автордың кітабын онлайн тегін оқу Дни прощаний
Джефф Зентнер
Дни прощаний
Моей прекрасной Саре.
Ты – мой цвет зимних ночных облаков.
Моя правильная синяя музыка.
Глава 1
В зависимости от того, кто спрашивает или, наоборот, кого спрашивают, вероятно, это я убил трех своих лучших друзей.
Спросите бабушку Блейка Ллойда, Нану Бетси, и она наверняка ответит «нет». Потому что когда мы виделись с ней сегодня, она схватила меня в охапку и со слезами на глазах прошептала: «Ты в этом не виноват, Карвер Бриггс. Это известно Богу, и мне тоже». А Нана Бетси всегда говорит что думает. Так что вот так.
Если бы вы спросили родителей Эли Бауэра, доктора Пирса Бауэра и доктора Мелиссу Рубин-Бауэр, думаю, они ответили бы «возможно». Когда мы встретились с ними сегодня, они посмотрели мне прямо в глаза и пожали руку. На их лицах лежала печать тяжелой утраты, но не гнев. И я почувствовал безысходность в их слабых рукопожатиях. Думаю, такое их состояние связано с бесконечными размышлениями, считать ли меня в той или иной степени причастным к их потере. Так что они вполне могли сказать «возможно». Их дочь Адейр? Сестра-близнец Эли. Мы дружили. Не так близко, как с Эли, но дружили. Уверен, она точно считала, что во всем виноват я, судя по брошенному на меня гневному взгляду. Словно она желала, чтобы я тоже оказался в той машине. Это произошло всего несколько минут назад, когда она разговаривала с кем-то из наших одноклассников на похоронах.
Теперь судья Фредерик Эдвардс и его бывшая жена Синтия Эдвардс. Если бы вы спросили их, убил ли я их сына Тергуда Маршалла (или Марса) Эдвардса, думаю, они четко ответили бы «наверняка». Когда я сегодня увидел судью Эдвардса, он, как всегда безукоризненно одетый, наклонился ко мне. Некоторое время мы молчали. Воздух вокруг сделался плотным и тяжелым, словно камень.
– Рад видеть вас, сэр, – сказал я наконец и протянул ему свою потную руку.
– Здесь нет ничего радостного, – произнес он своим царственным голосом и, играя желваками, посмотрел поверх меня. Мимо меня. Словно думал, что если убедит себя в моей ничтожности, то сможет поверить и в то, что я не имею отношения к смерти его сына. Он пожал мою руку, потому что это был его долг, и лишь так он мог причинить мне физическую боль.
Ну а теперь моя очередь. И вот я сказал бы, что это именно я убил трех своих лучших друзей.
Не специально. Я уверен, никто не верит, что я сделал это специально, пробравшись под их машину глухой ночью и повредив тормоза. Нет, но это жестокая ирония для писателя вроде меня: я просто вычеркнул их из жизни. Вы где, ребята? Ответьте. Простое, неоригинальное послание. Но копы нашли телефон Марса (Марс был за рулем), в котором оказалось недописанное смс. Он хотел ответить на мой вопрос и, похоже, именно этим и занимался в тот момент, когда врезался на автостраде на скорости почти семьдесят миль в час в зад трейлера. Машина проскочила под трейлером, и ей полностью срезало крышу.
Уверен ли я, что это смс запустило в действие цепочку событий, повлекших за собой смерть моих друзей? Нет. Но это вполне возможно.
Я ошеломлен. Раздавлен. Но еще не в тисках ослепляющей, звенящей боли, которая, не сомневаюсь, ждет меня в череде стремительно надвигающихся дней. Я вспомнил, как когда-то чистил лук, чтобы помочь маме на кухне. Нож выскользнул из рук и поранил мою ладонь. В мыслях возникла пауза, словно телу требовалось понять, что оно ранено. В тот момент я четко знал две вещи. Первое – я чувствовал стремительный удар и тупую пульсацию. Но боль приближалась. О, она стала нарастать. И второе – я знал, что через пару секунд залью кровью любимую мамину бамбуковую доску для нарезки овощей (да, у людей частенько формируется глубокая эмоциональная привязанность к разделочным доскам; и нет, я не понимаю, как это происходит, поэтому не стоит спрашивать).
И вот я сидел на похоронах Блейка Ллойда и ждал боли. Ждал, когда из меня хлынет кровь, заливая все вокруг.
Глава 2
Я – семнадцатилетний специалист по похоронам.
В наших планах значилось закончить последний курс колледжа при Художественной академии Нэшвилла, штат Теннесси. А затем Эли собирался поступить в музыкальный колледж Беркли, чтобы изучать игру на гитаре. Блейк выбрал Лос-Анджелес, решив испытать себя на поприще комика и всерьез заняться написанием сценариев. Марс еще не знал, куда отправится. Зато он знал, что точно попробует себя в качестве иллюстратора комиксов. Ну, а я собирался рвануть в Севани или Эмори, чтобы посвятить жизнь литературному творчеству. Таковы были наши планы.
Но в эти планы не входило, что мне придется ждать, когда предадут земле третьего члена Соусной Команды. Вчера были похороны Марса. Днем раньше – похороны Эли.
Похороны Блейка проходят в крохотной белой баптистской церкви, одной из 37 567 крохотных белых баптистских церквушек, затерявшихся на просторах округа Дейвидсон. В ней противно пахнет галетами с отрубями, клеем и старым ковром. Стены украшены нарисованными пастелью изображениями Иисуса. На этих картинах Иисус, напоминающий бородатый леденец на палочке, раздает голубых и зеленых рыбок множеству других нарисованных фигурок. Кондиционер не справляется с августовской жарой, и я нещадно потею в темно-синем костюме, который помогла мне выбрать моя сестра Джорджия. Точнее, она выбрала его за меня, пока я в оцепенении стоял рядом. Я лишь на мгновение вышел из ступора, чтобы заявить, что рассчитывал на черный костюм. Джорджия ласково объяснила, что темно-синий цвет подходит как нельзя лучше и я смогу носить костюм после погребения. Она постоянно забывала произносить это слово во множественном числе – погребений. А может быть, и нет.
Я сижу в последних рядах церкви, уткнувшись лбом в спинку скамьи передо мной, наблюдая, как кончик моего галстука раскачивается взад-вперед, и размышляю о том, как люди доходят до такой жизни, когда все вокруг начинают говорить: «Эй! Постой-ка! Чтобы я смог серьезно к тебе относиться, ты должен нацепить себе на шею яркую остроконечную полоску ткани». Голубой ковер повсюду испещрен белыми пятнами. Интересно, кто придумал дизайн ковра? Чье это творение? Кто говорил: «Нет! Нет! Еще чего-то не хватает! Добавим… белые пятнышки! И вот тогда мой шедевр будет завершен!»? Я обмозговываю всю эту чепуху, потому что старый добрый абсурд нашей жизни – едва ли не единственное, что может отвлечь меня, а именно сейчас мне необходимо отвлечься.
