Глава 2

Багровый закат

^На третий день после прибытия красного комиссара Троцкого на Восточный фронт подполковник Каппель предпринял попытку захватить не столь хорошо укрепленный Свияжск. Отобрав лучшие офицерские батальоны, он лично руководил операцией и, не опасаясь шальной пули, находился на самых опасных участках сражения. Поначалу ему сопутствовала удача, он едва не захватил штаб 5-й армии, но подошедшие части красных при поддержке артиллерии Волжской флотилии заставили подполковника Каппеля отступить.

Костью в горле оставалась линия Казань–Москва, занятая большевиками. Сил, чтобы прорвать этот участок, у армии Каппеля не было. И дело было не только в превосходящих силах большевиков, но и в жесточайшей военной дисциплине, о которой всего месяц назад и слыхом не слыхали. В немалой степени усилению армии способствовало прибытие на фронт Троцкого, каленым железом выжигавшего любое сомнение и свободомыслие.

Планы дальнейшего продвижения на Москву, о чем так мечтал подполковник Владимир Каппель, были сорваны тревожными сообщениями из Симбирска. На город наступал командарм Михаил Тухачевский[16], и положение Народной армии[17], занявшей Казань, резко ухудшилось. Пришлось немедленно возвращаться в Симбирск и после двухдневных напряженных боев, переиграв Тухачевского тактически, заставить его отступить на восемьдесят верст.

Вернувшись в Казань, Каппель уже понимал, что наступательный порыв, которым были заряжены его офицеры, пошел на спад. Хватило бы сил удержать Казань. А там… там видно будет!

Весьма неожиданным известием для Владимира Каппеля явилось то, что большинство частей Красной армии возглавляли боевые царские офицеры, с которыми он когда-то окончил Николаевскую военную академию Генерального штаба[18]. Одним из них был подполковник Коркунов – его ближайший друг, блестящий офицер, из семьи потомственных военных, получивший свой первый орден Святой Анны 3-ей степени за успехи в изучении военных наук. В феврале пятнадцатого года за храбрость, проявленную во время Праснышской операции, он был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Другим его знакомым, с которым он учился во 2-м кадетском корпусе в Петербурге, был неунывающий Александр Андреевский. За годы службы судьба не раз сводила их вместе. Свела и в этот раз… Только сейчас им придется воевать друг против друга.

Но более всего Кеппеля удивило появление в рядах красных командира 5-го армейского корпуса генерала от кавалерии Александра Ивановича Литвинова[19], при котором он с четырнадцатого по пятнадцатый год исполнял обязанности оберофицера для поручений, до тех пор, пока не был отправлен на фронт. Поговаривали, что Литвинов, прежде чем согласиться служить большевикам, провел месяц в заключении, вот только присягать им категорически отказался, заявив, что присягу дают единожды в жизни.

По данным разведки, Рабоче-крестьянская Красная армия в ближайшие дни намеревалась занять села Верхний и Нижний Услон с господствующими высотами над городом, откуда они станут обстреливать Казань из артиллерии. Сил, чтобы противостоять нашествию красных, превышающих их по численности в четыре раза, у Каппеля не имелось. А дальше, под прикрытием Волжской флотилии, большевики непрерывным пулеметным огнем уничтожат расчеты Народной армии и закрепятся под Кремлем. Была надежда вызвать подкрепление из Симбирска, но в это самое время значительно активизировалась армия Тухачевского, всерьез рассчитывая завладеть Симбирском. Казанскому гарнизону предстояло воевать без поддержки против значительно превосходящих сил противника.

В создавшейся ситуации существовало два выхода: положить под стенами казанского Кремля всю армию или благоразумно отступить, сохраняя ее боеготовность для дальнейших боев с красными.

Поднявшись из кресла, подполковник Каппель открыл шкаф и из-под вороха старого белья бережно извлек Казанскую икону Божьей Матери. Четырнадцать лет назад пропажа святыни в царской России была воспринята как национальная трагедия. И вот теперь святой образ находится в его кабинете, и о его существовании знают только два человека: он сам и Агриппина Хрисанфовна Шамова[20]. Было бы очень прискорбно, если бы святыня не пережила нынешнее лихолетье. Кроме России, придется спасать и ее главную святыню.

Владимир Оскарович некоторое время рассматривал икону: святой лик Божьей Матери был обрамлен серебряной многосоставной ризой-окладом с огромным количеством мелких и средних бриллиантов, имевшей вставки из крупного морского жемчуга и цветного стекла. На яркой позолоте, покрывающей серебряный оклад, он вдруг увидел накладные клейма, которые ранее не приметил и на которых мастеровитые ювелиры изобразили сцены из Библии. Владимир заглянул в выразительные скорбные глаза Богородицы – может, подскажет, выручит из беды, укроет материнской заботой… Но родительский образ, смежив уста, хранил молчание. Оставалось надеяться, что в том, другом мире она скажет доброе слово в защиту белого воинства и помолится за всех грешных.

Аккуратно положив икону на стол, подполковник Каппель вызвал штабс-ротмистра Георгия Починкова, занимавшего при штабе армии должность полкового адъютанта. Они оба окончили Николаевское кавалерийское училище с разницей в семь лет. Владимир Оскарович ходил уже в обер-офицерах, когда Починков был зачислен в юнкера.

По неписаному правилу офицерского братства выпускники одного училища могли называть друг друга на «ты». Никого не удивляло, когда поручик, обращаясь к седовласому генералу по имени и отчеству, называл его на «ты».

Высокий, статный, великолепно сложенный, Георгий легко переносил все трудности походной жизни. Здоровье румянцем выступало на его щеках. Уже не раз штабс-ротмистр испрашивал разрешения отбыть на передовую и дать ему если не роту, то хотя бы взвод, с которым он мог бы принести белому движению реальную пользу. Однако полковник Каппель неизменно отказывал ему в просьбе, считая, что в штабе Починков будет куда более полезен. Каппель ценил его за усердие, неистощимую энергию, умение мгновенно вникать в текущие дела и за обширные академические познания. Он был прирожденным штабистом! Но сейчас, вытянувшись в струнку перед полковником, сам штабс-ротмистр Починков тайно надеялся, что вместо очередного поручения, наконец, услышит долгожданный приказ – принять командование ротой!

Владимир Оскарович показал на икону, лежавшую на столе, и спросил:

– Знаешь, что это за образ?

На беспристрастном лице штабс-ротмистра не дрогнул ни один мускул. Краснощекий молодец был из тех людей, которых трудно чем-либо удивить. Скупой на эмоции, он позволил себе лишь сдержанно улыбнуться:

– Это один из списков Казанской иконы Божьей Матери. Любимая икона моей матушки.

– А вот и нет, – мягко возразил подполковник. – Это не список, а подлинник.

– Разве такое возможно, Владимир Оскарович? Ведь она пропала четырнадцать лет назад.

– Понимаю… В это трудно поверить, но икона настоящая.

На осознание услышанного потребовалась долгая минута, – мысль шла с трудом, словно пробиралась через колючий шиповник. Наконец, штабс-ротмистр спросил:

– Как она попала к вам?

Это длинная история, Георгий… Давай опустим подробности. Я тебе обязательно расскажу об этом, но как-нибудь потом, когда у нас будет побольше времени… И не под грохот большевистских пушек. А сейчас я хочу попросить тебя кое о чем… Нужно спасти икону. Возьмешь ее и с двумя сопровождающими поедешь в Симбирск. – Предупреждая возможный вопрос, добавил: – Гражданская война – это не сплошная линия фронта, как с германцами… Это эскадрону трудно пройти, а трем лапотникам, каковыми вы будете представляться, не столь уж и сложно. Переоденешься в гражданскую одежду, чтобы было сподручнее. Оттуда будет проще пробиться к Деникину. Постарайся уберечь икону для возрожденной России… Я не сомневаюсь в том, что после того, как мы разобьем красных, она станет такой, о какой мы мечтали! И образ Казанской Богородицы нам еще не однажды понадобится… Боюсь, что через час или два в Казани будет очень жарко, и тогда мы не сумеем ее спасти.

– Объясни мне, Владимир Оскарович, почему именно я? – штабс-ротмистр постарался говорить спокойно. – Ты же знаешь, что здесь я буду куда более полезен. К тому же, эта миссия для меня слишком тяжела. Боюсь не справиться.

