Михаил Кривцов
За свою Правду!
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Михаил Кривцов, 2019
В книгу вошли: повесть о самом до сих пор замалчиваемом событии Гражданской войны в России — восстании рабочих ижевского и воткинского заводов против большевиков, а также ряд эссе и стихов о революции, Гражданской войне, их причинах и последствиях.
16+
ISBN 978-5-4496-4025-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
- За свою Правду!
- За свою Правду!
- Эссе и стихи
- Революционная гопота
- Гражданская война
- Законы политэкономии
- Мясорубка
- Шальная пуля
- Быдло
- Господа офицеры
- Нестор Махно
- Вольный казак
- Мы в ответе за тех кого приручили
- Солдаты удачи
- Про народ наш удалой
- Пустозвоны-шарлатаны
- Всегда
- За наш покой!
- Легенда о героях галактики
За свою Правду!
В кровавой бойне мировой
Бессмысленной войны
Убийц готовят короли
И русские цари.
Ты был наивный паренёк,
Над книжкою мечтал,
Прекрасной даме мадригал
В тетрадку ты писал.
Гаврила Принцип — террорист
В Сараево стрелял.
Кликуш безумных русский царь
Безвольной жертвой стал.
И вот, ты, брошенный в окоп,
Готов бежать в штыки
На бастион, под пулемёт.
О Боже, помоги!
Романтик должен озвереть
И предъявить свой счёт.
Так цепи рабства разорвёт
Ужасный зверь — народ.
Сонный уездный городок копил зажиточный жирок — умели жить купчины и купчишки — кому надо свезли в столицу подношение и железнодорожная магистраль, связавшая империю из конца в конец — от Балтийского моря до Тихого океана, прошла через их город на берегу большой реки, где они уже давно обзавелись своими пароходами. И делали они спокойно свой гешефт и имели с него хороший профит, снабжая всю Сибирь своими знаменитыми скрипучими сапогами и подобрав хлебную торговлю среднего Прикамья под свою биржу. И строили они со своих доходов особняки, похожие на небольшие дворцы, и дачи в стиле модерн и на развитие города у них после этого оставалось — и на дизельную электростанцию и на водопровод и на женскую гимназию с первым в стране реальным училищем, тоже. И ни какие геополитические катаклизмы не могли этому помешать — по причине удалённости сего богоспасаемого града от государственных границ. Но пришла из столиц война гражданская и прокатились её фронты по Сарапулу аж несколько раз и пострадал в той кровавой каше каждый четвёртый житель и, в основном, не от контрразведок враждующих армий, а от соседей, сводящих старые счеты и вымещавших давние обиды под барабанный бой классовой борьбы — волокли просто в ближайший лог и там кончали — в меру своей садистской фантазии.
И вот прошёл с той поры целый век и стёр из памяти многое, а многое и специально замалчивалось — по причине несоответствия официальной картине диктатуры победившего пролетариата. Это я о восстании ижевских и воткинских рабочих против большевиков, которое коснулось краем и Сарапула, к уезду которого оба завода и были приписаны.
Без малого три четверти прошедшего века гражданская война прославлялась, как время революционных героев и их лихих подвигов, но кому то довелось тогда просто выживать, детей растить, а кто то и любовь свою тогда встретил и молил Бога уберечь её от пули.
***
Александр — молодой человек среднего роста с кавалерийскими усиками и в военной форме без знаков различия шёл прогулочным шагом по тенистой улочке, поглядывая временами на меняющиеся цвета заката.
Ещё один день идёт к концу, проведённый в прогулках вдоль Камы, в осмотре творений вятского архитектора Чарушина и его столь же даровитых коллег — одних церквей больше двух десятков, в беседах с обывателями о столичной политике и о местных слухах, посещении лавок и других заведений для приличной публики, где ему не довелось много потратить — по причине ограниченности своих средств. А в неприличные заведения, коих в городке тоже хватало, уже не тянуло, поскольку в сердце его поселилось нежное чувство к доброй и скромной сестре милосердия из местного госпиталя — Леночке, благодаря заботам которой он встал на ноги много раньше, чем ожидали доктора.
Александр не был кадровым военным — до войны он преподавал французский и немецкий языки в Тобольской гимназии и пописывал временами в местной газете. Поддавшись общенациональному порыву в 1914-м году, он записался в вольноопределяющиеся, закончил краткосрочную школу прапорщиков, но благодаря своему деду — сибирскому казаку он с детства стал лихим наездником и с учётом этого был направлен в драгунский полк с присвоением звания корнета, что уже соответствовало подпоручику в пехоте. Что вызвало определённое недовольство однополчан — выпускников юнкерских училищ, но юный филолог быстро заслужил среди них популярность своей лихостью, став охотником за языками и «перепахав» с этой целью тылы супротивной австрийской дивизии. Ему долго везло, пока бутылочная бомба, брошенная его подчинённым без должной выдержки после вырывания кольца, не была возвращена венгерским гонведом назад с последующей контузией и несколькими осколочными ранениями. И было бы это для корнета совсем фатально, если бы неудачливый гранатомётчик не прикрыл командира собой в последний момент. А так, привезли его в тыловой госпиталь, подлечили, отпуск по ранению дали. Пока был на излечении, получил письмо о смерти единственного оставшегося близкого родственника — отца. Поэтому он решил провести весь отпущенный на восстановление сил срок поближе к своей пассии.
