Ирене Вальехо

ПАПИРУС

ИЗОБРЕТЕНИЕ КНИГ В ДРЕВНЕМ МИРЕ

Перевод Дарьи Синицыной

Москва, 2025

18+

Irene Vallejo

EL INFINITO EN UN JUNCO

 

© Irene Vallejo Moreu, 2019

First edition: September 2019 by Siruela

Published by arrangement with Casanovas & Lynch Literary Agency S.L.

 

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2025

 

Перевод с испанского Дарьи Синицыной

 

Вальехо, И.

Папирус. Изобретение книг в Древнем мире / Ирене Вальехо; пер. с исп. Д. Синицыной. — М.: Синдбад, 2025. 

ISBN 978-5-00131-673-2

Когда были изобретены книги? Какой путь они проделали за века, прежде чем обосноваться на полках магазинов и библиотек, занять почетное место во всех жилищах человека, где бы они ни находились?

Эта книга — невероятное путешествие по полной драматических событий истории книг и чтения. С остановками на полях сражений Александра Македонского, на Вилле Папирусов после извержения Везувия, в Александрии во время расправы с Гипатией, во дворцах Клеопатры, в самых первых книжных лавках и библиотеках, у костров, на которых сжигали запрещенные книги, в Оксфордском подземном хранилище редких манускриптов…

Но прежде всего это рассказ о множестве людей, на протяжении веков создававших и сохранявших книги: рассказчиках, писцах, авторах, переводчиках, иллюстраторах, шпионах, монахах, повстанцах, рабах, библиотекарях, печатниках, искателях приключений, книготорговцах… Захватывающий рассказ о том, как книга — уникальный артефакт, способный переносить мысли во времени и пространстве, — на протяжении тысячелетий формировала человека и общество..

 

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

 

 

 

Посвящается моей маме,

твердой руке в мягкой перчатке

 

 

Буквы похожи на рисунки,

но внутри них — голоса.

Каждая страница — бесконечный кладезь голосов.

Миа Коуту, Мозамбикская трилогия

Неподвижные знаки алфавита оборачиваются

в уме значениями, исполненными жизни.

Чтение и письмо видоизменяют структуру нашего мозга.

Сири Хустведт, Жить, думать, смотреть

Мне нравится воображать, в какое изумление

пришел бы бедняга Гомер (кем бы он ни был)

при виде своих эпических поэм на полке

у невероятного — с его точки зрения —

существа вроде меня посреди континента,

о котором он понятия не имел.

Мэрилин Робинсон, В детстве я любила читать

Чтение — всегда перемещение,

путешествие, уход от себя в поисках себя.

Чтение, несмотря на свою природу,

требующую пребывания на одном месте,

возвращает нас в состояние кочевников.

Антонио Басанта, Чтение против небытия

Книга есть прежде всего

сосуд, где пребывает время.

Чудесная уловка, с помощью которой человеческие разум

и чувствительность одержали победу над текучим,

эфемерным существованием,

устремленным к пустоте и забвению.

Эмилио Льедо, Книги и свобода

Пролог

По дорогам Греции скачут отряды загадочных всадников. Земледельцы на полях и у порогов хижин провожают их настороженными взглядами. По опыту они знают: на месте не сидится только опасным людям — солдатам, наемникам, работорговцам. Они хмурятся и ворчат, покуда всадники не скрываются за горизонтом. Никто не любит вооруженных чужаков.

Всадникам же нет дела до земледельцев. Уже долгие месяцы они взбираются на горы, крадутся ущельями, пересекают долины, переходят вброд реки, плывут с острова на остров. У них прибавилось мышц и выносливости с тех пор, как им поручили эту странную миссию. Ради нее им приходится шнырять по неспокойным уголкам мира, почти непрерывно терзаемого войнами. Они охотятся за особой добычей. Добычей тихой, хитроумной, не оставляющей следов.

Если бы таинственные эмиссары уселись за стол в портовой таверне, навернули жареных осьминогов и накачались вином в компании незнакомцев (на деле они благоразумно избегают подобных поступков), то много чего поведали бы о путешествиях. Им доводилось бывать в краях, где свирепствовала чума. Ходить по выжженной земле, чувствовать под ногами горячий пепел разрушений, видеть жестокие стычки бунтовщиков и наемников. Еще не существует карт, охватывающих обширные регионы, поэтому они не раз сбивались с пути и дни напролет, под солнцем и ливнем брели не зная куда. Пили тухлую воду, после чего мучились ужасным поносом. Всякий раз, когда идет дождь, повозки и мулы увязают в лужах, а они с криками и руганью пытаются их вызволить, шлепаются на колени или сразу мордой в грязь. Если ночь застает вдалеке от всякого укрытия, лишь плащи защищают их от скорпионов. Им знакома незавидная участь обовшивевших; знаком и постоянный страх перед разбойниками, которыми кишат дороги. Не раз, когда они скакали по безлюдным просторам и представляли себе встречу с шайкой, у них перехватывало дыхание от ужаса: вот злоумышленники затаились за каким-нибудь поворотом, ждут, готовые напасть, хладнокровно умертвить, завладеть мешками и бросить трупы в кустах.

Их страх можно понять. Царь Египта, отправляя с поручением за море, вверил им огромные суммы денег. В ту пору, всего пару десятилетий спустя после смерти Александра, путешествовать, имея при себе целое состояние, было рискованно, почти равносильно самоубийству. Понимая, что кинжалы грабителей, заразные болезни и кораблекрушения могут помешать его дорогостоящим планам сбыться, фараон тем не менее настойчиво посылает своих людей далеко за рубежи нильского края, во все стороны света. Снедаемый нетерпением и болезненной жаждой обладания, он страстно желает добычи, за которой, подвергая себя неведомым напастям, гонятся его тайные охотники.

Следящие за ними крестьяне, наемники и разбойники повыкатывали бы глаза и пораскрывали рты, кабы узнали, что ищут заморские всадники.

Книги. Они ищут книги.

