Марина Бородицкая

КРУТИТСЯ-ВЕРТИТСЯ

Стихи

Серия «Поэтическая библиотека»

В новую книгу известного поэта и переводчика Марины Бородицкой вошли избранные стихотворения из ранее вышедших сборников и стихи последних лет, уже знакомые читателю по подборкам в литературных журналах, а также публикуемые впервые. В стихах Бородицкой — улыбчивых и горьких, жизнерадостных и пронизанных нежной иронией — всегда есть свежесть мысли и яркость чувства, а её интонационную поэтику отличает оригинальность рифмы, живой разговорный язык. По словам Дмитрия Сухарева — «Всё тут точно, всё достоверно, всё чарует…».

О стихах Марины Бородицкой

Это удивительное сочетание мужества, нежности и абсолютной, звонкой ясности смысла. Марина умеет взглянуть окрест взглядом начисто лишённым поэтического дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.

Дина Рубина

Горьких, саднящих, заплаканных стихов в книге Бородицкой не меньше, чем улыбчивых, а то и вызывающе хохочущих. Зачастую (если не сказать — как правило) это одни и те же стихи…

Нет ничего смешнее надежды всё-таки выкупить из рабства Эзопа, добиться сказочной и никого не ранящей любви, превратить старость в детство, сохранить при любой погоде грациозную стать Керубино, спасти короля Лира и графа Глос-тера… Но оказывается, всё это можно. То есть нужно. Нужно до тех пор, пока не оставила поэта дурацкая привычка быть счастливой.

Андрей Немзер

Стихи Марины Бородицкой ни на что не похожи, в них — оригинальность живой рифмы, объёмной, геометрической, не всегда рамочной, часто внутренней, благодаря которой текст как бы распускается, расцветает изнутри. Эта неуловимая рифма наращивает дополнительные эмоциональные оболочки и словно окутывает слова светом.

Анастасия Петрова

Школярское озорство, нежная ироничность, какая-то языческая жизнерадостность и разговорные по преимуществу конструкции предложений — вот интонационные особенности поэтики автора… Есть ощущение гармонии, выращенной из разочарования. Преодолённого интонацией.

…Стихи эти сохраняют «стойкость веселья» вопреки всему, что встаёт за строками: расставанию, боли, тоске. Традиционность формы не мешает Марине Бородицкой добывать новые смыслы, интонационно освежать старые; в лучших стихах вспыхивает новорождённость мироощущения, не инер-ционного, а созревшего внезапно, в момент написания.

Анастасия Ермакова

Произнесём почти забытое, давно охаянное слово: очарование. Всё тут точно, всё достоверно, всё чарует. И будни окликают вечность.

…Предельно жёсткий взгляд, ледяной, не оставляющий шанса. И он же волшебно обогрет, так что в конечном счёте верх всё-таки берут сияние, и упование, и страсть.

Дмитрий Сухарев

Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать поэзию Марины Бородицкой… я остановился бы на таком варианте — штучность.

Леонид Костюков

Я РАЗДЕВАЮ СОЛДАТА

1994

***

Какой недужный, бледный вид

У наших первых публикаций!

В них зябко жмётся алфавит,

Боясь о воздух обстрекаться.

У переношенных детей

От недостатка кислорода

Ты видел, лекарь-грамотей,

Синюшность этакого рода.

О, этот страх, что вышел срок,

Стажёр с улыбкой крокодила

И сонной нянечки упрёк:

«Э-э, матушка! переходила...».

***

Опять, опять дворами, вдоль помоек,

Обидою прерывисто дыша,

Вдоль жёлтеньких бахрушинских построек

Без спросу загуляется душа.

Отброшена взыскательной любовью,

Она утянет тело в те края,

Где в детстве научили сквернословью,

Где не смыкались школа и семья,

Где с крыш зимой съезжали, застревая

На жёлобе, — и знали наперёд,

Что вывезет московская кривая,

Бахрушинская лихость пронесёт...