Вот и небольшой дом — обшитый досками пятистенок, в котором он снимает комнату у местного интеллигента — телеграфиста Николая. Пройдя скрипучую калитку и погладив на крыльце ласковую хозяйскую собачёнку, Александр открыл дверь в сени и прошёл к свому временному обиталищу — за дверной ручкой торчала свежая газета. «Какой разлюбезный у меня лендлорд!» — отметил квартирант.
Войдя в комнату и повесив свою фуражку на вешалку у двери, наш герой усаживается на диван и, развернув газету, углубляется в чтение. Спустя какое то время раздаётся стук в дверь.
— Входите, не заперто!
Входит Николай в форменной одежде связиста.
— Здравия желаю, господин корнет!
— Добрый день, Николай Васильевич. Я положил вам на бюро сажень керенок — за мою комнату.
— Напрасно беспокоитесь, друг мой. Не в моих правилах наживаться на служивых людях, проливших свою кровь за Отечество. Что продали на сей раз, если не секрет?
— Не поверите. Плачу с гонорара — честно заработанное.
— Вот как! И какой же из своих талантов вы употребили?
— Даю частные уроки французского соседу Максиму. Дабы наша прекрасная Елена не огорчалась неудами, которые её братец носит из реального училища.
— Дело сие богоугодное. А что нового пишут в газетах?
— Новости весьма любопытные — из Казани. Прогнали чешские легионеры большевиков и болтуны из учредиловки уже делят власть. А о чём стучит телеграф?
— Много чего стучит. Властей теперь в России-матушке много и все грозные. Вот, на ижевском заводе некий «Союз фронтовиков» взял большевиков в совете за лацканы.
— Любопытно! Бросили герои фронт, но замашки свои митинговые, как и оружие, с собой привезли.
— Посетил я, давеча, большевистский митинг — орут благим матом о гидре контрреволюции. Все комиссары приблудные. Один Седельников местный — с детства его знаю, как отъявленного хулигана и хама.
— Не на долго их хамская власть. Квалифицированным рабочим их уравниловка нужна, как собаке палка. Знаю я сколько получали они на казённом заводе при государе-императоре. Прости, Господи, этого болвана.
— Забыли его все в Екатеринбургском изгнании. Не нужен он никому. Все сейчас от имени народа на власть претендуют. Вот и наш сосед Клим в совете представительствует.
— Неплохой он парень — грамотный. Зря он якшается с этими проходимцами — ведь повесят их скоро. А хороший механик на железной дороге любой власти нужен.
Раздаётся стук в дверь. Николай её открывает и видит молодую хорошенькую соседку — Елену.
— Здравствуйте, соседушка. Пожалуйте войти. Давно вас не видели. Всё на дежурствах пропадаете в своём госпитале. Побледнели от утомления, но по прежнему хороши.
Александр встаёт, подходит к Елене и целует ей руку.
— Бонжур, мадмуазель.
Елена делает шутливый реверанс.
— Бонжур, месье. Как наш шалопай? Не безнадёжен?
— Бойкий юноша. Однако, его французского я, пока, не понимаю.
«Со временем вы найдёте общий язык. Я в этом уверен. Довелось наблюдать с каким интересом он расспрашивал вас о вашем „Парабеллуме“» — вмешивается в их беседу телеграфист.
«Негодный бездельник! Расскажу маме — она ему задаст!» — возмущается Елена.
«Вы ещё не сказали нам, чему мы обязаны вашим визитом?» — интересуется домовладелец.
Елена всплёскивает руками.
— Ах, да! Мама приглашает вас на ужин. Приготовили, что Бог послал. Не обессудьте.
— А я паёк на станции получил и охотно с вами поделюсь.
— Ну, что вы! Спасибо.
И вся компания покидает комнату. При этом Александр придерживает дверь, пропуская Елену и успев при этом что то нежно шепнуть ей на ушко.
***
Революция добралась до Сарапула и сильно его изменила — он перестал быть чистым, уютным и безопасным, хотя вид на его раскинувшиеся по холмам кварталы и оставался живописным, если не приглядываться к деталям.
Дворникам перестали платить жалование, но никто не мешал им теперь пьянствовать, орать на митингах о прежнем угнетении и потихоньку марадёрствовать.
Ещё недавно, любое новое лицо в городе привлекало внимание, в том числе и следивших за порядком полиции и жандармерии, упразднённых ныне вместе с царской властью. А теперь город превратился в военный лагерь для, мало имеющей представлений о дисциплине, вооружённой разноязыкой орды, включающей латышей, венгров и даже чёрт знает откуда взявшихся китайцев, обряженных в фантастическую смесь элементов форменной и гражданской одежды.