Вот она, самая ревностно хранимая тайна египетского двора. Властитель Обеих Земель (то есть Верхнего и Нижнего Египта), один из могущественнейших людей своего времени, не пожалел бы жизни (чужой, разумеется, — с правителями всегда так) — лишь бы заполучить все книги в мире для Великой Александрийской библиотеки. Его не оставляла мечта об абсолютном, идеальном хранилище, о собрании произведений всех авторов от начала времен.

 

Мне всегда страшно писать первые строчки, переступать порог новой книги. Я уже обошла все библиотеки, тетради пухнут от лихорадочных записей, не осталось ни одного благовидного (да и неблаговидного тоже) предлога откладывать начало работы, а я все равно тяну еще несколько дней, и за это время начинаю понимать, что значит быть трусливой. Я просто не нахожу в себе сил. Все должно быть под рукой — тон, чувство юмора, поэзия, ритм, надежды. Еще не написанные главы должны угадываться, проклевываться в выбранных для начала словах. Но как это происходит?! Все мое богатство в данную минуту — мои сомнения. Каждая новая книга возвращает меня в точку отправления, туда, где сердце трепещет, как в первый раз. Писать — значит пытаться понять, что́ мы написали бы, если бы писали, — так говорит Маргерит Дюрас, срываясь в сослагательное наклонение, будто во внезапно образовавшийся под ногами разлом.

По сути, письмо не так уж отличается от всего, что мы начинаем делать, не умея этого делать: от говорения на другом языке, вождения автомобиля, материнства. От жизни.

Изжив агонию сомнения, пустив в ход все отсрочки и отговорки, жарким июльским днем я оказываюсь наедине с белым листом. Решила начать с образа загадочных охотников, идущих по следу добычи. Я отождествляю себя с ними, мне нравится их терпеливость, их стойкость, их готовность выжидать, их медлительность и адреналин поиска. Долгие годы я занималась исследованиями, изучала источники, постигала документы, пыталась понять исторический материал. Но теперь, в час истины, открывающаяся мне реальная, документированная история оказывается столь удивительна, что наводняет мои сны и помимо моей воли обретает форму рассказа. Соблазнительно почувствовать себя в шкуре охотников за книгами на дорогах древней Европы, корчащейся в судорогах, страшной. А что, если и дальше следовать за их историей? Может, сработает. Но как отделить скелет исторических данных от мускулов и крови воображения?

На мой взгляд, путь всадников не менее фантастичен, чем поход к копям царя Соломона или поиски утраченного Ковчега, но документы подтверждают, что он имел место в истории и будоражил склонные к мании величия умы египетских правителей. Возможно, тогда, в III веке до нашей эры, в первый и последний раз сбылась мечта собрать все книги без исключения в одну всемирную библиотеку. Сегодня это напоминает нам сюжет захватывающего абстрактного борхесовского рассказа — или, может, сюжет величайшей эротической фантазии Борхеса.

В эпоху александрийского проекта не существовало ничего похожего на международную книготорговлю. Книги можно было купить в городах с давней культурной традицией, но не в юной Александрии. Из текстов мы знаем, как правители пользовались преимуществами неограниченной власти для пополнения своих собраний. Что не могли купить — изымали. Если ради желанной книги требовалось рубить головы или топтать посевы, они легко отдавали нужный приказ, убежденные, что слава страны важнее подобных пустяков.

Обман, разумеется, числился среди допустимых способов достижения цели. Птолемей III мечтал заполучить первоначальные версии трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида, хранившиеся в афинских архивах со дня премьеры каждой из них. Посланцы фараона попросили одолжить им драгоценные свитки, чтобы дотошные писцы могли их скопировать. Афинские власти назначили баснословный залог — пятнадцать талантов серебром, что сегодня равнялось бы нескольким миллионам долларов. Египтяне уплатили, витиевато поблагодарили афинян, торжественно поклялись вернуть взятое по прошествии двенадцати, скажем, лун, призвали на собственные головы ужасающие бедствия, если не смогут сохранить книги в отличном состоянии, — и, само собой, присвоили их, наплевав на залог. Афинянам оставалось только смириться с позором. Некогда горделивая Периклова столица стала провинциальным городком в царстве, не способном равняться с мощью Египта, заправлявшего торговлей зерном — нефтью Древнего мира.

Александрия была главным портом и новым центром жизни страны. Могучая экономическая держава всегда умеет изящно выходить за собственные границы. Все корабли, откуда бы они ни приплывали в александрийскую гавань, подвергались немедленному досмотру. Таможенники конфисковали все письменное, что могли найти, делали копии на новых папирусах, отдавали судовладельцам, а оригиналы оставляли себе. Эти взятые на абордаж книги поступали в Библиотеку и снабжались краткой запиской («корабельный фонд»).

Если ты на вершине мира, ты не стесняешься в просьбах. Говорили, Птолемей II отправил гонцов к монархам и правителям всех стран. В запечатанном послании он просил их не счесть за труд прислать в его собрание все что можно: произведения поэтов и прозаиков соответствующего царства, ораторов и философов, врачевателей и колдунов, историков и всех прочих.

Кроме того, — вот через какую дверь я подобралась к своей истории, — по приказу правителей в опасный путь по дорогам и морям изведанного мира пускались специально нанятые люди, снабженные немалыми средствами и строгими предписаниями: повсюду скупать как можно больше книг и разыскивать самые древние списки. Такой спрос на книги и высокая их цена привлекли уйму мошенников. Они продавали фальшивые свитки, состаривали папирус, сшивали несколько текстов в один, чтобы выглядел длиннее, и выдумывали другие искусные уловки. Некий не чуждый юмора мудрец развлекался вовсю, сочиняя подложные книги, специально рассчитанные на возбуждение алчности Птолемеев. Многообещающие заглавия и сегодня могли бы обеспечить неплохие продажи, например: «О чем умолчал Фукидид». Заменим Фукидида на Кафку или Джойса и представим себе, какой фурор произвел бы жулик, явившийся в Библиотеку с фальшивыми воспоминаниями и страшными тайнами писателя под мышкой.

