Оглавление

Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки… от ужасной душевной скуки…

заходить в разные вот эти клоаки.

Ф. М. Достоевский.

«Подросток».

1

…Еще немного вот так, в одиночестве, и я, кажется, попрошу подать мне действительно чего-то пьянящего, взамен этого бесполезного «нолика». От Настеньки ни звонка и ни строчки, и, уж конечно, ни ее здесь самой. Хорошо, я согласен, я сам пришел раньше назначенного (аж на час), чтобы привыкнуть к незнакомому месту — она выбирала. Я так только умею и только так могу, и ругаю себя за это: сначала понять новое место, осознать себя в окружении незнакомцев, а уж после и с тем и того, кого желаю, хочу… узнать ближе. И все же нельзя, неприлично так откровенно опаздывать. Даже такой, как она… Ну вот, опять мой прескучный характер. А ведь это уже преступление, когда характер такой, а нужен-то сейчас совсем, ну совсем, хоть ты тресни, другой характер. Ведь нравится Настенька мне. Какая она… необычная. Не красавица — мне не надо красавицу, мне нужен… черт возьми, мне характер как раз таки нужен, вот тот самый, что моему в оппозицию, противоположность полнейшая мне нужна. Что ж, ради такого и час лишний прожду, не побрезгую.

Ах, какая она!.. Но испытывает она меня, кажется. Сама же ко мне на колени уселась тогда при всех наших, ах, какой, говорит, смазливый и тихий; это я-то смазливый? Ну, возможно, в определенном углу и при мягком таком, при интимном немножечко освещении я для иных взглядов и впрямь буду смазливым, но при всех же зачем вот такое, да еще на коленях? Да, это смело было и так… неприлично. Но понравилась мне, эх, чего уж таить, именно этим… «Анастасия Андреевна я», говорит, вот так официально, смеялась как будто бы, «Вы, Митенька, выпили много, так теперь рукам лишнее позволяете, но мне это даже приятно». Выпил? Я? Да я как сейчас: пил простое и без изысков, «Василеостровское», кажется. В нем же «ноль» было, и во мне тоже — «ноль», а она ишь какая, «выпили» и «смазливый». И тихий. Ну, это правда: тиховат я; излишне тихим бываю. Это, так сказать, базовое в моем существе. Тихо приду, тихо уйду, как-то все без громкостей этих вот человеческих, без лишнего шума. Кнопку она во мне отыскать вдруг решила, звук во мне, что ли, прибавить? Никак не пойму. А рукам позволял, да, но лишь в мыслях. А она распознала. Вот и тянет меня; необычная; тянет необычайно. Есть у нее в лице черта неразгаданная, и пятнышко такое над губкой, родинка будто. Хочется мне понять: испортить она меня пробует на свой лад, что ли; вот как в тот вечер, месяц уже прошел с того вечера, на ее день рождения, когда все гости уже разошлись и мы впервые осталась наедине — это что ж было? Вернее, что не было. Как раз таки не было, то есть и совсем не случилось, а должно было бы произойти между нами. Случай ведь был самый логический… Все к тому шло: я и она, никого, и темно, да и тихо до неприличия, каждый скрип под ногами был слышен пока к дивану шажочками пьяными двигались; и вот они руки-то, впервые за несколько месяцев, и это уже и не лишнее, а самое что ни есть перво-наперво необходимое; ах, Настасья! Какой блеск был в глазах у нее, как прищурилось все ее тело ко мне, как бы вглядываясь; а впрочем, мне может только почудилось: было ужасно темно. Да, темно, и она так смешливо сказала тогда, мол, «я ж не увижу самого главного в ней», и акцент такой с силой на этом вот «в ней» сделала… Я растерялся, и все как-то вокруг и во мне поникло, и она вдруг опять так смешливо: «Митенька-Митя, какой ты хороший, да только я вот совсем по-хорошему не умею». Что это значит такое: «Совсем не умею»? И «по-хорошему», это как же? Я спросил, и она рассмеялась — и очень уж громко, и грязненько. Только и оставалось мне, что вглядываться в ответ в нее, щуриться всем своим естеством; да без толку: все в темноту попало. И руки по швам, а не по ее горячему телу, и вот шажочки обратно ведут, на свет да на кухню, где стол праздничный весь в мусоре от гостей. « А вот на столе, Митенька…». А на столе-то вилки и блюда в каком-то ярком и жирном соусе, да недопитая бутылка бурды возвышается. Настя бутылку увидела, и опять шепотом: «Ах, какое вино, на что-то похоже по форме, давай из горла пить по очереди, а потом моя будет очередь, ведь похожа и содержанием…». Я так и рухнул: не понял вроде бы ничего, да понял все разом. И стыдно мне стало, и смотрю в темноту, откуда мы с Настей только что вышли, качаясь. Как мне стыдно-то стало! От невозможности моего тихого, проклятого, глупого естества. Испорченный вечер; и пятнышко ее над губой не распробовал…

Да-а, вот уж Настенька… Позвала нас сюда: я с опаской теперь с нею на людях. То есть, на людях-то и лучше, но неспокойно от дикого случая на прошлой неделе. Будто ей чего во мне не хватает, если наедине, будто не нравится и темнота, и тишина; все, что я так люблю и могу только при этих вот обстоятельствах. А случай такой: выбрались мы с Настей на Невский, в приличное итальянское заведение; я там и хозяина знаю, смешливый такой, лучезарный, кажется, сицилиец; так вот, пообедали мы, поболтали любезно с хозяином; оставил я щедрые чаевые официанткам: вертким девчонкам, стреляющих в меня глазками иногда в дни, когда, кажется, весь Петербург залит солнцем; в такие дни всем во всех хочется пострелять; смеялась тогда Настасья: мол, «тихоня смазливый, смотри, как они этак с тобой, да при мне-то, ах, мол, вот так Митенька-Митя мой!». Я возразил, что, конечно, это все от суммы оставленных чаевых, и любой на их месте поступил бы «заискивающе наперед», но Настя все смеялась, смеялась уж все, и вдруг серьезно так говорит: «Так давай я на их месте побуду, дай-ка и мне щедрого вознаграждения». Я подвоха-то не распознал, спрашиваю, «какое это вознаграждение, моя милая?», а она грязно так подмигнула и на ухо шепчет: «Пойдем, помоги мне, я выпила слишком, доведи до уборной». Хорошо, беру ее за руку, а рука горячая, влажная, неприятная отчего-то рука, и так в ладонь мою ногти ее тогда впились до боли!.. Встали мы. Девчонки за стойкой притихли, вроде как наблю