Оглавление

Эпилог вместо пролога

Нижеследующим эссе много лет, надоело их писать к моим 35-ти. Когда я закончил учиться философии, в 32, то был полон апломба, уверившись, что уж теперь то я знаю о мире больше, чем большинство!

И было время разбрасывать камни. Недолгое. И настало время их собирать. Скоро.

Мысль, осенившая меня однажды в потугах творческих родов очередной наукомудрой ерунды, определила всё моё очарованноскептическое отношение к философии. Во всём здании философского Вавилона любой ответ/рецепт/вывод/результат имеет неоднозначное разрешение, оставляющее, как фильм, претендующий на желаемое, но не очевидное продолжение, зацепку на будущее. Ещё Сократовские беседы дышали дуальными откровениями. А уж чем больше философия набиралась вопросительных недомолвок, тем загадочней становились её гуру. Наверное только такие как Кафка или Пелевин смогли утрировать философствование до уморы.

При этом я ничуть не критикую философские традиции и школы, наоборот. В этом способе умствования есть огромная значимость, освоенная в совершенстве восточными старцами. Это умолчание.

После я назвал философию таким же языком описания мироздания, как и математика, только зеркальным. Поэтому считаю философию наукой не менее точной.

Но тогда, и по умолчанию, я вскрыл свои чакры в порыве объяснить себе прежде всего просто, прямо и примитивно, что есть непостижимое. Я не думал тогда о других, и писал «in vitro», не в себя и не в других.

Время как говорят лечит, и я стал более недоговаривающим, чем тогда. И будь время назад, я бы уже не смог написать так. Нет не плохо, нет не хорошо, лишь искренне и однозначно.

Введение

Да простит мне многоуважаемый Читатель столь гнусную попытку заставить его читать наивное чтиво. Да что ж мне остается делать, если своим внутренним кругозором начинающего философа я лицезрею всю бездонную пропасть своего скудоумства, завалить которую знаниями, достаточными для действительно мудрых философских трудов, думается, моих дней не хватит. И вот почему.

Множество поколений философствовавших писателей оставили нам в наследство несметную кладезь достойных уважения произведений, обязательных к прочтению каждым прилежным почитателем их авторитетов. Да вот беда, любой человек, да что там любой, — Гений памяти и скорочтения — уже не способен за данную ему Всеведущим Созидателем (далее по тексту Всеведущим) жизнь прочесть и запомнить всё это. Но даже, если предположить, что таковой найдётся, следует оставить ему времени и сил для осмысления, сочинения и написания заслуженно мудрого труда на избранную им вольную тему! Достаточно незначительных арифметических потуг, чтобы подсчитать, что при условии прочтения одной книги в день (неважно какой величины) за сто лет чудо-чтец сумеет одолеть лишь 36500 штук, но где ж взять ту сотню, да и кто б дал все дни проводить над этаким занятием. Вот и вынужден, всяк, обращающий к публике свои соображения, подпитываться знаниями об авторитетах, как правило, у немногочисленных прочитанных толкователей их незабвенных трудов. И дай им Всеведущий, счастья, если оригинальный труд самого Почитаемого им досталось прочесть на родном автору языке, а если автор ещё и древний, так уж сама процедура ознакомления требует многолетних подготовительных усилий. Хорошо удаётся это разве что почитателям и популяризаторам одного-двух авторов, например Гомера или Пушкина, благо, говорить и писать можно много, а прочесть всего ничего. Мудрствующему философу такой подход не годится, иначе каков же он философ, ведь по определению философия — учение об общих закономерностях в сумме полученных знаний, предполагает обширность познанного, сумма которого — критерий мудрости. Вот и получается, что всякому современному философу, опустив очи долу, следует резюмировать свою наивность — неспособность охватить все нюансы наличествующей информации. Эх, хорошо было Платону, до него философов то было, раз, два и обчёлся, да и, вероятнее всего, доступных книг в обозримом ему мире и тысячи бы не набралось. Действительно был мудрец! А Сократ, так тот вообще, для публики мог быть мудрецом, вовсе не умея читать, да и с кем ему было спорить, кроме современников, чьи постулаты оспаривать или развивать? Не подумайте только, что я не уважаю их. Отнюдь! Я восхищаюсь их умом. И смею считать, что и сегодня могу, не стыдясь малограмотности своей, излагать мысли, посещающие мои мозги, без сносок на недостаточно понятые и не познанные мной труды, тем более не хочу, ради красного словца и показной солидности, шерстить многие «талмуды» в поисках изречений, подтверждающих мои нынешние убеждения. Если же Читатель уличит меня в плагиате, что ж, отрицать не стану. В потоке льющейся водопадом из всех источников информации, увлекательные идеи резонировали в моей голове, так что, не запомнив их авторов, я, тем не менее стал последователем их умозаключений, чем, думается, не запятнал свою честь. Прости меня всяк, считающий себя генератором означенных мной формул. Поверь, если узнаю, что до меня Ты их уже произносил, обязательно признаю заслуженное первенство, и с удовольствием пополню сонм почитателей Твоих талантов.

