Николай Байков
В ДЕБРЯХ МАНЬЧЖУРИИ

Очерки и рассказы из быта обитателей тайги

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга является плодом личных моих наблюдений, переживаний и впечатлений во время многолетних скитаний по горам и лесам Маньчжурий. Она только слегка приподнимает завесу, скрывающую от взоров культурного человека интересный мир, полный таинственной романтики и очарования. Этот мир, ныне отживающий, сохранился еще во всей своей неприкосновенности там, где стоят, нетронутые рукой человека, девственные первобытные леса и простираются на сотни километров дикие пустыни.

С проникновением в край культуры, площади этих лесов сокращаются и исчезает прекрасная первозданная природа, а с нею тот оригинальный мир, который в настоящее время является реликтовым остатком древнейших эпох истории человечества.

АВТОР

ЖЕРТВА ГОРНОМУ ДУХУ

Первобытные, дикие леса юго-восточной Маньчжурии, занимающие обширные площади Гириньской провинции, хранят еще в таинственных недрах своих древний отживший мир тех отдаленных времен, когда, в смертельной борьбе за существование, человек отстаивал свою жизнь и место свое на земле.

Леса эти тянутся на сотни километров и заливают тёмно-зелёными волнами своими горные хребты, долины рек и высокие плоскогорья. Как безбрежное бурное море, шумят они, и эта дикая песня тайги напоминает о былом, давнопрошедшем.

У местных жителей леса эти известны под именем «Шу-Хай», т.е. Лесное море.

Северо-Маньчжурская железная дорога пересекла их поперек, с северо-запада на юго-восток, и внесла в их дремучие дебри новую жизнь, современную культуру и могучие достижения технической науки.

Но в самых отдаленных уголках Шухая, куда не проник еще культурный человек со своими хитроумными машинами, царит еще древний языческий бог первобытных лесов и диктует всему живущему свою непреклонную жестокую волю, которая сказывается во всем укладе жизни и быте обитателей тайги.

Здесь свой особый, мир, который ничего не имеет общего с тем миром, в котором живете Вы, мой любезный читатель.

Здесь нет места людям, слабым духом и телом. Праздность и беспечность не созданы для обитателя леса, их не должен знать бродяга лесной; праздность ослабляет силы, беспечность ведет прямо к смерти…

Тайга – это стихия, полная жизни, где совершаются бесконечные биологические процессы, возникают и погибают различные формы, где смерть сменяет жизнь и жизнь зарождается в смерти. Природа здесь уравновешена и гармонична во всех частях; ее законы последовательны и логичны, и суровы: до жестокости; всякий, нарушающий их, становится «вне закона» и погибает безусловно, уступая свое место более – сильному, приспособленному.

Таежная жизнь выработала особый кодекс неписанных законов, опирающихся на своеобразные обычаи, ведущие свое происхождение от древнейших времен, когда человечество не знало еще общественности и социальный строй его находился на самой низкой ступени развития.

Это закон тайги, суровый и беспощадный.

Здесь своя лесная мораль, своя этика и свой оригинальный принцип справедливости и возмездия.

Тягчайшим преступлением здесь является не убийство, но воровство и карается высшей мерою, т.е. смертью.

Таежный суд быстр и неопровержим.

Потерпевший обыкновенно является свидетелем; судьями избираются ближайшие соседи.

Приговор приводится в исполнение немедленно.

Уличенного в воровстве обычно закапывают живым в землю, причем яму копают все сообща, кроме осужденного.

Перед казнью преступника напаивают до бесчувствия ханшином, такова традиция.

Зимою же, когда земля промерзает на два метра, и выкопать яму не представляется возможным, осужденного отдают на растерзание тиграм, для чего привязывают его к стволу дерева на тигровой тропе, т.е. в том месте, где постоянно ходят эти хищники, при совершении своих охотничьих экскурсий.

Дерево это и место, где был растерзан человек, считается у таежных жителей священным. Здесь ставится кумирня в честь тигра, Великого Вана, Горного Духа, и всякий прохожий сжигает здесь свечу молитвы и кладет камень у корней священного дерева.

В глуши Шухая нередко можно встретить вековой дуб, или гигантский кедр, со следами тигровых когтей на коре и с кучкою обомшелых камней у корневища.

В настоящее время, с проникновением в край культуры и цивилизации, обычай этот выводится и отходит в область преданий, но еще два десятка лет тому назад он действовал беспощадно, являясь сдерживающим началом для преступных элементов.

В течении моих многолетних скитаний по горам и лесам Маньчжурии, мне приходилось непосредственно наблюдать эту своеобразную, чрезвычайно интересную жизнь и нередко принимать в ней деятельное, активное участие.

Особенно ярко рисуется в моей памяти один из таких кровавых таежных эпизодов.

Это было в январе месяце. Около двух недель охотились мы в дремучих кедровниках верховьев Хайлинхэ на кабанов, и постепенно подвигались к западу. Прямо перед нами возвышалась скалистая пирамидальная вершина Татудинзы, освещенная красноватыми лучами заходящего солнца. Короткий зимний день приближался к концу. Со мной был неизменный товарищ по таежным скитаниям, промышленник Акиндин Бобошин. Его гигантская фигура маячила передо мной по тропе, оставляя за собой струю едкого табачного дыма.

Не доходя версты две до фанзы знакомого зверолова, мы нашли свежие следы больших тигров; звери пересекли тропу, направляясь в дубняки, где, вероятно, держались в то время кабаны.

Мы прибавили шагу, чтобы засветло дойти до фанзы.

Стемнело совершенно, когда мы подошли к фанзе старого Тун-Лин.

Услышав наши шаги Услышав наши шаги еще издалека, он вышел нас встретить.

«Моу-цзы Бобошка! Пенсне! Здравствуй!», – кричал обрадованный зверолов, приглашая нас войти в натопленную уютную фанзу.

Мы разоблачились, и вскоре ароматные пельмени наполнили фанзу вкусным запахом. Нечего и говорить, что от большой миски пельменей вскоре не осталось и следа.

Утолив голод и жажду, мы расположились на теплых канах, как у себя дома, и незаметно заснули богатырским сном.

Перед рассветом я проснулся, с намерением выйти из фанзы.

Луна уже зашла и в тайге было темно, как в яме. При слабом свете ночника я еле различил сгорбленную фигуру старика, стоящую у дверей. Он очевидно к чему-то прислушивался. Не зная, в чем дело, я задал ему обычный вопрос: «Шима?» Он замахал на меня рукою, приглашая послушать.

Когда я приблизился к нему, он прошептал: «Ходи не надо! Шибко худо есть! Около фанзы ходи два Большой Начальник-Ван! Моя всю ночь слушай его шаги. Его шибко сердись и хочу кушай китайски люди!» В подтверждение своих слов, напуганный старик указал мне место, откуда доносились звуки, и я действительно ясно услышал скрипение снега под чьею-то тяжелою стопой и по временам сдержанное ворчание и фырканье. По этим характерным звукам я догадался, что вокруг фанзы бродят тигры. Иногда они подходили вплотную к фанзе и казалось вот-вот вломится один из хищников внутрь. Инстинктивно я схватился за винтовку, но старый зверолов неодобрительно покачал головой, говоря: «Пу-ю! Пу-ю!».