Небезосновательно опасаясь мошенников, библиотекари все же больше боялись упустить ценную книгу и разъярить тем самым фараона. Он часто устраивал свиткам из собрания смотр, как своим военным частям, и так же гордился ими. Интересовался у Деметрия Фалерского, отвечавшего за порядок в Библиотеке, сколько у них книг. И Деметрий отчитывался: «Уже более двадцати десятков тысяч, о Царь, и я постараюсь в ближайшее время довести их число до пятисот тысяч». Книжный голод, проснувшийся в Александрии, начинал граничить с натуральным безумием.

 

В моей стране, в то время, когда мне выпало жить, книги достать легко. У меня дома книги повсюду. В периоды интенсивной работы, дюжинами принося книги из библиотек, стойко терпящих мои набеги, я складываю из них башни на стульях и прямо на полу. Или оставляю раскрытыми обложкой вверх. Так они похожи на двускатные крыши, которым не хватает дома. Чтобы до них не добрался мой двухлетний сын, любитель мять страницы, кладу на спинку дивана и, садясь, чувствую их углы затылком. Если сравнить стоимость книг со стоимостью аренды в моем городе, выходит, что они недешевые постояльцы. Но мне кажется, все они, от больших фотографических альбомов до старых, подклеенных, вечно норовящих захлопнуться, словно мидии, карманных изданий, придают дому уют.

История усилий, путешествий и тягот ради наполнения полок Александрийской библиотеки привлекает экзотичностью. Она соткана из странных событий, приключений, подобных легендарным плаваниям в Индию за пряностями. Здесь и сейчас книги так обыденны, так далеки от технологических новшеств, что многие предсказывают их скорое исчезновение. Мне, безутешной, часто приходится читать статьи, в которых книги обрекаются на замену электронными устройствами и оттеснение безграничными возможностями досуга. По самым пессимистичным пророчествам, мы переживаем конец эпохи, истинное светопреставление, после которого книжные лавки навечно накинут засовы, а библиотеки опустеют. Вскоре, как бы намекают они, книги можно будет увидеть разве что в краеведческих музеях, подле каких-нибудь доисторических наконечников. Перебирая в уме подобные образы, я обвожу взглядом бесконечные шеренги своих книг и виниловых пластинок и задаюсь вопросом: старый уютный мир вот-вот исчезнет?

Да неужто?

Книга прошла испытание временем, она — стайер. Всякий раз, очнувшись от морока революций, от кошмара наших человеческих катастроф, мы находили книгу на прежнем месте. Умберто Эко говорит, что она стоит в одном ряду с ложкой, молотком, колесом или ножницами. Единожды изобретенную вещь такого рода невозможно усовершенствовать.

Разумеется, технологии непобедимы и способны запросто сломать старую иерархию. И все же все мы тоскуем по чему-то — фотографиям, файлам, работам, воспоминаниям, — чего лишились из-за стремительной скорости устаревания технологических продуктов. Сначала были песни на кассетах, потом фильмы на VHS. Мы тратим кучу сил на собирание того, что технологии стремятся как можно быстрее вывести из моды. После появления DVD нам сказали, вот, отныне вопрос с хранением решен навсегда, но тут же начали соблазнять нас новыми, более мелкими носителями, неизменно требующими покупки новых устройств. Любопытно, что мы можем прочесть рукопись, терпеливо переписанную более десяти веков назад, но не можем посмотреть видеокассету или дискету, которым всего несколько лет от роду, — разве только если в кладовках у нас, словно в музеях устаревших вещей, припрятаны соответствующие компьютеры или видеомагнитофоны.

Не будем забывать: книга выступала нашей союзницей в многовековой войне, не отмеченной учебниками истории. В борьбе за удержание наших драгоценных созданий: слов, подобных дуновению ветра; выдумки, с помощью которой мы пытаемся придать смысл хаосу и выжить в нем; истинных, ложных и недолговечных знаний, долбящих твердый камень нашего невежества.

Вот почему я решилась на это исследование. В начале вопросы так и роились: когда появились книги? Как их пытались приумножать и уничтожать? Что было утрачено, а что удалось спасти? Почему некоторые книги стали классикой? В скольких потерях виновны время, огонь, вода? Какие книги сжигались в гневе, а какие любовно переписывались? Возможно ли, что одни и те же?

Это повествование — попытка подхватить и продолжить авантюру охотников за книгами. Я хотела попробовать напроситься им в попутчицы в погоне за утраченными рукописями, неведомыми историями, умолкающими голосами. Скорее всего, они были всего лишь ищейками на службе у правителей, мучимых бредом величия, не осознавали важности своей задачи, считали ее нелепой и ночами под открытым небом, когда в кострах догорали последние угли, ворчали, — мол, невмоготу больше рисковать жизнью ради грез безумца. Наверняка они предпочли бы отправиться на дела, обещавшие более легкое повышение: пресекать мятежи в Нубийской пустыне или проверять грузы на нильских баркасах. Но я подозреваю, что, гоняясь по свету за книгами, словно за частицами рассеянного клада, они, сами того не подозревая, закладывали фундамент нашего мира.

ЧАСТЬ I

ГРЕЦИЯ ГРЕЗИТ БУДУЩИМ

ГОРОД НАСЛАЖДЕНИЙ И КНИГ

1

Юная жена купца спит одна и мается скукой. Десять месяцев назад муж отплыл с острова Кос в Египет, и с тех пор она не получила ни весточки из нильского края. Ей семнадцать, она еще не рожала и едва выносит нудную жизнь в гинекее (женских покоях, занимавших заднюю часть дома в Древней Греции), жаждет событий, но не выходит из дома, дабы избежать сплетен. Заняться нечем. Тиранить рабынь поначалу было весело, но одним тиранством дни не заполнишь. Поэтому ей нравится принимать визиты других женщин. Неважно, кто стучит в дверь, — ей отчаянно хочется отвлечься, сбросить свинцовую тяжесть часов.

Рабыня сообщает о приходе старухи Гиллис. Жена купца предвкушает интересную беседу: престарелая кормилица остра на язык и очень забавно пересыпает речь непристойностями.

— Матушка Гиллис! Сколько уж месяцев ты ко мне не заглядывала!

— Живу далеко, дочка, знаешь ведь. А сама-то слабее мухи стала.