Зажиточная жизнь кончилась — пришло время экономии. Российский рынок развалился — возить партии обуви в Сибирь потеряло смысл — никто бы их не оплатил. Да и денег надёжных не стало — большевистские дензнаки и керенки котировались ещё ниже старорежимных ассигнаций. Керенки, вообще, мог печатать любой желающий, имеющий доступ к типографии — никаких степеней защиты они не имели. Их даже не разрезали на отдельные купюры — просто при расчёте отрезали от листа нужную сумму. Какое то количество обуви ещё производилось и позволяло выменивать на неё продукты. Хотя мастеров, способных полностью её пошить самостоятельно, в Сарапуле всегда было не много — и надомное производство предусматривало разделение труда на отдельные операции с передачей по технологической цепочке из дома в дом: кто специализировался на выкройке заготовок для верха обуви, кто подмётки вырезал, кто каблуки вырубал, кто верх тачал, кто подмётки прибивал. Голодать, как в крупных городах, не приходилось — у многих были огороды и родственники в близлежащих деревнях. У каждого в доме печка и лес вокруг города — тащить в дом железные «буржуйки» и топить их мебелью было не нужно.
Больше тяготили царящие вокруг произвол и насилие — революционное правосознание дорвавшихся до власти и оружия психопатов. В то благословенное для серийных маньяков время любой из них мог стать комиссаром или атаманом. А уж что мог тогда получить педофил за корочку хлеба и место у печки от умирающих от голода и холода беспризорников?
Зато каждый недоучившийся полуинтеллигент — краснобай мог рискнуть выбиться в новые дантоны — робеспьеры.
Получил свой шанс и железнодорожный механик Клим — простой, честный парень, ещё донашивающий тельняшку — после срочной службы на Черноморском флоте. Начитавшись в отрочестве дешёвых сытинских изданий Майн Рида и Гюстава Эмара, он продолжал бредить благородными подвигами, не находя, до недавней поры, выхода своим героическим порывам. Но вот революция открыла все двери, а пара прочитанных брошюрок с популярным изложением марксистских идей открыла глаза на классовую борьбу и дала ему право и обязанность вести за собой тех, кто читать не умел. Ему сразу понравилось орать на митинге из толпы, а потом и с трибуны. Его заметили и кооптировали в уездный совет. Но не спешите его осуждать — ведь многие из нас прошли через подобное в конце восьмидесятых — начале девяностых годов того же двадцатого века. А наши хохластые небратья находятся в подобном ментальном статусе, вообще, перманентно. Тем более, что в дальнейшем нашем повествовании ему будет не сладко, а в 1937 году его вообще расстреляют — за недостаточную гибкость и излишнюю принципиальность. Так что отнесёмся к нему если не с сочувствием, то с пониманием.
***
Вечером, возвращаясь на квартиру, Александр встречает идущего к нему Клима с корзиной в руке и приглашает его войти. Клим ставит на пол свою корзину и продолжает беседу: «Отец велел отнести вам гостинец. Уж очень вы напомнили ему его командира в балканском походе».
— Спасибо вам с батюшкой. Совсем я в бедность впал, в это нелёгкое время. Пока я в отпуске по ранению был, армия российская приказала долго жить и довольствие мне платить теперь некому.
— Вот и шли бы на службу в Красную армию. Там военспецы очень нужны.
— Увольте. Ваш Ленин изменник-пораженец и погубитель нашего Отечества.
— Я с вами совершенно не согласен, но уважаю ваше мнение. Однако, согласитесь, что Керенский был пустой болтун, а Ленин решил аграрный вопрос и дал самоуправление рабочим.
— А теперь продотряды отбирают у крестьян урожай и на рабочих трудовая повинность. Загонят они вас в крепостное право и будете вы на их произвол бесплатно работать.
— Рабоче-крестьянское правительство трудится на благо трудового народа.
— И кто же в этом правительстве рабочий? А кто, если не секрет, там крестьянин?
— Но они за народ шли на каторгу и в ссылку!
— И на каторге и в ссылке много разных воров и бандитов. Вы образованный человек, Клим. Вам не по-пути с этими проходимцами. На ижевском и воткинском заводах кадровые рабочие восстали против уравниловки и произвола большевиков. Пора вам решать с кем вы.
— Я за советскую власть до конца. За нами правда и марксистская наука. За нами будущее и за свободу трудящихся всего мира почётно погибнуть.
— Удивительный вы человек, Клим. Я этих трудящихся на той стороне фронта видел и они стреляли в наших солдатиков — таких же трудящихся.
— Их обманули капиталисты!
— А вас обманывают комиссары. Они с вами в очередях не стоят и стоять не собираются. Так и будете работать в обмен на их обещания?
— Не знаю, как вас убедить, но душой чувствую, что правда за нами. Народ долго терпел и заслужил лучшую жизнь!
— Вот только комиссары ваши из другого народа.
— Они интернационалисты.
— То есть — приблудные.
После деликатного стука в дверь и приглашения от квартиранта входит домовладелец со словами: «Опять у вас диспут? А я вот самогоном на станции разжился. К столу, товарищи»!
***
Революция — революцией и гражданская война — войной, а жизнь продолжается: старики болеют, молодые женятся и детей рожают, а дети растут — есть просят и заботы требуют.
Золотое время детства — летние каникулы и не ясно ещё — будет ли следующий класс осенью — в школах странные личности, увешанные оружием, устраивают свои толи штабы — толи шалманы.