Бобошин в это время также проснулся и отнесся совершенно спокойно к появлению хищников. В ночной темноте стрелять их все равно бесполезно, и мы решили чуть-свет отправиться за ними по следам.

Видя наше спокойствие. Тун-Лин перестал нервничать и рассказал нам историю о тиграх людоедах, появляющихся через каждые десять лет за данью, в виде человека. Человеческая жертва должна быть представлена ему людьми добровольно, в противном случае людоед не ограничится одним человеком, а возьмет десять. Таково народное поверье. Ван со своей подругой уже вторую ночь приходил к фанзе, требуя себе жертву.

То же самое он проделывал и с другими фанзами звероловов в ближайших окрестностях. В конце концов зверь навел такую панику и так терроризировал несчастных таежников, что они сообща решили исполнить волю Горного Духа, Ван.

Добровольно, конечно, никто из них не соглашался принести себя в жертву, но тут подвернулся счастливый случай: в дальней фанзе, на западном склоне Татудинзы, один из рабочих китайцев, приносивших продукты из Цунхэ, уворовал из тайника две собольих шкурки, его поймали с поличным, судили своим судом и приговорили к смерти в когтях тигра.

Когда в тайгу проникли первые отблески зари и скалистый краж Татудинзы озолотился солнечными лучами, мы с Бобошиным, ежась от холода, шагали уже вверх по тропе, по следам уходивших хищников.

Пройдя по следам их верст десять, мы остановились перед отвесною грядою гранитного гребня хребта Лао-е-лина. Следы хищников вели нас на эти отвесные кручи, недоступные для человека. Волей-неволей пришлось нам обходить этот кряж, который тянулся с севера на юг более чем на 20 верст.

Мы стояли на склоне хребта, поросшего дубняками. Всюду виднелись следы и покопки кабанов. Мы решили бросить на сегодня тигров и заняться кабанами, исходя из того соображения, что лучше синица в руки.

Скрадывать вдвоем зверя было неудобно, и мы разошлись. Бобошин, как обладатель длинных ног, пошел в обход и засел на перевале, куда должны были двинуться кабаны после моих выстрелов.

Не прошел я и четырехсот шагов, как услышал характерный визг поросят.

Был ясный лучезарный полдень, какие бывают обыкновенно в середине зимы.

Белая пелена снега, покрывавшая южный склон хребта, искрилась всеми цветами радуги и слепила глаза.

Чувствуя близость зверя, я медленно подвигался вперед, стараясь не слышать самого себя.

Тишина была невозмутимая, только где-то недалеко, в редких дубняках слышалось какое-то движение, шорох и задорное хрюканье молодых зверей. Стая сорок с беспокойством носилась над ними, и неугомонные дятлы стучали по стволам деревьев.

Зная, что кабаны находятся в ближайшем дубняке, я стал скрадывать их, переползая от одного дерева к другому.

Вскоре глазам моим открылась следующая картина: на солнцепеке, среди дубового леса расположилось огромное стадо кабанов. Весь отлогий склон хребта был испещрен черными силуэтами зверей всевозможных возрастов, тут были старые секачи, с внушительными острыми клыками; подростки, с еле заметными зачатками клыков; молодые игривые свинки и старые матерые свиньи, окруженные суетливою и шумною толпой прибылых поросят.

Воздух тянул на меня и, стоя за деревом, я мог спокойно любоваться этой лесной идиллией и с наслаждением охотника втягивал в себя аромат тайги, пригретой солнцем, и специфический острый запах зверей.

Сколько было здесь кабанов, сказать трудно, но судя по площади, ими занятой, не менее двухсот.

Считая себя в полной безопасности, звери были беспечны и вели себя непринужденно. Многие расположились на отдых и лежали на мягких постелях из веток и сухой травы. Молодежь резвилась, гоняясь друг за другом взапуски. Тут-же вертелись лесные сплетницы сороки и прыгали по спинам и бокам кабанов, освобождая их густой пушистый мех от насекомых.

Долго я стоял, не шевелясь, за стволом старого дуба, не будучи в состоянии нарушить эту мирную безмятежную жизнь лесных обитателей чуждым ей звуком ружейного выстрела.

Но, вспомнив наше решение и выполняя свою задачу, я с неохотой поднял дуло винтовки и навел вершину мушки в левую лопатку ближайшего ко мне секача, стоявшего боком и чесавшего свой правый окорок о ствол дуба.

Грянул выстрел и кабан, сделав несколько шагов вперед, зашатался и лег на бок, обагряя кровью снег и желтый прошлогодний лист, вскопанный зверями, в поисках желудей.

Первое мгновение после выстрела наступила мертвая тишина, ни один звук не тревожил притаившуюся тайгу. Затем, в мгновение ока звери ринулись на утек, вверх по косогору, на перевал хребта, где засел Бобошин.

Несмотря на стремительный бег большого стада по дубнякам и зарослям не было слышно ни одного звука этого движения: каждый зверь, сознавая опасность, пробирался по тайге бесшумно.

Вскоре на гребне хребта раздались, один за другим, два выстрела. Это стрелял Бобошин по двух кабанам, как всегда без промаха.

Когда я подошел к лежащему зверю, он был уже мертв.

Небольшой карий глаз его еще не потерял жизненного блеска и смотрел вопросительно в голубое небо.

Могучая, плотная фигура зверя была красива и белый трехгранный клык грозно сверкал на конце длинного крутого рыла.

Судя по крупной голове, вес зверя достигал пятнадцати пудов.

Чтобы не давать туше застыть, я принялся немедленно за потрошение, что потребовало около часа времени, так как одному трудно было поворачивать тяжелое животное.

Желудок его был битком набит полу разжёванными желудями и свежими побегами какого-то кустарника.

Для предохранения зверя от мелких хищников, пришлось навалить на него мелких веток и листьев, для чего я воспользовался кабаньей постелью; кроме того, сверху еще присыпал снегом.

Бобошин убил кабана и молодую свинью. Когда я вышел к нему на перевал, он кончал потрошение зверей.

«Знаешь, Пенсне! А ведь тигры то здесь недалеко!» – произнес Бобошин, вытирая окровавленные руки снегом и закуривая свою короткую трубку носогрейку – «вон посмотри, чьи это следы?» – указал он головой на тропу, проложенную на самом гребне хребта.

Сомнений не могло быть. Здесь была битая тропа, по которой хищники совершают свои обходы. Следы совершенно свежие, звери прошли не ранее утра и вероятно находятся где-то поблизости.

Завалив кабанов снегом, мы двинулись по этой тропе, придерживаясь следов зверей. Как большинство тигровых троп, она извивалась по гребням хребтов, вдоль каменистых россыпей, выходила на утесы и горные выступы, где хищники имеют обыкновение лежать и сидеть, обзирая окрестности.

В одном месте, под навесом скал, тигры отдыхали и колоссальные фигуры их резко отпечатались на девственной пелене снега.

Расстояние между нами очевидно сокращалось, но все-же наступившая ночь заставила нас искать убежища в одной из горных пещер, часто встречающихся в этой части Лао-е-лина.

Натаскав сухих листьев для постелей, мы с комфортом переночевали в уютной пещере и спали как убитые. Бобошин насколько раз будил меня, чтобы я послушал музыку тайги. Всю ночь, до самого рассвета где-то поблизости ревели тигры и грозные голоса их рокотали в лесных дебрях и горное эхо вторило им в далеких падях и ущельях.

