автордың кітабын онлайн тегін оқу  Праведные убийцы

Инго Шульце

Моей матери

Кристе Шульце

Возможно ли предвосхитить финал книги, едва открыв ее?

Вилем Флюссер.
История дьявола

В городе Дрездене, в районе Блазевитц, проживал некогда букинист, пользовавшийся несравненной славой из-за книг, знаний и нежелания поддаваться веяниям времени. Его лавку разыскивали местные и приезжие, адрес ревностно охраняли в Лейпциге, Берлине или Йене; жадные до чтения люди приезжали даже с островов Балтийского моря Рюген и Узедом. Они мирились с многочасовыми путешествиями на поезде или машине, ютились на надувных матрасах у друзей или терпели дешевые съемные квартиры только ради того, чтобы на следующее утро ровно в десять отправиться в экспедицию, которая продолжалась до шести вечера, а то и до самой ночи, с двухчасовым перерывом на обед. По приставным лестницам они взбирались на высоты верхних полок, читали по целой главе, сидя на перекладине, пока не спускались, чтобы на коленях, будто прослушивая линолеум, осмотреть корешки самого нижнего раздела. Именно в таких экстремальных зонах искатели надеялись обнаружить труды, которые стали бы центром их вселенной.

У других букинистов выбор раритетов, возможно, был куда шире, да и представлен в более просторных помещениях. Однако тот, кто добрался до Брукнерштрассе в Дрезден-Блазевитц, отворил железные садовые ворота, миновал кустарники и мусорные контейнеры на пути к входной двери, нажал на белую, хлипкую кнопку звонка рядом с табличкой «Магазин антикварной книги», набрался терпения, пока дверь с треском не отворилась, прошел по ступеням из песчаника на второй этаж и взялся наконец за светлую алюминиевую ручку двери с надписью «Пожалуйста, поверните», тот приобрел гораздо больше — пропуск в царство знаменитого букиниста Норберта Паулини.

Паулини походил на церковнослужителя или музейного смотрителя, заслоняя телом дверную щель, он осматривал посетителя поверх очков и вопросом «Чего желаете?» приводил того в смущение или вообще опускал до уровня человека постороннего, который не знал пароля. Неужели владыка книг вновь его не узнал? Неужели позабыл их беседы?

Ответивший мог войти! Как те, что испытывали желание «просто порыться», так и тот, кто хотел знать, не поступило ли переводов из Фукидида.

«Приветствую», — отвечал в таком случае Паулини и обращался к гостям по имени или как минимум предлагал нерешительное «госпожа…» или «господин…»; с именем посетители незамедлительно помогали. Кивнув, букинист повторял его, словно вокабулу, вылетевшую на долю секунды из головы.

В зависимости от погодных условий и времени года он указывал на гардероб и подставку для зонтов и стремительными шагами удалялся, чтобы вскоре вернуться с книгами, схваченными канцелярской резинкой. Поверх красовалась записка с именем собеседника.

«Возможно, вас это заинтересует». — Он вешал резинку на левое запястье и перекладывал записку в боковой карман сине-серого рабочего халата. Паулини поспешно объяснял причины, подвигшие его на выбор того или иного произведения в дополнение к желаемому изданию. При этом он поглаживал книги, прижимал или нежно проводил пальцами по поврежденным частям, будь то порезы на обложке, потрепанные корешки или помятые уголки. Книгу за книгой выкладывал он перед собой, а кончиками пальцев правой руки неустанно выравнивал их по краю стола. «Может статься, что-то из этого привлечет ваше внимание», — повторял он напоследок и откланивался. Оставаясь наедине с книгами, едва ли кто-то мог отказаться от подобного предложения. Даже недостаточное количество денег не могло служить оправданием. Когда ручка кассового аппарата была нажата, а сумма долга отмечена в записке, можно было забрать книги домой. Нередко, правда, Паулини сминал только что составленную долговую расписку на глазах у гостей и молча клал заветную книгу к оплаченным. Он не воспринимал протесты от тех, кто не мог свыкнуться с такой щедростью. Паулини знал, как будет лучше. Маркой больше, маркой меньше — разве это имеет значение?