Лоб разболелся от соприкосновения с твердой и гладкой деревянной спинкой скамьи. Надеюсь, со стороны кажется, что я молюсь. Это самое подходящее занятие во время отпевания в церкви. Кроме того, так я могу избежать ненужных разговоров о разных пустяках (которых терпеть не могу ни при каких обстоятельствах). Люди рассаживаются вокруг с тихим скорбным шепотом, словно рой печальной саранчи. Разве это не ужасно… Какая потеря… Он был так молод… Он был таким жизнерадостным… Он был… Он был… Он был… Люди прячутся за избитыми фразами. Человеческий язык беспомощен перед лицом смерти. Но, думаю, в подобных обстоятельствах было бы чересчур просить людей отклониться от старых добрых проверенных штампов поведения.
В церкви множество людей. Родственники Блейка из Восточного Теннесси. Прихожане из церкви Блейка. Друзья Наны Бетси с работы. Группа наших одноклассников из колледжа при Художественной академии Нэшвилла. С большинством из них я в весьма неплохих отношениях, с некоторыми мы даже дружим. Кое-кто подходит, торопливо выражает соболезнования и сразу отходит в сторону, оставляя меня одного, но я им благодарен за это. Конечно, только в том случае, если они оставляют меня из сострадания, а не потому, что Адейр уже всех убедила, что я – убийца.
Рядом со мной раздается шорох, мягкая обивка скамьи слегка прогибается, я ощущаю тепло и терпкий, пронизанный солнцем аромат жимолости. Если какой запах и бросает вызов смерти, то это точно запах жимолости.
– Привет, Карвер.
Я поднимаю голову. Это Джесмин Холдер, девушка Эли. Бывшая девушка? Они не расставались. Встречались где-то около двух месяцев. У нее темные круги под глазами. Горе припорошило ее лицо, словно пыль.
– Привет, Джесмин.
– Можно я присяду здесь?
– Конечно. – Рад, что Адейр не добралась хотя бы до одной будущей однокурсницы.
– Ну да я и так уже здесь сижу.
– Кто-то сказал, что легче попросить прощения, чем разрешения.
– Ты здесь один? – спрашивает Джесмин. – На двух других похоронах ты был с девушкой.
– Это моя сестра Джорджия. Она сегодня на работе. Прости, что мы так и не поговорили с тобой на двух предыдущих похоронах.
– Мне было не до разговоров.
– Понимаю. – Я тяну книзу свой галстук. – Неужели здесь действительно так невыносимо жарко?
Вообще-то лучше бы меня сожрал «дракон» с Комодо[1], чем вести всю эту болтовню. Но иногда ты делаешь то, что должен.
– Да, но у меня филиппинские гены и я нормально переношу жару, – говорит Джесмин.
Мы некоторое время сидим молча, пока она разглядывает присутствующих.
– Я узнаю многих людей с двух других похорон.
Я слегка приподнимаю голову.
– Многие собираются в Художественную академию Нэшвилла. Твои планы не изменились?
– Конечно, нет. Ты ведь не думаешь, что я хотела поступить туда из-за Эли, правда?
– Нет. Ну, я не знаю. Нет.
– Две девчонки из академии в прошлом году попали в фортепианную программу Джуллиарда. А это невероятная удача. Поэтому я решила поступать туда еще до того как встретила Эли.
– Я рад, что ты держишься. Я не имею в виду ничего плохого.
– Нет проблем. Но сейчас так странно говорить об этом.
– Сейчас вообще обо всем странно говорить.
– Да.
Впереди, с трудом передвигая ноги и рыдая, к кедровому гробу Блейка приближается Нана Бетси, чтобы еще раз провести ладонью по его гладкой поверхности до начала погребальной церемонии. Я сделал то же самое до того, как сел на скамью. Аромат кедра. Острый и чистый. Этот запах совсем не подходит для того, чтобы исчезнуть под землей. Гроб закрыт. Людям нельзя видеть, как выглядит жертва несчастного случая. И потому на закрытой крышке гроба установлена фотография Блейка на деревянной подставке. Он специально хотел выглядеть на ней смешно. Это фотопортрет, сделанный в универмаге Олан Миллз или Сирс-студио, или где-то еще в этом роде. На Блейке свитер из сэконд-хэнда в стиле 80-х и брюки цвета хаки со складками. Он держит в руках огромного сердитого персидского кота. Своего кота у него не было. Он его специально позаимствовал для этой фотографии. И в этом был весь Блейк. На его круглом лице сияет искренняя и счастливая улыбка. Глаза закрыты, словно он моргнул во время вспышки. Блейк считал фотографии с моргнувшими людьми очень забавными.
Я не мог сдержать улыбки, увидев это фото. Даже в таких обстоятельствах. Стоило Блейку только войти в комнату, и я уже заранее начинал смеяться.
– А почему твои родители не приехали? – спросила Джесмин, отвлекая меня от воспоминаний.
– Они в Италии, отмечали двадцать пятую годовщину свадьбы. Пытались вернуться, но не смогли достать билеты, а отец еще умудрился потерять паспорт. Они возвращаются завтра.
– Хреново.
– А почему ты не сидишь с родителями Эли?
Джесмин скрещивает ноги и смахивает белую пушинку с черного платья.
– Сначала я сидела с ними. Но Адейр слишком раздражена. А потом я увидела, что ты сидишь здесь такой одинокий.
– Возможно, я всегда так выгляжу.
Она откинула с лица темно-рыжий завиток волос, и ощутил запах ее шампуня.
– Мне стало бы очень неловко, если бы я подошла к тебе выразить сочувствие, а ты в нем не нуждался.
– Адейр не понравится, что ты подошла ко мне.
– Да уж. Но жизнь – сплошной риск.
Усталость дает о себе знать. За последние три дня я спал от силы несколько часов. Я тру глаза и поворачиваюсь к Джесмин.
– Ты разговаривала с Адейр или с родителями Эли после того, что произошло? – Сказав это, я тут же понимаю, что не представляю себе, каково мнение самой Джесмин о случившемся. Недосып настолько притупил мои реакции, что я задаю вопросы, ответы на которые, возможно, не готов услышать.
Она открывает рот, чтобы ответить, но в этот момент начинается служба. Мы склоняем головы, пастор из церкви Блейка читает молитвы, а затем произносит слова утешения из Евангелия. Все это больше напоминает мне роскошные похороны Марса в американской православной Церкви Нового Вефиля, чем скромное прощание с Эли в зале гражданской панихиды братьев Коннелли. Родители Эли атеисты, и это были первые похороны, на которых не упоминался Бог. Мне всего семнадцать, а мой похоронный опыт уже, возможно, не меньше, чем у людей в два раза старше меня.