И вывезла! до самых новостроек,

И пронесла — над самой пустотой!

Да фиг теперь найдёшь среди помоек

Хотя б клочок уверенности той.

***

Дюймовочка, Снегурочка —

Изгваздана в снегу,

Бахрушинская дурочка,

В слезах домой бегу.

А дома — ноты стопкою

Да книжные тома,

А дома спросят: «Кто тебя?» —

А я скажу: «Сама!».

«Вольно ж тебе с хулиганьём!» —

В сердцах воскликнет мать,

Но дед покажет мне приём,

И я пойду опять...

А у татарки-дворничихи

Трое татарчат,

Они с утра в окне торчат

И гадости кричат.

А Санька, белокурый бог,

Заедет мне под дых!

А что приём, когда врасплох?

И мне никак не сделать вдох,

Не добежать до них...

Но крыша возле чердака

Звенит, как зыбкий наст,

Но чья-то грязная рука

Скатиться мне не даст, —

И я вдохну все звуки дня,

Весь двор — со всех сторон,

И никогда уж из меня

Не выдохнется он!

***

Гляжусь я в память: что мне зеркала!

Да, в память, в перевёрнутый бинокль,

Нацепленный на временную ось.

Вот это юность — в лаконичной юбке

Шагает переулками: душа

И тело — точно певчие пружинки.

А дальше — детство, вот оно сидит

В углу за шкафом, утирая сопли

Полою мушкетёрского плаща.

А дальше? Несомненно. Вон оно!

Почти за горизонтом! Меньше точки!

Так далеко, что не хватает глаз!

Там тоже я, но только в прошлый раз.

1980

ИЗ КИТАЯ

Треск резинки — и взлетает

Резкий, хрупкий вертолёт.

— Пап, откуда?! — Из Китая.

Пятьдесят девятый год.

Зонтик лаковый, бумажный

В трубку толстенькую сжат,

И шуршит на кукле важной

Неснимаемый халат.

Круглый веер с веткой дуба:

Шёлк натянут — в пальцах зуд,

Но сияя белозубо,

Кеды взнузданные ждут!

Воспитательница Сяо

В детской книжице жила:

С детских слов письмо писала,

Тонкой кисточкой вела.

С папой книжку полистаю,

Суну нос в цветочный чай...

Я когда-нибудь слетаю

В этот праздничный Китай!

***

Заземлите меня, заземлите,

я больше не буду!

Ну, смеялась над физикой —

так не со зла ж, не назло!

Я не верила, что электричество

водится всюду,

Чуть притронулась — и затрещало,

и всю затрясло.

Кареглазый учитель, явись

из глубин лаборантской,

Что-нибудь отключи, расконтачь,

эту дрожь пресеки!

Никогда я поступок свой не повторю

хулиганский —

Не дотронусь

до юной твоей долгопалой руки.

Заземлите меня!

Если надо — землёй закидайте:

Я читала, ударенных молнией

можно спасти!

Ну хотя бы учебник,

учебник по физике дайте —

Там уж, верно, укажут,

куда мне заряд свой нести...

***

Когда-то, когда я была и жива, и права,

И ластилось солнце ко мне на последнем уроке, —

И сами, как в сказке, меня находили слова,

И сами же строились

в сказочно стройные строки.

А я удивлялась — а я их совсем не звала!

Лениво черкала

в тетрадках для лекций не важных,

В кафе возле липкого от лимонада стола —

На пачке «Столичных»,

на хлипких салфетках бумажных.

Теперь — погляди же, мой глупый,

счастливый мой брат,

Которого ищут слова —

и записывать лень их —

Вот я, разложив безнадежно

бумажный квадрат,

Как чеховский Ванька, стою перед ним

на коленях.

1980

ПЕРВЫЙ КЛАСС

В каморке за шкафом, исконно моей, —

Сестрёнка грудная и мама при ней.

Сестрёнка кряхтит и мяучит во сне.

С отцом на диване постелено мне.