— Ну, полно, — отвечает жена купца, — еще не одного молодца затискать у тебя силенок хватит.

— Смейся, смейся! — обижается Гиллис. — Это больше вам, молодухам, подобает.

С лукавыми усмешками и долгими присказками старуха, наконец, выкладывает, зачем пожаловала. Юный красавец-силач, дважды побеждавший в состязаниях борцов на Олимпийских играх, положил на купцову жену глаз, умирает от желания и мечтает стать ее любовником.

— Не сердись и выслушай предложение. Страсть терзает его плоть, будто шипами. Потешься с ним разок-другой. Или так и будешь сидеть тут сиднем? — заливается коварная Гиллис. — Не успеешь глазом моргнуть, как состаришься, и роскошная краса твоя обратится в прах.

— Молчи, Гиллис, молчи…

— Чем это твой муж так занят в Египте? Не пишет, забыл тебя. Надо думать, пригубил уже от другой чарки.

Стараясь сломить сопротивление соломенной вдовы, Гиллис живописует все то, что Египет и в особенности Александрия могут предложить неблагодарному далекому супругу: богатство, приятный теплый климат, будящий чувственность, гимнасии, зрелища, целые толпы философов, золото, вино, юношей и красавиц, числом превосходящих звезды в небе.

Это мой вольный перевод короткой греческой пьесы, написанной в III веке до нашей эры и пропитанной терпким ароматом повседневности. Подобные малые формы, вероятно, не ставились на сцене, разве что читались по ролям. Полные плутовского юмора, они приоткрывают нам вынесенный на задворки античной словесности мир высеченных рабов, жестоких хозяев, сводников, матерей, доведенных до нервного срыва сыновьями-подростками, и чувственных женщин. Гиллис — одна из первых сводниц в мировой литературе, искусно владеющая секретами мастерства: она безошибочно знает, как надавить на самое больное, — сыграть на неизбывном страхе жертвы перед старением. И все же недобрый талант Гиллис тратится попусту. Жена купца мягко корит ее. Она преданна отсутствующему мужу, а может, опасается рисков прелюбодеяния. «Или ты совсем разум потеряла, старая?» — говорит она Гиллис, но в утешение предлагает выпить вина.

Этот веселый и легкий текст интересен нам еще и потому, что показывает, какое представление имели простые люди о тогдашней Александрии: город наслаждений и книг, столица любви и слова.

2

Со временем Александрия становилась все легендарнее. Через два века после того, как был написан диалог Гиллис и искушаемой девушки, Александрия стала местом действия одного из величайших эротических мифов всех времен: о любви Клеопатры и Марка Антония.

Рим, столица самого мощного средиземноморского государства того времени, все еще оставался лабиринтом кривых, темных и грязных улочек, когда Марк Антоний впервые прибыл в Александрию. Внезапно перед ним раскинулся пленительный город, чьи дворцы, храмы, широкие проспекты и монументы излучали величие. Римляне полагались на свою военную силу и считали себя хозяевами будущего, но не могли тягаться с неотразимой притягательностью золотой старины и былой роскоши. На основе желания, гордости и тактических расчетов могущественный военачальник и последняя царица Египта выстроили политический и ceкcуальный союз, возмутивший порядочных римлян. В довершение безобразия, поговаривали, Марк Антоний намеревался перенести столицу из Рима в Александрию. Если бы любовники выиграли войну за Римскую империю, сегодня мы бы массово фотографировались на фоне Вечного города, Колизея и форумов в Египте.

Как и сам город, Клеопатра воплощает причудливую смесь культуры и чувственности. Плутарх пишет, что она не была красавицей. Люди на улицах не сворачивали шеи при виде нее. Но она притягивала шармом, умом и красноречием. Голос ее отличался столь сладостным тембром, что услышавший однажды уже не мог забыть его. И тембр этот, — продолжает историк, — по-разному звучал на разных языках, словно многострунный инструмент. Она могла без переводчика говорить с эфиопами, евреями, арабами, сирийцами, мидянами и парфянами. Хитрая царица, не упускавшая никаких важных сведений, победила во многих битвах за власть в своей стране и за ее пределами, но в решающей схватке потерпела поражение. Беда в том, что мы знаем только точку зрения ее врагов.

В этой бурной истории книги также играют важную роль. Марк Антоний, мнивший себя без пяти минут повелителем мира, захотел сразить Клеопатру великолепным подарком. Он знал, что от золота, драгоценных камней и пиров взор возлюбленной не засияет, ведь она привыкла ежедневно забавляться ими. Как-то раз, на исходе пьяной ночи, в порыве вызывающего бахвальства Клеопатра растворила в уксусе громадную жемчужину и выпила ее. И Марк Антоний выбрал подарок, который она не встретила бы с утомленно-презрительным видом: положил к ее ногам двести тысяч томов для Великой библиотеки. В Александрии страсти питались книгами.

Два писателя, скончавшиеся в XX веке, стали нашими проводниками по закоулкам этого города и нанесли пару слоев патины на александрийский миф. Грек Константинос Кавафис, незаметный чиновник, долгие годы проработал на одной должности в отделе орошения Министерства общественных работ британской администрации Египта. Ночами он погружался в мир наслаждений, приятелей со всего света и разврата международного масштаба. Как свои пять пальцев знал лабиринт александрийских борделей, единственного прибежища его страсти, «запретной и всеми глубоко презираемой», по его собственным словам. Кавафис взахлеб читал классиков и почти никому не показывал свои стихи.

В его самых знаменитых стихотворениях оживают исторические или вымышленные персонажи, населявшие Итаку, Трою, Афины, Византию. Другие тексты, более личные на первый взгляд, с надрывной иронией исследуют опыт зрелости: тоску по юным годам, постижение удовольствия, удручающее наблюдение за бегом времени. На деле разница в тематике искусственна. Вычитанное, воображаемое прошлое волновало Кавафиса не меньше собственных воспоминаний. Бродя по Александрии, он чувствовал, что под современным городом пульсирует другой, невидимый. Великая библиотека канула в небытие, но ее отголоски, шепотки, бормотания все еще слышатся в воздухе. Кавафис думал, что содружество призраков как раз и очеловечивает холодные улицы, по которым шагают одинокие и несчастные живые.