Шестеро участников хора из Художественной академии Нэшвилла исполняют реквием а капелла. Они пели его и на похоронах Марса и Эли. Слезы струятся по лицу Джесмин, словно русла рек. Она скомкала бумажную салфетку и вытирает глаза и нос, глядя прямо перед собой. Я не понимаю, почему не плачу. Мне следовало бы расплакаться. Возможно, по той же причине снег не идет, когда слишком холодно.
Один из дядьев Блейка читает Первое послание к Фессалоникийцам 4:14–17 с сильным акцентом жителя Восточного Теннесси. Его большие ладони дрожат. И голос тоже дрожит. Мы верим, что Иисус умер и что Он воскрес, и поэтому верим, что вместе с Иисусом Бог приведет и тех, кто умер с верой в Него. Мы теперь говорим вам со слов Господа, что мы, которые будем еще в живых к тому времени, когда придет Господь, нисколько не опередим тех, кто к этому моменту уже умрет. Потому что Господь сам придет с небес (о чем возвестят громкий клич, голос архангела и труба Божья), и умершие с верой во Христа воскреснут первыми. Потом и мы, оставшиеся в живых, будем вместе с ними подняты на облаках, чтобы встретить Господа в воздухе, и уже всегда с той поры будем с ним[2].
На спинку скамьи передо мной опускается муха и принимается потирать задние лапки. Эта муха жива, а Блейка больше нет на свете. Мир вокруг переполняет пульсирующая, гудящая жизнь. И только в деревянном гробу посреди церкви ее нет. Там все совершенно неподвижно. А причиной этой неподвижности стало мое абсолютно банальное, рутинное действие, обычная смс-ка друзьям. Человеческий эквивалент мухи, потирающей задние лапки. Это то, что мы обычно делаем. И это никак не должно было убить трех моих лучших друзей.
Нана Бетси, хромая, ковыляет к кафедре проповедника, чтобы произнести надгробную речь. У нее больные колени. Она долго собирается с духом. В ее руках ничего нет, словно она намеревается произнести то, что у нее на душе. И судя по ее выражению лица, она не знает, с чего начать.
Я стараюсь затаить дыхание, чтобы не нарушить тишину, повисшую вокруг. Во рту пересохло, а голова начинает раскалываться от боли. Горло саднит, словно там что-то застряло. Шаткая стена, которую я выстроил – которую каждый из нас выстроил, чтобы защитить окружающих от проявлений своей скорби, – начинает рассыпаться в прах.
Наконец Нана Бетси откашливается и начинает говорить.
– Жизнь Блейка не всегда была легкой. Но он жил радостно. Любил свою семью. Любил друзей. И они любили его.
И вот стена рушится и наружу выплескивается бурлящее серое море. Я упираюсь локтями в колени и закрываю лицо ладонями. Прижимаю ладони к глазам, и горячие слезы сочатся сквозь пальцы. Я дрожу. Джесмин кладет руку мне на плечо. Наконец боль в горле стихает, словно вскрылся нарыв, полный слез.
– Блейк был веселым, – говорит Нана Бетси. – Если вы были знакомы с ним, то наверняка он не раз смешил вас.
Слезы стекают по запястьям и пропитывают манжеты рубашки. Они капают на голубой ковер с белыми пятнами. На какой-то миг я думаю обо всех местах, где оставил крупицу себя. Теперь крошечная часть этой церкви хранит мои слезы. Возможно, после моей смерти можно было бы вырезать кусок ковра и извлечь мою ДНК из впитавшихся в него слез, а затем воскресить меня. Возможно, именно в этом и будет заключаться воскресение из мертвых.
– Вспоминайте о нем каждый раз, когда кто-то заставит вас смеяться. Вспоминайте о нем каждый раз, когда сами рассмешите кого-то. Вспоминайте о нем каждый раз, когда услышите чей-то смех.
Я глубоко вздыхаю, и воздух со свистом и дрожью врывается в легкие. Возможно, звук чересчур громкий, но мне плевать. Я специально сел в самом конце, и по крайней мере никто не оборачивается, чтобы взглянуть на меня.
– Я с нетерпением жду дня, когда снова увижу его и обниму. А до тех пор верю, что он будет сидеть у ног нашего Спасителя. – Она умолкает, чтобы собраться с силами и закончить свою речь. – И, возможно, он смешит и Иисуса. Спасибо всем, что пришли. Для Блейка это многое бы значило.
Поминальная служба завершается. Я встаю, чтобы нести гроб. На похоронах Марса и Эли меня никто не просил нести гроб.
Джесмин дотрагивается до моей руки.
– Эй… Хочешь поехать на кладбище?
Я благодарно киваю ей и прихожу в себя. Словно очнулся от одного из тех кошмаров, когда ты плачешь и просыпаешься на подушке, мокрой от слез. Твое горе подобно зверю, бесформенному существу, наслаждающемуся безумием кошмаров. Проснувшись, ты не можешь вспомнить, из-за чего плакал. Или вспоминаешь, что плакал, потому что тебе предлагали шанс на искупление. И понимая, что это всего лишь сон, продолжаешь плакать, потому что надежда на искупление – это еще одна твоя потеря. А ты устал от потерь.
Я помог донести гроб Блейка до катафалка. Он весил тысячу фунтов. Я помню, учитель естествознания как-то спросил: «Что весит больше, фунт перьев или фунт свинца?». И все ответили, что фунт свинца. Но пара сотен фунтов лучшего друга и гроб не весят столько же, сколько пара сотен фунтов свинца или перьев. Этот вес гораздо больше.
* * *
От выхода из церкви до катафалка совсем близко, но в послеполуденной жаре я взмок, добравшись наконец до старого пикапа «Ниссан», принадлежащего Джесмин.
– Прости, кондиционер не работает, – говорит она, смахивая нотные тетради с пассажирского сиденья.
– И ты не умираешь от жары, когда куда-нибудь едешь?
– А ты не можешь спросить как-нибудь по-другому?
– Ты не испытываешь ужасного дискомфорта, но не смерть в буквальном смысле этого слова, когда куда-нибудь едешь? – Я забираюсь в машину и опускаю стекло.
Большую часть пути мы едем молча, влажный и горячий воздух обдувает наши лица. Кожа на моих щеках стянута от засохшей соли слез.
В паре кварталов от кладбища Джесмин спрашивает:
– Ты в порядке?
– Да, – лгу я. Проходит несколько секунд. – Нет.
Новый русский перевод.
Огромный варан с индонезийского острова Комодо.
Глава 3
Соусная Команда.
Каждой команде друзей необходимо название. Мы были Соусной Командой.