…Опять среди ночи вопьётся в мой сон

Тот сдавленный вой, тот мучительный стон —

«Огонь!» — он кричит, он кричит на меня —

Боится огня или просит огня?

«Огонь!» — он кричит, я его тормошу,

Зову и реву и проснуться прошу…

А утром он чайник снимает с огня,

В колготки и платье вдевает меня,

Доводит во мраке до школьных ворот

И дальше, сутулясь, со скрипкой идёт.

УЧИТЕЛЬСКИЙ СОН

Мне как-то снилось: я иду большая,

Как старшеклассник в стайке первачков,

Ладонями небрежно пригашая

Блеск чьих-то лысин и седых пучков.

Я перешагиваю мостовые,

Маячу в небе, как громоотвод,

И тычутся автобусы живые

Горячими носами мне в живот…

Будильник. Транспорт. Снова я зажата,

В лицо мне — спин ворсистая броня.

А милые мои акселераты

Всё дальше вверх уходят от меня.

1980

***

Я когда-то жила от звонка до звонка:

От звонка твоего до звонка.

А теперь телефонная трубка легка

И спокойная медлит рука.

В том нежнейшем июне, в начале начал

Я б могла, как челнок о причал,

Грохнуть тот телефон, чтобы он не молчал,

Чтобы он навсегда замолчал!

…Ах, как трубка легка, как спокойна рука —

Мне б на место того дурака,

Что сегодня живёт от звонка до звонка:

От звонка моего до звонка.

1980

ХОЛОДА

Не выйдет амнистии нам от зимы,

И солнце о нас позабудет.

Читаю, читаю над всеми дверьми:

«Нет выхода». Что ж это будет?

Я помню, я помню, бредя по пустой,

Просвистанной парковой зоне,

Как лопнула склянка с замёрзшей водой,

Оставленная на балконе.

…Здесь лыжники спросят, по насту шурша:

«А эта фигура откуда?»

А это — моя голубая душа,

Принявшая форму сосуда.

1981

***

Возьми меня в ученики

И говори мне: мальчик.

Мне все прозванья велики,

Ты говори мне — мальчик.

Ты в заклинаньях знаешь толк

И в древних тайных чарах,

А я умею клянчить в долг

У лавочников старых!

Когда зайдёшься ты тоской

В своей холодной мастерской

Среди пустых бутылок —

Пускай он будет под рукой,

Пушистый мой затылок.

Себе на кисти отбери

Помягче завитушки,

И краску с пальцев оботри

О кудри на макушке.

Я стану грунтовать холсты,

Проклеивать картонки

И даже, коль захочешь ты,

Оденусь, как девчонки.

Мне только ждать твоей руки,

Держаться к ней поближе…

Возьми меня в ученики.

Возьми меня.

Возьми же!

1981

***

Единого не было бога в моем дому:

Яриле, Зевсу, Тору — и никому!

И если Символ Веры я перейму,

То я из уст твоих его перейму.

Три тыщи язычников —

родом из наших мест.

Три тыщи безбожников —

вышло из наших мест.

И если я когда поцелую крест,

То я на твоей груди поцелую крест.

1980

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО

Шпагу мне! Я сегодня играю

влюблённого лорда,

Он прощается с милой,

поскольку идёт на войну.

Он ей пишет стихами: не плачь, мол,

решился я твёрдо,

И других не люби,

а вернусь — я бока им намну.

Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:

«Прощай, дорогая,

Слёз жемчужных не трать —

лучше бусы из них нанижи,

Но верни моё сердце,

чтоб радостно шёл на врага я,

И, как ладанку, в бой

мне сердечко своё одолжи…»

Так он весело, лихо, красиво

бумагу марает!

Этот странный, старинный костюм

я примерить должна:

Мне к лицу и трико, и колет,

а жабо натирает,

Мне идёт этот слог и размер,

только рифма тесна…

Ну же! — лихо, легко и отвесно,

как в воду вонзиться,

И свободней, свободнее,

с радостью в каждом персте,

И уже не лицо моё —

облик иной отразится

В этом дьявольском зеркале,

в белом бумажном листе!