Реалист Максим — брат Елены набегался за день с приятелями по городу и по его окрестностям, покатался на лодке по сверкающей на солнце красавице Каме и полный впечатлений, с карманами набитыми стреляными гильзами и другими нехитрыми мальчишескими сокровищами, трусит приблизительно по направлению к дому и, хотя голод уже подводит живот, всё же решает не упускать случая повидаться с интересным человеком, в надежде разговорить его на очередной рассказ о войне и заодно поделиться новостями.
Александр, сидя за столом, чистит пистолет. Раздаётся стук в дверь. Александр накрывает детали пистолета тряпкой.
— Входите!
Входит Максим, приглаживая ладонью непослушные, отросшие за лето вихры.
— Александр Юрьевич, в Гольянах ижевцы!
— Отдышись, Максим. Откуда ты знаешь?
— Мой одноклассник — Пашка там у своей тётки гостил. Только что вернулся и сразу меня встретил!
— Да, много ли там штыков в отряде и кто им командует?
— Пашка говорил, что много, а командует штабс-капитан. Пашка в погонах разбирается — у него брат прапорщик был, который на империалистической погиб.
— Нахватался уже большевистских словечек. Лучше бы французские учил — куда как полезнее.
— Вы на войну собираетесь? Вот и «Парабеллум» чистите.
— Дамы любят ласку, а оружие — смазку, камрад мой Максим.
В неприкрытую Максимом дверь входит Николай и включается в беседу: « Большевики одурели от страха! Штаб их второй армии, как говорят, украл из банка двадцать четыре миллиона золотом и удрал в Вятские Поляны. В городе этой швали почти не осталось».
— Пора мне представиться господину штабс-капитану, что привёл авангард повстанцев в Гольяны, как поведал только что наш вездесущий Максим.
— Да, Пашка сам видел!
Без стука входит взволнованная Елена.
— Простите великодушно за бесцеремонность, но маменька с ума сходит — в городе стреляют, а Максима нет дома.
— Я только зашёл показать стихотворение, которое я написал по французски.
— Марш домой, Пушкин сарапульский! Успокой маму — она места себе не находит!
Максим, махнув рукой, удаляется.
«Что теперь с нами будет, Александр?» — взволнованно говорит Елена.
Николай тактично выходит.
Александр подходит к Елене и берёт её за руку.
— Мой долг офицера зовёт меня в строй. Ничего не бойся. Мы сейчас пойдём к твоей матушке, попросим её благословения и немедленно обвенчаемся. Я решил вступить в армию повстанцев — им несомненно понадобится мой опыт фронтового разведчика. Но я не отпущу тебя далеко и чем бы не закончилось это предприятие — мы всегда будем вместе. Ты будешь сестрой милосердия в моём отряде. А дальше, что Бог даст. Но мы никогда не расстанемся, пока я жив.
— Проклятое время, но мы будем вместе и будем счастливы — назло всем этим безумцам!
Александр предлагает руку Елене и они вместе уходят.
***
В кошмарном сне не могло присниться в 1914-м, что придётся рыть окопы вокруг своих городов в Вятской губернии. Да, вот довелось. Надоело рыть землю ещё на мировой войне, поэтому копали не в полный профиль, а скорее для стрельбы с колена.
Унтер доложил Александру, что большевики опять зашевелились. Он вышел из землянки, поднёс к глазам трофейный цейсовский бинокль — сувенир с мировой войны. Так и есть — готовят очередную атаку. Орут комиссары, размахивают маузерами, выгоняя одетых в шинели крестьян из окопов. Неохотно те лезут — как бараны на бойню. Раздали землю, а хозяйствовать не дают — грабят подчистую и опять на войну гонят, теперь уже против своих. А с германцами у них теперь дружба — вместе кровь русскую православную пьют. Впрочем, не только русскую, но и вотяцкую и татарскую — никакой не брезгуют.
Вперёд, ура! Сейчас, ага!
Александр отодвинул пулемётчика, занял его место, поднял прицел, повернул рукоятку, досылая патрон и взводя ударный механизм.
«Подходите. Ближе — ближе», — цедит он сквозь зубы, поводя стволом «максима» из стороны в сторону и наблюдая в прицел цепь серых фигурок.
Когда те добрели до рубежа, намеченного для последнего броска, корнет дал очередь поверх голов и пейзане послушно попадали, а после второй — на сей раз в землю-матушку перед их носами, «красноармейцы по неволе», забыв винтовки, рванули с низкого старта наперегонки — наступать в обратном направлении. Вслед им неслись улюлюканье и свист повстанцев.
Пришло время собирать «урожай». Трофейных винтовок хватало: и трёхлинеек, и японские «арисаки» попадались и американские «винчестеры» под русский патрон и трофейные «маузеры» с «манлихеровками». К сожалению, не все большевистские вояки были так любезны, чтобы побросать заодно и подсумки, особенно с нестандартными для России патронами.
Ну, и на том им спасибо. Так размышлял Александр, доставая папиросу из портсигара и прикуривая от германской зажигалки, пока его бойцы возвращались в траншею, волоча по две-три отбитых в этом забавном бою винтовки.
***
Отец Максима и Елены служил когда то в земской больнице фельдшером, но последние годы жизни сильно болел и Елена, учась тогда в последних классах городской женской гимназии, принимала в уходе за ним посильное участие. Когда же семья стала получать скромное пособие по утере кормильца, выпускница гимназии пошла работать в тыловой госпиталь сестрой милосердия — уже шла мировая война.