Пожалуй достаточно расписался в наивности своей. Теперь, зная моё кредо, Ты, уважаемый Читатель, в меру своей мудрости сможешь оценивать серьёзность написанного ниже. Я же искренне стремлюсь быть серьёзным, и если в дальнейшем тексте попадутся фрагменты с претензией на юмор, так только с целью избавить Тебя от монотонности вникания в смысл сих излияний.

Основная гносеологическая проблема философии истории

Историческая наука столь противоречива, что является нескончаемым источником вдохновения на всё новые и новые изыскания, версии и открытия. Эта деятельность окружена сопутствующими научными и псевдонаучными (кто как судит) разработками, описаниями, измышлениями и беллетристикой. Принятые единственно верными исторические доктрины постоянно испытываются на прочность идеями и научными гипотезами, основанными на новой технологии поисков истин. К тому же, чем старее становятся изучаемые события, тем большим количеством описаний они обрастают, описания же эти заслоняют первоисточники непробиваемыми стенами определений толкователей, взлелеянных последующими поколениями учеников. В дальнейшем, зачастую, изучаются уже не первоисточники, а описания первоисточников, обобщения, построенные на эмоциях и убеждениях писавших, с точки зрения современных научных открытий, просто необъективных. А сколько писак считают себя историками только потому, что хочется им быть таковыми. Вот два наглядных примера.

В далёком казахстанском Семипалатинске публике были известны два писателя, уничижавших друг друга уличениями в бездарности. Мне сложно судить о мере их писательского таланта, скажу лишь, что в поклонниках ни одного из них я не числился, хоть и был близко знаком с каждым.

Первый слыл специалистом по древней Греции, наводнял местные издания романами и повестями о древних событиях с умопомрачительной плодовитостью. В разговоре со мной он яро твердил, что всё описанное им — голые факты, и обижался на мои подозрения в дешёвой беллетристике ради денег, которых и правда, перепадало ему чуть. Самоотрешённо трудясь кочегаром ради достаточного для писательских мук времени, «эллинист» черпал все знания из единственного, выписываемого аж из Академии Наук (!) журнала.

Второй вёл жизнь несгибаемого мученика за пролитую в свет правду о сибирском казачестве, потратив на неё всю сознательную жизнь. Написал огромный труд, добился его издания и покинул бренный мир в ожидании выхода в свет второго тома из пяти. Думаю, действительно, он пользовался фактологическим материалом, но в тексте здравое зерно было столь глубоко утоплено в живописаниях, не относящихся к историческим событиям, что составить целостную оценку исторической ценности труда представляется излишне трудоёмким, чтоб терять на это драгоценное время. Видимо одинаковая со знаменитым писателем фамилия, прямым потомком которого он себя считал, генерила многословие и чванливость, ссорила с властями и соседями по обитанию, казахами, «желающими убить правду» и русскими, «не сделавшими её, и его соответственно, своим флагом».

Этаких примеров легион. Каждый, сколь ни будь сведущий в местных достопримечательностях, приведёт подобные. К радости культурологов и к горю историографов наследие подобных деятелей наводняет информационную среду, раздувая её в «мыльный пузырь» воздуха слов и тончайшей плёнки фактов. Размер и радужное сияние этого шара влекут к себе зачарованных описателей, критиков и продолжателей славных традиций, вздувающих близ очередные шары. Эфир полон. Народ млеет. Парад шаров уже давно стал схож с дефиле непознаваемых объектов. Им несть числа. Каждая известная наука — шар. Раздуваясь, он лопается, распадаясь на энное количество маленьких сморчков, вновь начинающих пухнуть. Ну да что я о прочих, о истории и философии её суметь бы высказаться.