Это была «звериная ночь», когда тигры сходятся вместе, дерутся из-за самок и оглашают безмолвную тайгу своими громовыми голосами. В остальное время года они молчаливы и ведут одинокий скрытый образ жизни.

Под утро, едва только порозовела скалистая вершина Татудинцы, мы были уже на ногах. Наскоро напившись чаю, мы снова зашагали по хребтам и увалам, по следам уходивших хищников.

К полудню вышли мы на крутой перевал, где представилась нам ужасная картина гибели человека в когтях преследуемых нами зверей. На самой вершине перевала снег был смят и вытоптан широкими лапами гигантских кошек и окровавлен. Всюду валялись обрывки и клочки ватной китайской одежды; тут-же торчали из-под снега кожаные улы, порванные и измятые зубами зверей. Около меховой шапки под старым кедром, извиваясь как змея, блестела черная длинная коса. На коре дерева висели обрывки крепкой пеньковой веревки, толщиною в палец. Ствол кедра обрызган кровью. Недалеко отсюда, в замерзшей луже крови лежал обглоданный человеческий череп, ступни ног, кисть руки и кости бедра. Вот и все, что осталось от несчастного китайца. Смотря на все это, можно было легко представить себе кошмарную таежную драму. Слова Тун-лина оправдались: человек, нарушивший закон тайги, был приговорен к смертной казни и отдан на растерзание зверей. Крепко привязанный к стволу дерева, прежде, чем принять мучительную смерть, он должен был испытать невероятные переживания, так как свирепые кровожадные хищники по частям отрывали части его тела, чтобы освободить его от веревки. Мы долго стояли на этом лобном месте, где совершена была казнь во имя таежного правосудия.

Даже крепкие нервы Бобошина не выдержали, и он разразился невероятной руганью по адресу знакомых ему таежников.

«Вот черти! Ироды проклятые! Накормили-таки человечьим мясом своего бога! Чтоб им принять такую-же смерть, окаянным! Погоди-же! Попадись теперь мне на мушку ихний Великий Ван! Спущу с него полосатую шкуру!».

Долго еще возмущался мой приятель и его густой бас гудел под сводами дремучего леса.

Яркое маньчжурское солнце посылало свои веселые радостные лучи на горы и леса и равнодушное голубое небо сияло из бездонной прозрачной своей глубины.

На даровой кровавый пир слеталось голодное воронье и зловещий клекот их нарушал тишину таежной пустыни.

Молча, понурив головы, думая свои думы, мы снова шагали по тропе, преследуя хищников.

Бобошин ожесточенно курил, пыхтя, как паровоз, своей носогрейкой, оставляя за собой струю едкого табачного дыма. Бронзовое лицо его выражало решимость и в глубоких зрачках серых глаз светилась непримиримая злоба.

Пролетая над вершинами таежных великанов, громко каркал старый горный ворон, сзывая товарищей на дикий кровавый пир.

Вскоре звери разделились, и мы пошли по следам старого самца, Великого Вана.

Неустанно преследуя зверя и не давая ему возможности кормиться и отдыхать, мы выгнали его на лесные концессии вблизи линии железной дороги, где работали по вывозке бревен многочисленные обозы китайцев – возчиков. Изголодавшийся хищник в течение трех дней умертвил здесь четырех лошадей и двух погонщиков китайцев и навел такую панику на всех рабочих концессии, что они наотрез отказались выехать в лес. Работы прекратились, и ужас объял обитателей тайги: появился Ван-людоед и требует себе человеческих жертв.

B кумирнях и таежных фанзах совершались моления грозному богу гор и лесов и дым благовонных курильниц возносился к синему безоблачному небу. Тайга притихла и чутко прислушивалась к шелесту сухих листьев, к треску сломанного сучка под тяжелою, мягкою стопой свирепого зверя.

Обозленный нашим преследованием, хищник решил дать нам бой и залег на своих следах, сделав засаду пнем гигантского кедра.

Солнце высоко стояло в небе, бросая свои яркие лучи в чащу леса. Тихо и осторожно пробирались мы вдвоем с Бобошиным, по тигровым следам, зорко всматриваясь в густые заросли тайги. Крики ворон и сорок заставили нас остановиться. Мы знали, что это верный признак близкого присутствия хищника.

Кроме этих криков ни один звук не нарушал торжественную тишину дремучего леса.

Нервы наши были приподняты. Сердце усиленно стучало в грудную клетку. Мозг энергично работал. Сознание неизбежности смертельной борьбы удесятеряло наши духовные и физические силы.

Разойдясь на двадцать шагов, мы двинулись вперед по следам.

Вскоре показались над лесом черные силуэты ворон.

Они летали и неистово каркали над поляной, посреди которой возвышался широкий пень спиленного кедра.

За пнем, притаившись и сжавшись в комок, темнела длинная полосатая фигура зверя. Вытянутый, как струна, пушистый хвост его конвульсивно вздрагивал.

Словно по команде мы остановились. До пня не более тридцати шагов. Хищник внимательно следил за нами, ожидая нашего приближения.

Момент был критический.

Зверь, видя, что мы остановились, решил перейти в наступление.

Прижав уши назад и вытянув туловище, он готовился к роковому прыжку. Стальные мускулы его напряглись.

После первых наших выстрелов, зверь делает гигантский прыжок вперед и падает на бок, издавая яростное рычание.

Но быстро справившись, он вскакивает на ноги, стремясь добраться до нас, но вторые пули «express», направленные в голову и сердце, сражают его окончательно и могучий хищник, взревев и бросившись в сторону, вытягивается на белой пелене снега во весь свой колоссальный рост.

Еще один последний вздох гигантской груди и жизнь покидает прекрасное тело Великого Вана.

Перед нами лежал во всей своей дивной красоте царственный зверь, грозный Дух гор и лесов Маньчжурии.

Страшная пасть его, вооруженная острыми коническими клыками была окровавлена.

Мертвый желто-зеленый глаз, с круглым зрачком спокойно смотрел в ясное голубое небо.

«Вот тебе и Великий Ван! – произнес Бобошин, набивая свою трубку корешками – Довольно! Попил человеческой кровушки, а теперь сам потерял свою шкуру! А важная, черт возьми, мантия у нашего бога! Чай рублей 200 стоит!» – продолжал он, поглаживая своей заскорузлою рукой роскошный буро красный мех тигра.

Теперь только, когда хищник был убит, и победа склонилась в нашу сторону, нервы наши начали сдавать, и мы почувствовали наступившую реакцию. Теперь только нам понятна стала та смертельная опасность, которой мы подвергались!

Длина зверя на четверть превышала 5 аршин. Вес оказался около 20 пудов. (Длина – 3 метра 60 сантиметров. Вес – 325 килограммов).

Так окончил дни свои Горный Дух тайги и поплатился своей шкурой за многих растерзанных им людей.

Прошла суровая зима с ее вьюгами и метелями, приносимыми из ледяных пустынь Сибири северо-западным циклоном.

С берегов Тихого океана повеяло теплой влагой, и тайга оживилась. Зашевелились почки на деревьях; на солнопеках показалась зеленая трава; зацвели ландыши, черемуха и вишня и нежный запах их слышался всюду, в чаще леса и на горных лугах.