Герои «Александрийского квартета» — Жюстин, Дарли и в особенности Бальтазар, утверждающий, что был лично знаком с Кавафисом, — постоянно поминают этого «старого городского поэта». В свою очередь, четыре романа Лоренса Даррелла, англичанина, задыхавшегося в английском пуританстве и английском климате, подхватывают и продлевают эротический и литературный миф об Александрии. попал туда в смятенные годы Второй мировой, когда Египет был занят британскими войсками и город являл собой гнездо шпионов, заговорщиков и, как обычно, искателей наслаждения. Никому не удалось точнее Даррелла описать цвета Александрии, физические ощущения, пробуждаемые ею. Давящую тишину, высокое летнее небо. Огненные дни. Ослепительную синеву моря, волнорезы, желтый берег. В глубине берега озеро Мареотис (современное название — Марьют), подчас искрящееся, словно мираж. Между водами порта и озером — бесчисленные улицы, где вихрится пыль, роятся нищие и мухи. Пальмы, роскошные отели, гашиш, пьяный угар. Наэлектризованный сухой воздух. Лимонно-сиреневые закаты. Пять рас, пять языков, дюжина религий, отражения пяти флотов в масляной воде. В Александрии, пишет Даррелл, плоть просыпается и бьется о решетки темницы.

Вторая Мировая война разорила город. В последнем романе «Квартета» Клеа описывает печальный пейзаж. Танки, застрявшие в песках, словно скелеты динозавров; дула крупных орудий, как поваленные стволы окаменелого леса; бедуины, блуждающие по минным полям. Город, издревле развратный, теперь напоминает гигантский общественный писсуар, — подытоживает Клеа. В последний раз Лоренс Даррелл побывал в Александрии в 1952 году. Еврейская и греческая общины, тысячелетиями обживавшие город, бежали после Суэцкого кризиса, ознаменовавшего конец исторической эпохи на Ближнем Востоке. Возвращающиеся из Александрии путешественники рассказывают мне, что космополитичный сладострастный город остался только на страницах книг.

АЛЕКСАНДР

И всего мира мало

3

Александрий много. Цепочка городов с таким названием отмечает путь Александра Македонского от Турции до Инда. Разные языки исказили первоначальное звучание, но иногда его можно расслышать, как далекую мелодию. Александретта, по-турецки Искендерун. Александрия Карманская, ныне Керман, в Иране. Александрия Маргианская, теперь Мерв, в Туркменистане. Александрия Эсхата, что можно перевести как «Александрия на краю света», сегодня Худжанд, в Таджикистане. Александрия Букефала, основанная в честь коня, на котором Александр скакал с детства, позже названная Джалалпуром, в Пакистане. Война в Афганистане напомнила нам имена прочих древних Александрий: Баграм, Герат, Кандагар.

Плутарх рассказывает, что Александр основал семьдесят городов. Он желал оставить след после себя — вроде тех детишек, что пишут свои имена на дверях и стенах общественных туалетов («Я здесь был», «Я здесь победил»). Атлас — протяженная стена, на которой Александр не раз расписался на память.

Сила, двигавшая Александром, причина поразительной энергии, способной забросить его в завоевательный поход длиной в 25 000 километров, крылась в жажде славы и восхищения. Он истово верил в легенды о героях, более того — тягался с ними. Был одержим образом Ахилла, самого могучего и непобедимого воина греческой мифологии. Он выбрал Ахилла в детстве, когда стараниями учителя, Аристотеля, открыл гомеровские поэмы. Мечтал походить на него. Испытывал тот же страстный восторг, что нынешние мальчишки испытывают по отношению к звездам спорта. Рассказывают, что под подушкой у Александра всегда лежали экземпляр «Илиады» и кинжал. Трогательная картина: сразу представляешь себе мальчишку, заснувшего в обнимку с открытым альбомом спортивных карточек, а снится ему, как он под рев обезумевших трибун выигрывает чемпионат.

С той лишь разницей, что Александр воплотил в жизнь свои самые безумные мечты об успехе. История завоеваний, занявших всего восемь лет, — Анатолия, Персия, Египет, Центральная Азия, Индия, — сделала его чемпионом по военным подвигам. В сравнении с ним Ахилл, положивший жизнь на десятилетнюю осаду одного-единственного города, — жалкий салага.

Александрия Египетская родилась — могло ли быть иначе? — из литературных грез, нашептываний Гомера. Во сне Александр увидел, что к нему подошел седой старец. Приблизившись, таинственный незнакомец произнес несколько строк из «Одиссеи» — об острове под названием Фарос, омываемом звонким прибоем у побережья Египта. Остров такой и в самом деле нашелся близ намывной равнины, где воды дельты Нила вливаются в Средиземное море. Повинуясь логике своего времени, Александр решил, что сон вещий, и основал на упомянутом месте город.

Место показалось ему красивым. Песчаная пустыня сходится с пустыней водной — два безлюдных, неизмеримых, изменчивых ландшафта, вылепляемых ветром. Александр самолично насыпал мучную дорожку, обозначавшую внешний контур города в форме почти идеального прямоугольника, дал указания, где должна располагаться площадь, каким богам следует посвятить храмы и как лучше строить крепостную стену. Со временем маленький остров Фарос соединили с дельтой посредством мола, и на нем выросло одно из семи чудес света.

Когда строительство было запущено, Александр отправился дальше. Население будущего города состояло из греков, евреев и издревле живших в округе египтян-пастухов. Коренные жители, как водится при колонизации в любые времена, стали гражданами низшего статуса.

Александру больше не довелось увидеть этот город. Менее десяти лет спустя туда вернулся его труп. Но в 331 году до нашей эры, при основании Александрии, ему было двадцать четыре, и он чувствовал, что непобедим.