Второй курс. Окончание учебного года не за горами, и мы в постоянном состоянии эйфории. Вечер пятницы, и мы только что побывали на выставке подержанных машин, сдаваемых напрокат, в Художественной академии Нэшвилла. Но весной, в пятницу вечером, каждый в компании трех лучших друзей, даже если бы произошла самая ужасная катастрофа, – мы все равно пребывали бы в эйфории.
И вот мы сидим в МакДональдсе и обжираемся.
– Ладно, – вдруг ни с того ни с сего заявляет Марс с набитым гамбургером ртом. – Что, если бы вам пришлось классифицировать каждое животное как собаку или кошку?
Эли рыгнул газировкой. Мы уже смеялись над вопросом, а теперь заходимся от хохота над тем, как Эли пытается вытереть «Маунтин дью» со своей футболки с принтом Wolves in the Throne Room[3], которую он носил не снимая.
Блейк хватает воздух ртом.
– О чем ты вообще говоришь?
Марс обмакивает ломтик картошки фри в мой кетчуп.
– Нет-нет, все нормально. Просто проведите классификацию. Еноты – это собаки. Опоссумы – кошки. Белки…
– Стоп, стоп, – прерывает его Эли.
– Ты болван, Марс, – заявляет Блейк. – Еноты – это определенно кошки. А опоссумы – собаки.
– Нет, подожди! – восклицает Эли. – Любое животное, которое ты не сможешь выдрессировать, – это кошка. Нельзя дрессировать енотов. Значит, кошка. Нельзя дрессировать опоссума. Тоже кошка.
– Погоди, откуда ты знаешь, что нельзя выдрессировать опоссума? – спрашивает Марс.
– Но кошку можно дрессировать, – вступаю я в разговор. – Я смотрел видео на YouTube, как кошка пользуется обычным туалетом.
Теперь все трое завывают от смеха. Едва дыша, Блейк сгибается пополам.
– Так вот чем ты обычно занимаешься дома в одиночестве – смотришь видео с писающими кошками!
– Нет, я просто случайно наткнулся на них. В жизни.
По лицу Марса градом катятся слезы.
– В жизни. Блэйд сказал «в жизни». О боже.
Вы поняли? Карвер Блэйд[4]? Блейк придумал прозвище. Это смешно, потому что я одеваюсь как парень, который хочет стать писателем, а моя старшая сестра занимается антропологией и помогает мне выбирать одежду. Таких парней обычно не называют Блэйд.
– Ладно, ребята. Теперь хорьки. Хорьки – это длинные кошки, – заявляет Эли.
– Я видел дрессированного хорька, так что они точно поддаются дрессировке, – отвечает Блейк.
– И пользуются человеческим туалетом? – спрашивает Марс.
– Не думаю, что существуют специальные туалеты для хорьков, – говорит Блейк.
– Хорьков действительно можно дрессировать, так что хорьки – определенно кошки, – парирует Эли.
– Ладно. Тюлени, – предлагаю я.
– Мммм… кошка, – отвечает Марс, задумчиво глядя вдаль.
Но на лице Эли явное недоверие.
– Постой, что?
– Но тюленей точно можно дрессировать, бро, – замечает Блейк.
– Нет, постойте, – вмешивается Эли. – Думаю, Марс хочет сказать, что лично для него тюлени похожи на кошек.
Марс стучит по столу так, что наши подносы дребезжат.
– Вот именно. У них кошачьи морды. И они любят рыбу. Кошки тоже любят рыбу. Тюлени – это водяные кошки.
Люди за соседними столиками недовольно поглядывают на нас, но нам глубоко наплевать. Помните? Юные. Живые. Весенний вечер пятницы. Перед нами целый стол нездоровой, но вкусной еды. Лучшие друзья. Мы чувствуем себя королями. Ограничений для нас не существует.
Блейк встает и допивает свой напиток с громким хлюпаньем.
– Джентльмены, мне необходимо, – он рисует кавычки в воздухе, – типа, отлить. Прошу меня извинить. А когда вернусь, надеюсь узнать решение по вопросу тюленей-кошек.
Марс хлопает меня по спине.
– Ты бы мог пойти с ним и снять процесс на камеру.
– Парень, ты не сечешь, – отвечаю я. – Меня заводят только кошки. – Марс и Эли заходятся от смеха.
Мы погружаемся в обсуждение, к кошкам или собакам можно отнести кузнечиков, медуз и змей, как вдруг замечаем, что Блейка уже давно нет.
– Эй, чуваки, только взгляните. – Марс указывает на детскую площадку рядом с МакДональдсом. Блейк раскачивается на коне-качалке на толстой пружине. Он яростно машет нам, словно ребенок, и улюлюкает.
– Только посмотрите на этого придурка, – бормочет Эли.
– Он позор, – заявляет Марс.
– Постой, что? – переспрашиваю я. – Он позор? Люди так не говорят. Ты забываешь, что в предложении три слова, включая глагол-связку.
– А я говорю. Кто-то совершает глупости? Он позор. Ты совершаешь глупости? Ты позор.
Я качаю головой.
– Так не пойдет.
Эли собирает пакетики с соусом для куриных наггетсов, которые Блейк не успел распечатать, и вручает две штуки Марсу.
– Пошли, пора пристрелить его.
Я бросаюсь следом за ними.
– Блэйд, ты снимаешь, – кричит Эли.
Блейк раскачивается, вопит, безумно хохочет, размахивая над головой невидимой ковбойской шляпой, и машет нам.
Мы улыбаемся и машем в ответ, Эли и Марс машут одной рукой, пряча за спиной пакетики с соусами, глядя некоторое время на Блейка, пока я снимаю происходящее на телефон.
– Ладно, – едва слышно произносит Марс, все еще продолжая улыбаться и махать Блейку. – На счет три. Один. Два. Три!
Они с Эли перестают махать и устремляются вперед, неожиданно метнув пакетики с соусом. У Марса очень сильный бросок. Отец заставлял его заниматься всеми видами спорта. Эли гибок и поджар. Марс, вероятно, был бы неплохим баскетболистом, если бы смог хоть ненадолго забыть о своей гитаре и не цеплялся бы так сильно за длинные, вьющиеся темные волосы, падавшие ему на лицо. Соусы терияки и барбекю попадают прямо в голову коня, раскрываются от удара и забрызгивают Блейка. Его радостное улюлюканье сменяется негодующими воплями.
– Ай-я-я-яй, перестаньте, кретины! Мерзость!
Марс и Эли дают друг другу «пять», а затем неуклюже проделывают это со мной. Терпеть не могу этот жест. А затем они валятся на землю и катаются по траве, заходясь в истерическом хохоте.
Блейк приближается к нам, вытянув руки, с которых капает соус. Марс и Эли тут же вскакивают на ноги. Блейк бросается в погоню, пытаясь измазать их соусом. Но по сравнению с ними он двигается слишком медленно, хотя они едва дышат от смеха. Наконец он сдается и удаляется в туалет. Возвращается, вытирая тенниску влажным бумажным полотенцем.