Подполковник Каппель отрицательно покачал головой:

– Я уверен в противном… Лучше тебя с этой задачей никто не справится. Мы не знаем свою судьбу, не представляем, что с нами будет завтра… Каждый из нас несет свой крест. Порой кажется, что сил уже нет, но мы продолжаем идти. А потом удивляемся: откуда пришла эта энергия, эта выдержка? Что-то мне подсказывает, что спасение иконы будет главным делом твоей жизни.

– И как вы видите ее спасение?

– Теперь она у тебя в руках, тебе и решать. – Пожав плечами, Каппель продолжил: – Возможно, пока ее следует переправить за границу, а когда война закончится, она вернется туда, где больше всего будет нужна.

– Я сделаю все возможное, господин подполковник, – с чувством сказал штабс-ротмистр.

– Другого ответа я и не ожидал… Стань ее ангелом-хранителем. Сейчас она как никогда нуждается в защите. С тобой отправятся два подпоручика, в которых я уверен, два Алексея – Свиридов и Губарев. В дороге постарайтесь не привлекать к себе внимания… И самое главное – берегите икону! А уж она поможет нам в борьбе с большевиками. – Завернув икону в темную ткань, Каппель протянул ее штабс-ротмистру: – Надеюсь свидеться, а если не получится… Не поминай лихом и прощай! – он крепко обнял Починкова, потом, резко отстранившись, добавил: – Все, ступай! Тебя уже ждут.

Тот, как и подобает строевому офицеру, распрямил спину и, четко развернувшись, строевым шагом покинул комнату.

Оставшись в одиночестве, Владимир Каппель подошел к широкому окну. Поздний вечер был озарен невероятным закатом, словно опалившим половину неба. Неспешно заходящее солнце протянуло мерцающую кровавую дорогу поперек антрацитовой полосы широкой реки. В высоте виднелись багряные клочья потрепанных ветром перистых облаков.

Казалось, то не день кончался, а приближался какой-то вселенский закат.

Глава 3

1918 год. Октябрь

Выгодная сделка

^Дорога до Петрограда заняла немногим более двух месяцев. Поначалу двинулись в сторону Вятки. Опасаясь лишних глаз, ехали преимущественно ночью, днем отсыпались в лесу. Порой заезжали на постой в какую-нибудь глухую деревушку и, отдохнув день-другой, следовали дальше.

В одной из таких дальних деревень, состоявшей из двух десятков столетних покосившихся изб, отыскалась местная газета «Деревенский коммунист», в которой было напечатано сообщение о взятии 10 сентября Красной армией Казани. Там же было опубликовано письмо Ленина красноармейцам, в котором он поздравлял их со взятием города и называл эту победу началом перелома в настроении армии и переходом к более твердым и решительным действиям на фронте[21].

Оставалось только удивляться, каким образом эта газета попала в деревню, которая даже не была связана с миром сносными дорогами. В доме, где обнаружилась эта газета, к печатному слову относились с явным почтением: газеты были сложены небольшой стопкой под иконами, их не использовали на самокрутки и не растапливали ими печь. Судя по обветшавшим краям, этот последний номер был перечитан не один раз.

Не дожидаясь обещанной отварной картошки, путники сложили нехитрые вещички, подхватили икону, упакованную в кожаную сумку, забросили за спину походные мешки и под злобное сопение закипающего самовара вышли под сень ненастной осенней ночи. Вдали зелеными огоньками блеснули волчьи глаза и тотчас померкли. Офицеры вывели со двора коней и неспешно двинулись в дорогу. Ожидаемую новость каждый из них принял тяжело, настроение было скверное, разговаривать не хотелось, они молчали, пока ранним утром не вышли к небольшой опушке, заросшей пожелтевшей лебедой, где сделали привал, чтобы немного поспать.

Недалеко от Петрограда их застала оглушительная новость: адмирал Колчак совершил переворот в Омске[22], – свергнул Уфимскую директорию[23] и объявил себя верховным правителем России. А в одном из доходных домов, где они расположились на ночевку, мужчина средних лет с недельной щетиной на худом лице, каким-то образом признав в троице путников своих, за обедом неожиданно поделился распирающей его новостью:

– Все! Конец большевикам!

– Почему? – не удержавшись, спросил штабс-ротмистр Починков.

– Вся Сибирь поднялась! А тут я еще своего старинного товарища повстречал… вместе Николаевскую военную академию заканчивали. Он говорит, что генерал Деникин объединяет под своим командованием Добровольческую армию, донских и кубанских казаков. Хочет дать бой большевикам. Я как раз туда еду. Не могу просто так отсиживаться, душа не на месте! Может, вместе на Дон двинем? – он с надеждой посмотрел на Починкова.

Ковырнув вилкой в салате, штабс-ротмистр Починков негромко заметил:

– У нас другие планы.

Усмехнувшись, сухощавый буркнул:

– За границу, значит, сваливаете, шкуры свои спасаете…

– Послушайте, – поручик Свиридов резко поднялся со своего места, – как вас там…

– Сядь, Алексей, – твердым и спокойным тоном произнес Починков и, повернувшись к сумрачному соседу, добавил: – Просим прощения, но нам нужно идти. Завтра утром мы должны быть в Петрограде.

Так и не притронувшись к еде, Георгий поднялся и вышел из-за стола, уводя за собой остальных.

Наконец, поезд прибыл на вокзал. Вот и Петроград. Такой желанный. Такой родной.

В городе заканчивалась осень, а вместе с ней уходили и последние погожие дни. На асфальте сиротливо лежали пожелтевшие листья, пришпиленные струями дождя. Ноябрьское небо заволокли серые тучи. Мокро. Промозгло. Хмуро. Моросил дождь. Солнечные дни в это время года редки, а потому воспринимаются с особой нежностью. Но была еще надежда, что в ближайшие дни распогодится.

– Спасибо за компанию, – произнес штабс-ротмистр Починков, ступая на перрон Николаевского вокзала[24], – дальше я доберусь самостоятельно. Сначала решу, что делать с иконой, а потом зайду к своим… Очень хочу увидеть свою невесту, мы помолвлены, мечтали сыграть свадьбу, а потом как-то все разом завертелось… Сначала одна революция, потом корниловское выступление[25], дальше октябрьский переворот[26]… Да что там рассказывать, – отмахнулся штабс-ротмистр, – вы это не хуже меня знаете.

– Как зовут вашу невесту? – спросил подпоручик Губарев – рослый крепкий парень.

– Мария, – широко заулыбался Георгий. – Самое красивое имя в мире.

– Мы не сомневаемся, господин штабс-ротмистр.

Расстегнув верхний карман френча, Починков вытянул из него небольшой отретушированный снимок.

– Вот она, моя красавица.

– Ваша невеста действительно очень красивая, – кивнул Губарев, едва глянув на фотоснимок.

– И не нужно нам никакой свадьбы, – вдруг сказал Починков, пряча фотографию в карман. – Зайдем в церковь и обвенчаемся. А потом, когда все это закончится, сыграем свадьбу. А куда вы теперь?

– На фронт, – ответил Свиридов, плотный крепыш. – К Каппелю.

– Каппель сейчас в Сибири, добираться к нему будет сложно, – сдержанно заметил Починков.

– Попробую прорваться. Сейчас по всей России много таких офицеров, как я, желающих поквитаться с большевиками.

– А ты? – посмотрел Починков на Губарева.

– Сначала проведаю мать, она в Тихвине проживает. Боюсь, что померла, перед моим отъездом скверно себя чувствовала. А потом буду пробираться на Дон, – сказал подпоручик. – Уверен, что генералу Деникину нужны грамотные офицеры. А там посмотрим, как судьба распорядится.

– Выполню порученное дело и тоже вернусь к Владимиру Оскаровичу, – заверил штабс-ротмистр Починков.

Распрощавшись с товарищами, Георгий сел в подъехавшую бричку и назвал адрес:

– Отвезите меня на Лиговку, любезнейший, к дому Перцова.

– Сумочка-то вам мешает, может сюда положим, тут место свободное имеется, – предложил кучер.

– Не стоит беспокоиться, любезнейший, справлюсь, – заверил кучера Георгий, прижав к себе поплотнее икону.