Вместо свиданий с кавалерами и прогулок с подругами — утомительные дежурства, переполненные картинами боли и страданий. Но Богородица узнала о её сокровенной мечте и вняла несмелой молитве.
Однажды вечером санитарным эшелоном доставили в Сарапул молодого офицера, к которому она сразу прониклась особым сочувствием, которое быстро переросло в привязанность, а затем и в любовь. И любовь не осталась безответной — Александр ждал каждый день свою «белую голубку», как лучик света, от которого сразу расцветала его не успевшая окончательно огрубеть на войне душа.
Все старания и познания в медицине, полученные от отца и из чтения медицинских изданий его библиотеки, а также опыт своей бабушки, слывущей в народе знахаркой, были употреблены Еленой на то, чтобы вернуть любимому здоровье и примерный уход сделал своё дело, удивив темпами восстановления даже видавших виды докторов госпиталя.
Мировая, а тем паче гражданская войны ударными темпами выкашивали молодых мужчин и бабы уже завидовали тем товаркам, которые дождались с фронта хотя бы одноногого или однорукого мужа и Елена поначалу даже боялась радоваться своему счастью, чтобы его не сглазить.
Благословение, слезы беспокойства и радости на щеках матери, венчание в маленькой церквушке на окраине и более чем скромное застолье для немногочисленных приглашённых — и вот они уже супруги. Желанно, но ещё непривычно.
***
Елена накрывает на стол. Александр стоит у висящей на стене карты и задумчиво смотрит на неё.
— Ты сегодня пришёл мрачный. Дурные новости с фронта?
— Скорее из штаба. Все хотят командовать. Политиканы визируют каждый приказ военных, а солдаты его потом обсуждают и выполняют только, если захотят. И дальше всего этот балаган зашёл в сарапульской «армии». Одно радует, что и у нашего противника дела идут не лучше. Им хватило глупости мобилизовать в шесть своих полков местных крестьян, которые их ненавидят. И теперь комиссары упражняются в том, что гонят их в атаку, а те потом бегут, бросая оружие, которое мы с удовольствием затем собираем.
Вбегает Максим и почти кричит от волнения: «Лена, Александр, какой ужас! Мы с Пашкой ездили на их лодке на остров — там полно утопленников прибило к берегу! Пашкин папа сказал, что это арестанты, которых большевики держали на винном складе и расстреляли перед тем, как бежать из города! Теперь они все всплыли и их там много! Я побоялся считать».
Елена вторит ему: «Женщины в лавке говорили, что контрразведка ловит теперь большевистских доносчиков».
Максим спешит дополнить: «Да, я ещё видел, как солдаты повели под конвоем Клима — наверно тоже на винный склад — там снова тюрьма. Александр, как вы считаете, его тоже расстреляют?»
Сестра прерывает его: «Не болтай ерунды! Это будут решать культурные люди, а не комиссарские варвары».
Александр, отрицательно мотнув головой, возражает жене: «Культурные люди быстро звереют от власти над другими людьми. Клим был слишком активен, а ведь я его предупреждал. Золотые у него руки — помнишь, как он починил мои часы?»
— Память о твоём покойном батюшке? Конечно помню. Очень услужливый молодой человек, но очень наивный.
— Идеалист и совершенно не разбирается в людях. Можно сто раз перевернуть общественные устои, а люди не изменятся и не хочется говорить, что всплывёт наверх.
Максим захлёбываясь от смеха пытается вставить свои пять копеек: «Я догадался, что! Г…»
Елена хлещет его салфеткой.
— Негодник! Набрался у своего Пашки!
Александр бормочет задумчиво: «Смех-смехом, однако, прибьют под горячую руку нашего добрейшего Клима не за понюх табака».
Елена в пол голоса: «Ведь ты можешь его выручить? Комендант тебя ценит».
— Попробую. Ах, Клим-Клим, и скрыться толку не хватило! Это тебе не книжки заумные читать — тут игры не детские. Пожалуй, поспешу — обедайте без меня.
Александр берёт фуражку с вешалки и уходит. Елена и Максим смотрят ему в след.
***
Всё в этом мире имеет свою оборотную сторону, так же и выгодное для развития торговли положение Сарапула на пересечении большой судоходной реки и трансконтинентальной железнодорожной магистрали превратило его в стратегически важный пункт на карте гражданской войны — со всеми вытекающими из того последствиями. Шёл, так называемый, эшелонный период этой войны — подходил к станции эшелон, из теплушек выпрыгивали солдаты и занимали город, через некоторое время подходил следующий эшелон, из него выпрыгивали другие солдаты и выбивали предыдущих, а городу оставались на память следы разрушительных уличных боёв. Особенно же зрелищно выглядело прибытие бронепоезда и его артиллерийская дуэль с уютно расположившейся в городских кварталах батареей.
Николай, занимая не видную должность телеграфиста на железнодорожной станции, был тем не менее благодаря именно ей одним из самых осведомлённых людей в городе — почти все и вся, кто и что прибывало в Сарапул или покидало его, проходило перед его глазами и все срочные известия проходили через него же.