Нерешенным оставался один вопрос: книги ли проживали в трех лучших комнатах Норберта Паулини, или это он обосновался у книг? И днем и ночью жили вместе книги и букинист, и, поскольку по улице перед окнами возвышались клены, а со стороны двора дом укрывал большой каштан, счет дней и времен года терялся в полумраке, что оправдывало использование в любое время лампы для чтения.

Паулини мог быть и строгим, даже непреклонным, если посетители неправильно возвращали на полку книгу, которую только что пролистали, или же оставляли ее поперек другой. Он настаивал на соблюдении порядка. Ведь только порядок мог сохранить книги от пропажи, вернее сказать, от бесследного исчезновения. Порядок также являлся необходимым условием для шестого чувства Паулини. Он обладал даром замечать малейшие изменения в последовательности корешков одними уголками глаз. Даже если рисунок на корешке был поврежден, он мгновенно отыскивал его и мог назвать автора и заглавие еще до момента попадания книги на прилавок. Кроме того, у Паулини уже были наготове рекомендации. Дважды он заставил вора вернуть украденную книгу, назвав ее полные библиографические данные. Многие приписывали ему наличие сверхъестественных сил или втихомолку осматривались в поисках скрытых зеркал.

Паулини можно было принять за пожилого человека. Однако тот, кого не смутил вид его допотопной модели очков или вынужденной тонзуры, сияющей на затылке и окруженной темными вьющимися волосами; тот, кто не списал его широкие плечи и сильные руки на вязаную кофту, которую он носил под сине-серым халатом; кого не шокировали ни отутюженные стрелки на штанинах, ни тяжелая, кажущаяся ортопедической обувь, в которой он день за днем прохаживался по комнатам; кого не ввела в заблуждение манера общения, продиктованная письменным словом и окрашенная саксонским диалектом, тот, кто посмотрел Паулини в глаза, как это когда-то сделал я, видел за всей этой маскировкой молодого человека, о котором никто и подумать не мог, что он когда-то был совершенно иным и что ему еще предстоит перемениться.

С самого рождения Норберта Паулини укладывали на книги, словно на детскую кроватку. Его мать, Доротея Шуллер, происходившая из Кронштадта в Немецком Семиградье, бежала оттуда с семьей во времена военных беспорядков и в одиночку обосновалась в Бад-Берке под Веймаром, где, в надежде возродить идеи баухауса, выживала в комнате без печи; там же, в парке на реке Ильм, в 1949 году она встретила будущего мужа, Клауса Паулини. Его решительность, хорошие манеры, крепкое рукопожатие, а также само его имя сподвигли ее переехать в Дрезден и выйти за него замуж. Клаус выучился на токаря и работал на заводе в Дрезден-Райк. Доротея Паулини получила в марте 1951 года разрешение на открытие книжного магазина с букинистическим отделом. Предложение свекра, переквалифицировавшегося из слесаря в машиниста, помочь ей в финансовом отношении она отклонила, настроив его тем самым против себя. Как бы то ни было, Паулини-старший, человек себе на уме, вскоре пропал из Дрездена, так и не дав семье знать куда.

Книжный магазин Доротеи Паулини по Хюблерштрассе, находившийся на расстоянии брошенного камня от Шиллерплатц и моста через Эльбу, так называемого Голубого чуда, процветал с первого же дня. Муж приобрел ей двухколесный велосипедный прицеп, при помощи которого она осуществляла закупки. Когда ей звонили и предлагали нужные книги, Доротея Паулини преодолевала любой путь. Иногда Клаус Паулини, который, к сожалению жены, не был заядлым читателем, отправлялся в вечерние или воскресные туры вместо нее и вносил часть суммы из своей зарплаты, когда с деньгами было туго.

Доротея и Клаус Паулини были твердо уверены — новой войны быть не должно. Их вкладом в это были инвестиции в книги. Каждый пфенниг, который они могли бы сэкономить, шел на закупки. Ничего не поменялось даже тогда, когда Доротея забеременела.