Мёртвый лорд подбирает на лютне

мотивчик весёлый,

Триста лет его нет, а гляди,

всё такой же шальной.

…И однажды, одетая мальчиком,

вскрикнет Виола:

«Это ты, Себастьян? Ты воскрес

и вернулся за мной!»

1981

БУДУЩЕМУ СЫНУ

Мне жить так ярко — будто кистью,

Зажатой в детском кулаке:

Дни — в солнце, цвета спелых листьев,

А сны — на лунном молоке.

Как зыбко, милый, как нетяжко!

И я всё проще и звучней

Пою... пою, как неваляшка,

От сладкой тяжести твоей.

1978

***

А был ты не друг, и не сват, и не брат —

Ведро мне донёс от колодца.

И был ты улыбчив, кудряв и женат,

А вспомню — душа рассмеётся:

Какое нас вёдро застигло врасплох,

Какая весёлая сила!

И имя твоё означало — «как бог»,

А отчества я не спросила.

И не было к ночи незваных гостей,

И я не сказала «не надо»,

И было у нас девяносто детей —

Аж два пионерских отряда.

Был хлеб из столовой, и чай для питья,

И общие песни для пенья,

И с круглою раной гитара твоя,

Дрожащая от нетерпенья.

Не болью, не варварством, не воровством

Осталось, лишь тайным богатством,

Лишь радости с радостью кратким родством

И кровосмесительным братством!

Лишь стойкость веселья, да скудость вестей

Осталась, да песня-примета, —

Да где-то живут девяносто детей,

Что нашими были всё лето.

***

А. И.

Белокурый, белокрылый

Парикмахер молодой,

О, взгляни на хвост унылый,

На подшёрсток мой седой!

Кипятком наполни чашу,

Трав иранских замеси,

Завари со мною кашу,

Из промёрзших воскреси.

Долгоногий, долговласый,

Пробуждённый до зари,

В зеркалах проделай пассы,

Жизнь из мрака сотвори.

Ножниц хищное круженье,

Солнечная благодать…

Я готова постриженье

И помазанье принять.

И восстав с лицом нахальным,

С невесомой головой,

Покачусь яйцом пасхальным

По московской мостовой!

***

О девочке смуглой и смелой,

О девочке резкой, как стриж,

Мне солнце по крышам гремело,

Шуршала шершавая тишь:

О пряменькой, высоконогой,

С мальчишеской стрижкой в кружок,

О девочке сильной и строгой,

Прекрасной, как точный прыжок.

Все десять литых полнолуний

Она восходила во мне —

Гимнастка, танцорка, молчунья,

И вот я твержу в полусне:

«Любовь моя! Видишь — спросонок

Июльской зари розовей,

Накуксенный круглый совёнок

Расселся в кроватке твоей...»

Но нет, её легкая зыбка

Всё так же пуста и чиста,

Сквозит в зазеркалье улыбка

Её негритянского рта,

И я говорю, обеднелый

Загад зажимая в горсти:

«Как девочка, сильный и смелый,

Как девочка, сын мой, расти!»

1984

***

Я раздеваю солдата,

Спящего праведным сном.

Вот кобура уже снята

И гимнастёрка с ремнём.

Я раздеваю солдата —

Как же ещё поступать?

Легче ведь без автомата,

Да и без обуви спать.

Я раздеваю солдата

Прямо-таки до белья.

Знаю, скандалом чревата

Бесцеремонность моя.

Я поднимаю солдата,

Спать уношу без помех...

Боже, всего и труда-то!

Я их раздела бы всех.

ПОЛЬСКАЯ ПЕСЕНКА

Мой единый, коханый, бессонный,

Скоро ль милой меня назовёшь?

А не то я умру некрещёной —

Тяжкий грех ты на душу возьмёшь!