Жажда жизни и творчества пробудились в растительном и животном мире. Горы и леса огласились песнями любви и призывными криками птиц и зверей.

По утренним и вечерним зорям начали токовать тетерева.

В зарослях речных урем и на склонах гор все чаще и громче раздавались голоса фазанов-петухов.

Радостная светлоликая весна сыпала свои прекрасные дары на оживающую природу.

Под ласкою солнечных лучей влажная земля дышала полною грудью и аромат этого дыхания наполнял прозрачный воздух горных долин и ущелий.

Этою же весной мне пришлось побывать в фанзе старика Тун-Лина.

Старый зверолов, успешно окончив свой зимний промысел и ликвидировав его результаты в ближайшем городе, вернулся опять в тайгу, добывать золото в песчаных россыпях горных речушек и собирать драгоценный женьшень на северных склонах главного хребта Лао-е-лина.

В беседе со стариком, я напомнил ему кровавый эпизод минувшей зимы, и он поведал мне свои заветные думы и мысли, рождавшиеся в его дряхлой, удрученной годами, седой голове.

«Душа человека, съеденного Ваном, повествовал мне Тун-Лин – витает здесь же, недалеко от того места, где разорвано было его тело. Она переселилась в птицу Цяор, которая летает в горах, по вершинам вековых кедров и жалобно стонет, называя свое имя. Увидеть ее простому человеку нельзя, это доступно только великому праведнику и безгрешному, с чистым непорочным сердцем.

Если ты пойдешь на этот крик из любопытства, он заведет тебя в глубину тайги, ты заблудишься и попадешь в лапы Горного Духа. Птица эта хранит золото и женьшень и приводит к Вану обреченного человека. На месте том, где был разорван человек, из крови его вырастает весною красный мак, – это великий талисман и лекарство от болезней».

Много еще говорил мне старый зверолов о таинственной птице и различных талисманах.

Желая услышать крик этой птицы и питая некоторую надежду увидеть ее хоть мельком, я уговорил старика пойти со мной на тот горный перевал, где совершена была казнь человека.

На следующее утро, едва только солнечные лучи осветили вершину Татудинзы, мы быстро шли по тропе, подымаясь на крутой перевал главного хребта.

Часа через два быстрого хода мы были уже на месте.

По просьбе Тун-Лина я остановился шагах в ста от лобного места.

На самом перевале по-прежнему стоял вековой кедр. На седой коре его виднелись глубокие следы когтей хищника. У корней возвышался небольшой холмик камней. На ветвях деревьев повешены были лоскутки одежды растерзанного человека.

Подойдя к кедру Тун-Лин упал на колени и долго и усердно молился, обращая свои взоры на вершину дерева.

Вокруг кедра, в яркой зелени молодой травы, как капли крови, алели пунцовые цветы дикого мака.

Тишина в тайге была невозмутимая, только где-то внизу, в глубине пади журчал ручей и утренний ветерок шумел в вершинах лесных великанов.

Но вот, совершенно неожиданно, откуда-то с вершины кедра раздался громкий голос неведомой птицы. Я вздрогнул от неожиданности и стал искать ее глазами в густых ветвях дерева. Голос птицы звучал, как флейта и далеко разносился по горам, рождая многократное эхо.

Старый зверолов, услышав эти звуки, пал на землю ниц, закрыв голову руками.

Тщетно я старался увидеть таинственную птицу в темной хвое могучего кедра.

ВОЛШЕБНЫЙ СТРЕЛОК

Темная таежная ночь. Яркие звезды горят в вышине и блещут, переливаясь таинственным светом из неведомой пучины бесконечности. Тихо плещут в скалистые берега темные воды Лянцзухэ. Мерно покачивается утлый челн наш под нависшими ветвями старого кедра. Красноватый свет смолистой лучины, укрепленной на корме, выхватывает из непроглядного мрака наш челн и небольшое пространство каменистого дна реки.

Я сидел на корме и длинным шестом, упертым в дно, удерживал лодку на месте, а на носу с острогой в руке стоял промышленник Залесов, в ожидании появления рыбы.

По берегам реки, нависая над нею сплошными кущами зарослей, стояла стеной черная угрюмая тайга.

В темноте загорались и потухали огоньки фосфорического света, отражаясь в воде и рассыпаясь там множеством искр, – это светляки, радуясь появлению на свет, водили свои молчаливые хороводы. На ближнем болоте, подобно серебряному колокольчику, раздавался мелодичный крик карликовой совы; из глубины леса доносился плач неясыти; по временам слышался шелест листвы и хруст валежника в прибрежных кустах, и чья-то неведомая стопа, осторожно раздвигая заросли лиан и винограда, скользила вдоль берега.

Вот вблизи плеснула крупная рыба, ударив своим упругим хвостом по воде.

– Здесь ничего нет. Идем выше… – проговорил мой спутник, указывая головой направление.

Наш утлый челн, бесшумно скользя, продвинулся к середине реки и остановился у торчащей из воды коряги. Под нею темнело какое-то длинное тело с очертаниями рыбы. Всмотревшись, я различил голову, плавники и еле двигающийся хвост.

– Таймень, – шепотом произнес охотник, и гибкая острога, как молния, метнулась в воду, произведя только едва слышный шипящий звук.

Наше утлое суденышко покачнулось, зачерпнуло одним бортом воды, но не перевернулось. В это же мгновение большая сильная рыба, выхваченная острогой из родной ее стихии, билась на дне челнока, стараясь освободиться от острых, шипов вонзившейся в ее спину остроги. Длина ее была не менее пяти четвертей; широкая пасть судорожно хватала воздух и упругое тело отливало золотом и серебром под лучами горящего смоляка.

Первая добыча придала нам бодрости и энергии и долго еще скользили мы по сонной реке, насаживая на шестизубую острогу большую и малую рыбу.

Набрав целую кучу рыбы, промокшие до нитки от ночной сырости, мы причалили к берегу, где расположились у костерка скоротать весеннюю короткую ночь. Скоро в котелке закипела чудная уха.

Время летело быстро. Часы показывали полночь. Тайга притихла; слышен был только плеск игравшей рыбы да тихий рокот волн горной красавицы Лянцзухэ.

Теплый, напоенный ароматом леса и цветов воздух нежил и усыплял нас своим опьяняющим дыханием. Рои всевозможных насекомых носились вокруг, привлеченные светом костра, но едкий дым отгонял их и держал на почтительной дистанции, иначе нельзя было бы усидеть спокойно и любоваться чарами этой чудной весенней ночи. Комары и москиты жужжали неистово над нашими головами, не будучи в состоянии преодолеть плотную завесу, «ядовитых газов».

Закусив и напившись чая из виноградных листьев и побегов лианы-лимонника, мы пристроились у костра, подложив под себя козьи шкурки.

Не спалось. Мысли улетали далеко; образы и впечатления прошлого роились в голове. Далеко на юге, в скалистых кряжах Лянзалина кричали козлы.

– Ишь ты, раскричались, – произнес мой товарищ, вынимая изо рта короткую трубку-носогрейку – Когда-то я побил их много, а теперь не бью, – не стоит, – продолжал он, подкладывая сухие сучья в огонь. – Вот панты, – это другое дело. Или вот медведя, тигра, соболя. А мясо теперь несподручно, возиться не стоит, – одна канитель.