4

Он был молод и безжалостен. По пути в Египет он два раза подряд разгромил войско персидского «Царя царей». Завладел Турцией и Сирией, объявив, что освобождает их от персидского гнета. Завоевал Финикию и Палестину: все города сдались без сопротивления, за исключением Тира и Газы, павших после семи месяцев осады. Освободитель жестоко наказал немногочисленных выживших: распял вдоль побережья — представьте шеренгу из двух тысяч людей, агонизирующих у моря. Женщин и детей продали в рабство. Правителя злосчастной Газы Александр приказал привязать к колеснице и таскать до смерти, как таскали в «Илиаде» тело Гектора. Вероятно, ему доставляло удовольствие воображать, что он проживает свою собственную эпическую поэму, и время от времени он повторял какой-нибудь поступок, символический жест, легендарное зверство.

Иногда, наоборот, демонстративно проявлял милость к побежденным. Захватив в плен семейство персидского царя Дария, пощадил женщин и не стал использовать их в качестве заложниц. Приказал, чтобы им не препятствовали оставаться в их жилищах и не отбирали платье и драгоценности. А также позволил похоронить погибших в сражении близких.

Вступив в покои Дария, он узрел золото, серебро, алебастр, вдохнул вездесущий аромат мирры и прочих благовоний, увидел искусно вытканные ковры, столы и сундуки, — словом, ощутил богатство, которого не знал при родном провинциальном македонском дворе. Заметил друзьям: «Вот оно, значит, на что похоже — царствование». Тогда ему поднесли ларец, самый дорогой и великолепный предмет в поклаже Дария. «Какое же содержимое сравнится в ценности с таким вместилищем?» — спросил он у своих людей. Каждый высказал предположение: деньги, драгоценности, притирания, пряности, военные трофеи. Александр покачал головой, помолчал, а потом велел поместить в ларец свою «Илиаду», с которой никогда не расставался.

5

Он не проиграл ни одной битвы. Без поблажек выносил тяготы кампаний, как обычный воин. Через шесть лет после восшествия на македонский престол, в возрасте двадцати пяти лет разгромил самую сильную армию своего времени и завладел сокровищами Персидской империи. Но и этого ему было мало. Он дошел до Каспийского моря, пересек территории нынешних Афганистана, Туркменистана и Узбекистана, перевалил через снежные хребты Гиндукуша, преодолел зыбучие пески и вышел к реке Окс, которая сегодня называется Амударья. После чего углубился в земли, на которые прежде не ступала нога грека (Самарканд и Пенджаб). Блестящих побед больше не было, войска теряли силы в изнурительной борьбе против непокорного местного населения, совершавшего частые мелкие набеги.

В греческом есть особое слово для описания его одержимости: póthos. Это тяга к чему-то далекому или недоступному, желание, которое причиняет боль, поскольку неутолимо. Этим словом называют и смятение безответно влюбленных, и скорбь траура, когда мы невыносимо тоскуем по умершему. Александра снедало желание двигаться дальше и дальше, бежать от скуки и посредственности. Не давало ему покоя. Ему не исполнилось и тридцати, а он уже начал подозревать, что мир чересчур мал для него. А если в один прекрасный день все земли закончатся и нечего станет завоевывать?

Аристотель учил его, что конец мира лежит за Гиндукушем, и Александр намеревался добраться до самого края. Его влекло туда, словно магнитом. Увидит ли он там великий Внешний Океан, как рассказывал учитель? Или море будет срываться исполинским водопадом в бездонную пропасть? А может, предел мира и вовсе неразличим в густом тумане и разливающейся белизне?

Но люди Александра, расхворавшиеся и приунывшие от бесконечных дождей (стоял сезон муссонов), отказались идти дальше в Индию. Они прослышали об огромном неизведанном индийском царстве по ту сторону Ганга. Мир и не думал кончаться.

Один старый вояка заговорил от имени всех недовольных: подчиняясь приказам молодого царя, они преодолели тысячи километров и умертвили по пути никак не меньше семисот пятидесяти тысяч азиатов. Предали земле лучших друзей, павших в боях. Терпели голод, леденящий холод, жажду, долгие переходы по пустыне. Многие пали, словно скот, вследствие неизвестных болезней, другие оказались страшно изувечены. У немногих выживших не осталось прежних юных сил. Лошади охромели и обезумели от боли, подводы вязнут в слякоти на дорогах. Даже пряжки ремней проржавели, а пайки́ в сыром воздухе стремительно портятся. Люди ходят в годами не чиненных сапогах. Они хотят вернуться домой, обнять жен и детей, хоть те, надо думать, уж и не помнят их. Тоскуют по родному краю. Если Александр решит продолжить поход, на македонцев пусть не рассчитывает.

Александр пришел в бешенство и, подобно Ахиллу в начале «Илиады», удалился под угрожающие возгласы в шатер. Началось психологическое противостояние. Сперва солдаты молчали, потом осмелились освистать своего утратившего самообладание царя. Они не собирались терпеть унижение после того, как подарили ему лучшие годы жизни.

Напряжение не спадало два дня. А потом знаменитое войско повернуло обратно, на родину. Одну битву Александр все-таки проиграл.

ДРУГ-МАКЕДОНЕЦ

6

Птолемей, близкий друг Александра, сопровождал его во всех походах. По происхождению он никак не был связан с Египтом. Отпрыск знатного, но непримечательного македонского рода не мог и помыслить, что однажды станет фараоном богатой страны на Ниле, куда он впервые попал в возрасте сорока лет, не зная местного языка, обычаев и сложноустроенной бюрократии. Однако завоевания Александра и их далеко идущие последствия как раз и относятся к таким историческим сюрпризам, какие ни один аналитик не в силах предсказать — по крайней мере, прежде, чем они случатся.

Македонцы гордились своей страной, но знали, что остальные народы считают ее отсталой, погрязшей в племенных дрязгах и незначительной. В причудливой иерархии греческих независимых государств они явно находились на несколько ступеней ниже благородных афинян или спартанцев. Они сохраняли традиционную монархию, в то время как большинство городов-государств Эллады заигрывало с самыми изощренными формами правления. К тому же на свою беду македонцы говорили на непонятном всем остальным диалекте. Когда один македонский царь захотел участвовать в Олимпийских играх, разрешение ему дали только после тщательной проверки. Словом, в греческом клубе их терпели с трудом. А для остального мира они попросту не существовали. В ту эпоху очагом цивилизации был Восток, Запад же считался темным диким краем, населенным варварами. В атласе географических представлений и предрассудков Македония находилась на периферии цивилизованного мира. Вероятно, не многие египтяне смогли бы найти на карте родину их будущего правителя.