– Вы просто смехотворны. Долбаная Соусная Команда.
– Теперь нам так и надо называться. Соусная Команда, – заявляет Эли.
– Соусная Команда, – мрачно произношу я, вытянув руку тыльной стороной ладони вверх.
– Соусная Команда, – провозглашает Марс со своим ужасным английским акцентом и накрывает своей ладонью мою.
– Со-о-оусная Команда-а-а-а! – вопит Эли голосом спортивного комментатора, объявляющего начало боксерского поединка и кладет свою ладонь сверху.
Блейк начинает опускать свою ладонь на ладонь Эли, но затем шутливо шлепает его по щеке и тянется к Марсу. Они оба хихикают и уворачиваются в разные стороны, пытаясь держать руки вместе.
– Соусная Команда, – произносит Блейк и кладет ладонь на ладонь Эли.
– Со-о-о-усная Команда! – вопим мы в унисон.
– Придурки, кто-нибудь из вас снял это? Я хочу выложить видео на YouTube, – говорит Блейк.
* * *
Я смотрю, как третьего члена Соусной Команды опускают в могилу.
Теперь Соусная Команда – это я.
Carver Blade – оружие, которое используется во многих компьютерных играх.
Wolves in the Throne Room – американская Black/Doom-metal группа, которую образовали в 2003 году братья Аарон и Натан Уивер.
Глава 4
Когда Джесмин останавливается около моей машины, уже далеко за полдень. Солнце пробивается сквозь листья, придавая им зеленоватое свечение. Голова у меня раскалывается. Догадываюсь, что дело не только в перенапряжении, но и в том, что я почти целый день ничего не ел.
Какое-то время мы сидим безмолвно, жара сдавливает нас, словно тиски. После долгой похоронной церемонии я, похоже, не в состоянии самостоятельно выбраться из машины.
Я кладу руку на проем окна.
– Спасибо за то, что сидела рядом со мной на службе, а потом отвезла на кладбище. И стояла там рядом со мной. А затем отвезла обратно. – Я замолкаю, потом говорю: – Прости, если я что-то забыл.
– Нет проблем. – У Джесмин утомленный голос.
Я берусь за дверную ручку, но останавливаюсь.
– Я ни разу не спросил, как ты.
Она вздыхает и опускает голову на руки, обхватившие руль.
– Хреново. Как и ты.
– Да.
Она смахивает слезы, несколько секунд всхлипывает. Затем медленно подползающее чувство вины перехватывает эстафету у горя и бессилия. Это похоже на переход через замерзший ручей. Всего за секунду ледяная вода просачивается в обувь и пропитывает носки. Возможно, тебе даже удается быстро вытащить ногу из воды. Но затем ледяная влага начинает распространяться по ноге и ты понимаешь, что остаток дня безнадежно испорчен.
Я подумал, что, возможно, она не винит меня ни в чем. Из-за своей доброты. Но что если дело совсем в другом и она просто пытается удержаться от ненависти ко мне? Я считаю, что убедить себя не ненавидеть кого-то возможно, вложив в него свою доброту.
Я вконец измотан. У меня нет сил на правду, не осталось места в душе на нее.
– В любом случае еще раз спасибо. – Я распахиваю дверцу.
Джесмин достала телефон.
– Подожди. У меня нет твоего номера. Учеба начнется через пару недель, и мне нужно завести как можно больше друзей. – Это звучит так, будто на нее вдруг снизошла божья благодать.
– О, да. Но я там мало кого знаю близко.
Мы обмениваемся номерами. Возможно, эта церемония была мне необходима. Такой крохотный луч надежды.
До меня вдруг доходит, каким одиноким будет этот учебный год. Соусная Команда была слишком сплоченной. Мы были единой вселенной. Теперь никому и в голову не придет позвонить мне в субботу вечером. Но главная моя проблема – это Адейр. Она всегда имела невероятное общественное влияние в Академии искусств, гораздо более могущественное влияние, чем Эли. И тем более чем я. И если она не перестанет меня ненавидеть, многие последуют ее примеру, лишь бы остаться с ней в хороших отношениях.
– Что ж, – говорит Джесмин, – по крайней мере мы покончили с похоронами.
– Это точно.
– Увидимся позже?
– Да. Позже.
Теперь настает самое трудное. Не потеряться в полчищах сюжетов, созданных для нашего горя. Когда останемся наедине с собой.
Но для меня день еще не окончен. Нана Бетси пригласила меня к себе домой, где она устраивает скромный совместный ужин, чтобы сытыми отправить домой родственников из Восточного Теннесси.
Я прищуриваюсь от ослепительного света, разыскивая ключи, и думаю, какой сегодня на редкость солнечный день.
Кружащемуся миру и жаркому солнцу наплевать, стоим мы или движемся. Ничего личного.
* * *
– Привет, Лиза, – обращаюсь я к одной из девушек из хора Художественной академии Нэшвилла, которая идет по парковке к своей машине.
– О, привет. – Она внезапно переключает внимание на свой телефон. Она одна из тех, с кем Адейр разговаривала перед началом поминальной службы. Насколько мне известно, раньше она никогда не относилась ко мне плохо. Да уж. Этот учебный год будет незабываемым.
Я уже собираюсь сесть в машину, как вдруг замечаю моложавого мужчину с бородкой. На нем штаны цвета хаки, рубашка с закатанными до локтя рукавами, на шее – ослабленный узкий галстук. Мужчина приближается ко мне.
– Прошу прощения. Извините, подождите, пожалуйста, – кричит он, махнув мне рукой. – Это вы Карвер Бриггс?
Наконец-то кто-то пожелал со мной поговорить.
– Да.
У парня в руках ручка и блокнот, а в кармане рубашки что-то похожее на диктофон.
Он протягивает мне руку.
– Даррен Кофлин из газеты «Теннессиец». Я с самого начала освещал это происшествие.
Я неохотно жму ему руку.
Так это ты в ответе за статью, напечатанную пару дней назад и сообщающую всему миру, что этот несчастный случай напрямую связан с смс, после которой все стали показывать на меня пальцами.
– Послушай, мне правда жаль, что так произошло. Я вплотную занимаюсь этой историей, и судья Эдвардс направил меня к тебе. Он сказал, что у тебя наверняка найдется для меня информация. Они были твоими друзьями?
Я потираю лоб. Сейчас я уж точно меньше всего на свете хочу с ним разговаривать.
– Не могли бы мы поговорить в другой раз? Я не расположен к беседе.
– Я все понимаю и не хочу на тебя давить, но у новостей нет перерыва на чье-то горе, понимаешь? Я бы хотел услышать твою версию, прежде чем статья отправится в печать.