Не любви я прошу, не участья —

Поцелуя да ласки на грош…

А не то я умру без причастья —

Тяжкий грех ты на душу возьмёшь!

Матка Боска! Немножечко воли

Мне позволь в этом мире простом,

А за это в холодном костёле

Пролежу я три ночи крестом.

Пол в костёле камнями мощённый,

И в простудном, бесстыдном жару —

Причащённой, крещёной, прощённой,

Со спокойной душою умру.

1981

***

Американское кино

Ты пересказывал по-польски.

В пустом Смоленске — как хмельно

Кружил нас древний фильм ковбойский!

И слышал сумрачный собор,

И видели со стен монахи

Твой католический напор,

Мои языческие страхи.

О Езус, это был подвох!

Кренился поезд угорелый,

Я знала: главный польский бог

Крылат и носит лук и стрелы.

Я знала: в имени твоём —

Походный стан, хмельная слава,

Ты пел: «Средь гор, средь гор мой дом…»,

В окне Москва вставала справа.

С тех пор средь гор, в твоём краю,

Где может всякое случиться,

Улыбку влажную мою

Ты носишь в ямке над ключицей.

С тех пор, куда бы день ни влёк,

Ко всем занятьям и понятьям

Ношу твой взгляд — как уголёк,

Вот тут, на шее, под распятьем.

КАК Я СЕДЛАЮ ЛОШАДЬ

Я сую лошадке трензель,

А лошадка не берёт.

Трензель — это вам не крендель,

А совсем наоборот.

Трензель — это железяка,

Это просто удила.

Я сую лошадке сахар —

Сахар, умница, взяла!

Я сую лошадке трензель,

Нажимаю на губу…

У неё, как будто вензель,

Метка белая на лбу.

Я топчусь, лошадка рада:

Не берёт — и все дела.

Молодец! Так мне и надо!

Я б давно уже взяла.

***

Косынка, пижамка, пелёнка,

Прохлада, как в летнем лесу...

Я выкупанного ребёнка

В постель на закорках несу.

Сердитого, тёплого зайку

Из ванной везу на спине —

Коленки сквозь нежную байку

Под рёбра втыкаются мне.

Пусть лошадь и кормлена худо,

И масти довольно простой,

А всадник не тянет и пуда —

Зато он сидит как влитой!

И будет наездник он добрый:

Недаром же дал мне Господь

Отличные, прочные рёбра,

Практичную, лёгкую плоть.

Ни роста, ни стати, ни пыла,

Ни прочих изящных затей —

Одна лошадиная сила

Досталась породе моей.

На нас сэкономлены средства,

Зато нам легко на земле:

Ведь мы — переносчики детства,

Мы учим держаться в седле.

***

Как пахнут морем и жасмином

Мои латышские духи!

И вот, чтоб нравиться мужчинам,

Я ими брызнула в стихи.

Опять на голову свалилась

Одесской тёткою — весна,

И записная развалилась

Внезапно книжка. А она —

Как жизнь, пестрела, тёрлась, длилась…

Теперь вот новая нужна.

За новой книжкой, с новой стрижкой,

С приморским гулом в голове —

Прохладной, вежливой латышкой

Плыву по ветреной Москве.

…Рука частично перепишет

Непрочный том. Но он — прочтён.

Прощай, отца моих мальчишек

Ещё гусарский телефон!

А ты, весна, давай, вези нам

Узлы вокзальной толкотни,

Не дрейфь, топчись по магазинам,

Шибая привозным жасмином,

Хозяев из дому тесни!

1987

***

Катятся праздники — лишь поспевай:

Пасха, субботник, а там — Первомай...

Только вчера отхрустели мацой,

Глядь — уже пахнет ванильной пыльцой.

В булочной запись идёт на кулич,

Архиерей выверяет свой спич,

Бабушки в гетрах сидят во дворе,

Речи ведут об озонной дыре.

Господи! Вот оно, царство Твоё —

Двууглекислое наше житьё.