Будучи немолодым вдовцом, единственный сын которого перебрался в Казань, он, умудрённый жизненным опытом и скептик по натуре, не ждал ничего особенно радостного от идущих социально-политических катаклизмов, но молодёжи по отечески покровительствовал. Ему больше нравилось общаться с молодыми, чем с ворчливыми ровесниками и по тому он был рад приютить молодую семью и посидеть, пользуясь случаем, за одним с ними столом.
***
За столом Александр и Николай играют в карты. На диване пристроился Максим с гитарой. Он пытается подобрать какую то мелодию.
Николай, сдавая карты, продолжает беседу: «Должно быть ваша супруга очень устаёт последнее время, дежуря сутками в госпитале?»
— Вы правы — очень она выматывается на работе. Новых раненых везут постоянно — бои приобретают ожесточённый характер. Взаимное озлобление растёт и уже не понятно являются ли расправы под горячую руку следствием или причиной этого. Как же надо ненавидеть народ, чтобы звать его к гражданской войне!
— Кстати, а что сталось с нашим ленинцем, сиречь Климом?
— Опоздал я — отвезли его на баржу. На винном заводе сажать уже было некуда — набит арестантами, как кадушка солёными огурцами. Леночка расстроилась, да и мне искренне жаль парня. Что теперь делать? Ведь комендант тюрьмы такая скотина — этот Касьян Владимирович. Говорят, он ещё в своём селе, кажется в Мостовом, слыл живодёром. Пытался взять Клима на поруки, ручался, что он не опасен. Ни в какую — упивается властью вахлак. Не посылать же мою роту на абордаж!
— Да, уж! От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Чья бы не взяла, а первым делом сажают и стреляют. Тут один священник попытался осудить в проповеди массовые расстрелы — так его самого забрали наши демократы и расстреляли — за сочувствие большевикам.
Максим напевает:
«Сброшены цепи кровавого гнета,
Дружно врага уничтожил народ,
И закипела лихая работа:
Ожил рабочий и ожил завод.
Молот заброшен, штыки и гранаты
Пущены в ход молодецкой рукой,
Чем не герои и чем не солдаты
Люди, идущие с песнями в бой.
Люди, влюбленные в светлые дали,
Люди упорства, отваги, труда,
Люди из слитков железа и стали,
Люди, названье которым «руда»».
Александр удивлённо спрашивает «артиста»: «Откуда ты взял эту песню?»
— Ижевцы пели.
Николай замечает со вздохом: «Тоже идеалисты. На их крови беспринципные выскочки строят свою карьеру».
Александр резонёрствует: «Из двух зол выбирают меньшее. Это всё же получше большевистского фанатизма. А ту тюремную скотину я однако лично пристрелю, если придётся отступать. Нет никакого желания таскать этого палача в обозе».
— Думаете, что придётся оставить Сарапул?
— Боезапаса в Ижевске мало. Штаб просит Казань поделится. Если не помогут…
Максим встревает в разговор взрослых, обращаясь к офицеру: «Ведь вы возьмёте меня с собой?»
— А кто останется с матушкой, ведь Лена уйдёт со мной. И не болтай нигде о том что слышал. Спой лучше ту песню.
Максим поёт.
***
Ограбление крестьянства советская власть поставила на поток, сформировав для этого целую продармию.
Развалив промышленность и поставив вне закона торговлю, обозвав её спекуляцией, большевики ничего не могли предложить крестьянам в обмен на их продукты и, чтобы хоть как то предотвратить голодные бунты в крупных городах, рассылали во все стороны вооружённые продотряды. Самыми исполнительными в них были латыши и китайцы, которые вели себя как форменные окупанты. Орлы они были только с беззащитными селянами, а столкнувшись с вооружённым отпором быстро бросали винтовки и разбегались.
Китайцев завезло на уральские заводы ещё царское правительство — взамен отправленных на фронт русских рабочих. Вот из них комиссары и вербовали преданных себе «интернационалистов».
Большую шайку из трёхсот этих наёмников и удалось перехватить роте Александра на просёлке между деревнями. Так лучше — зачем рисковать деревенскими жителями, которыми поганцы имели обычай прикрываться в случае опасности и брать их в заложники.
После первых же прицельных выстрелов беззаветные борцы за чужое добро послушно подняли руки — надеялись дураки ненашенские на международную конвенцию о правах военнопленных.
Шалите, черти жёлтые, тут вам не Порт-Артур, тут гражданская война и вы здесь лишние. Примерно в таком духе высказался Александр и приказал своим бойцам, не тратя патронов, управиться штыками.
Слишком много развелось любителей пускать русским кровь — пора сократить их поголовье, чтобы впредь не повадно было.
***
Эсеры — партия социалистов-революционеров победила на выборах в учредительное собрание, разогнанное затем большевиками. Более восьмидесяти процентов населения Российской империи были крестьянами и потому не удивительно, что при голосовании победили эсеры, позиционировавшие себя, как преемники народовольцев и защитники крестьянства. Они подтвердили это, разработав знаменитый декрет о земле, на котором Ленин затем хорошо пропиарился, приняв его на съезде советов, но выполнять его большевики не собирались, считая крестьян «мелкобуржуазной стихией», и загнали их в колхозы, отобрав паспорта. И народ расшифровывал тогда ВКП (б), как второе крепостное право большевиков.