– Как скажете, барин. Но, пошла! – прикрикнул кучер на лошадь.

Подъехав к доходному дома Перцова – огромному шестиэтажному зданию, построенному незадолго до войны, кучер объявил:

– Пожалте, барин.

– Быстро довез, голубчик, – похвалил Починков. – Я даже осмотреться не успел. Держи! – щедро расплатился штабс-ротмистр. – Детишкам пряников купишь.

– Да какие нынче пряники, – отмахнулся извозчик. – Голодно. Хлеба бы купить.

Дождавшись, когда бричка завернет за угол, штабс-ротмистр направился в каменный флигель внутреннего двора, где проживал его давний приятель Суви Андерес, с которым он начинал военную службу. Впоследствии он был переведен в Эстонию, где командовал ротой до самой февральской революции. Примерно год назад Эстонская республика объявила о своей независимости и призвала всех эстонцев, проживающих на территории России, возвращаться на родину. Однако Суви Андерес не спешил покидать Россию и устроился при новой власти работать на таможню.

Ситуация на границах в северо-западной России была неспокойная. Около двух лет назад Великое княжество Финляндское объявило о своей независимости, которую вскоре одной из первых признала Российская Советская республика. А уже в середине мая Ставка Маннергейма опубликовала решение правительства Финляндии объявить войну советской России. После этого белофинны оккупировали Ребольскую волость в советской Карелии, высадились в Эстонии, где принялись оказывать активную помощь эстонскому правительству в борьбе с Красной армией.

Граница между Эстонской и Российской советской республиками не была сплошной, имела множество дыр, чем напоминала голландский сыр, – во многих местах, где простирались болота, были проложены тропы, через которые в обе стороны, кто по одиночке, а кто, сбившись в небольшие группы, передвигались люди. Одни уносили добро из большевистской России, другие прятались в карельских просторах и дожидались приказа правительства на дальнейшее вторжение на российскую территорию. Карл Густав Маннергейм[27], подписавший приказ на завоевание Восточной Карелии и ликвидации Петрограда как столицы Советской России, отказываться от своих планов не собирался.

Временное затишье, установившееся на границе, позволяло без хлопот перебраться с иконой в Эстонию, где святыня должна будет переждать лихолетье в одном из православных храмов, пока в России не сменится большевистская власть. Помочь ему перейти границу мог Суви Андерес, имевший надежных друзей по обе стороны.

Позвонив во флигель, штабс-ротмистр Починков стал ждать. Через минуту дверь распахнулась, и в проеме предстала русоволосая девушка лет двадцати:

– Вы к Андресу Антоновичу?

– Да, к нему.

– Проходите, – отступила в сторону девушка. – Он в гостиной.

Миновав широкий светлый коридор, в котором стояла кожаная софа с вешалкой для одежды, штабс-ротмистр Починков вошел в широкую гостиную с узкими высокими окнами. За столом сидели двое мужчин: один из них – черноволосый, сумрачного вида – перелистывал какие-то бумаги, второй, уже немолодой, в дорогом сером костюме, стоял у окна и с интересом смотрел на вошедшего.

Еще не чувствуя худого, Георгий Починков спросил:

– Позвольте полюбопытствовать, Андрее Антонович здесь?

Мужчина в сером костюме, сделав навстречу два шага, поинтересовался:

– А вы кем ему приходитесь?

Незнакомец взирал спокойно, даже как будто без всякого интереса. Но в нем присутствовало нечто такое, от чего по спине пробежал холодок. Стараясь не показывать беспокойства, штабс-ротмистр Починков по-дружески улыбнулся:

– Нахожусь здесь по делам, службы, хотел передать ему добрые пожелания от его старинного друга.

Не отводя взгляда, мужчина столь же доброжелательно осведомился:

– А что у вас за служба?

В правом кармане Починкова лежал револьвер, и требовалась всего лишь какая-то секунда, чтобы извлечь его и выстрелить в стоящего напротив мужчину, буквально излучающего смертельную угрозу, но тогда ему придется бросить икону, которую он держал в правой руке.

– А вы, собственно, кто будете, чтобы интересоваться? Я пришел к Андресу Антоновичу, если его нет, то придется зайти в следующий раз. Позвольте откланяться, было приятно побеседовать с вами.

Развернувшись, штабс-ротмистр шагнул к выходу, но в этот самый момент створки дверей неожиданно широко распахнулись, и он увидел двух молодых мужчин с револьверами в руках, направленных в его грудь. Штабс-ротмистр удивленно повернулся к мужчине в сером костюме и натолкнулся на его насмешливый взгляд.

– Вы спрашиваете, кто мы такие? Извольте услышать… Мы из петроградского ЧК. А вот кто вы? Ваша фамилия?

– Она вам ничего не скажет, – хмуро проронил Починков, осознавая, что случилось худшее из всего, что можно было представить. И всякая возможность, чтобы выпутаться из этой скверной истории, отсутствует.

– Это уже нам решать. Что-то мне подсказывает, что нас с вами ожидает очень обстоятельная и интересная беседа. А насчет Андреаса Антоновича вы не беспокойтесь. Сейчас он находится в «Крестах»[28], в очень интересной компании, кажется, среди них есть парочка министров, и им есть о чем поговорить и что обсудить. А теперь я еще раз спрашиваю вас, с какой целью вы явились в дом к господину Суви?

– У меня нет никаких целей. Я нахожусь здесь проездом и хотел бы переночевать в его доме.

– Презабавно! – широко заулыбался мужчина. – Значит, «проездом». И позвольте полюбопытствовать, куда вы, собственно, направляетесь? Уж не в Эстонию ли часом? Осмелюсь спросить, а вы, батенька, не британский шпион? – зло сверкнув глазами, человек в сером костюме приказал: – Обыщите его!

Стараясь не уронить икону, Починков прислонил ее к стене.

– Руки в стороны! – скомандовал подошедший чекист. Он уверенными движениями постучал по его бокам. Обнаружив в кармане пистолет, вытащил его и положил на стол.

– Что в сумке? – спросил мужчина в костюме.

– Икона.

– Что за икона?

– Не имею понятия… Я в этом не особо разбираюсь, – равнодушно произнес Починков. – Зашел в антикварный магазин, увидел в лавке расставленные иконы, взял одну, что приглянулась.

– Мужчина в костюме расстегнул сумку и вытащил из нее «Казанскую икону Божьей Матери», сверкнувшую бриллиантами.

– Однако! – невольно ахнул он. Он долго разглядывал лики, затем, перевернув, внимательно осмотрел икону сзади, а потом спросил: – И сколько же вы ему заплатили за эту икону? На одну буханку хлеба дали или все-таки на две? А может быть, карточками своими расплатились? – Починков подавленно молчал. – А вы, как я посмотрю, миллионщик, если можете себе позволить такую красоту. Не хотите отвечать? Вижу, вы не из разговорчивых… Что ж, я терпеливый, подожду. Может, хотя бы имя свое назовете, должны же мы знать, кого поставим к стенке.

– Извольте, штабс-ротмистр Георгий Починков.

– Уведите его, пусть пока у нас посидит, а там посмотрим!

– Руки давайте сюда, ваше благородие!

Надев на штабс-ротмистра Починкова наручники, его вывели из флигеля.

– Что скажете об этой иконе, Федор Макарович? – обратился мужчина в костюме к человеку, сидевшему за столом.

– Скажу, что это очень дорогая икона. Бриллиантами покрыта вся риза. Стоит очень больших денег. Только на Чудотворных иконах так украшают ризу и оклад.

– Все так… Соглашусь с вами. В семинарии я проучился целых два года и кое-чему научился… Как видите, священником стать не получилось, но вот в иконах я немного разбираюсь. В это трудно поверить, но, на мой взгляд, это «Явленная Чудотворная Казанская икона Божьей Матери».

– Павел Глебович, шутить изволите?.. – посмотрел с удивлением на мужчину в костюме собеседник. – Неужели вы полагаете, что это именно та икона, что пропала из Богородицкого монастыря в Казани в 1904 году?

– Хотел бы сказать «да», но такой уверенности у меня нет, – продолжал он рассматривать икону.

– Где, в таком случае, она была все это время?

– Не могу знать, но обычную икону столь богато не украшают.