Мою версию. Я втягиваю в себя воздух.
– Хм, да. Лучшими друзьями.
Он качает головой.
– Мне очень жаль, приятель. У тебя есть предположение, что могло стать причиной аварии?
– Я думал, вы и так уже все знаете.
– Что ж, похоже, причина в телефонной переписке, но ты знаешь, кому Тергуд…
– Марс.
– Прости?
– Мы звали его Марс.
– Ладно, ты знаешь, с кем Марс переписывался?
У меня внутри все сжимается от этого вопроса с подвохом. Я весь холодею. Да вообще-то это я.
– Я… я точно не уверен. Возможно, со мной.
Даррен кивает, записывая что-то в своем блокноте.
– И ты переписывался с ним приблизительно в то самое время, когда произошла авария?
Возможно, он старается скрыть свое безразличие и бестактность, но у него плохо получается, и это заставляет меня нервничать.
– Я… возможно… – Мой голос становится едва слышным.
– Ты что-нибудь знаешь о расследовании по этому делу?
Я вздрагиваю, словно жужжащая оса только что приземлилась на мою шею.
– Нет. А что?
Он беспечно качает головой.
– Просто любопытно.
– А вы что-нибудь слышали?
– Нет, просто я удивился бы, если бы не было расследования. Трое подростков, переписка, ну, ты понимаешь…
– И мне стоит беспокоиться?
Продолжая писать, Даррен пожимает плечами.
– Вероятно, нет.
– Двое копов допрашивали меня сразу после аварии, и я сказал им, что в тот день мы переписывались с Марсом. Но они не стали арестовывать меня или вроде того.
– Да, я знаю. – Даррен щелкнул ручкой.
– А может, вы не станете писать о том, что мы переписывались с Марсом? – Я прекрасно понимаю бесполезность этой просьбы и то, как ужасно я выгляжу, но иногда я реально туплю.
Он смотрит куда-то поверх моей головы.
– Приятель, я не могу…
В ожидании ответа я начинаю грызть ноготь. Но журналист так и не заканчивает фразу и снова берется за блокнот.
– Итак, во сколько ты…
Внезапно меня осеняет, что этот разговор не принесет мне ничего, кроме вреда.
– Мне надо идти. Мне…
– Еще только пару вопросов.
– Нет, простите, я должен ехать в дом Блейка. Его бабушка хотела, чтобы я приехал. – Я сажусь в машину и закрываю дверцу. Приходится опустить стекло, чтобы не задохнуться в ужасной духоте салона.
Даррен облокачивается на проем окна.
– Послушай, Карвер, мне жаль, что приходится делать это именно сейчас. Правда. Но это новости. И новости не ждут, пока люди перестанут горевать. Так что либо ты рассказываешь мне свою версию, либо прочтешь ее в газете. Иначе никак.
– Я не читаю газет. – Я включаю зажигание.
Он выуживает визитку из кармана рубашки и сует ее мне в окно.
– Как бы там ни было, приятель, вот моя визитка. Дай знать, если вспомнишь что-нибудь или если полиция начнет задавать вопросы.
Я швыряю визитку на пассажирское сидение.
– Можешь дать мне свой номер? – спрашивает Даррен.
– Я опаздываю. – Я поднимаю стекло. Даррен смотрит на меня, и в его взгляде я читаю что-то вроде «парень, ты сильно ошибаешься», хотя я и без него об этом прекрасно знаю.
Кислая отрыжка опаляет мое горло, когда я еду с парковки к дому Блейка.
* * *
Блейк Ллойд определенно единственный студент в истории Художественной академии Нэшвилла, снискавший признание благодаря тому, что не стеснялся громко портить воздух на публике. Нет, конечно, не только этим, но это качество было самой популярной частью его творчества.
Блейк стал чем-то вроде знаменитости на YouTube. Он снимал комедийные видео – пародии, наблюдения, имитации и прочее. Он специально подчеркивал свой акцент, однако больше привлекал внимание именно своей готовностью публично выставлять себя на посмешище. Он отправлялся в магазин и устраивал демонстрацию коробок с кашами, во время которой с него сваливались штаны (но он всегда ликвидировал учиненный им беспорядок). Он наступал босыми ногами на собачье дерьмо. Он являлся в «Грин Хилл Молл», самый шикарный торговый комплекс в Нэшвилле, без рубашки (и не выглядел неестественно).
И, конечно, пуканье на публике. В кинотеатрах. Во время долгой паузы. Пуурп. Затем пауза. Затем еще один звук. На этот раз дольше. Прииииип. При этом он всегда сохранял невозмутимость. В одном из своих самых популярных видео он надрывает задницу в библиотеке и продолжает это делать даже в тот момент, когда библиотекарь взывает: «Прошу вас!».
Однако за несколько месяцев до аварии он поднял планку и принялся пукать на публике во время разговора. Предположим, разговаривает он с чопорной сотрудницей магазина «Сделай сам», изображая безупречного юного джентльмена, и вдруг прямо посреди разговора выдает громкую трель. Леди старается вести себя вежливо, потому что все мы иногда совершаем ошибки, но не может сдержать непроизвольной гримасы. Однако затем он издает новую трель, звучащую как поросячий визг. Бррррп. И тогда служащая понимает, что это вовсе не ошибка.
– Вам надо в туалет? – холодно спрашивает она.
– Мэм? – отвечает Блейк.
Теперь это никак не тянет на портфолио, которое поможет поступить в престижный колледж искусств (пожалуйста, обратите внимание: если вы быстро произносите слова «престижный художественный колледж», это звучит как «приходите в школу пердежа»). Но Блейк был умен. Он изучал комедию. Он слушал, что люди говорят об этом, и разбирал информацию на части, анализируя ее в подкастах и в эссе. Он хорошо знал свое дело и серьезно подходил к нему. Он знал, как подать это в интеллектуальном свете и оформить таким образом, чтобы сделать привлекательным для приемной комиссии. Так что он не был скучающим юнцом, пукающим на публике, чтобы потом для смеха выложить свое видео в Интернет. Он был истинным актером, откровенно попирающим социальные стереотипы, и активно противостоял этим устоям в общественных местах с помощью физиологических функций своего тела. Он бросал вызов окружающим, вынуждая их подвергать сомнению искусственные преграды, которые мы выстраиваем между собой и своим организмом. Он не оправдывал ожиданий. Он жертвовал собой, ставя на кон все. Он творил искусство.
Кроме того, давайте признаемся, что пуки всегда смешат. Даже членов приемной комиссии.
Я подъехал к дому Наны Бетси и вошел внутрь. Около входа стоит включенный ноутбук, и на экране мелькают кадры из видео Блейка. Так что посреди мрачного гула голосов из колонок ноутбука время от времени слышатся громкие трели кишечных газов, вслед за которыми раздаются смешки в небольших группах людей, поочередно собирающихся около ноутбука.
