Вот список забытых вещей:
свисток, закатившийся в щель,
истрёпанный фантик, заржавленный винтик,
охрипшая в детстве пищаль,
сезонка за прошлый сезон,
слезинка из книжки про дзэн,
рисунок на майке, квартира на Мойке
и градом побитый газон.
Сюда же: изношенный чин,
печаль безо всяких причин,
крушенье иллюзий и пара коллизий
с толпой небольших величин —
с мечтой или прочей туфтой,
лет тридцать назад изжитой,
с любовью великой, с короткой разлукой
и жирной под ними чертой.
Куда с этим всем, не пойму,
в какую кромешную тьму,
к высокому Богу, к далёкому магу,
к монарху, к тетрарху — к кому:
тут, дескать, такие дела,
тут жизнь началась и прошла,
и маленький мальчик гремит в колокольчик,
не жалуя колокола.
Согласно Даниэлю Эверетту, в языке pirahã, племени «правильных», hiaitiihi, живущих в джунглях Бразилии по реке Маиси, нет категорий числа и времени, простых обозначений цвета, сложноподчинённых предложений и почти неупотребительны местоимения. Нет у «правильных» и понятия Бога, нет легенд и нет исторических записей
Из крайности в крайность (минуя чистилище —
училище тех, кто поймёт и раскается,
и старый подол не совсем замочил ещё,
и скоро отмоется, мокрая курица) —
бросаться... живя с тем, что есть и останется,
и в позднюю мудрость не красить дурашливость,
и, не разбирая, где дом — где гостиница,
стараться себе ничего не выпрашивать,
и не прихорашивать старенькой грешности,
и не привораживать глупенькой святости,
но — в общем-то, честно — свой маленький крест нести
и — в общем-то, честно — свой маленький сад блюсти.
А хочешь блеснуть золотой серединою —
так это не здесь (здесь то жарко, то холодно!):
любовь позади и любовь впереди неё...
не грязь — значит, золото, всё-то здесь золото,
всё жизнь — от пустого до полного невода,
из рога отсутствия — в рог изобилия.
И здесь никогда не тревожат без повода
ни Бога, ни чёрта.
Ни даже Вергилия.
Я давно ничего не пишу — разве только стихи,
да и то очень редко, просто до крайности редко:
лишь когда не хватает, скажем, другой чепухи —
пока чай не остыл и пока горит сигаретка.
-
Много их и не надо — в год хватит трёх-четырёх,
чтоб кому-нибудь дать убедиться: контора пишет
и на свете хватает пока дураков и дурёх,
в своё время не павших — на коих эпоха пашет.
-
Слава Богу, контора пишет... куда сдаёт
то, что пишет, — теперь вообще ничего не значит:
все слова всё равно разлетятся, у каждого свой полёт
и для каждого что-то своё впереди маячит.
-
Ничего уже не соберёшь, ничего не сличишь,
и все птицы забыли давно, что такое стая:
ты одна, моя ласточка, ты одинок, мой чиж —
заглянув на минутку и тотчас же улетая.
***
Это дело такое: тут нужен покой
и высокое небо.
И какой-никакой карандаш под рукой
и бумаги обрывок.
И проулочек, с птичье крыло шириной,
и в попутной кофейне
чашка кофе под пенкою под кружевной
и кружок шоколада.
И уменье держать вдох и выдох в руках
за тяжёлые гривы.
И полпинты отваги — иначе никак,
и полпинты везенья.
И кредитная карточка, где на просвет
виден Бог недовольный...
Я надеюсь, что я объяснил или нет
мою неплодовитость.
Ибо я всё бегу сквозь ночную пургу —
ни огня, ни ночлега...
— А чего ж ты не пишешь стихов на бегу?
— Задыхаюсь от бега.
ПИСЬМО
По причине отсутствия целей и средств отсутствия
я сижу на мели — с парой-тройкою слов, не боле,
но живу хорошо: вообще ничего не чувствуя,
кроме старой одной, отслужившей своё, любови.
-
Мы с ней просто друзья и встречаемся выпить рюмочку,
обсудить, что земно в нашей жизни и что небесно,
то есть, встав на обрыве, но не заходя за кромочку,
поглядеть в одну бездну... теперь уж мелкую бездну.
-
Мы с ней просто друзья — и знакомою бродим местностью:
там, где прежде смеялись, дурачились, танцевали...
Жалко, что я теперь не в ладу со своей словесностью —
и не знаю, как выразить эту беду словами.
-
Начинаю писать — как молиться, как делал исстари,
но отчаиваюсь на пороге, на первом «Отче...» —
и, пожалуй что, попрошу полкового писаря
написать за меня: у него получится чётче.
Если б я распоряжался этим садом,
если б я распоряжался этим судном,
если б я распоряжался этим скудным
судным днём, в котором нету виноватых,
если бы я распоряжался этим стадом,
этим праздничным, весёлым и бесстыдным —
с неумелым, но божественным рапсодом,
распевающим с безжалостным надсадом
о далёких, им не виданных широтах,
или — бедным медным светом за фасадом,
испещрённым завитками финтифлюшек...
или вот хотя бы только этим сердцем —
этим нежным, малолетним этим ситцем,
полным творческих сомнений и ромашек, —
-
то клянусь, что и тогда бы я не тронул,
несмотря на все издержки и излишки,
ни ромашки ни одной, ни финтифлюшки,
не коснулся б, не нарушил, не поранил —
всё считал бы дорогим и ненаглядным,
вызывающим любовь, и боль, и жалость!
-
Потому-то я и не распоряжаюсь
этим светом, этим садом, этим судном...
.ибо всякая Божия шваль
в свой бренчит колокольчик.
Комара сладкозвучного — жаль:
плохо кончит,
жаль осу, саранчу и слепня:
тоже звонкая живность,
жаль... кого бы ещё? — жаль меня,
раз уж так всё сложилось.
-
Полетаем-ка мы, побренчим,
погуляем по нотам —
над болотом, поляной, ручьём,
над холмом, над блокнотом —
и достигнем последних верхов:
там Господь шёлком вышит...
Жаль лишь тех, кто не пишет стихов,
жаль — кто пишет.
***
Это я не к тому, что, мол, если не я — тогда кто же:
кто-нибудь да найдётся всегда — дописать за меня,
за него, за неё и — за всех, ибо все мы похожи,
ибо все мы родня.
И не то чтобы мы из какого-то общего теста —
мы из общего текста на медленном том языке,
от которого не уклониться и не отвертеться
со свистулькой в руке.
Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,
признающих один только температурный режим,
мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков
и умопостижим.
-
Но характер пера — это дело уже наживное,