C этими словами он выколотил своей единственной правой рукой трубку о сапог и задумался.

Это был тип крепкого, сурового охотника-промышленника, старого таежника. Высокий сильный, закаленный девственным лесом и борьбой за существование, он производил впечатление несокрушимой мощи и железной воли. Типичное лицо его носило отпечаток затаенной грусти, хотя изредка в его серых глазах вспыхивали огоньки задорной удали и лихости.

Как и многие русские промышленники в Маньчжурии. Залесов отбыв военную службу, остался здесь, ради охоты и привольной жизни в новом девственном крае.

Вначале он занялся торговлей и женился. Но вскоре дела пошли плохо, и он всецело отдался охоте. Постоянное отсутствие из дома, иногда по месяцам, сделало то, что его жена его бросила и ушла к знакомому десятнику на дальнюю станцию; единственная дочь, любимая отцом, умерла. Не выдержала крепкая натура испытаний, и Залесов запил горькую. В пьяном виде он как-то упал с поезда, и ему отрезало левую руку повыше локтя.

Долго пролежал он в больнице и, когда выписался, очутился в жалком беспомощном положении, без крова и работы.

– Тогда-то, – говорил он, – я решил наложить на себя руку. Выбрав крепкий сук в лесу, закинул веревку и надел уже петлю на шею. Вдруг слышу, кто-то бежит ко мне и кричит: «маманды» (по-китайски подожди). Гляжу – китаец старичок. Подбежал ко мне и давай лопотать по-своему. Нечего делать, снял я петлю и пошел за ним. Оказался зверолов-таежник. С ним я года четыре промышлял зверя. Жили вместе, как братья. Спасибо ему. Человеком меня сделал. Умер бедняга в тайге, должно, от старости. Почитай, ему было годов сто.

Таков был однорукий охотник Илья Залесов, промышлявший зверя и птицу в дремучих кедровниках Лянзалина и рыбу в таежных ручьях и речках. По всей вероятности, старик зверолов, бобыль без роду и племени, умирая отдал все, что накопил за свою долгую «скитальческую жизнь», русскому охотнику, т.к. последний, по-видимому, в деньгах не особенно нуждался, охотился только по влечению своей энергичной страстной натуры. Стрельба этого однорукого промысловика была изумительна.

Винтовку он держал правой рукой, а левой культяпкой поддерживал снизу у цевья. Зачастую он бил пулей на лету фазана и утку, не говоря уже о звере, по которому не знал промаха.

На промысел он всегда ходил в одиночку и не любил компании. Не раз побывал он в объятиях медведя, но отделался только царапинами и шрамом на голове. Один раз в верховьях реки Эрдаохезы он выследил двух тигров, самца и самку во время течки.

Тигра убил одним выстрелом наповал, а раненая тигрица бросилась на охотника, ударом лапы сбила его на землю и начала рвать когтями. Спасло его только хладнокровие и присутствие духа. Лежа под зверем, он успел ножом распороть ему брюхо во всю длину; тогда только умирающая тигрица оставила охотника и ушла от него в ближайшие скалы, где и была добита второй пулей в голову. После этой схватки у Залесова оказалась переломленной правая лопатка и ключица. С такими ранами охотник имел еще силы продолжать охоту и добить зверя. Приходиться удивляться, как выносливости человека, так и живучести зверя.

Любимым оружием этого зверобоя была наша трехлинейка военного образца, которую он сам переделал по своему вкусу, укоротив ствол и изменив прицел с мушкой. В прикладе его винтовки были врезаны когти убитых им десяти тигров.

Местные китайцы относились к нему с большим уважением и называли его «И-шу-ху», т.е. однорукий тигр, или же «Волшебный стрелок».

В противоположность другим русским промышленникам, не умеющим добывать пушного зверя силками, этот охотник очень искусно устанавливал различного рода капканы и западни на соболя, белку, выдру и колонка и добывал их в большом количестве. Этому искусству он, вероятно, научился у китайцев звероловов, во время совместной жизни со стариком. Добытые панты[1] изюбря и оленя он умел сохранять и заваривать и продавал их с большой выгодой знакомым скупщикам. Большинство русских промышленников, не умея сохранять от порчи свежие панты, спешат продать их даже за бесценок скупщикам-китайцам, понижая стоимость самых ценных пантов до минимума.

Во время промысла Залесов неизбежно сталкивался с хунхузами и должен был войти с ними в соглашение. Они не трогали его отчасти из уважения, отчасти из боязни. Он импонировал им своей моральной и физической силой. Хунхуз признает и уважает только одну силу, в чем бы она не проявлялась. Его психология резко отличается от психологии культурного человека; его этика подчас диаметрально противоположна нашей.

В некоторых отдельных частях зверовых угодий Залесов имел свои избушки-зимовья, где он проводил значительное время года и промышлял разнообразного зверя, преимущественно пушного. Несмотря на незначительность научной подготовки и отсутствие элементарных знаний, человек этот производил впечатление высшего развития, благодаря постоянному общению с природой, своей чрезвычайной любознательности и вдумчиво-внимательному отношению к окружающим его явлениям. и типичным лесным Дикая величественная природа края и жизнь, полная опасностей, сделала его поэтом и типичным лесным скитальцем, напоминающим нам одного из героев бессмертных романов Купера и Майн-Рида, увлекавших нас в дни юности красивыми образами примитивной борьбы за существование, принявшей такие легендарно-поэтические формы.

Под утро я незаметно для себя заснул, убаюканный журчаньем реки и кваканьем лягушек.

Залесов просидел всю ночь, поддерживая огонь, и курил свою неизменную трубку, приводя в отчаяние наседавших на него маленьких кровопийц-москитов.

Солнце поднялось уже над зубчатыми гребнями далекого Лао-лина, когда я проснулся под давлением тяжелой руки промышленника.

– Пора вставать, говорил он своим низким грудным голосом, солнышко высоко; пора за работу. Вон китайцы давно уже рыщут по берегу за жемчугом.

Я взглянул по направлению его руки и увидел синие фигуры китайцев, искателей жемчуга, бродящих по колена в воде у берега реки.

Заботливым промышленником был приготовлен виноградный чай, за который мы и принялись с усердием.

Искатели жемчуга продолжали свою работу, и скоро груды развороченных раковин на берегу свидетельствовали об энергии и трудолюбии китайцев. При нас один из них нашел жемчужину, величиной с горошинку, оцененную им в 20 золотых рублей.

Солнце поднялось уже высоко над нашими головами и жгло немилосердно. Воздух был неподвижен. Парило. Тайга дышала ароматом разнообразных цветов. В прибрежных зарослях неистово стрекотали кузнечики и цикады.

Уложив свою добычу и пожитки в челнок, мы понеслись быстро вниз по течению, отталкиваясь шестами от встречных камней и направляя утлое суденышко наше по главному руслу реки. Залесов стоял на корме во весь рост, искусно действуя одной рукой и внимательно следя за быстро несущейся лодкой среди кипящих стремнин и водоворотов. На востоке, в фиолетовой дымке тумана, словно туча, темнела громада лесистых хребтов Лао-лина.