Отче Всеблагий, прости нам опять:

Воздух насущный не дай растерять.

Вешним дыханьем да входит в уста

Пасха, наставшая после поста.

Иже еси

На небеси —

Пенье церковное

По Би-би-си.

1988

***

Лене Баевской

Я говорю себе: ровней дыши.

Сходи за хлебом, почитай Карема,

На двери ванной лозунг напиши:

«Ни дня без крема!».

Я говорю себе: возьми утюг —

И жизнь разгладь, как детские штанишки,

Чтоб дядька Пифагор, домашний друг,

Дохнул уютом вытверженной книжки.

Я говорю себе: возьми билет —

В кино, в театр, а то и просто в Питер.

Забытый кайф: разглядывать на свет

В картонке дырочки вагонных литер…

Я говорю спокойно, без угроз,

Но с верой в то, что я себя мудрее,

Что встану я, что отряхнусь, как пёс,

И польский крем куплю в «Галантерее».

***

Веронике

Не подливай нам, дурачок,

Мы пьяны не бываем:

Ни на момент, ни на щелчок

Себя не забываем.

Всё прибывает суета,

Едва торчит макушка.

Давай барахтаться, как та

Хвалёная лягушка.

Давай барахтаться, давай,

В кувшине, полном Леты:

Сбивай проклятую, сбивай

В катрены и терцеты!

Пусть говорит знакомый шиз,

От вольной жизни пьяный:

Мол, не собьётся масло из

Теперешней сметаны.

Авось собьётся что-нибудь

Под стать и нам, плебеям!

Забвенья вечного хлебнуть —

Уж это мы успеем.

***

«Амур-р! Амур-р!» — взывает серый кот,

В бессильной страсти лапы воздымая:

Который год любовь с него дерёт

Семь шкур — так пропадай же и восьмая!

Мелькни! стрельни! задень, хотя бы тронь! —

Седой профессор теребит бородку,

И в узком стойле медногрудый конь

С размаху бьётся о перегородку...

О сребролукий маленький Амур,

И мы твою разносим контрабанду.

Ночной радетель, голенький Тимур,

Возьмёшь ли трубачом в свою команду?

Амур! Амур! Лукав пунцовый рот,

Но детский лепет твой повсюду понят:

Лосось полуживой к верховьям прёт,

И ласточка кричит, и голубь стонет.

ПРАЗДНИКИ

Цепляемся за праздники. С начала

И до конца он греет, этот хмель.

Проснёшься после выпускного бала —

А сын уж нянчит новенький портфель.

Раскрошена сирень по электричкам,

Салют ноябрьский сыплется впотьмах…

И входит няня с крашеным яичком.

И пахнет ёлкой на похоронах.

ВМЕСТО КАДИША

Уложит ли в гроб музыканта недуг —

Друзья провожают его

И в полную силу, в развёрнутый звук

Стараются для своего.

И бархатный марш их до неба встаёт,

И просьба в нём ясно слышна:

«Устрой его, Господи, в ангельский взвод,

Ведь музыка всюду нужна.

Все знают, что значит в бою и в раю

Хороший скрипач иль трубач.

Яви ему, Господи, щедрость свою —

Сержантскую пайку назначь.

И слухом, и духом, и вечной игрой

Служил он Тебе неспроста,

А ежели где и сфальшивил порой —

С листа ведь читаем, с листа!

Оставь ему, Боже, случайный твой дар,

Местечко найди потеплей,

Когда же нам выйдет последний бекар,

Ты нас, как его, пожалей».

И Бог отвечает: «Пристроен ваш друг.

Настанет назначенный час —

И в полную силу, в развёрнутый звук

Он слово замолвит за вас!»

***

Бабушка, видишь, я мою в передней пол.

У меня беспорядок, но в общем довольно чисто.

Глажу бельё, постелив одеяльце на стол,

И дети мои читают Оливер-Твиста.

Бабушка, видишь, я разбиваю яйцо,

Не перегрев сковородку, совсем как надо.