Александр покончил с этим пренебрежительным отношением. Он был столь велик, что все греки приняли его как своего. И даже сделали национальным символом. Во время долгого османского господства греки слагали легенды о том, как могучий герой Александр восстанет из мертвых и избавит родину от турецкого гнета.

Наполеон ведь тоже постепенно превращался из провинциала-корсиканца во француза (без уточнений) по мере того, как завоевывал Европу: триумф — это паспорт, к которому никто не придерется.

Птолемей всегда находился рядом с Александром. В юные годы он служил оруженосцем будущего царя, участвовал во всех его блестящих походах в составе находившейся на особом положении конницы гетайров, как называлась конная гвардия войска македонского царя, и был одним из его личных телохранителей. После бунта на берегах Ганга познал все лишения обратного пути, превзошедшие самые худшие опасения: на войско одновременно и яростно обрушились малярия, дизентерия, тигры, ядовитые змеи и ядовитые насекомые. Мятежные народы, жившие на берегах Инда, нападали на людей Александра, изможденных долгими переходами во влажном тропическом климате. К зиме из всех прибывших с Александром в Индию в живых оставалась только четверть.

После стольких побед, страданий и смертей наступила радостная и печальная весна 324 года до нашей эры. Птолемей и прочие наслаждались коротким привалом в Сузах, на юго-востоке современного Ирана, когда непредсказуемый Александр решил закатить грандиозный пир, включавший в качестве сюрприза несколько свадеб — самого царя и его приближенных. В течение великолепного пятидневного празднества он женил восемьдесят военачальников и царедворцев на знатных персидских девушках, точнее, девочках. И сам добавил к своим женам — македонские обычаи допускали полигамию — старшую дочь Дария и еще одну девицу из могущес-твенного восточного клана. Широким театральным (и тщательно продуманным) жестом распространил брачную лихорадку на всю свою армию. Десять тысяч солдат получили от царя подъемные для женитьбы на местных жительницах. Единственная в своем роде акция по поощрению смешанных браков. В голове у Александра бурлили мысли о метисной империи.

Птолемей не остался в стороне от сузских свадеб. Ему досталась дочь богатого сатрапа, правителя области. Как и большинство товарищей по оружию, он, возможно, предпочел бы материальное вознаграждение и пять дней кутежа без лишних хлопот. Македонцам было вовсе не охота брататься — а уж тем более родниться — с персами, которых они недавно разили на поле боя. В новой империи зрел нарыв, которому вскоре предстояло прорваться на фоне национализма и слияния культур.

Александр не успел навязать империи свою волю. В начале следующего лета тридцатидвухлетний царь скончался в Вавилоне от лихорадки.

7

Пожилой Птолемей с лицом Энтони Хопкинса, диктуя в Александрии свои воспоминания, открывает писцу мучительную, не дающую ему покоя тайну: Александр умер не естественной смертью. Сам Птолемей и прочие военачальники отравили царя. Фильм — «Александр», снятый Оливером Стоуном в 2004 году, — показывает Птолемея человеком зловещим, этаким греческим Макбетом, вначале преданным Александру полководцем, а после цареубийцей. В конце персонаж срывает маску и открывает истинное темное лицо. Возможен ли такой ход событий? Или нам следует считать, что Оливер Стоун, как и в фильме «Джон Ф. Кеннеди. Выстрелы в Далласе», умело играет на любви зрителя к теориям заговора и историям про убитых лидеров?

Нечего и сомневаться, что в 323 году до нашей эры македонцы из Александрова войска тревожились и злились. К тому времени большинство частей составляли выходцы из Персии и Индии. Александр позволял варварам проникать даже в элитные подразделения, а некоторым давал привилегии знати. Верный гомеровскому культу доблести, он набирал лучших храбрецов вне зависимости от происхождения. Его бывших товарищей по оружию такая политика оскорбляла и возмущала. Но настолько ли, чтобы изменить долголетней преданности и пойти на огромный риск, с которым сопряжено уничтожение царя?

Мы никогда не узнаем наверняка, был ли Александр убит или умер от инфекционного заболевания (вроде малярии или простого гриппа), которого его истерзанное тело, получившее в ходе кампаний девять тяжелых ранений и подвергшееся нечеловеческому напряжению, не вынесло. Возможные преемники Александра беззастенчиво пользовались его внезапной кончиной как оружием в борьбе за власть, обвиняя друг друга в убийстве. Быстро распространился слух об отравлении — самая шокирующая и драматичная версия. Историкам не под силу продраться сквозь заросли пасквилей, обвинений и сталкивающихся интересов — им остается только взвешивать все за и против каждой из гипотез.

Фигура Птолемея, верного друга, а может, предателя, по-прежнему пребывает в сумраке.

8

Фродо и Сэм, хоббиты, добрались до страшного перевала Кирит Унгол в западных горах Мордора. Чтобы унять страх, они болтают о том, как внезапно на них свалились приключения. Дело происходит незадолго до окончания «Двух крепостей», второй части «Властелина колец» Дж. Р. Р. Толкина. Сэмиус, который больше всего на свете любит вкусно поесть и послушать хорошую историю, говорит: «Но все-таки интересно, попадем ли мы когда-нибудь в песню или сказку? То есть, конечно, попасть-то мы в нее уже попали, но я хочу сказать, будет ли кто-нибудь через много-много лет рассказывать ее вечером у очага или читать в большой книге с черными и красными буквами? И чтобы дети говорили: “Да, эта сказка — моя самая любимая”».

Вот и Александр мечтал о том же: стать легендой, проникнуть в книги, чтобы жить в памяти людей. И добился своего. Его недолгая жизнь питает мифы на Востоке и Западе, он упоминается в Коране и в Библии. В Александрии веками после его смерти плелось фантастическое повествование о его путешествиях и приключениях; оно писалось по-гречески, а затем переводилось на латынь, сирийский, десятки других языков. Нам оно известно как «Роман об Александре» и дошло до наших дней со значительными искажениями и опущениями. Некоторые исследователи считают, что эта причудливая, полная выдумок книга была, за вычетом некоторых религиозных сочинений, самым читаемым текстом в мире до наступления Нового времени.