Брестский мир не дал добить немцев убедительно и сделал возможным невероятное — приблудный австрийский ефрейтор стал фюрером и к двенадцати миллионам убитых на гражданской войне прибавилось ещё двадцать семь.
А потом, монопольная власть этой партии привела к её полному разложению и краху государства в 1991-м году.
Мы теперь уже не узнаем к чему бы привели страну эсеры, не случись узурпация власти большевиками, но им бы пришлось изрядно накосячить, чтобы переплюнуть в этом коммунистов.
***
Максим и его подружка — гимназистка Аня гуляют по Пушкинскому саду. Он прекрасен осенью — не даром поэты любят эту пору — клёны кичатся напоследок своими красными и жёлтыми нарядами, роняя их постепенно на посыпанные песком дорожки, а лиственницы не спешат терять свои иголки. Осенний воздух пахнет грустью. Даже для подростков у которых всё ещё впереди.
— Максим, как ты думаешь, какая жизнь настанет, когда война закончится?
— Я думаю, Аня, что хорошая будет жизнь — ведь не зря народ бьётся за свободу.
— Разные армии бьются и во всех этих армиях русские люди — значит за разную свободу они бьются?
— Нашей армией эсэры командуют — они за социализм и большевики вроде тоже за него…
— Значит разный у них социализм? А договориться они не могут? И что такое — социализм? Я вот Чернышевского читала, которого нам в гимназии в руки брать не велели — у него в романе героиня видит четвёртый сон и там про социализм. Все люди будут жить в общих дворцах, работа им будет в радость — за них машины будут работать, и все будут заниматься искусством. Мужья не будут иметь ни какой власти над жёнами и, вообще, семей не будет. Детей будут все вместе воспитывать. И от такой приятной жизни они долго не будут стариться и болеть не станут.
— На сказку похоже… А куда дураки и злодеи денутся?
— Наверное, их добрые люди выгонят — жить отдельно…
— Да, выгонишь таких — они сами кого хочешь разгонят и добрых людей — в первую очередь!
— Но ведь философы про будущее мудрые книги писали — и Платон и Маркс.
— Они все думали, что люди в будущем будут умнее и лучше, а они всё воюют и от войны звереют.
— Мне иногда и нашим солдатам смотреть в глаза страшно. Хоть они и говорят, что нас защищают. Не должны люди убивать людей.
— Не знаю, Аня, но не могут же безумцы победить? И жизнь станет справедливой и люди будут друг другу товарищами! Иначе зачем же всё это? И война и жертвы…
— Вот и мне — и интересно и боязно…
***
Поздний вечер. Пост на дороге у въезда в село Сигаево. Самодельный шлагбаум из берёзовых жердей. Неподалёку крытый соломой шалаш — на случай непогоды. Над костром висит закопчёный чайник. Трое служивых расположились поближе к теплу — вечер прохладный. Покуривают после вечери, лениво беседуя «за жизнь».
«Здоровы будете!» — раздаётся незнакомый голос из темноты.
«Здоровей видали! Ага!» — ответили вразнобой.
На свет вышел невысокий мужик в полувоенной одежде и при усах с подкрученными вверх, на фельдфебельский манер, концами. Присел на корточки у костра и протянул к огню ладони — озяб видать.
— Сам откуда? Куда?
— С войны, до дому.
— Где дом то?
— На Волге.
— Далеко — большой крюк дал!
— Да, пока я на империалистической был, жена ребятишек к своему отцу от голода в эти края свезла.
— Приехал забрать?
— А как иначе? Бабе с ребятишками одной в такое время ехать?
— Да уж, на крышу вагона лезть с мальцами не с руки.
— А сколько их у тебя?
— Трое и все мал мала меньше.
— И у меня також.
— А, что всё не навоюетесь?
— Так за дома свои и завод и воюем — не нужны нам комиссары в хозяева. Рабочие мы с Ижевска и с Воткинска и здешние кожевники с нами.
— Вот как! И кто у вас заправляет?
— Союз фронтовиков и партия эсеров.
— Так, что же они против революции и рабочих советов?
— Сами под красными флагами бъёмся за советы без коммунистов. Они искусный труд не уважают — ровняют умельцев с подсобниками. Всем одну нищенскую пайку и на завод, как на каторгу.
— Да и крестьян грабят, латыши с китайцами всё отбирают по их указу — якобы за укрытие продовольствия. У нас у многих родня в деревнях — наслушались.
— Комиссары крестьян мобилизуют и на нас посылают, чтобы мы друг друга побыстрей перебили и заменить нас китайцами, как им германские хозяева велят!
— Да, братцы, куда не кинь — везде клин! Пожалуй, пойду я…
— А звать то тебя как?
— Василием крестили.
— А я — Степан, он — Сергей, а молодой — Колька.
— Может ещё, Бог даст, свидимся. Прощевайте.
— Удачи тебе, солдат!
Василий шёл в темноте крепко задумавшись. Фамилия его была Чапаев, а неподалёку его поджидал с лошадьми и оружием ординарец — Петька Исаев.