В мире, где хаос дышит сивухой в лицо,

Я надуваю пузырь тишины и уклада.

Бабушка, видишь, я отгоняю безумье и страх,

Я потери несу, отступаю к самому краю:

Рис ещё промываю в семи водах,

А вот гречку уже почти не перебираю.

Бабушка, видишь, я в карауле стою

Над молоком, и мерцает непрочная сфера…

Вот отобьёмся —

приду наконец на могилу твою,

Как к неизвестному воину, бабушка Вера!

ОСТАНОВКА

Ночь плюётся скользкой ватой.

Есть ли в мире место глуше?

И троллейбус, чёрт рогатый,

Не идёт по наши души!

Здесь, где ветра свист упругий

Встал на режущем диезе,

Кто нанёс на ватман вьюги

Помещение в разрезе?

Корпуса вдали плодятся,

Огоньки глядят беззлобно.

Постучишься — удивятся.

Не деревня. Неудобно.

Молчаливо, терпеливо,

Под навес уйдя от снега,

Будем ждать несуетливо…

Вёрст пятнадцать до ночлега.

К ***

Чем не Ларина Татьяна?

Без тебя — в твоём дому.

Я на краешке дивана

Не мешаю никому.

Вот из этой из квартирки

Вырос ты давным-давно…

Звуки жизни. Запах стирки.

Смотрит солнышко в окно.

На столе с клеёнкой новой

Стопка книг твоих пестра.

Здесь линолеум вишнёвый

Намывается с утра.

Предлагает мама чаю —

«Что вы, что вы, я бегу!»

Примечаю. Примечаю.

Оторваться не могу.

Эти глянцевые листья,

Эти карточки внучат:

Светло-русых, светлолицых

Всех твоих способных чад.

Вот и сам ты: рот упрямый,

Обручальное кольцо…

У твоей счастливой мамы —

Тоже детское лицо.

Непритворно, неустанно

Я хвалу тебе пою

И на краешке дивана

Оставляю тень свою.

А сентябрьская погодка —

Слаще мира и вина,

И хрущёвская слободка

Так роскошно зелена,

И трамвай, кряхтя с похмелья,

Доползает до угла,

Я спускаюсь в подземелье,

И печаль моя светла.

***

Свет на кухне. Сидим втроём:

Ты у нас коротаешь вечер.

Твоя куртка в шкафу стенном

Обнимает мою за плечи.

Ты влюблён! твой новый роман

Так чудесно нас занимает —

Веет жаром по сторонам,

Точно крыльями обнимает.

Ты влюблённый сидишь у нас,

Мягкий, русый московский Кришна,

Свет твоих виноватых глаз

Вдоль беседы скользит неслышно.

Я ни слова не разберу,

Словно в детстве: вся мудрость — мимо…

Я хозяйка — в чужом пиру.

Как могуч ты, Многолюбимый!

***

Простите меня!

Я такая сорока-ворона,

Я кашу варила

В какой-то посуде бездонной,

На блёстки глазела —

Горшок своротила с ухвата,

И пальцев не хватит

На всех, перед кем виновата.

Простите меня:

Я сварила и плохо, и мало,

Я всех вас любила —

И всем-то я недодавала!

Простите, что я

За собой не помыла посуду.

Простите меня,

Потому что я больше не буду.

***

Н. Т.

Время ускорилось, и впечатленье такое,

Будто писать эту повесть наскучило Богу, —

И отменив болтовню, перекуры, простои,

Темп набирая, он дело ведёт к эпилогу.

Бог с тобой, Господи!

Долго ли в нашем-то деле

Скомкать концовку,

неверное сделав движенье?

Если тебе персонажи твои надоели —

Можно детей их использовать

для продолженья!

Дети не глянутся —

можно задействовать внуков:

Вон, Голсуорси попробовал —

вышло не худо...

Господи!

Столько листов измарав и отстукав,

Гнаться ли за достоверностью?

Чудо так чудо.