В июне 1953 года Доротея Паулини произвела на свет мальчика и умерла несколько дней спустя из-за невыявленного сепсиса. Агнес Паулини, урожденная Абель, заботилась о внуке, как и обещала невестке. Никто, правда, не знал, почему Клаус Паулини не стал искать преемника для книжного магазина и вместо этого решил выплатить кредит жены и сохранить приобретенные книги, так и хранившиеся по большей части в ящиках и картонных коробках.

Может, он не вынес мысли о том, что увидит чужака за кассовым аппаратом Доротеи? Не мог распрощаться с мечтой быть помощником на спокойной и чистой работе, вместо того чтобы отдавать себя шумному станку, вибрации которого день за днем пронизывали его тело от стоп до корней волос и который обдувал лицо затхлым потоком воздуха, насыщенным смазочным маслом? Или же всё-таки хотел, как позже утверждали, сохранить книги любимой жены для ребенка? При помощи коллег Клаус Паулини перевез многочисленные книги и малочисленные полки на Брукнерштрассе, где Агнес Паулини занимала две комнаты на втором этаже дома, который арендодательница называла особняком. Книги, не поместившиеся ни в подвале, ни в комнате, сложили в большой прихожей. Наняли столяра для изготовления стеллажей. Кипу книг нужно было разобрать по полкам. Однако эти «алтари» пришлось немедленно разобрать из-за нагрузки на перекрытия дома к счастью для силезской семьи беженцев, которая занимала три комнаты на этаже. К сожалению матери, Клаус Паулини продал каркасы кроватей. Отныне матрасы располагались на книгах. Люлька с новорожденным также покоилась на основании из того же материала. Что не помещалось на полках, вырастало по стенам в плотные кипы. Выглядело так, будто жильцы промышляли скупкой дефицита. Только вместо консервов, мешков сахара или муки скупали книги. Кассовый аппарат величественно возвышался на столе для швейной машины, словно самоуправный чиновник.

Клаус Паулини работал в несколько смен, это изнуряло. Он совсем не высыпался. Вину за это Клаус переложил на сына, который, как он утверждал, всё делал слишком громко. Агнес Паулини, однако, отказалась отдавать внука в ясли, как того требовал сын. Она подолгу гуляла с коляской, а позже, когда Норберт научился бегать, прогуливалась с ним по Блазевитцу и Лошвитцу или вдоль Эльбы. Иногда такие вылазки приводили в центр города, где на лугах между площадью Альтмаркт и главным вокзалом паслись стада овец. Норберт Паулини всё никак не мог наглядеться, как бабушка распутывала грязную, липкую шерсть животных, будто пучок травы, чтобы он мог посмотреть и почувствовать, какой чистой, светлой и мягкой эта шерсть была внутри. Она научила его молиться перед сном и хотела покрестить, но отец запретил. Сделать это тайно ей не хватало смелости.

Однажды, заправляя кровати, Агнес Паулини случайно задела основание под матрасом, и к ее ногам вывалились многочисленные книги. Она хотела поставить их обратно, однако одна оставалась лишней, словно количество кирпичей успело чудом увеличиться. Книгу она открыла скорее из смущения, нежели с определенной целью, и начала читать. Имена Агнес Паулини не смогла бы выговорить, но вскоре поняла, что речь шла о любви между домашним учителем, который теперь должен был стать священником, и матерью вверенных ему детей — история из глубокой древности. Когда сын вернулся домой, он застал мать читающей вслух. Конечно, малыш ничего не понимает, говорила она, но ее голос оказывал на маленького Норберта успокаивающее воздействие. Закончив книгу спустя три дня — она пролистывала страницы, на которых не происходило ничего важного, — Агнес Паулини заметила, что начала со второго тома. Тогда она отодвинула матрас и перебирала книги, пока не взяла в руки первый.

С тех пор она читала медленно и громко, что вскоре позволило внуку мурлыкать в такт ее интонациям или произносить и повторять отдельные слова до тех пор, пока Агнес Паулини не замолкала и слоги не распадались на звуки. На прогулках Норберт часто показывал на дом, дорожный знак, куст и говорил: «Удар колокола, сосновый лес, навозные вилы». Агнес Паулини исправляла его, признавая, правда, что опоздала. На следующий день он снова указывал на знак преимущественного проезда и повторял «сосновый лес». Бывало, Агнес Паулини показывала на что-то и шептала «портмоне» — таким было обозначение Норберта для шляпы, которую носила госпожа Хелене Катэ, арендодательница. Термин не относился к одной лишь госпоже Катэ, но и применялся не ко всем женским шляпам.

