Цитаты из книги автора Евгений Клюев Музыка на Титанике

Вот список забытых вещей:
свисток, закатившийся в щель,
истрёпанный фантик, заржавленный винтик,
охрипшая в детстве пищаль,
сезонка за прошлый сезон,
слезинка из книжки про дзэн,
рисунок на майке, квартира на Мойке
и градом побитый газон.
Сюда же: изношенный чин,
печаль безо всяких причин,
крушенье иллюзий и пара коллизий
с толпой небольших величин —
с мечтой или прочей туфтой,
лет тридцать назад изжитой,
с любовью великой, с короткой разлукой
и жирной под ними чертой.
Куда с этим всем, не пойму,
в какую кромешную тьму,
к высокому Богу, к далёкому магу,

к монарху, к тетрарху — к кому:
тут, дескать, такие дела,
тут жизнь началась и прошла,
и маленький мальчик гремит в колокольчик,
не жалуя колокола.

Согласно Даниэлю Эверетту, в языке pirahã, племени «правильных», hiaitiihi, живущих в джунглях Бразилии по реке Маиси, нет категорий числа и времени, простых обозначений цвета, сложноподчинённых предложений и почти неупотребительны местоимения. Нет у «правильных» и понятия Бога, нет легенд и нет исторических записей

Из крайности в крайность (минуя чистилище —

училище тех, кто поймёт и раскается,

и старый подол не совсем замочил ещё,

и скоро отмоется, мокрая курица) —

бросаться... живя с тем, что есть и останется,

и в позднюю мудрость не красить дурашливость,

и, не разбирая, где дом — где гостиница,

стараться себе ничего не выпрашивать,

и не прихорашивать старенькой грешности,

и не привораживать глупенькой святости,

но — в общем-то, честно — свой маленький крест нести

и — в общем-то, честно — свой маленький сад блюсти.

А хочешь блеснуть золотой серединою —

так это не здесь (здесь то жарко, то холодно!):

любовь позади и любовь впереди неё...

не грязь — значит, золото, всё-то здесь золото,

всё жизнь — от пустого до полного невода,

из рога отсутствия — в рог изобилия.

И здесь никогда не тревожат без повода

ни Бога, ни чёрта.

Ни даже Вергилия.

Я давно ничего не пишу — разве только стихи,

да и то очень редко, просто до крайности редко:

лишь когда не хватает, скажем, другой чепухи —

пока чай не остыл и пока горит сигаретка.

-

Много их и не надо — в год хватит трёх-четырёх,

чтоб кому-нибудь дать убедиться: контора пишет

и на свете хватает пока дураков и дурёх,

в своё время не павших — на коих эпоха пашет.

-

Слава Богу, контора пишет... куда сдаёт

то, что пишет, — теперь вообще ничего не значит:

все слова всё равно разлетятся, у каждого свой полёт

и для каждого что-то своё впереди маячит.

-

Ничего уже не соберёшь, ничего не сличишь,

и все птицы забыли давно, что такое стая:

ты одна, моя ласточка, ты одинок, мой чиж —

заглянув на минутку и тотчас же улетая.

***
Это дело такое: тут нужен покой

и высокое небо.

И какой-никакой карандаш под рукой

и бумаги обрывок.

И проулочек, с птичье крыло шириной,

и в попутной кофейне

чашка кофе под пенкою под кружевной

и кружок шоколада.

И уменье держать вдох и выдох в руках

за тяжёлые гривы.

И полпинты отваги — иначе никак,

и полпинты везенья.

И кредитная карточка, где на просвет

виден Бог недовольный...

Я надеюсь, что я объяснил или нет

мою неплодовитость.

Ибо я всё бегу сквозь ночную пургу —

ни огня, ни ночлега...

— А чего ж ты не пишешь стихов на бегу?

— Задыхаюсь от бега.

ПИСЬМО
По причине отсутствия целей и средств отсутствия

я сижу на мели — с парой-тройкою слов, не боле,

но живу хорошо: вообще ничего не чувствуя,

кроме старой одной, отслужившей своё, любови.

-

Мы с ней просто друзья и встречаемся выпить рюмочку,

обсудить, что земно в нашей жизни и что небесно,

то есть, встав на обрыве, но не заходя за кромочку,

поглядеть в одну бездну... теперь уж мелкую бездну.

-

Мы с ней просто друзья — и знакомою бродим местностью:

там, где прежде смеялись, дурачились, танцевали...

Жалко, что я теперь не в ладу со своей словесностью —

и не знаю, как выразить эту беду словами.

-

Начинаю писать — как молиться, как делал исстари,

но отчаиваюсь на пороге, на первом «Отче...» —

и, пожалуй что, попрошу полкового писаря

написать за меня: у него получится чётче.

Если б я распоряжался этим садом,

если б я распоряжался этим судном,

если б я распоряжался этим скудным

судным днём, в котором нету виноватых,

если бы я распоряжался этим стадом,

этим праздничным, весёлым и бесстыдным —

с неумелым, но божественным рапсодом,

распевающим с безжалостным надсадом

о далёких, им не виданных широтах,

или — бедным медным светом за фасадом,

испещрённым завитками финтифлюшек...

или вот хотя бы только этим сердцем —

этим нежным, малолетним этим ситцем,

полным творческих сомнений и ромашек, —

-

то клянусь, что и тогда бы я не тронул,

несмотря на все издержки и излишки,

ни ромашки ни одной, ни финтифлюшки,

не коснулся б, не нарушил, не поранил —

всё считал бы дорогим и ненаглядным,

вызывающим любовь, и боль, и жалость!

-

Потому-то я и не распоряжаюсь

этим светом, этим садом, этим судном...

.ибо всякая Божия шваль

в свой бренчит колокольчик.

Комара сладкозвучного — жаль:

плохо кончит,

жаль осу, саранчу и слепня:

тоже звонкая живность,

жаль... кого бы ещё? — жаль меня,

раз уж так всё сложилось.

-

Полетаем-ка мы, побренчим,

погуляем по нотам —

над болотом, поляной, ручьём,

над холмом, над блокнотом —

и достигнем последних верхов:

там Господь шёлком вышит...

Жаль лишь тех, кто не пишет стихов,

жаль — кто пишет.

***
Это я не к тому, что, мол, если не я — тогда кто же:

кто-нибудь да найдётся всегда — дописать за меня,

за него, за неё и — за всех, ибо все мы похожи,

ибо все мы родня.

И не то чтобы мы из какого-то общего теста —

мы из общего текста на медленном том языке,

от которого не уклониться и не отвертеться

со свистулькой в руке.

Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,

признающих один только температурный режим,

мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков

и умопостижим.

-

Но характер пера — это дело уже наживное,