде бы любишь? Уже знакомый пожар снова разгорается у меня в груди.

— Качество снимка слишком низкое для всех этих приложений, — жалуется Эдди. — Нужна более совершенная прога. Позвоню-ка я Полу. Он нам наверняка поможет.

Пол — лучший друг Эдди. Студентами-первокурсниками они делили комнату в Мичиганском университете и быстро спелись на почве любви ко всяким технологиям. Пол был шафером на свадьбе у Эдди и крестным отцом Сары.

Пол работает в ФБР на какой-то секретной должности, которую даже назвать нельзя, и живет в Нью-Йорке со своим другом Энтони, профессором Нью-Йоркского университета. Я незнакома с ними лично, потому что они никуда не ездили пару лет из-за болезни Энтони. Но теперь ему стало лучше, и Эдди начал поговаривать о том, чтобы мы вместе с Сарой съездили в Нью-Йорк навестить ребят.

— А как ты думаешь, не опасно ли соваться к Полу? — спрашиваю я у Эдди. — Та девица велела мне не обращаться к властям, чтобы хуже не стало.

— Это же Пол! — возражает Эдди. — Если мы объясним ему ситуацию, он ни одной живой душе не проговорится.

— А вдруг в ФБР отследят, чем он занимается? — гну свою линию я.

— Он умеет заметать следы, — заверяет Эдди.

Я быстро обдумываю ситуацию. Разве у меня есть выбор?

— Тогда звони, — соглашаюсь я.

***

Эдди оставляет Полу сообщение и отправляется домой: у него деловое совещание в зуме.

А у меня остается полтора часа перед первым послеобеденным пациентом, и кое-что не дает мне покоя. Допустим, мама и впрямь жива, но тогда она не могла организовать свое исчезновение в одиночку. Мы ведь похоронили гроб, а для этого нужен хоть какой-то труп, разве нет?

В то время я спорила с папой, говорила, что мне все равно, в каком состоянии тело, пусть даже в плохом, но я в любом случае хочу в последний раз увидеть маму. Однако папа был непреклонен: нельзя, и все тут.

— Я твой отец и отвечаю за твое душевное спокойствие, — сказал он тогда мне. — Вид изуродованного маминого трупа может нанести тебе травму на всю жизнь. Я не допущу этого, Лима.

И не допустил.

Теперь я гадаю: а вдруг папа не хотел открывать гроб потому, что там вовсе не было никакого тела?

Вот почему я паркуюсь перед бюро ритуальных услуг Фрэнка Эспозито, где мы прощались с мамой и где потом, спустя десять лет, проходила и поминальная служба по отцу.

Фрэнк, владелец похоронного бюро, был женат на одной маминой коллеге, но с тех пор уже успел овдоветь. Вероятно, он видел мамино тело.

Я вспоминаю, как на прощании с ней он подошел ко мне и сказал: «Люди не покидают нас, даже если умирают». Когда десять лет спустя я вернулась похоронить отца, Фрэнк снова повторил ту же фразу. С тех пор мы с ним не виделись, но я до сих пор каждый год получаю рождественскую открытку от его семьи.

Когда я захожу в похоронное бюро, в глаза сразу бросается стоящий прямо в фойе гроб из темного дерева. Повсюду расставлены старомодные букеты красных и белых цветов, наводящие на мысли о печальном Рождестве.

— Есть кто-нибудь? — Я повышаю голос, потому что вокруг не видно ни души.

Из задней комнаты выходит Фрэнк. Он выглядит старше, чем мне помнилось.

— Беатрис? — спрашивает он. — Ты ли это?

— Я.

— Все в порядке? — Вполне резонный вопрос, учитывая, что до сих пор я появлялась здесь дважды, и каждый раз ради похорон одного из родителей.

— Да, все нормально, — заверяю я. — Но мне нужно кое-что у вас спросить.

— Хорошо…

Наверное, можно не ходить вокруг да около.

— Когда моя мама умерла, вы видели ее тело?

Фрэнк тяжело переступает с ноги на ногу.

— Почему ты спрашиваешь?

Я не отвечаю, однако сразу видно, что ему неловко.

— Ты гадаешь, не могла ли она спастись? — продолжает Фрэнк. — Потому что это обычная реакция на потерю близких. Мы цепляемся за надежду, что все могло бы сложиться иначе.

Я замечаю, что он не ответил на мой вопрос, а задал вместо этого свой. Лучше мне молчать и дальше. Во время терапевтических сеансов многозначительная тишина часто приводит к тому, что пациент начинает откровенничать.

— Мы с Ирен дружили. Мне не хватило пороху заниматься ее телом, так что нет, я ее не видел, — наконец отвечает он. — Подготовку взял на себя один мой работник.

— С ним можно побеседовать? — интересуюсь я.

— Ой, он давно уволился, — звучит в ответ.

— А дадите мне его координаты?

Фрэнк прищуривается.

— Что происходит? — спрашивает он меня.

— Ничего, — отвечаю я.

— Если честно, мне и не припомнить, кто у меня тогда работал, — добавляет он. — А даже если бы я и вспомнил, нам тут приходится иметь дело с огромным количеством погребений. Разве вспомнишь обстоятельства дела двадцатишестилетней давности?

Я киваю, хоть и не уверена, что Фрэнку удалось меня убедить. Ведь он не сразу признался, что не видел маминого тела, да и мой вопрос сперва явно смутил его.

— Рад бы рассказать что-то еще, — говорит он, — но у нас сейчас в разгаре подготовка к поминальной службе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Я снова киваю.

— Помни, люди не покидают нас… — начинает он, и я подхватываю:

— …Даже если умирают.