Редкие прогулки с сыном Клауса Паулини заканчивались посещением могилы жены. Они шли молча, хотя отец и держал сына за руку. После прополки сорняков на могиле и поливки цветов они какое-то время стояли неподвижно, затем Клаус Паулини заговаривал. Как тяжело ему без нее, как его изматывают ночные смены, но им всё так же нужны деньги, как госпожа Катэ каждый раз, гадая ему, чувствует рядом с ним женщину — совсем близко. И было совсем не важно, что он говорил о Норберте: хвалил ли, что тот часами спокойно наблюдал за бригадой маляров, обновляющей лестничную клетку «Виллы Катэ», или что тот не плакал у парикмахера, бранил ли за то, что мальчик был ранней пташкой и слишком громко разговаривал — как только упоминалось его имя, Норберт тут же ударялся в слезы. Возвращались Паулини подавленными.

За несколько месяцев до поступления Норберта в школу Агнес Паулини попала в больницу. Ее внук жил от одного дня для посещений до другого, получая какую-никакую заботу со стороны госпожи Катэ и отца. Когда последний отказался брать его в больницу, Норберт накинулся на отца, чего Клаус Паулини не ожидал до такой степени, что споткнулся и упал.

Поскольку Норберт не привык спать один, отец, когда не был на заводе, ночевал на матрасе бабушки. В одну из таких ночей Норберт проснулся из-за шума и подумал, что бабушка вернулась. Но дыхание рядом ощущалось иначе. Это было не ее тихое сопение, похожее на жужжание, почти мурчание. Через секунду Норберт стоял у выключателя.

Клаус Паулини вскочил. «Проспал?» — заморгал он, посмотрел на будильник, затем на сына. Без бабушки Норберт казался чужим даже отцу.

Из раза в раз ночами, очнувшись ото сна, Норберт не мог понять, что так гулко звучит в ушах и между стенами, что так звонко дребезжит и гудит в вазе и стаканах в серванте. Молчали только книги. Он взял одну и открыл, но без бабушки книга была безмолвной. Со злости он отшвырнул ее. Та приземлилась на кипу книг, будто именно в этом положении и именно в этом месте хотела продолжить сон.

Порой Норберту казалось, будто ночами он слышит голоса, хотя отец работал в ночную смену, а госпожа Катэ уходила к себе. Он включал свет в соседней комнате — всё выглядело так, будто мебель испуганно застыла во время разговора, осталась в неправильном положении, в котором он ее застал. Даже шторы были с ней заодно. Подожди он чуть дольше, мебель начала бы шевелиться, а шторы то подниматься, то опускаться, как бы заявляя, что они такие же существа, как и он, как и все другие.

Он вдруг услышал пение трамвая, поворачивающего на Шиллерплатц. Звук утешительно разлился по ночному небу. Услышь бабушка тот же звук, подумала бы о нем. Норберт увидел вагоновожатую, которая, как и всегда, сидела прямо и поворачивала пусковую ручку серьезно и сосредоточено. Всю ночь она была там для всех и каждого. Но только ему она кивнула. Ему стоило лишь сесть в вагон, и она отвезла бы его к бабушке.

После смерти Агнес Паулини Норберта покинул Бог. Отец ничего не хотел слышать о Боге, госпожа Катэ чувствовала себя недостаточно компетентной, а в школе его за подобные расспросы высмеивали.

Что представляла собой школа, Норберт выяснил, когда первые классы отправились в бассейн на заказном автобусе. После упражнений отряд маленьких пловцов, в который его определили, зашагал к Трёшке — так вышку для прыжков называла женщина в синих спортивных шортах и белой олимпийке со свистком на шее. Один за другим они взбирались наверх, бежали по трамплину и прыгали.

— Я не хочу прыгать, — честно сказал Норберт.

— Для начала поднимись, — подбодрила учительница плавания. Он решился вскарабкаться на вышку и осмотреть бассейн. Она следовала за ним ступенька за ступенькой.