– Мы должны передать ее в оценочно-антикварную комиссию. А уж Ферсман[29] со своими людьми решат, что делать с ней далее: передать в Гохран или отложить для продажи за границей.

– По декрету нам остается пять процентов реквизированного, – слегка поморщившись, произнес Павел Глебович. – Но даже этой суммы будет вполне достаточно, чтобы пережить нынешнее время. Я тут как-то прошелся по рынку, так царский генерал продавал бриллианты с рубинами. Я у него спрашиваю: откуда драгоценные камни берете? И знаете, что он мне ответил?

– Даже не догадываюсь.

– Говорит, что из орденов вытащил. Спрашиваю у него, и не жалко вам свои ордена уродовать? Все-таки не просто так вам их давали, а за верную службу, пусть даже хоть и царскую. А он мне отвечает, что ему деваться некуда: принадлежит к четвертой группе населения. Его карточки сейчас не отоваривают, а отоваривают только у первой и второй – у рабочих тяжелого труда и у рабочих других профессий. Эти камушки помогают выживать ему и его семье. А еще сказал, что оправа у орденов золотая, скоро очередь дойдет и до них.

– Нам, Павел Глебович, такая судьба не грозит. Царские ордена мы не получали.

– Сделаем так… У меня есть знакомые, которые с удовольствием купят эту икону, причем, за большие деньги. И пять процентов, которые нам обещают, это будут сущие пустяки по сравнению с тем, что мы получим от продажи. Деньги поделим поровну. И об этой иконе никто никогда не услышит.

– А как же этот арестованный, он же не будет молчать. Икона дорогая, усыпана бриллиантами.

– Завтра он будет расстрелян как английский шпион. Лишние свидетели нам ни к чему. – Уложив икону в сумку, Павел Глебович добавил: – Квартиру держать под присмотром. Уверен, что этот английский шпион не последний, кто в нее заглянул.

– Вы возьмете автомобиль?

– Не нужно, доберусь на экипаже, тут недалеко, – отмахнулся Павел Глебович и вышел из гостиной.

Подъехав на экипаже к «Дому Фаберже», Павел Глебович взял сумку с иконой и зашагал к парадному входу, отделанному в стиле модерн с использованием мотивов средневековой архитектуры. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, – в здание вложены огромные деньги. Каждый входящий клиент должен был уверовать в то, что он попадает в настоящую сказку. И сказка начиналась уже с фасада, украшенного красивыми колоннами, между которыми размещались широкие витринные окна, составляющие первый этаж. Именно здесь еще совсем недавно шла основная торговля; на остальных этажах располагались отдельные кабинеты, в которых заключались контракты, а также приватные комнаты, где заказчик мог сохранить инкогнито.

Сейчас здание пустовало, в широких коридорах, выглядящих уныло, проживало только эхо. А ведь в недалеком прошлом «Дом Фаберже» был едва ли не самым оживленным местом в городе.

Павел Глебович кивнул дворнику, почтительно вышедшего ему навстречу, и, потянув на себя медную ручку, вошел внутрь здания. Пройдя под подковообразной аркой, он ступил на парадно оформленную лестницу. Внутри здание оставалось по-прежнему живописным, вот только исчезли длинные ковровые дорожки, тянувшиеся от самой двери по итальянским белоснежным мраморным ступеням до второго этажа, прямиком под высокие колонны, что подпирали балконы просторного холла. Витражи, прежде украшавшие внутреннее убранство помещений, во многих местах потрескались, а на первом этаже и вовсе были разбиты. Теперь вместо них было вставлено обыкновенное стекло.

Чуть касаясь кованых перил, Павел Глебович стал подниматься по высокой лестнице в кабинет Карла Фаберже[30].

На втором этаже здания размещалась бухгалтерия, занимающая несколько комнат; в небольших залах прежде находились образцы предлагаемых эмалей, а также витражи с растительными узорами; в трех просторных комнатах за стеклянными витринами на аккуратных цветных подушечках была представлена коллекция моделей. На третьем этаже располагались кабинеты и залы, включая художественную студию и мастерскую скульпторов, а также ювелирные мастерские, в которых работали именитые золотых дел мастера.

На самом верхнем этаже размещалась квартира многочисленного семейства Фаберже, состоявшая из пятнадцати комнат. Особенно изящно выглядела рабочая комната Карла Фаберже, обшитая до потолка панелями из мореного дуба, именно в ней, чувствуя себя полноправным хозяином, и расположился антиквар Модест Германович Краузе. В стеллажах и застекленных шкафах, где прежде находились ювелирные изделия, теперь лежал антиквариат. Несмотря на потрясения, случившиеся в последние годы, раритеты продолжали пользоваться спросом. Только вместо аристократов, гоняющихся за старинной диковинкой, их место теперь заняла нарождающаяся пролетарская элита. Они мало разбирались в старинных вещах, пренебрегали историей раритета, если что-то их будоражило, так это внешний лоск покупаемой вещицы и то, как она будет смотреться на фоне маузера, висевшего в «красном углу».

Открыв дверь, Павел Глебович вошел в кабинет и увидел Модеста Краузе, сидевшего за большим дубовым столом, прежде принадлежавшим великому ювелиру. Удивительно, что этой ценности удалось сохраниться в такой повальной неразберихе, как революция.

Увидев вошедшего, Краузе почтительно поднялся из-за стола и, изображая неподдельную радость, двинулся навстречу, широко раскинув руки:

– Как я рад вас видеть! Вы даже не представляете! – Казалось, что восторгу антиквара не будет конца. – Я как раз только что думал о вас.

– Полноте, Модест Германович, – небрежно отмахнулся гость. – К чему этот театр? Я ведь не гимназистка, меня такими приемами не проймешь. Давайте лучше поговорим о деле.

– Как вам будет угодно, – вежливо произнес Краузе. – Вы что-то принесли?

– Да. Кое-что имеется… Взгляните сюда. – Открыв сумку, Павел Глебович достал из нее икону и бережно положил ее на стол. – Что вы на это скажете?

Семейство Краузе последние сто лет занималось продажей антиквариата; они имели свои филиалы в России, в Прибалтике, три магазина в Кенигсберге. Даже две революции, случившиеся в 1917 году, не сумели нанести ущерб процветающему семейному делу, настолько крепким оно оказалось. Лишь гражданская война, развернувшаяся по всей России, сумела поломать налаженное h оборвать устойчивые связи. Дела повсюду шли из рук вон плохо. Краузе предчувствовал, что дальше будет еще хуже: через год-другой ничего более не останется, как выйти на базар и менять редкостные вегцицьг на буханку хлеба.

И вдруг совсем неожиданно к нему пришло спасение в образе Павла Глебовича Березина, занимавшего в Петроградском ЧК весьма солидную должность: взамен на свое покровительство он передавал ему на продажу раритетные вещи, перепадавшие ему во время обысков.

Модест Германович целую минуту с восхищением взирал на икону. Потом, словно очнувшись, взял со стола очки и вновь принялся рассматривать драгоценные камни и лики святых.

– Вы спрашиваете, что я могу сказать?.. Я потрясен! У меня просто нет слов, – развел он руками.

– И все-таки я бы хотел, чтобы вы отыскали слова. Готов услышать самые нелепые предположения.

– Если нелепые… Хорошо! Мне бы хотелось сказать, что это подлинная Казанская икона Божьей Матери. Вот только не знаю, прав ли я? Мне приходилось молиться перед Чудотворной Казанской в Богородицком монастыре в 1901 году… У меня до сих пор стоит перед глазами ее образ. Глаза такие, как будто заглядывают тебе в душу из загробного мира. Здесь точно так же. Но дело даже не в этом… На лике Богородицы был небольшой след от горевшей свечи. Я вижу его и здесь… Допускаю, что икону мог создать какой-то гениальный копиист… Но как в таком случае объяснить ризу, украшенную бриллиантами? И эти изумруды… Они чистейшей воды! По первой своей профессии я геммолог[31], но мне трудно вспомнить, когда ко мне попадали столь совершенные драгоценные камни… Я склоняюсь к тому, что эта икона в действительности подлинная икона Чудотворной Казанской Божьей Матери. А вы что сами о ней думаете?

– Думаю, это и есть подлинная Казанская икона Божьей Матери.

– Но, позвольте, как же это возможно! Она же пропала, ее так и не нашли!