ПРИЗРАК СМЕРТИ

Зима 1910 года в Маньчжурии ознаменовалась особенно сильной вспышкой чумы, в ее наиболее опасной, легочной форме. Распространителем этой болезни, как известно, является небольшой зверек из отряда грызунов, а именно тарбаган (Arctomys sibirica, Radde), обитающий в степных местностях Центральной Азии, а также в южных частях Сибири и в Монголии. Довольно ценный мех этого животного, идущий, преимущественно, на заграничные пушные рынки, создал в местах обитания зверька особый вид пушного промысла, называемого здесь «тарбаганьим».

Поздней осенью, когда тарбаган выкунел, т.е. надел свой зимний пушистый мех, за ним устремляются из населенных пунктов в необитаемые степи многие тысячи охотников-промышленников, с целью добыть возможно большее количество шкурок. Охотники эти, в отличие от других промышленников, получили название «тарбаганшиков». Кроме кочевых монголов, промыслом этим в последнее время занялись также китайцы и русские.

До европейской войны, большая часть добываемых шкурок шла, транзитом через Россию, в Лейпциг, откуда, в выделанном виде, поступала уже на мировые меховые рынки. Цена шкур в то время не подымалась выше 50 коп. за штуку, но уже во время войны, с 1916 года, центр выделки мехов и меховой торговли перешел к Америке, спрос на меха возрос и цены сразу вскочили вверх чуть ли не на 300–500% на низшие сорта мехов, к которым, между прочим, относится и тарбаган. В настоящее время цена этой шкурки достигла трех золотых рублей.

Добывают тарбагана различными способами, а именно: стрельбой из винтовки, когда зверек сидит на своем холмике (бутане) столбиком; различными петлями и ловушками, и выкапыванием из нор, когда отъевшиеся за лето грызуны залягут на всю зиму в свои, толково и с большим искусством устроенные подземные помещения.

По новейшим научным исследованиям, возбудителем чумы является специальный микроорганизм, развивающийся в теле некоторых видов грызунов и производящий среди них массовые заболевания, в виде эпидемий, опустошающих целые колонии этих зверьков на пространстве многих сотен и тысяч километров. Болезнь эта чрезвычайно заразительна и может передаваться человеку различными способами, как-то: непосредственным попаданием инфекции на слизистые оболочки, в дыхательные пути, а также посредством передачи инфекции насекомыми, в виде вшей, комаров, мошек и, главным образом блох.

Промышленник, убив зараженного зверка и сняв с него шкурку обязательно заражается сам, служа, в свою очередь, распространителем заразы для своих товарищей. Китайцы, кроме того, заражаются при употреблении в пищу мяса и жира тарбагана.

Легочная форма чумы поражает, кроме лимфатических желез человека, дыхательные пути и вся болезнь протекает чрезвычайно быстро: в 5–7 дней. Смерть наступает от удушения.

До настоящего времени наука еще не нашла способа борьбы с возбудителем этой ужасной болезни и поэтому смертность равняется 100 процентам. Всякий заболевший обречен на смерть.

Болезнь эта распространяется, главным образом, зимой и самые лютые морозы на нее не действуют; наоборот, солнечные лучи и теплота убивают чумные бациллы в самое непродолжительное время. Китайцы утверждают, что эпидемия эта появляется регулярно через известные промежутки времени, причем в народе существуют всевозможные суеверия и легенды, связанные с чумой.

Эпидемия в зиму 1910-1911 гг. была одной из самых опустошительных. Точных статистических данных по этому предмету, конечно, собрать никому не удалось, но с некоторым вероятием можно предполагать, что китайцев и монголов погибло от этой болезни не менее полумиллиона.

Район эпидемии был довольно обширен и охватил собой, кроме трех провинций Маньчжурии, северную Корею, Северо-Восточную Монголию и северо-восточную часть Китая. Несмотря на предупредительные меры к локализации очагов заразы, принятые Южно-Маньчжурской и Китайско-Восточной железными дорогами, население в панике разбегалось во все стороны, распространяя заразу, и только с наступлением весеннего тепла интенсивность ее начала падать и в мае месяце 1911 г. эпидемия прекратилась совершенно.

Жертв среди европейцев было, сравнительно, очень мало, и то среди медицинского и санитарного персонала, в числе не более двух десятков человек. Это можно объяснить разницею гигиенических и санитарных условий жизни. Китайцы называют эту болезнь «Вень-и».

В населенных местностях края чума имела особенно сильное распространение, например, в Мукденской и Шандунской провинциях; на севере же, в районе Большого Хингана и на северо-востоке, в горно-таежных частях Гириньской провинции распространение ее ослабевало, появляясь только случайно вблизи линии железной дороги и других путей сообщения.

Этот злосчастный год как раз совпал с необычайным урожаем кедровых и других орехов в тайге, где появился тогда в большом количестве пушной и мясной зверь. Местные звероловы и охотники, в надежде на обильную добычу, ушли в леса на промысел, не обращая внимания на свирепствовавшую эпидемию. В дикой, безлюдной тайге она казалась не страшной и далекой.

В самый разгар ее, 8 января, мы, вдвоем с промышленником Козьмой Шелеговым, также отправились промышлять зверя к северо – востоку от станции Гаолинза, в верховья реки Эрдахэцзы. В два дня быстрого хода по знакомым таежным тропам покрыли мы расстояние в 70 километров и на вторые сутки к вечеру были уже у фанзы звероловов, работавших артелью, в количестве четырех человек.

Эти промышленники были известны мне по предыдущим охотам. Отношения между нами были самые приятельские. Я жил у них в фанзе иногда подолгу, и мы помогали друг другу, чем могли. В особенности они полезны были для меня при вытаскивании зверя из тайги к фанзе, за что я старался отблагодарить их мясом и сахаром; запас последнего у меня всегда был большой, специально для этой цели.

Нас встретили с радушием и принялись угощать таежными лакомствами: рагу из тушек добытых зверков: белок, бурундуков, крыс, колонков и полевок. Проголодавшись, мы не подвергали строгому анализу содержимое этого блюда и уплетали за обе щеки поджаренные и пахнущие хвоей сочные куски изысканной дичи. В виде приправы нам подали крепкую и едкую, как огонь, сою, собственного таежного приготовления.

Короткий зимний день приближался к концу. Таежные тени потемнели. При тусклом свете ночника мы занялись разборкой своих вещей, так как предполагали прожить в фанзе недели две и охотиться в ближайших ее окрестностях. Звероловов было только двое, остальные, по нашим предположениям, ушли по ловушкам и должны были вернуться к ночи домой.

Один из звероловов, глубокий старик, Фу-тай, приготовил нам постели на теплых канах, подстелив пушистые шкуры горалов. Так как в самой фанзе было все же довольно холодно, он накрыл нас рваными и грязными до нельзя ватными одеялами. Согретые теплом и утомленные предыдущей бессонной ночью, проведенною у костра, мы заснули быстро и спали непробудно.

На следующее утро меня разбудил Шелегов, тряся изо всей силы за плечо. Спросонья я не мог сразу сообразить, в чем дело, и всматривался в лицо товарища, наклонившееся надо мной и освещенное тусклым светом утреннего солнца, проникавшим сквозь бумажное оконце фанзы. Отогнав от себя сон и придя в сознание, я был поражен видом и выражением этого лица: оно было бледно и искажено ужасом, зубы его стучали, как в лихорадке, и в расширенных глазах светилось безумие.