Нельзя не признавать, что исторические знания, анализ их через сознание сопричастности событиям минувшим, являются хребтом жизнедеятельности человечества, основой познаваемости мира. Наконец, источником оптимизма, веры в завтра, движителем будущего поведения. Без памяти человек теряет все личностные начала, известно, потерявший память становится новорожденным, никчемным, в реалиях существования, субъектом. Если исключить вариант «чудесного» возвращения памяти, то только внешнее воздействие среды заставляет стать его новой личностью, либо, под влиянием той же среды — восстановить утраченное прошлое. Разберём оба случая через некие аллегории.

Представим, что человечество в одночасье потеряло память. Множество существ, топчущих землю, инстинктивно способных лишь противостоять стихиям и голоду, вынуждены будут повторить весь эволюционный процесс. И никакой Всеведущий не урежет их время возвращения к состоянию «до дежавю» в более короткое, нежели предыдущий процесс. И вряд ли у кого возникнут сомнения в том, что процесс этот будет серьёзно отличаться от предшествующего. Но о причинах различия в следующих главах. Если ж признать, что Путь станет иным, то и Будущее изменит вектор. И абстрактный космонавт, блуждавший вне времени и пространств, в период означенных бурь, вернувшись, не найдёт общих, с известным ему прошлым, черт в открывшемся ему мире. Потерянная история уничтожит свойственную ей форму человеческой цивилизации. Всё, всё, всё изменится, останутся разве что внешность, прямохождение и некие генетически вложенные алгоритмы поведения людей.

Спустимся теперь чуть ниже и предположим, что жители некого государства напрочь лишились памяти. Соседи, конечно, помогут, научат «ложку держать в руках», но что далее? Вариантов два. Как в том анекдоте: один плохой, второй хороший. Имейте в виду, для нас понятия «хороший» и «плохой» обусловлены моралью, то есть традицией. Для подопытных сие будет безразлично, ведь они будут счастливы при любом варианте, так же, как счастье детей заключается в развитии их способностей посредством влияния родителей и учителей. Кстати, анекдот стоит процитировать, ибо к нашей теме его «соль» имеет непосредственное отношение. Итак, председатель колхоза, на послеуборочном собрании вещает:

— Товарищи! У меня к вам два известия: одно хорошее, второе плохое. С какого начнём?

— С плохого конечно!

— Что ж. Урожая собрали на месяц, а жить до следующего — год! Придётся питаться дерьмом.

— У-У-У-У… Ну хоть хорошим порадуй!

— Радуйтесь, на здоровье: дерьма-то у нас — есть не переесть! Всем хватит!!!

Так вот. Плохой вариант подразумевает делёж территории агрессивными соседями и воспитание людей в традициях захватчиков. Смутные рассказы о некогда существовавшей родине до учеников конечно дойдут, но в каждом новом отечестве рассказы будут разными, более того, максимально затушёвывающими реальную картинку, что в прочем вряд ли сподвигнет учеников к бунту во имя обретения некогда утраченного, ведь это уже не их память, а легенды, увы, не руководство к действию.

Хороший же, маловероятен, но для полноты представления полезен. Добрые друзья-соседи, из гуманных соображений, решаются на сохранение страны посредством опеки и на восстановление, в умах ополоумевших, утраченных традиций через посвящение в историю. Только вот та же незадача. История из уст соседей, хош не хош, будет другой, интерпретированной с чужой точки зрения. На это мне возразят, мол, останется же литература, родные источники информации и восстановить правду будет легко. Эх, если бы. Представьте себе, что изустных авторитетов больше нет, перед каждым неограниченный выбор в приоритетах, право прочесть исторические сведения в первоисточниках и желание построить свою картину исторического прошлого. Не надо быть пророком, чтобы утверждать, что даже на основе литературы и всего имеющегося спектра информации новые историки напишут новые учебники, отличные от прежних.

Можно изобрести много подобных аллегорий, выводы из которых будут однозначными. Любой способ познания одной и той же истории, не зависимый от принятой на данный момент концепции, даст в результате новую, другую концепцию. С ростом, фактически в геометрической прогрессии, количества источников познавания Истории, как в рамках одной концепции, так и вне их, значительно, если не беспросветно, усложняется возможность установления единственно верных критериев определения истины. Хронология истории, нанизанные на неё наукообразные построения, уподобляются колоссу на глиняных ногах, подверженному атакам бунтующих стихий. Но если так уж сложно принять на веру историю древности, то, как ни парадоксально, не менее, а, пож