Фотография Блейка, стоявшая на крышке гроба, перекочевала на журнальный столик. В доме тепло, как бывает, когда в замкнутом пространстве собирается множество людей. Пахнет едой, лосьоном после бритья и духами, которые люди обычно получают в подарок от внуков.
Я на мгновение останавливаюсь посреди гостиной, не зная, что делать дальше. Никто не обращает на меня внимания. На меня вдруг накатывает такая мощная волна вины, что я ощущаю, как ноги начинают мелко дрожать. Ты наполнил этот дом скорбью. Эта беда случилась из-за тебя. Возникает чувство, будто все взгляды прикованы ко мне, хотя никому нет до меня дела.
Я замечаю Нану Бетси в кухне – она разговаривает со своими братьями. Наши взгляды встречаются, и она жестом приглашает меня войти. Я вхожу, и Нана Бетси, не прерывая разговора, указывает мне на примыкающую к кухне столовую, где на столе громоздятся дымящиеся мультиварки, кастрюли и одноразовые алюминиевые сковородки. Холодный жареный цыпленок из магазина. Помятая кастрюля, доверху набитая солеными галетами «Риц». Листья репы с ломтями окорока. Маленькие копченые сосиски, плавающие в соусе барбекю. Макароны с сыром с запеченной золотистой корочкой.
Странно, что это самое большое, на что мы способны. У нас даже нет особых ритуальных макарон с сыром, чтобы отметить чей-то уход из этого мира. У нас лишь обычная еда, которой мама кормит тебя каждый день, когда не умирает кто-то из любимых людей.
Я кое-как накладываю еду на бумажную тарелку, беру чистую пластиковую вилку и красный пластиковый стаканчик со сладким чаем и нахожу свободный уголок в гостиной. Кушетка и большинство стульев уже заняты, поэтому я устраиваюсь на пуфе и принимаюсь за еду, стараясь сделаться невидимым, а стаканчик с чаем осторожно ставлю на ковер. В горле у меня пересохло, и я с трудом проглатываю каждый кусок. Хотя я ужасно голоден, мое тело дает понять, что я этого не заслуживаю. Кроме того, в голове постоянно прокручивается разговор с Дарреном и от этого становится только хуже.
Люди натыкаются друг на друга в тесноте помещения, словно рыбы в аквариуме. На мужчинах помятые, плохо сидящие спортивные куртки и неаккуратно повязанные галстуки. Они выглядят неуклюже, словно бигли в свитерах.
Я заканчиваю есть и уже собираюсь встать, когда в комнату, прихрамывая, входит Нана Бетси. Какая-то женщина поднимается ей навстречу из кресла-качалки, они с Наной Бетси долго и горячо обнимаются и целуют друг друга в щеку. Нана Бетси прощается с ней, наказывая взять тарелку с едой в дорогу, а затем подтягивает кресло-качалку ко мне и садится в него с тихим стоном. Она выглядит совершенно измотанной. Обычно ее глаза искрятся весельем, но не сегодня.
– Как дела, Блэйд?
Кроме членов Соусной Команды, Нана Бетси была единственным человеком, кто звал меня Блэйдом. Это прозвище ужасно ее смешило.
– Бывало и получше.
– Понимаю, – отвечает она.
– У Блейка были красивые похороны. – В моих словах нет ни тени убежденности. Я даже себя не обманываю. Красивые похороны лучшего друга – это все равно что выпить вкусного яда или попасться в когти величественного тигра.
Но Нана Бетси видит меня насквозь.
– О, какая чепуха, – ласково отвечает она. – Они были бы красивыми, если бы Блейк еще раз заставил всех посмеяться. Если бы на них была его мама.
Я не хотел об этом спрашивать. Нана Бетси произносит эти слова с такой тоской, словно хочет снять груз с души, но ей надо, чтобы кто-нибудь ее об этом спросил.
– Вы знаете, где она?
Она смахивает слезы. И складывает руки на коленях, как перед молитвой.
– Нет, – голос ее звучит мягко. – Обычно мы общаемся с Митци не чаще раза в пару лет. Когда очередной тип бросает ее одну без средств к существованию и ей нужны деньги на ее пагубную привычку. Она звонит из какого-нибудь мотеля в Лас-Вегасе или Финиксе с одноразового сотового телефона. У меня нет ее номера. Нет адреса. Я никак не могу с ней связаться. Думаю, мне придется нанять кого-нибудь, чтобы отыскать ее и сообщить, что Блейка больше нет.
– Черт… – И что еще можно на это сказать?
– Думаю, что это ее убьет, хотя она никогда не была ему хорошей матерью.
Повисает тяжелая пауза. В это мгновение из ноутбука звучит спасительное пуканье. Нана Бетси смеется сквозь слезы.
– Я так по нему скучаю. Не представляю, как без него жить. Я даже не знаю, как теперь стану полоть помидоры со своими больными коленями. Блейк всегда делал это вместо меня. – Она достает носовой платок и вытирает глаза. – Я любила его как собственного сына.
Проходит несколько секунд, прежде чем мне удается заговорить. Я с трудом подавляю рыдания, рвущиеся из моего горла.
– Не думаю, что когда-нибудь снова смогу смеяться.
Нана Бетси наклоняется ко мне и обнимает. Она пахнет сухими розами и теплым полиэстером. Мне кажется, что она абсолютно мягкая. Мы обнимаемся и на пару секунд замираем, слегка покачиваясь из стороны в сторону.
– Пойду к другим гостям, – наконец говорит Нана Бетси. – Ты хороший друг. Пожалуйста, не забывай меня.
– Не забуду. О, родители хотели, чтобы я передал их сожаления, что не смогли приехать. Они пытались вылететь домой из Италии, но не успели вовремя.
– Передай, что я все понимаю. Пока, Блэйд.
– Пока, Нана Бетси.
Прежде чем уйти, я в последний раз оглядываюсь вокруг. Вспоминаю, как мы с Блейком сидели в этой гостиной, обсуждая его следующее видео. Играли в компьютерные игры. Смотрели фильмы или комедийные шоу.
Я размышляю о том, что наши слова и действия подобны камешкам, бросаемым в пруд: они порождают круги, которые расходятся все дальше и дальше от центра, пока не обрываются около берега или не исчезают.
Я думаю – а что если где-то во вселенной запечатлелся круг, в котором мы с Блейком сидим в этой гостиной, смеемся и дурачимся? Возможно, он оборвется на каком-нибудь берегу где-то в бескрайнем пространстве. И, возможно, исчезнет.
А может, продолжит странствовать вечно.
Глава 5
Когда я возвращаюсь домой, Джорджия встречает меня на пороге и обнимает так крепко, что я едва не задыхаюсь.