– Вставайте скорее! Чума! – едва слышно произнес Шелегов, укладывая в свой мешок вещи, разбросанные на канах. Руки ему не повиновались, и вся фигура его изображала страх и отчаяние. Услышав страшное слово «чума», я вскочил, как ужаленный, и забросал его вопросами, желая выяснить положение.

Оказалось, что два зверолова в фанзе умерли от чумы за две недели до нашего прихода, а оставшиеся скрыли это обстоятельство от нас по каким-то своим соображениям. Шелегов узнал об этом только утром, когда случайно нашел обоих мертвецов невдалеке от фанзы, полузанесенных снегом. Подозревая неладное, он заставил старика сознаться, что товарищи умерли от чумы, и что он решил скрыть это от нас из боязни, зная, что русские сжигают фанзы, где обнаружены были чумные. Рано утром оба зверолова, надев свои кошелки на спину, ушли по ловушкам, оставив нас одних разбираться в создавшемся положении, каковое, конечно, было незавидно: мы чувствовали себя приговоренными к смерти.

Чтобы вполне удостовериться в степени угрожавшей нам опасности, я попросил Шелегова показать мне место, где лежали трупы умерших звероловов. Шагах в пятидесяти от фанзы они положены были на доски, и белая пелена снега прикрыла их своим саваном; виднелись только острые, худые колени и локти рук. Разметав немного снег, мы обнажили их головы, причем выражение лиц покойников поражало немым, смертельным ужасом, застывшим в искаженных страданиями чертах и широко открытых глазах, устремленных мертвым, стеклянным взором в голубое, прекрасное небо.

Один из звероловов, старик, умирал, очевидно, спокойнее, так как в застывших зрачках его и во всей фигуре не было заметно особенно мучительной предсмертной агонии, другой же, молодой китаец, занесший сюда болезнь из города Футоми и умерший первым, был страшен видом сведенных судорогами рук и ног, кровавой пеной, замерзшей клубами у раскрытого рта и отвратительной гримасой смерти животного страха, застывшей на израненном и исковерканном ногтями мертвом лице.

Впечатление от всего этого было настолько значительно, что мой спутник, Шелегов, обладавший крепкими нервами таежника, не выдержал и зарыдал, как ребенок, жалуясь на свою судьбу и проклиная звероловов, скрывших от нас истину. Заражение наше было вполне возможно, так как мы нисколько не остерегались, пили и ели из общей посуды, спали на канах, где умерли звероловы, и покрывались их грязными, вшивыми одеялами.

Видя отчаяние своего товарища, я старался доказать ему возможность отсутствия заражения, указывая на уцелевших звероловов, но самочувствие мое было также не важно, хотя я и сдерживал себя елико возможно. Все же, несмотря на видимую безнадежность нашего положения, необходимо было принимать какие-нибудь меры, хотя бы для очистки совести. Наскоро уложив вещи и продукты в ранцы, мы поспешили оставить это печальное место и быстро двинулись по тропе, направляясь к югу, т.е. к линии Китайско-Восточной железной дороги.

Нам предстояло перевалить три высоких горных хребта и спуститься в долину реки Хайлинхэ, к станции Хайлин.

Обратное путешествие наше, под впечатлением происшедшего и под гнетом вероятности заражения, не было веселым; мы шли молча, погруженные в свои думы, изредка обменивая короткими фразами.

На первом же привале, у реки Тутахезы, мы разложили большой костер, разделись до нага, вытрясли и прокоптили все свои вещи и одежду на огне, причем обнаружили присутствие некоторого количества весьма подозрительных насекомых, называемых китайцами «ши цзы». Последнее обстоятельство еще более убедило моего компаньона в неизбежности заражения и привело его в состояние нравственной апатии, весьма близкой к духовному маразму. Некоторые симптомы заставили меня даже опасаться за его рассудок.

Сидя у костра, этот таежный богатырь бесстрашный в борьбе с дикими зверями, жаловался на свою судьбу, как малый ребенок и готов был плакать при одном намеке на страшный призрак чумы, преследующий нас своей роковой действительностью. В разговоре со мной Шелегов часто заговаривался и нес такую чушь, что у меня даже являлось подозрение, не начинается ли у наго процесс болезни с жаром и бредом. Ночью, лежа у огня на шкурке косули, он, положительно, бредил и бормотал непонятные слова, вспоминая свою прошлую жизнь и приводил меня в отчаяние, т.к. перспектива ухода за больным в глухой, дикой тайге казалась мне каким-то кошмаром. Так прошла одна долгая, томительная ночь, полная гнетущих дум, тревог и опасений.

Яркое зимнее солнце, бросившее свои живительные лучи на наш унылый бивак, разогнало мрачные мысли и таинственные призраки ночи. Даже печальное лицо Шелегова немного просветлело и оживилось. Тогда у меня явилась счастливая идея, поднять искусственно его дух изрядной порцией крепкого рома, который всегда находился в моем мешке, на случай простуды и обмерзания. Не говоря ни слова, я откупорил бутылку, налил полную кружку «огненной воды» и подал ее своему товарищу. Он посмотрел на меня вопросительно и, также не говоря ни слова, выпил ее залпом, крякнув и закашлявшись.

Через четверть часа действие ямайского напитка сказалось и прежнего угнетенного Шелегова как не бывало. Откуда явилась бодрость, ясность духа и даже отчаянная бесшабашность! Я не узнавал его и в душе радовался, что страшный, кровавый призрак чумы не посмеет приблизиться к нам и на винтовочный выстрел. Я видел, что в психике охотника произошел перелом и после упадка физических и духовных сил, наступила реакция и прилив новой энергии и жизнедеятельности.

– А ну ее к черту, эту проклятую чуму! – кричал на весь лес расходившийся Шелегов. – Что ее бояться?! Поддайся только ей, – она и на самом деле заберет в свои лапы, тогда не выкрутишься!

Внешность охотника также радикально изменилась, в глазах светилась прежняя сила воли и самая фигура его говорила о готовности к борьбе за жизнь.

Крайне довольный оборотом дела, я старался поддержать такое бодрое настроение в своем товарище, решив, все же, наблюдать за ним, на случай появления первых признаков заразы. Наблюдения эти незаметным образом я производил и над собой, время от времени щупая у себя пульс, с целью определить повышение температуры.

Таким образом, призрак чумы хотя и отдалился от нас на почтительное расстояние, но, все же, висел над нами, как дамоклов меч, готовый поразить нас своим смертельным ударом. Шелегов, казалось, совершенно забыл о нем и намеревался поохотиться на кабанов и косуль в кедровниках Тутахезы. Принимая во внимание скрытый период болезни в течение десяти дней, я решил провести это время в тайге, так как если нам суждено было заболеть чумой, то лучше уж погибнуть здесь, среди дикой, прекрасной природы, вдали от людей, без звона колоколов, но под шум первобытного леса, который скрыл бы нас навсегда в своих таинственных дебрях. Старая колдунья-тайга напевала бы над нами свои дикие песни звуки эти, как погребальный напев, раздавались бы под сводами темных кедровников в горах Лао-лина.

Такие мысли и думы неотвязно преследовали нас во время наших охот и скитаний в поисках зверя в верховьях Тутахезы. Бывало, преследуя раненого кабана по горячим следам, вспомнишь о существовании злополучного призрака чумы, остановишься и нащупываешь свой пульс, показывающий учащенное кровообращение, вследствие быстроты движения, и закрадывается опять щемящая тревога и призрак страшной болезни, в виде окровавленного, изуродованного трупа встает перед тобой.