— Но прыгать я не буду. — Норберт наклонился, будто боясь удариться головой о крышу бассейна. Трамплин шлифовал подошвы стоп, как наждачная бумага.

— Прыгай. — Тренер преградила ему спуск. Длинные ногти на пальцах ног угрожающе приближались.

— Я не хочу, — повторил Норберт. — Это слишком высоко для меня.

Вдалеке он слышал голоса уже одевавшихся одноклассников. Вода больше не плескалась по краям бассейна, поверхность была гладкой и спокойной.

— Не хочу! — закричал он, впервые взглянув на глубину. Под ним зияла выложенная зелёно-голубой плиткой пропасть.

— Нет! — крикнул он. Что-то толкнуло его. Он хотел прижаться к наждачной бумаге. То, что прокричала учительница, отозвалось эхом со всех сторон. Он снова закричал при виде пропасти, однако уже не мог понять, что было снизу, что сверху. Всё рухнуло, перевернулось, упало на него, с ним, вниз, удар по спине, удар в лицо…

Ноги учительницы были исцарапаны, шею украшали ссадины, вода стекала по волосам, олимпийке, шортам, сланцы пропали. Норберт съежился на корточках у края бассейна, в глазах — дикость, от которой отшатнулась классная руководительница, вооруженная пластырем и полотенцем. Тем не менее именно ей удалось разжать его трясущийся кулак и найти там свисток.

С тех пор почти весь класс был решительно настроен на месть учительнице по плаванию. Норберт не имел ничего против уроков. Но был еще путь до школы и перемены. А главное — группа продленного дня. Он не хотел там находиться. Но где бы ему хотелось находиться, он тоже не знал. Он защищался, он был единственным, кто защитился и одержал победу над учительницей и даже сорвал свисток. Но кому такое расскажешь?

В спасительные минуты по пути домой он мог забыть о смерти бабушки. Он надеялся, что его ждут, что он вернется ко всему готовому — ужину на кухне и разогретой печи в ванной.

Теперь это была госпожа Катэ, в дверь которой нужно было звонить на первом этаже. Госпожа Катэ была маленькой, но из-за тугого пучка волос и туфель на каблуке, которые она носила даже дома, казалось иначе. Мальчику в госпоже Катэ, наоборот, всё виделось большим — нос, глаза, рот, грудь и зад. Если бы на ее лице не застыло выражение, которое заставляло думать, что в любой момент она чихнет или что в нос ей попал дурной запах, можно было даже сказать, что она красива.

Пансион «Вилла Катэ» состоял из трех комнат на первом этаже и четырех комнатушек под крышей. После переезда силезцев одну из свободных комнат закрыли, а другую в обмен на разрешение гостям пользоваться их ванной и туалетом получили Паулини, самая же маленькая комната служила отныне кладовой. Завтрак и ужин госпожа Катэ подавала в своей гостиной, при этом то и дело подчеркивала «и». По вечерам нечетных дней она готовила глазунью. Госпожа Катэ обладала способностью добывать различные вещи, о которых другие могли только мечтать, — об этом Норберт узнал от отца. В Дрездене она знала всех и каждого. Она даже раздобыла с запада луковицы крокуса для могилы.

Также благодаря ее заступничеству Норберт был освобожден от посещения группы продленного дня. У госпожи Катэ он делал домашнее задание, ходил с ней за покупками и «по делам». В его обязанности входила сервировка стола к ужину, на который он оставался, когда у отца была ночная смена.

Порой госпожа Катэ «экспедировала» его в кровать, которая всё еще состояла из матраса на основании из книг по колено. Для него она делала кое-что, о чем строго-настрого запрещала кому-либо рассказывать, это был их секрет. Начиналось всё с того, что она вертела пучок, вытаскивая шпильку за шпилькой, ненадолго останавливалась и в следующий момент распускала волосы, словно низвергающийся водопад. Норберту можно было ловить темные пряди, класть на подушку и прижиматься к ним щекой. После госпожа Катэ была готова почитать ему что-нибудь из сказок, которые ему нравились. Однако, к разочарованию Норберта, она всегда останавливалась на одном и том же месте.