– И как прошел твой день на рудниках ароматических свечей? – Я без тени веселья озвучиваю одну из наших обычных шуток, нерешительно пытаясь вести себя как ни в чем не бывало.
И чувствую ее полуулыбку на своей щеке.
– Если притворюсь, что это все еще остроумно, это тебя подбодрит?
– Возможно.
Она отодвигается назад и берет меня за руки.
– Эй… Ты держишься?
– Давай определимся, что значит «держишься». Я жив. Мое сердце бьется.
– Время – единственный лекарь. Время.
Сестра немногим старше меня, но иногда она кажется гораздо мудрее девушек ее лет.
– Тогда я хочу лечь спать и проснуться лет через десять.
Мы пристально смотрим друг на друга. Мои глаза полны слез, и на этот раз дело не в тоске и не в усталости. Дело в доброте Джорджии. Я превращаюсь в сущего младенца перед лицом истинной доброты. У меня перехватывает дыхание, когда смотрю на YouTube видео, где кто-то безвозмездно отдает свою почку незнакомцу или спасает умирающую от голода бродячую собаку, или что-то еще в этом духе.
– Я знаю, ты скучаешь по ним, – сказала Джорджия. – Я тоже буду по ним скучать. Даже по Эли, который постоянно пытался заглянуть мне в вырез блузки.
– Однажды Марс нарисовал тебя в бикини и подарил рисунок Эли.
Она закатывает глаза.
– Ты хотя бы защитил мою честь?
– Конечно. Но рисунок и вправду был отличный. Марс был классным.
Я всхлипываю, а Джорджия с сочувствием смотрит на меня и снова обнимает.
– У меня осталось немного лазаньи.
– Я поел у Блейка.
– Пока ты был на похоронах, звонили мама с папой. Они хотели поговорить с тобой. Позвони им.
– Ладно. – Я немного медлю, а потом выпаливаю: – Знаешь… после похорон ко мне прицепился репортер.
У Джорджии вытягивается лицо.
– Что? Репортер хотел поговорить с тобой после похорон твоего лучшего друга? Ты издеваешься? Какого черта?
– Да. И он был очень настойчив. Типа, – я имитирую голос Даррена, – «что ж, Карвер, я собираюсь написать об этом, а у новостей не бывает перерыва на горе, так что если ты хочешь рассказать мне свою версию, тем лучше для тебя».
Она отступает на шаг назад, скрещивает руки на груди и в бешенстве кривит губы.
– И как зовут этого кретина?
Мне хорошо знакомо это выражение ее лица. Оно появлялось у нее каждый раз, когда я в младших классах рассказывал, что дети дразнят меня, и она отправлялась на «разборки».
– Пожалуйста, не надо. Не сомневаюсь, будет только хуже.
– Для него.
(И она права.)
– Для меня.
Мы зашли в тупик. Она вдруг начинает принюхиваться.
– Кстати о новостях – от тебя воняет.
– Я весь день был в костюме, а сегодня жуткая жарища. Но это неважно.
– Прими душ. Сразу почувствуешь себя лучше.
– Я совсем отчаялся и, судя по всему, воняю, как дерьмо. И как я смогу почувствовать себя лучше?
* * *
Джорджия оказалась права. Мне становится гораздо лучше, когда я выхожу из душа, насухо вытираюсь и голым плюхаюсь на кровать. Некоторое время я просто смотрю в потолок. Когда мне это надоедает, я надеваю штаны цвета хаки и рубашку с закатанными рукавами.
Я раздвигаю шторы, и комната тут же наполняется длинными тенями персиковых сумерек. Сажусь за стол и открываю ноутбук. На светящемся экране – текст рассказа, над которым я работал. Однако надежда погрузиться в работу и забыть обо всем стремительно тает.
Я живу в местечке под названием Уэст-Мид. У моей улицы есть особенность – по высокой насыпи прямо позади нее бегут рельсы железной дороги. Поезда проходят здесь почти каждый час. Издалека до меня доносится гудок паровоза. Я смотрю, как лучи заходящего солнца пробиваются яркими сполохами между вагонами, которые проносятся за домами 1960-х годов прямо через улицу от меня. Беру телефон, чтобы позвонить родителям, и тут же кладу его на место. Не могу. Я просто не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было.
Внезапно у меня возникает чувство, словно меня засасывает водоворот отчаянной, бездонной тоски. И это совсем не похоже на желание поскорее сдохнуть, лишь бы закончились занятия в школе. Это то состояние, когда ты осознаешь, что твои трое лучших друзей сейчас переживают опыт загробной жизни или забвения, а ты сидишь и смотришь на проносящийся мимо поезд, а экран твоего ноутбука постепенно меркнет и отключается.
Меркнет и отключается. Именно это и произошло с моими друзьями. И сейчас я не представляю, где они. Не представляю, что сталось с их разумом, опытом, их жизненными историями.
Я не отношусь к рьяным верующим. Моя семья посещает церковь Сент-Генри от силы четыре-пять раз в году. Отец говорит, что верит в Бога достаточно, чтобы заставить себя страдать из-за этого, но не настолько сильно, чтобы заставить страдать кого-то еще. Моя вера никогда не подвергалась такому испытанию. Мне не приходилось задумываться, верю ли я искренне, что мои друзья сейчас рядом с великодушным и любящим Богом. А что если нет никакого Бога? Где же тогда они? Что если каждый из них заперт в каком-нибудь огромном мраморном зале с пустыми стенами и они останутся там навечно, и им нечего будет видеть, слышать и читать, и не с кем будет поговорить?
Что если существует ад – место вечных страданий и наказания? Что если они оказались там? Горят. И кричат в ужасных муках.
Что если я отправлюсь туда после смерти за то, что убил своих друзей? Что если Нана Бетси не сможет меня простить и оправдать?
У меня возникает такое ощущение, словно я наблюдаю, как что-то тяжелое и хрупкое медленно соскальзывает с высокой полки. В моей голове кружится водоворот загадок. Вечности. Жизни. Смерти. И я ничего не могу с этим поделать. Это все равно как не отрываясь смотреть в зеркало или много раз подряд произнести свое имя и полностью потерять ощущение собственного «я». Я даже начинаю сомневаться, жив ли я до сих пор, существую ли я. Возможно, я тоже был в той машине.
Свет в комнате меркнет.
Я весь дрожу.
Проваливаюсь под лед в холодную черную воду.
Задыхаюсь.
Мое сердце сжимается.
Это неправильно. Мне плохо.
Поле зрения сужается, словно я смотрю наружу из глубокой пещеры. Перед глазами мельтешат пятна. Стены сдавливают меня.
Я пытаюсь глубоко вдохнуть. Мне нужен воздух. Мое сердце.
Серый безжизненный ужас обволакивает меня, словно облако пепл