– Икона Чудотворная… Может, это и есть самое настоящее чудо, и после всего того, что с ней произошло, она осталась с нами.

– Где же она была все это время?

– Мне тоже хотелось бы это знать, – в задумчивости протянул Павел Глебович. – Надеюсь выяснить это в самое ближайшее время.

– Как она к вам попала?

– Давайте пропустим подробности. Мне бы хотелось поговорить с вами о главном…

– И о чем же? – обескураженно спросил Краузе.

Неожиданно улыбнувшись, Павел Глебович произнес:

– Не нужно столько эмоций. Я иногда думаю, что в вас больше русского, чем немецкого. Ведь пруссаки, в отличие от нас, куда более сдержанны.

– Возможно, – буркнул Краузе. – Вот только я считаю себя русским. Все мои предки, до седьмого колена, родились в России. А фамилия… Она мало что значит. Досталась мне в наследство от предков… Так о чем бы вы хотели со мной поговорить?

– Я бы хотел вам предложить продать эту икону.

– Что?! – невольно выдохнул Модест Германович.

– Вы не ослышались. Нет смысла возвращать икону России. Не известно, как с ней могут распорядиться. А тот, кто ее купит… за большие деньги… будет относиться к ней куда более бережно, чем те, кому она достанется бесплатно.

– Кажется, я вас понимаю… Возможно, в ваших словах есть сермяжная правда. И сколько вы за нее хотите получить?

– Не тот случай, чтобы я вам назначал цену. Дайте мне столько, сколько посчитаете нужным.

Ювелир понимающе кивнул.

– Как раз сегодня я совершил очень выгодную сделку… Одна молодая пара купила четыре золоченые чашки и два блюдечка из посуды Николая II. Вы как-то обмолвились, что вскоре наступят времена, когда пролетариат захочет потчеваться из царской посуды. Похоже, эти времена пришли раньше, чем думалось… А я еще имел тогда глупость сомневаться.

Модест Краузе подошел к несгораемому шкафу, бестактно выпиравшему бронированными углами из угла кабинета, немного поковырялся в замке длинным ключом и вытащил картонную коробку. Поставив ее на стол, он сказал:

– Здесь три тысячи фунтов стерлингов. Это очень большие деньги.

– Мне это известно, – ответил Павел Глебович, забирая коробку.

– У меня к вам просьба. Не сочтите это за бестактность.

– Слушаю вас.

– Если вам удастся узнать, где все это время пропадала икона, расскажете мне об этом?

– Вы будете первым, кто это услышит.

Попрощавшись, Павел Глебович вышел за дверь.

Глава 4

Мнимый расстрел

^Более удачного названия, чем «Кресты», для столь мрачной тюрьмы было трудно придумать. На территории, где с размахом мог бы раскинуться парк, – с аллеями, скверами, фонтанами, клумбами, многочисленными насаждениями, цветочными оранжереями, была возведена огромная тюрьма, затмевающая своим масштабом все, что в Российской империи строилось до нее. Восемь пятиэтажных строений образовывали два огромных креста (соединенные между собой административным зданием), которые стали называться тюремными корпусами, над одним из которых высился пятиглавый храм Святого Александра Невского.

Кроме корпусов на территории тюрьмы были построены служебные помещения, больница, инфекционный барак, ледник, морг, а также мастерская кузнеца. Если в прежние времена каждая камера была рассчитана на одного-двух человек, то после семнадцатого года в каждую из них начали сажать не менее десятка заключенных. Зрелище было скверное, но узникам не приходилось выбирать.

Георгия Починкова посадили в переполненную камеру, в которой находились чиновники среднего ранга, работавшие во Временном правительстве, и несколько эсеров, обвиненных в заговоре. Позабыв про прежние разногласия, они вполне мирно общались и даже спорили на политические темы, но как-то без особой остроты, которая могла бы иметь место за пределами тюрьмы. Каждый понимал, что теперь им особенно нечего делить.

Разговоры обычно затевал куртуазный мужчина лет пятидесяти пяти с изысканными манерами, которые в тюремных стенах выглядели весьма неуместными и смешными. Не обращая внимания на кривые улыбки сокамерников, он продолжал в своей манере делиться впечатлениями, полученными в застенках. В «Крестах», в отличие от большинства присутствующих, он уже сидел полтора года, являлся самым настоящим старожилом, и ему было что поведать своим сокамерникам.

Указав на нары, на которых расположился штабс-ротмистр Починков, мужчина сказал:

– Когда меня привели сюда, вот на этой самой шконке лежал действительный статский советник[32], обер-камергер императорского двора[33] Борис Владимирович Штюрмер[34]. Большого ума был человек! На каких только должностях не побывал: и министром внутренних дел был, и министром иностранных дел, и председателем Совета министров Российской империи, и вдруг все пошло прахом! Чем-то не угодил Керенскому, и тот его сюда упрятал. Штюрмер все время жаловался на боль в боку, говорил – нет мочи терпеть. Наконец, его отвели в больницу, а он там и помер, сердешный. – Рассказчик уже поднес было ко лбу собранные в щепоть пальцы, чтобы перекреститься, но вдруг подумал, что времена нынче не те, и безвольно опустил руку. – А вот рядышком Иван Григорьевич Щегловитов[35] лежал. Министром юстиции Российской империи был! Во время Февральской революции его арестовали. Потом в Москву его забрали и, говорят, там прилюдно и расстреляли!

– Да помолчал бы ты. И без тебя тошно, – угрюмо пробурчал с верхней шконки мужчина лет пятидесяти в костюме черного цвета и темном, сбившемся набок галстуке на тощей шее. Его арестовали около полугода назад прямо во время какого-то заседания, поэтому, в отличие от большинства присутствующих, он в своем костюме выглядел почти торжественно. Оставалось удивляться, каким образом ему все еще удавалось содержать одежду в надлежащем виде.

– Да пусть брешет, – весело отозвался уголовник, угодивший сюда за кражу месяц назад. Время шло, а судебное заседание еще не назначали. Похоже, что с навалившимися политическими делами о нем позабыли. Но он не унывал, воспринимая пребывание в камере как некоторую передышку. – Все равно делать особо нечего.

Приободрившись, куртуазный мужичонка продолжал:

– Я-то сам прежде в другой камере сидел. Со мной вместе дядька один был лысый во френче. Скучный такой, все время очки свои тряпочкой протирал. А потом оказалось, что это последний военный министр Российской империи, – протянул он с уважением, – Михаил Алексеевич Беляев[36]. Вот как оно бывает. Расстреляли его. Вывели во двор, пальнули залпом и нет человека!

– А сам ты за что сидишь? – спросил уголовник.

– Политический я, – ответил куртуазный.

– Очень неожиданно, – удивился старик лет семидесяти, называвший себя консерватором. – И к какой же партии вы принадлежите? Каких взглядов придерживаетесь?

– К партии не принадлежу, но вот взглядов придерживаюсь, – подумав, не совсем уверенно ответил куртуазный мужичонка.

– И каких же взглядов?

– Думаю, что левых… Поскольку от консерватора пострадал, от Бориса Владимирович Штюрмера…

– Это каким же образом? – хмыкнул старик.

– Я ведь театрал… Знаете, люблю посмотреть какую-нибудь премьеру. Народ приходит богатый, все нарядные, любят щегольнуть. Я смотрю: барин идет, а у него из кармана френча уголок кошелька выглядывает. Вот меня бес и попутал, взял я этот кошелек двумя пальчиками и вытянул его осторожненько у него из кармана. А потом пошел спектакль смотреть. И как не посмотреть, когда на сцене танцевала сама Ольга Преображенская[37]! А тут шум поднялся, оказывается, в том кошельке у бобра[38] брошь была фамильная, он хотел ее своей супруге подарить на день Ангела. Вот кто-то меня и признал, – выдохнул мужичонка, – а потом меня в кутузку доставили. – С тех пор и сижу. Говорят: отдай брошь, тогда ничего тебе не будет. Да как же я отдам, если я кошелек уже передал. А потом, такая вещица больших денег стоит. Кто бы мог подумать, что я с тем самым бобром, Борисом Владимировичем, в одной камере буду сидеть. Попросил у него по-христиански прощения за свой грех, но он только отмахнулся: «Иди, говорит, с Богом, не до тебя сейчас». Только куда идти-то? Может, и пошел бы… Только дальше четырех стен никак не уйти. Вот теперь его уже и нет на этом свете, а я по-прежнему все сижу… Надеюсь, отсижу свой срок, а там и выйду.

