Андре Жид: взгляд извне
Творческий путь Жида начался примерно в то время, когда декадентское искусство уже клонилось к закату.
Кажется, декаданс переживал свой расцвет в те дни, когда в обыденной жизни ещё теплились остатки здоровья — когда старый мир трещал по швам, но ещё не рассыпался в прах.
Искусство зиждется на том, что художник испытывает к реальности чувство вечной ностальгии — и лишь отталкиваясь от неё, обретает силу. В дни расцвета декаданса сама жизнь декадента становилась вызовом обывательскому миру — подобно тому, как спина находит опору в кресле, лишь слегка откинувшись на его спинку.
Но поскольку искусство по природе своей стремится к распаду, мир обывателей должен служить ему противовесом — подобно сгущающейся материи. Разумеется, если эта «материя» сгустится чрезмерно, искусство задохнётся — но и в слишком разрежённой среде оно не выживет. Идеальная почва — когда обыденная жизнь уже достигла пика и начинает идти под уклон.
Жид начал творить как раз тогда, когда этот «спуск» приблизился к концу. Реальность рассыпалась на глазах — а для художника это всё равно что остаться без красок. Впрочем, недостаток материала не всегда означает творческое бесплодие: подчас сам этот недостаток и становится материалом. Правда, работать с ним — задача не из лёгких. Эпоха Жида была эпохой метаний: множество новых школ возникало и исчезало, как миражи, — а он остался, возвышаясь над этим хаосом в гордом одиночестве. Даже если кто-то ещё и удержался на плаву, — какими жалкими выглядят эти осколки былого величия после буйного цветения XIX века!
Читая Жида, сильнее всего ощущаешь, что его искусство родилось из прямого взгляда в лицо эпохе, где реальность распалась, а «краски» иссякли.
Возьмём, к примеру, его романы: жизнь доведена до полного банкротства, день за днём тянется бессмысленное существование, в котором не осталось ни намёка на осмысленное действие — и тем не менее, «бесплодные усилия» продолжаются. Точно так же существует и «бесхарактерность» как особый тип характера.
Разумеется, всё это нельзя объяснить в нескольких строках. Достаточно вспомнить, что за каждым зданием, возведённым на выжженной пустоши, стоят невидимые миру усилия, — а стоило бы задуматься о той рефлексивной, стоической интонации Жида, которая говорит нам: он родился в нелёгкую для искусства эпоху — и сумел в ней выжить.
А этот его стиль — удушливый, лишённый выхода… В нём — и позор Жида, и его слава. Причина этой двойственности кроется в том, что, с одной стороны, реальность полностью обессилела, а с другой — художник, вопреки всему, требует от неё былой плотности, в то время как само искусство жаждет распада.
«Желание писать романы у многих нынешних молодых авторов, кажется, рождается не из внутренней потребности. Здесь предложение гонится за спросом. Захотеть запечатлеть случайно встреченного человека „как есть“ — естественно для любого. Но для этого достаточно лишь определённого навыка глаза и руки. Подлинное же творчество — создание небывалого доселе персонажа — становится естественной потребностью лишь для тех, кто страдает от неразрешимой сложности собственной души и при этом сохраняет свою неповторимую манеру бытия».
(Полное собрание сочинений, т. 9, с. 397)
Фраза «запечатлеть случайно встреченного человека «как есть» указывает на то, что «многие молодые авторы» ограничиваются поверхностным описанием. Это типично для эпохи, когда реальность не даёт художнику ни страсти, ни здоровья. Но если вдуматься, сколько же нужно было выстрадать от «неразрешимой сложности души», сколько потребовалось усилий, чтобы, вопреки всему, «сохранить свою манеру бытия» и превратить этот опыт во «внутреннюю потребность»! А слова о «создании небывалого персонажа» — при всей их кажущейся общности — в устах Жида звучат как нечто глубоко личное, почти исповедальное.
Увы, объём статьи не позволяет сказать больше.
30 апреля 1934 г.