Во II веке римляне добавили к его имени прозвище «Великий». А вот зороастрийцы называли его Александром Прокля́тым. Они не простили ему поджог дворца в Персеполе, где сгорела, среди прочих книг царской библиотеки, священная Авеста, которую зороастрийцам пришлось восстанавливать по памяти.

Противоречивая натура Александра, его темные и светлые стороны отражены уже у историков античного мира, рисующих совершенно различные портреты. Арриан им восхищается, Курций Руф приводит неприглядные эпизоды, а Плутарх не может противиться захватывающим анекдотам, неважно — прославляют они героя или позорят. Все они фантазируют. Позволяют биографии Александра превратиться в литературу — так поступают все писатели, почуяв стоящую историю. Один путешественник и географ римского периода ехидно заметил, что пишущие об Александре предпочитают чудеса истине.

Видение же современных историков зависит от степени идеализма и от эпохи, в которую они пишут. В начале ХХ века герои древности пребывали в добром здравии; после Второй мировой войны, Холокоста, атомной бомбы и деколонизации у нас возникли подозрения на их счет. Сегодня многие авторы укладывают Александра на кушетку и диагностируют бред величия, патологическую склонность к жестокости и отсутствие эмпатии по отношению к жертвам. Некоторые сравнивают его с Гитлером. Полемика бурно развивается, обогащаясь все новыми и новыми нюансами.

Мне удивительно и отрадно видеть, что массовая культура не забывает про Александра, для нее он — не ископаемое. В самых неожиданных местах я сталкивалась с его горячими поклонниками, способными быстренько набросать на салфетке примерные маршруты всех походов. Его имя звучит и в музыке. Каэтану Велозу посвятил ему песню Alexandre в альбоме Livro, а Iron Maiden назвали одну из своих самых знаменитых композиций Alexander the Great. К этому шедевру хеви-метала принято относиться со священным трепетом: бунтари из Лейтона никогда не исполняют его вживую, и среди фанатов ходят слухи, будто прозвучит он только на последнем концерте. Почти по всему миру люди называют сыновей Александрами — или, к примеру, Скандарами, в арабском варианте, — в честь героя. Каждый год его лицо появляется на миллионах товаров, которых он бы и представить себе не мог: на футболках, галстуках, футлярах для мобильных телефонов, а также в видеоиграх.

Александру, охотнику за бессмертием, удалось породить желанную легенду. И все же, если бы меня, как во «Властелине колец», спросили, какая моя любимая история для рассказывания вечером у очага, я бы сказала: не про победы и путешествия, а про необычайное приключение с Александрийской библиотекой.

9

«Царь умер», — отметил на астрологической табличке вавилонский писец. По счастливой случайности табличка дошла до нас почти не поврежденной. Она относится к 10 июня 323 года до нашей эры: тогда и без гаданий по звездам несложно было понять, что грядут опасные времена. Наследников у Александра оставалось двое, оба — ненадежные: сводный брат, считавшийся умственно отсталым, и еще не рожденный ребенок в животе у Роксаны, одной из трех жен царя. Вавилонский писец, сведущий в истории и устройстве монархии, вероятно, задумался тем судьбоносным вечером о хаосе престолонаследия, перерастающем в беспорядочные кровавые войны. В те времена многие страшились подобных событий — каковые не замедлили случиться.

Кровь пролилась очень скоро. Роксана убила двух других вдов Александра, чтобы наверняка избавиться от возможных конкурентов ее сына. Македонские полководцы вступили в борьбу друг с другом. В течение нескольких лет они методично истребляли всех членов царской семьи: сводного брата-идиота, мать Александра, Роксану и ее сына, которому не исполнилось и двенадцати. Империя между тем разваливалась. Селевк, один из приближенных Александра, продал завоеванные в Индии земли местному правителю за баснословную цену в 500 боевых слонов, которых пустил в ход для дальнейшей войны с соперниками-македонцами. Десятилетиями целые армии наемников переходили от одного нанимателя к другому. Спустя годы сражений, зверств, мести и загубленных жизней в живых осталось трое диадохов: Селевк в Азии, Антигон в Македонии и Птолемей в Египте. Эти полководцы Александра Македонского после его смерти разделили империю в ходе войн. Насильственная смерть не настигла впоследствии только одного из трех — Птолемея.

Он поселился в Египте и провел там остаток жизни. Долгие годы ожесточенно бился с бывшими товарищами по оружию, пытаясь удержать власть. Когда гражданские войны давали ему минутную передышку, он знакомился с огромной страной, оказавшейся в его подчинении. Все в ней было удивительно: пирамиды; ибисы; песчаные бури; волнистые барханы; скачущие галопом верблюды; странные боги со звериными головами; евнухи; бритые наголо люди в париках; людские реки в дни больших празднеств; священные кошки, убивать которых — преступление; иероглифы; дворцовые церемонии; исполинские храмы; безграничная власть жрецов; черный илистый Нил, дельтой расползающийся к морю; крокодилы; равнины, где обильные урожаи питаются костями покойников; пиво; гиппопотамы; пустыня, в которой неизменно лишь разрушительное время; бальзамирование; мумии; ритуалы, пронизывающие все области жизни; любовь к прошлому; культ смерти.

Наверное, Птолемей был растерян, смятен, одинок. Он не понимал египетского языка, путался в церемониях и подозревал, что царедворцы над ним насмехаются. Однако у Александра он научился дерзновению. Если не разбираешься в символах, придумай новые. Если Египет тычет тебе в нос своим легендарным прошлым, перенеси столицу в Александрию — город без прошлого — и преврати ее в крупнейший центр Средиземноморья. Если твои подданные с опаской относятся к новшествам, стяни к себе в страну все самые смелые достижения мысли и науки.

Птолемей вложил огромные богатства в строительство Мусейона и библиотеки в Александрии.