– Постой, – встрепенулся уголовник, – уж не ты ли тот самый Маэстро?

– Он самый и есть, – скромно ответил куртуазный.

– Я же о тебе столько всего слышал! Кто бы мог подумать, что с таким мастером в одной камере сидеть буду? – взволнованно заговорил уголовник. – Скажу своим уркаганам, так и не поверят. – И он громко, не в силах сдержать раздиравшие его эмоции, выкрикнул: – Господа, знаете ли вы, какой это человечище! Это же сам Маэстро! Не было в Российской империи лучшего карманника, и вряд ли когда появится. Он работает только в театрах. И он наш, пролетарский! Говорят, что в Ла Скала[39] он буржуев до нитки обобрал! Для меня честь сидеть с вами в одной камере!

– Вы преувеличиваете мои достоинства, коллега, – смиренно отвечал куртуазный. – Подрастает очень многообещающая молодежь. Уверен, что многих из них ожидает большое будущее. Если, конечно, новая власть их не перебьет… Я просто очень люблю театр, торжество музыки, возвышенную атмосферу. Это дамы, наконец! А какой в театрах буфет! Такого не встретишь нигде. Питаться-то как-то надо, вот и приходиться мне иной раз облегчать карманы состоятельных граждан… Уверяю вас, это не от жадности, а исключительно из любви к искусству. Я беру ровно столько, чтобы сходить на очередную премьеру и пообедать в буфете. Как всякий театрал, я не могу позволить себе ходить в театр в одном и том же костюме, вот и приходится каждый раз покупать новый, а это дополнительные траты. А потом, я хожу не один, а с дамами! И каждая из них очень шикарна. Как же я буду выглядеть, если не сделаю ей хороший подарок. Так что поймите меня правильно, господа, в какой-то степени я – просто жертва искусства.

Штабс-ротмистр Починков лежал на своей лежанке и, уперевшись взглядом в потолок, слушал развернувшийся диалог. Желания разговаривать не было. Но самое скверное состояло в том, что он не представлял себе свое ближайшее будущее. Вместе с тем его охватило какое-то равнодушие к собственной судьбе. Никому нет никакого дела до отдельно взятой личности, когда ломаются и крушатся целые империи. Судя по живописному рассказу Маэстро, каждого из сидящих здесь ожидает не самое благостное будущее. Если удастся уцелеть во всей этой кутерьме, то можно будет считать, что ему крупно повезло. Наступило черное время, когда министров к стенке ставят ни за грош, что уж говорить о каком-то штабс-ротмистре. Может, завтра и расстреляют. Икону забрали, продадут какому-нибудь толстосуму из Европы, деньги поделят, а ненужного свидетеля расстреляют.

В тюремном коридоре послышались шаги, некоторое время за дверью раздавались приглушенные голоса, после чего в замке заскрежетал ключ. Дверь с тягучим стоном раскрылась, и в камеру вошли два надзирателя.

– Починков, на выход! – сказал один из них, кольнув штабс-ротмистра неприязненным взглядом.

– С вещами?

– Можешь оставить. Они тебе больше не понадобятся, – ответил другой, мрачно хмыкнув.

– Ну вот, еще одного забирают, – произнес старожил камеры. – Жандармский офицер Григорьев тоже про вещички спрашивал, дескать, могут понадобиться. А ему ответили: «Там, куда ты пойдешь, одежда ни к чему». А потом вывели его и за окном раздался залп, больше мы его не видели.

Все устремили на штабс-ротмистра Починкова сочувствующие взгляды. Многого не нажил, но вот фуражку он заберет с собой. Помирать, так уж лучше с покрытой головой. Стараясь не смотреть по сторонам, Георгий твердой походкой зашагал к двери.

На него надели наручники и повели по длинному коридору. Спустились с четвертого этажа прямо в засаженный кленами двор, где пугливо шарахались долговязые тени. За спиной высилась пятиглавая церковь с белыми куполами. Настроение – так себе, пустое! Он совершенно ничего не чувствовал, все происходило как-то мимо него, словно на расстрел выводили кого-то другого, а сам он был лишь сторонним наблюдателем. Реальность не тяготила, хотя и навалилась со всей определенностью: сбившись в кучку, в сторонке стояло стрелковое подразделение красноармейцев, они курили махорку и от души злословили в адрес враждебного класса. На узкой лавочке сидел белобрысый офицер лет тридцати пяти, по-видимому, он должен был командовать расстрелом. Он курил какую-то заокеанскую дрянь, и дым от жженой полыни распространялся по всему двору. Здесь же высилась щербатая стена, к которой ставили приговоренных. Все предельно просто. Это тебе не виселицу сооружать.

В прежние времена исполнителей на расстрел обычно назначали. Добровольцев было не сыскать, дело это было подневольным. Боевые патроны смешивались с холостыми, чтобы каждый из стрелявших думал, что не его пуля убила приговоренного. Если после расстрела смертник оставался в живых, то офицер, командовавший расстрелом, был обязан добить приговоренного выстрелом в голову. Интересно, у большевиков такие же порядки, или они придумали нечто более злодейское?

Отшвырнув сигарету, офицер скомандовал:

– Подведите его к стене.

Голос у него оказался сильным и звонким. Несмотря на явную молодость, было видно, что он привык приказывать, и знал, что его приказ будет исполнен незамедлительно.

Штабс-ротмистра Починкова подвели к тюремной стене. Только сейчас, приблизившись к ней на расстояние вытянутой руки, он смог увидеть, насколько щербата стена. Сколько же народу возле нее расстреляли… Сто? Двести? А может быть, тысячу?..

Расстрельная команды вытянулась в строй.

– Можем завязать вам глаза, – предложил офицер.

Штабс-ротмистр усмехнулся:

– Ваша любезность не знает границ. Не утруждайтесь. Помру как-нибудь без ваших предложений.

– Дело ваше, – равнодушно пожал плечами офицер. – Может, вы имеете последнее желание? Постараюсь исполнить, если это будет в моих силах.

– Не играйте в благородство, это вам не к лицу. Впрочем, не хотел бы умирать со связанными руками. Если это вам ничего не стоит, снимите с меня кандалы! Хочу умереть свободным.

– Снимите с него наручники, – приказал офицер.

Подошедший надзиратель, повернув крошечным ключом в замке, снял с Георгия наручники и отошел в сторону.

– Готовьсь!

«Главное – не зажмуриться», – штабс-ротмистр Починков приподнял подбородок, стараясь смотреть выше.

– Целься! Пли!!

Прозвучал залп, от которого заложило уши. Из стволов винтовок поднимался темно-серый дымок от сожженного пороха. К своему немалому удивлению, Починков продолжал стоять на ногах. Говорят, что умирающие совершенно не чувствуют боли, но он знал, что через мгновение он рухнет бездыханным.

Вдруг неожиданно офицер подошел к штабс-ротмистру и сочувственно спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Для расстрелянного я чувствую себя вполне удовлетворительно.

– Извините, что я подверг вас такому нелегкому испытанию, но это было необходимо. Вы свободны!

– Это такая большевистская шутка, чтобы расстрелять меня завтра? Нет уж, стреляйте сейчас! Для меня один день ничего не решает.

– Я обладаю большими полномочиями и вправе решать, что с вами делать. А мои намерения таковы… Можете идти на все четыре стороны!

– Кто вы?

– В пятнадцатом году в штабе фронта я возглавлял отдел военной контрразведки. Сейчас занимаюсь тем же самым, но уже при нынешнем правительстве.

– И в каком вы звании?

– Подполковник.

– Какими словами мне благодарить вас?.. Господин подполковник… или, может быть, все-таки товарищ подполковник?..

Военный контрразведчик сдержанно улыбнулся:

– Можете называть меня господин подполковник, а можете товарищ Куракин. Как вам заблагорассудится, я не обидчивый.

– И каково это – предавать Россию… товарищ Куракин?