Не стал знаменитый Чапай спешить обагрить свои руки рабочей кровью, как требовал от него неистовый Троцкий и вместо него возмёт Сарапул Азинская дивизия — латышу было наплевать на русскую кровь. Этот садист любил, после сытного обеда, лично расстреливать из нагана заложников во дворе своего штаба. За что его и разорвали казаки на две части, привязав за ноги к лошадям, когда наконец изловили.
Троцкий же не забыл Чапаю того ослушания и подставил под удар казачьего рейда, когда по его приказу штаб чапаевской дивизии оказался вдалеке от её полков. Эх, надо было Чапаю быть последовательным и послать лесом-полем и этот приказ Троцкого!
А с ижевцами Чапаев ещё успеет встретиться до своей гибели. Именно они пойдут на его позиции в знаменитую психическую атаку, но не от избытка лихости, а из-за банального дефицита боеприпасов.
***
Прирождённые вертухаи и палачи — это особая человеческая порода садистов и не важно инквизиторы они, линчеватели или чекисты — им доставляет удовольствие глумиться над безответными жертвами. Ущербные люди, дорвавшись до власти, отыгрываются на всех, над кем могут, за все свои прежние неудачи.
Впрочем, многие из их жертв, поменяйся они с ними местами, вряд ли показали бы себя достойней.
Митинговые «герои» быстро сдуваются в кутузке. Узники «баржи смерти» легко продавали друг друга не только за кружку воды или за сухарь, но и за щепотку махорки. Романтики революции или блатной жизни долго не живут — их продают первыми.
Наивный большевик Клим сразу стал качать права, заступаясь за других арестантов, — они же при первом удобном случае и обменяли его на скудную подачку от охраны.
Когда его вытолкали на палубу его же бывшие товарищи, по принципу — «сдохни ты сегодня, а я — завтра», тюремщики готовились, приколов штыками, выбросить на корм камским рыбам очередную жертву, но доходяга проявил неожиданную прыть и сам прыгнул за борт. Охрана, для очистки совести, пошмаляла ему в след, зацепив пулей ухо, когда он под водой отгребал подальше от баржи. Потом, течение прибило его, уже почти совсем обессилившего, к берегу. Затем, он оборванный, окровавленный, сырой и продрогший, затравленно пробирался по тёмному, безлюдному в комендантский час городу от подворотни к подворотне, вжимаясь в самые тёмные углы, заслышав шаги патруля. Из-за голода и перенесённого потрясения, едва избежав смерти, он толком не отдавал себе отчёта в своих действиях и ноги сами привели его к двери за которой жили единственные в городе люди, которые могли быть к нему добры и к которым бы пришли его искать не в первую очередь. И инстинкт его не подвёл.
Елена убирает со стола. На диване лежит кто-то, завернувшись в шинель. Раздаётся стук в дверь. Елена подходит к ней.
— Кого вам надо?
— Это я, Леночка.
Елена открывает засов. Входит Александр.
— Что случилось? Ты боишься чего-то?
— Т-с-с. Тише. Он под утро пришёл раненный — в него стреляли.
— О ком ты? Кто этот человек?
Александр, увидев фигуру на диване, хватается за кобуру.
— Успокойся. Это наш Клим.
— Откуда он здесь? Каким чудом? Объясни.
— Он протестовал против издевательства охранников над узниками, а они поволокли его на палубу, для расправы. Он рванулся из последних сил и прыгнул в Каму. Охрана стреляла. Он долго не выныривал. Но когда уже не мог выдержать дальше и вынырнул, пуля оторвала ему часть уха. Спасла его только темнота и то, что он научился так плавать, когда служил на Черноморском флоте. Он был весь в крови. Я его отмыла и перевязала. Видел бы ты, как он ел! Он тощий как кляча и весь в кровоподтёках. А теперь спит — я дала ему морфий. Он весь трясся, когда рассказывал о пережитом в контрразведке и на барже смерти. Пусть поспит.
— Я выведу его ночью в моей старой форме в безопасное место. Хотя, где сейчас безопасно? Я недостаточно знаю ваш город и его окрестности.
— Придёт Николай со смены — он подскажет. А можно к моей тётушке-попадье — там сейчас много убогих. Никто не обращает на них внимание.
— Ещё подумаем об этом вместе. Надеюсь, что не весь мой завтрак ты ему скормила?
— Я бы ему всё отдала, но ему плохо стало — отвык от еды. У меня яички остались — сделаю быстро глазунью. Присядь пока к столу.
***
Ночь, улица, фонарь, аптека, идёт патруль — три человека. А Иисуса Христа нет ни впереди, ни поблизости — иначе он предупредил бы не соваться в переулок, где не ждёт их ничего хорошего.
Клим в военной форме идёт в сопровождении Александра. Окрик — Стой кто идёт! Стрелять будем! Клим рванулся прочь, но Александр удержал его за рукав и отвечает: «Свои!»
Подходят трое патрульных и начальник патруля, козырнув, обращается к Александру: «Ваш пропуск».
— Извольте ознакомиться.
Начальник патруля берёт бумагу, светит на неё карманным фонарём и долго читает, шевеля губами.
— Ваш пропуск в порядке, господин корн