Или, сидя у костра в глухую таежную ночь, внимательно присматриваешься к своему товарищу, ища у него каких-нибудь наружных признаков начинающейся болезни и с тревогой следишь за собой невольно преувеличивая каждый незначительный симптом.

Но, несмотря на тяжесть нашего положения, мы, в конце концов, привыкли к нему и, по прошествии нескольких дней, начали относиться к угрожающему призраку все с большим хладнокровием и все реже и реже щупали свой пульс, увлекаясь чудной охотой, ее переживаниями и настроением. Заходить в фанзы звероловов мы избегали, не говоря уже о ночевке в них.

Однажды, проходя мимо одной из них, стоящей в низовьях Тутахезы, мы заглянули внутрь ее, желая расспросить хозяина о зверях, обитающих в районе фанзы. Каково же было наше удивление, когда мы нашли труп зверолова на холодных, остывших канах и другой труп его работника – невдалеке от фанзы, на берегу реки, у проруби, где чумной, очевидно, утолял жажду и умер в этом положении. Оба трупа были изуродованы судорогами и имели кошмарный вид. У молодого работника почти все лицо было объедено крысами и расклевано птицами; остались одни кости; два ряда белых зубов с открытым ртом изображали страшный смех смерти.

Прозрачное, голубое небо бесстрастно сняло в вышине и яркие лучи полудневного солнца, проникая сквозь темные вершины старых кедров, искрились радужными цветами на белой, девственно-чистой пелене снега. Прекрасная природа была равнодушна ко всему и трагедия жизни человеческой не нарушала ее величавого спокойствия.

Около двух недель блуждали мы по тайге, в погоне за зверем, ночуя у костра и стараясь отогнать от себя страшный призрак, следовавший всюду за нами, как тень, и напоминавший о превратностях судьбы и бренности существования человека. И только, возвратившись домой с большим грузом добытых нами кабанов и косуль, мы вздохнули свободно, почувствовав, что кошмарный призрак чумы остался далеко в тайге, где смерть заглянула нам в глаза своими страшными очами.

ТИГРОВАЯ НОЧЬ

Знаете ли вы, что такое звериные ночи? Если хотите, я могу вам о них кое-что рассказать.

Однажды, охотясь в дремучих кедровниках реки Лянцзухэ, верстах в 50 к северу от ст. Яблоня, на закате солнца я зашел в фанзу зверолова Ли-суна и заночевал в ней. Гостеприимный хозяин, древний старик, обрадовался моему приходу, угостил меня пельменями из мяса кабарги и ароматным чаем.

Это было в конце декабря. Мороз трещал по стволам деревьев. Глубокое, звездное небо раскинуло свой шатер над горами и лесами этого дикого края. Натопив хорошенько кан, мы улеглись на горячие циновки и чувствовали себя великолепно под двойным одеялом из косульего меха. Ли-сун долго возился у очага, пыхтел своей трубкой и все прислушивался к звукам, доносившимся из глубины темной тайги. Звуки эти слышны были хорошо в ночной тишине. Это ревели тигры и горное эхо вторило голосам их, замирая в далеких падях и ущельях.

– Сегодня звериная ночь! – сказал мне старик, раскуривая угольком свою трубку и пуская клубы едкого дыма, – таких ночей три: сегодня, завтра и послезавтра. В эти дни звери собираются и празднуют свой праздник. Начальник сзывает их со всей округи, и они ему повинуются и идут за ним всюду, куда он поведет. В такую ночь все другие звери спасаются бегством и уходят из района.

Эти ночи – «звериные» и горе человеку, застигнутому в тайге. Звери его не пощадят и разорвут по приказанию своего начальника у которого на лбу начертаны особые знаки иероглифа «Ван». В это время звери ищут крови и, не находя добычи, дерутся между собой. Сильный побеждает слабого и умерщвляет его. Только один Ван не участвует в драке, но, иногда, подает свой голос, который заглушает все остальные и подобен раскатам грома. Все трепещут, услышав его и замолкают. Это продолжается три ночи подряд. Затем звери расходятся по своим районам, и лес опять становится безмолвным, как и прежде…

– Слышишь, подает свой голос Ван!.. – заметил старый таежник, приподнявшись на локте и указывая головой направление.

Я прислушался и, действительно, из глубины тайги неслись какие-то глухие, звуки, напоминавшие далекие раскаты грома. То стихали они, то усиливались и, казалось, исходили не из груди животного, а из каменных утесов гранитных гор.

Рев тигра в дремучей тайге, ночью, производит сильное потрясающее впечатление на непривычного человека. Его можно передать звуком «еоун», повторяемым один, два и, редко три, раза подряд; после этого громоподобного рыканья он переходит в рокотание, подобное рокотанию пара, выпускаемого из гигантского котла. В звуках его голоса слышится не только могучая сила и свирепость, но что-то стихийное, величественное. Почти все животные, услышав этот страшный рев, становятся безумными, или бегут, сломя голову как шальные, или же подвергаются действию временного паралича, вроде каталепсии, когда ужас сковывает волю, сознание и способность двигаться. В такое же состояние впадают иногда и люди, впервые услышав эти звуки в диком, первобытном лесу.

Теперь вы уже знаете, что такое звериные ночи, но китаец-зверолов объясняет их по-своему, между тем биология говорит нам, что время это как раз совпадает с известным периодом года, когда звери обоего пола сходятся вместе, ищут друг друга, призывая голосом, и самцы, дерутся между собой, нередко увеча один другого. Во время моих охот мне неоднократно приходилось ночевать в тайге по целым неделям и проводить звериные ночи у костерка или одному, или в компании верных друзей и хороших товарищей. Одну из таких ночей я хочу вам описать и поделиться своими впечатлениями.

Это было в 1909 году, в конце декабря перед праздниками. Из Москвы ко мне приехал на охоту некто П., большой мой приятель, весельчак и балагур, типичный представитель столичной богемы, оперный певец. На охоте до того он бывал редко, и то на облавах, но страстно любил природу, понимал ее, и умел ее ценить, как художник. Жил я тогда на станции Ханьдаохэцзы. На все рождественские праздники я предполагал уйти в тайгу, т.е. недели на две. П. уговорил меня взять его с собой я согласился и вот, в двадцатых числах декабря, взяв с собой провизии, с винтовками за плечами, мы отправились ранним морозным утром из Ханьдаохэцзы к северо-востоку, направляясь поперек хребтов, в верховья реки Тутахезы, где в те времена было очень много всякого зверя, в особенности кабанов и тигров.

До фанзы старика-зверолова, под названием Чапи-гоу (Дяо-пи-гоу) было около 35 верст, и мы предполагали быть там к ночи этого же дня; но удачная охота на кабанов верстах в 10-ти от фанзы заставила нас искать пристанища в тайге, на берегу реки вблизи того места, где лежали убитые нами кабаны, прикрытые кедровыми ветвями и засыпанные снегом.

Мы расположились.

Весело потрескивал наш костерок под старым, могучим кедром; его темные ветви качались над нами, колеблемые разгоравшимся пламенем. Незаметно и неслышно спустилась ночь на горы и леса. Сквозь черную сетку ветвей таежных великанов блеснули звезды. Мороз крепчал. Изр