– Вы заблуждаетесь, господин штабс-ротмистр, Россию я не предавал. Я как раз служу России. А какого она будет цвета: белого или красного, для меня не имеет значения. Главное, чтобы она была! Так куда вас отвезти?

– Если вам не трудно, отвезите меня к моей невесте. Я давно ее не видел. Хочу забрать ее с собой, а дальше пусть будет так, как будет.

– Вы говорите о Марии Разумовской? – спросил Куракин.

– Именно о ней, – удивленно протянул штабс-ротмистр. – Вы с ней знакомы?

– Да. Это она попросила меня сделать все возможное, чтобы вытащить вас из «Крестов». И хорошо, что я успел. Иначе вас сегодня расстреляли бы.

– Как она узнала, что я в «Крестах»? – глухим голосом спросил Починков.

– Я ей сообщил об этом… Просматривал списки поступивших в «Кресты» и натолкнулся на ваше имя. Решил проверить, действительно ли вы тот самый Починков, о котором она мне как-то обмолвилась… Мне известно, насколько вы с ней были близки. Так что я не могу отвезти вас к Марии. Теперь она – моя жена…

Лучше бы вы меня расстреляли, подполковник. Почему вы этого не сделали? – простонал штабс-ротмистр. – В этом перевернутом мире Мария оставалась последней моей отрадой. Теперь я не знаю, что мне делать, – отвернувшись, произнес Починков.

– Я это сделал потому, что дал слово офицера спасти вас.

– Вы хотите сказать, красного офицера?

– А разве честь офицера имеет какой-то цвет? И своих убеждений я не поменял… Об этом знают и те, кто доверил мне защищать безопасность России… Давайте я вас все-таки выведу за пределы «Крестов», а там вы уж сами решите, куда вам следует идти. И не испытывайте моего великодушия, оно не безгранично… А дорогу к Марии забудьте навсегда! Такое решение будет лучшим для нас всех! Она уже сделала свой выбор и вряд когда-нибудь его изменит.

Они прошли мимо церкви Святого Александра Невского, выложенного из красного кирпича (из такого же были построены тюремные корпуса; в «Крестах» преобладал красный цвет, что угнетающе действовало на психику заключенных) и повернули прямиком на Арсенальную набережную, с которой доносился гул редко проезжающих машин. Выйдя за пределы внутренней стены тюрьмы, они дошли до другой каменной ограды, такой же высокой, обмотанной заржавленной колючей проволокой, и оказались у обшарпанного флигеля, притулившегося к стене казармы. Выход из тюрьмы преграждали кованые ворота с небольшой дверью.

Неожиданно громко, заставив вздрогнуть, прозвучала корабельная сирена с пришвартованного неподалеку судна.

Охрана, стоявшая у дверей, узнала в молодом офицере человека, обладающего большими полномочиями, и почтительно отступила. Дежурный по контрольно-пропускному пункту – грузный коренастый дядька лет сорока, из уважения к военному контрразведчику лично открыт дверь и стоял навытяжку до тех пор, пока подполковник Куракин со штабс-ротмистром Починковым не вышли за пределы узилища.

С Невы тянуло холодом, было зябко. На поверхности мутной серой воды чешуйками разбегался свет. Протяжно завывал стылый северный ветер. Грозовым фронтом надвигалась темная туча. Над головами шуршали сухими листьями ветки деревьев. Порывистый ветер подхватывал с земли мелкий сор и, словно играя с ним, уносил куда-то далеко.

Неожиданно с церкви Святого Александра Невского торжествующе и сладко заголосили колокола. Звук был густой и тягучий, словно нектар. Его хотелось пить. Починков глубоко вздохнул полной грудью, задержал воздух в легких. Шумно выдохнул. Вот, кажется, и напился.

Они помолчали, думая каждый о своем, потом, разбивая затянувшуюся паузу, Куракин спросил:

– Так куда вас отвезти?

– Пока не знаю. Пройдусь пешком, а там видно будет.

– Сделаем вот что… – вытащив из кармана френча блокнот, Куракин вырвал листочек и нарисовал на нем какой-то замысловатый знак. – Не советую вам долго разгуливать по городу. Скажу прямо: наступают худшие времена. А ваша строевая выправка выдает человека военного. Боюсь, что в следующий раз судьба не будет к вам столь милосердна… Мои возможности не беспредельны, может случиться так, что я буду не в силах вам помочь. Возьмите, штабс-ротмистр, – он протянул листок Починкову. – Советую вам уезжать из России, вас ожидает здесь скорый конец. Эту записку передадите человеку, который в ближайшие три дня будет вас ждать у Исаакиевского собора с двенадцати до часу дня. Он поможет вам перебраться через границу. Боюсь, что это единственное, чем я вам могу помочь. Может, вы хотите что-то передать Марии?

– Хочу… Скажите ей, что я буду помнить ее до последних дней.

– Обещаю. Считайте, что вас спасла икона, которую вы пытались уберечь. Куда пойдете сейчас?

– Пойду искать икону. У меня нет выбора, я обещал подполковнику Каппелю.

– И как же вы это собираетесь сделать?

– Как я это сделаю? – задумался Починков. – Для начала постригусь в монахи, а далее меня Господь надоумит.

– Что ж, теперь мне пора идти. Дела, знаете ли. И не обижайтесь на меня за этот мнимый расстрел, он был одним из условий вашего спасения, – он козырнул и быстрыми шагами пошел к автомобилю, стоявшему неподалеку.

Застучал дождь, поднимая в небольших лужицах настоящий переполох. Воздух еще более налился сыростью. Заметно вечерело, через час станет совсем темно. На облысевших кронах деревьев по-хозяйски рассаживались вороны, готовясь к предстоящему ночлегу.

Пережитая обида тяжелым холодным камнем провалилась куда-то под аорту. За какую-то минуту прошлое вдруг разом омертвело, покрылось толстым слоем пепла, словно погребальным саваном. Подняв воротник, штабс-ротмистр Починков поежился, прогоняя неприятную дрожь, и бездумно побрел неведомо куда.

Глава 5

Лондон

1920 год. Сентябрь

Неожиданное предложение

^Магазины семейства Винц располагались в центральной части Лондона на коммерческой улице Хаттон Гарден, – в самой закрытой и загадочной зоне города. Отгороженная от остальных районов многочисленными тоннелями, подвалами, мастерскими, улица хранила немало зловещих тайн, большая часть из которых была связана с ювелирными ограблениями.

Наиболее значительное из них произошло в конце декабря 1678 года, когда в дом богатого ювелира вошли около двух десятков мужчин, заверив хозяев, что имеют ордер на обыск. Но едва они проникли в помещение, как тотчас заперли в подвале хозяина вместе со всем его семейством и принялись взламывать сейфы с драгоценностями. Одному из домочадцев удалось выскочить наружу и поднять тревогу. Услышав за дверью шум, грабители, прихватив с собой лишь малую часть из того, что они собрали, через черный ход выбежали наружу, а еще через два дня они были задержаны при продаже награбленного. После короткого следствия преступников незамедлительно повесили в поместье Тайберн, где на протяжении многих веков казнили лондонских злодеев и предателей.

Второй известный случай произошел в июле 1901 года, когда ворам удалось украсть ювелирных изделий на сумму более семи миллионов фунтов стерлингов, принадлежавших ювелирной компании «Graff Diamonds». Похитители оказались невероятно изворотливыми и сумели остаться безнаказанными.

На улице Хаттон Гарден совершалось и немало убийств: богатых клиентов, видных предпринимателей, блюстителей порядка и даже политиков. В число смертей, случившихся на Хаттон Гарден, вошла и казнь известного лондонского адвоката, больше походившая на судебный курьез. Случилось это в августе 1685 года, когда осведомителя и мошенника Томаса Дэнджерфилда после публичной порки поместили в тюрьму, размещавшуюся на улице Хаттон-Гарден. На выручку бедолаге пришел известный адвокат Роберт Фрэнсис. Однако в результате острой перепалки защитник ударил Томаса Дэнджерфилда тростью, после которой мошенник скончался на месте. Всеми окружающими произошедшее воспринималось как несчастный случай. Судьи не разделяли общее мнение, и известный адвокат был признан в убийстве и вскоре повешен на знаменитой виселице Тайберна, прозванной в народе «Деревом Тайберна».

Норман Вейц принадлежал к потомственным английским ювелирам, чья история рода началась еще в раннем Средневековье, когда Симон Кривой, оруженосец графа Лестра, стал продавать титулованным особам драгоценные камни, добытые им в разоренном Константинополе во время Четвертого Крестового похода[40]. Получая немалые суммы за свои трофеи, Симон Кривой однажды понял, что продавать драгоценности куда выгоднее и значительно безопаснее, чем добывать их во время кровавых сражений.

В последующие годы на долю семейства Вейц перепало немало жестоких испытаний, однако из каждого столетия они неизменно выбирались победителями, приумножая свое состояние.

Главное достижение семьи случилось немногим более ста пятидесяти лет назад, когда прадед Нормана – Томас Вейц, служивший у известного ювелира, Джона Баттерфилда Смита, вдруг неожиданно унаследовал состояние своего патрона, сделавшись при этом едва ли не самым богатым ювелиром Лондона. Ни детей, ни родственников у старика Смита не имелось, и с юридической точки зрения Томас Вейц заполучил несметные сокровища вполне легально, но липкий слушок, что расторопный малый помог старику отправиться на тот свет раньше положенного времени, еще долго гулял по лондонским гостиным.

Прабабкой Нормана Вейца была русская помещица, которая задолго до своего замужества, разочаровавшись в любви, постриглась в монахини и рассчитывала провести остаток жизни в тихой обители как «невеста Христова». Так бы оно и произошло, если бы однажды во время своего путешествия ее не заприметил молодой английский бездельник-аристократ Мартин Вейц, путешествующий по России. Влюбившись страстно в молодую монашку, он на следующий же день предложил ей покинуть богадельню и выйти за него замуж, но в ответ услышал звонкий девичий смех. Весь следующий год ему пришлось добиваться расположения красавицы, и когда инокиня ответила согласием, не было на земле более счастливого человека, чем белокурый Мартин. От большой любви за десять лет совместного проживания бывшая монашка нарожала восемь мальчиков и одну дочь, которые унаследовали фамильный ювелирный бизнес.

Русская прабабка, не приняв англиканскую веру, так до конца жизни и оставалась православной, и в фамильном большом доме, где всегда находилось место для всего многочисленного семейства, повсюду были развешаны иконы, которые она собирала со всего мира. Необыкновенная страсть к иконам передалась и Норману Вейцу, который не однажды приезжал в Россию и, невзирая на высокие цены, скупал древние иконы, становившиеся предметом гордости его коллекции.

О всякой старинной иконе, представляющей художественную ценность, Нормана Вейца извещали его эмиссары, работавшие по всей России. Не скупясь, ювелир дополнительно оплачивал их старания, если оказывалось, что они вдруг подбирали для него нечто особенное. Неделю назад от одного из своих людей он получил сообщение о том, что отыскался подлинник Чудотворной Казанской иконы Божьей Матери, и человек, владеющий ею (как он заверял, святыня досталась ему через третьи руки), готов был ее продать за пять тысяч фунтов стерлингов.

Новость выглядела ошеломляющей, в нее трудно было поверить. Ведь Казанская икона Божьей Матери исчезла из Богородицкого монастыря в 1904 году и, несмотря на серьезные попытки ее отыскать (поисками Чудотворной иконы занимались самые известные сыщики России; частные лица, включая самого старца Григория Распутина; сочувствующие; верующие; специальная комиссии при министерстве внутренних дел и даже царская фамилия), напасть на ее след не удавалось. Даже скептики сошлись во мнении, что Чудотворная погибла во время ограбления монастыря. И вот сейчас Норману Вейцу пришло сообщение, которое не могло не взбудоражить его.

Неужели это правда?

После получения донесения Вейц затребовал фото иконы и уже через неделю получил четкую фотографию и увеличенные снимки разных частей образа. Запечатлена была даже противоположная сторона доски, всецело соответствовавшая утраченной иконе.

Последующие несколько дней Норман Вейц посвятил изучению снимка, пытаясь отыскать в нем огрехи, что позволили бы перечеркнуть смелое предположение. Но чем пристальнее он всматривался в снимок, изучая малейшие трещинки и царапинки на лицевой стороне иконы, тем больше убеждался в том, что она подлинная. Да и запрашиваемая сумма была такова, что на нее можно было бы купить приличный замок. Смущал лишь оклад, который был не столь богат, каким он представлялся на более ранних фотографиях. На фотоснимках, сделанных еще до кражи иконы, бриллиантов было такое огромное количество, что они полностью покрывали ризу, а из них огромными пирамидальными островками выпирали изумруды. Нынешняя риза была куда поскромнее, и от прежней россыпи бриллиантов осталась лишь четверть, а там, где прежде торчали гигантские изумруды с александритами, были вставлены другие камни. Но все-таки эта была подлинная Казанская икона Богородицы, а потерянные драгоценные камни – ничто в сравнении с самой иконой.

Когда последние сомнения рассеялись, Норман Вейц телеграфировал эмиссару о своем намерении приехать в Петроград, чтобы взглянуть на Чудотворную икону. Не стоило испытывать продавца долгим ожиданием, ведь он может и раздумать, купить такую икону, пусть даже неимоверно дорогую, в России смогли бы около двух десятков коллекционеров, разбирающихся в в ценностях подобного рода.

От принятого решения на душе полегчало. Необыкновенный задался день, и его следовало отметить. Открыв бутылку шотландского виски, Норман Вейц сделал небольшой глоток и пошел в галерею, где были выставлены наиболее ценные работы знаменитых иконописцев. Фамильный замок XVIII века, построенный на берегу Темзы, доставшийся ему еще от прадеда, находился в западной части Лондона (рядом с родовым замком герцогов Нортумберлендов Сайон-Хаус) и был предметом его гордости. Приятно соседствовать с членами королевской фамилии, понастроивших здесь внушительных бастионов еще в раннем Средневековье.

Норман поднялся по высокой лестнице на второй этаж и зашагал по длинному коридору, по обеим стенам которого висели портреты его предков. В самом конце пассажа, встроенная в нишу и стыдливо прикрывшись ладонью, возвышалась ослепительно-белая мраморная Венера, привезенная из Афин. Пройдя насквозь обширную библиотеку со старинными фолиантами, Вейц подошел к высокой резной двери. Уверенно потянул на себя массивную ручку. Тяжелая дверь неожиданно легко поддалась. В огромном помещении с высоким потолком на всех стенах в два ряда висели иконы, подсвеченные мягким рассеивающим светом. В его коллекции были собраны сербские, болгарские, греческие и русские иконы. Последним он отвел две смежные стены у самого окна, они были представлены разными школами: владимирской, псковской, московской, казанской, значительно отличавшимися в стиле письма, но не уступавшие друг другу с точки зрения мастерства.

В самом центре коллекции Норман Вейц оставил пустое место, предназначенное для Владимирской иконы, которую ему обещали два года назад, что было бы хорошим вложением капитала. Сохранились сведения, что икона была написана самим евангелистом Лукой. Однако сделка сорвалась в последнюю минуту (позже стало известно, что посредника арестовали чекисты). Однако завешивать свободное место другой иконой Вейц не торопился, словно предвидел, что ему представится возможность разместить там икону, равную по значимости Владимирской. И вот, кажется, такой день настал, – пустующее место займет Казанская икона Божьей Матери.

Передали, что в Петрограде ветрено, и ему следует прихватить с собой теплый плащ.

Глава 6

Покупатель иконы

^Всю следующую неделю Норман Вейц читал газеты, чтобы понять, что в действительности происходит в России. Судя по сообщениям, война и не думала прекращаться. На юге войска Туркестанского фронта совместно с революционными частями бухарских повстанцев взяли штурмом крепость Старая Бухара. На западе польские формирования захватили уездные города Ковель в Волынской губернии и Кобрин в Гродненской губернии. На юго-востоке белые пошли в наступление на участке Пологи-Ногайск, чтобы широким крылом накрыть Мариуполь и Донбасс. Ожесточенные бои продолжались даже на море: произошло сражение белой и красной флотилий у косы Обиточной в Азовском море; был ликвидирован врангелевский десант на Таманском полуострове.

Следовало немного подождать, пока закончится вся эта кутерьма, и уже потом ехать до Петрограда на знакомом и удобном скором поезде «Норд-Экспресс»