автордың кітабын онлайн тегін оқу Нечисть. Ведун
Tony Sart
Нечисть
Книга 1
Ведун
Огромное спасибо моей жене Юле за неоценимую помощь в продумывании мира Нечисти и поддержку, а также сыну Артему за вдохновение
И перо возьмут чужие руки,
Записать себе присвоив право
Хронику чужой тоски и муки,
Всыпать правды горькую отраву.
«Страшная сказка», Канцлер Ги
Зачин
Земля наша есть гармония. Не ищите доброго и худого – всякое случается под светлым небом, – но ищите мира. Давным-давно предки наши пришли в земли эти. В чужие земли. Много кто тут обитал, в своем мире, в своей правде. Поделили мы этот мир, порушили единство. Мечом и огнем стали брать чужое, называя своим. И по праву сильного назначили себя хозяевами. Так стали мы Былью. Все, что человеку понятное и родное, все сюда относится. То же, что было нашими пращурами подвинуто да развеяно, стало Небылью. Старались отгородиться наши воинственные предки от сего, будто дети малые, силясь убедить себя: во что не верю, того и нет. Немало лет кануло, постепенно сплетаться стали два разных мира, учась ладить друг с другом. Да все одно как вода с маслом: сколько ни мешай – единым не станут. Разные мы. Вот для того и нужны мы, Ведающие, чтобы помогать люду простому да нечисти сказочной уживаться друг с другом. Быль есть, есть Небыль – а между ними мы мостиком. Шаток тот мостик… не оступиться бы.
Баян Вещун. Ведающий
Начинаю я свои записи по доброй воле, а не по принуждению.
Не от баловства праздного, а по потребности. Надеюсь я, что в час трудный пригодятся мои заметки, уберегут кого от беды.
Минуло немало лет, пройдено немало верст, а все каждый раз, как достаю я свои заметки, встает все ясно перед очами, будто вчера было.
Молод я был тогда, полон сил и веры в правое свое дело. Силы теперь, конечно, поубавилось, да и годы давят валуном неподъемным. Только веры, как и прежде, во мне вдосталь.
Сии заметки составлены были мной, юным ведуном Нежданом, в годы странствий моих по землям Руси Сказочной. По поручению старших из Ведающих должен был отправиться я в дорогу, дабы нести людям и нелюдям добро и правду. Много лет я, как и прочие мои други, постигал таинства знаний по старым, помнящим еще руки древних, манускриптам. До последней лучины вглядывался я в мудрость веков с тусклых страниц, дабы после идти в мир, нести знания о том, как жить в согласии Были и Небыли. Где оберег подсказать, совет аль борение.
Каждый ведун, что достиг предела знаний, заложенных в письменах, уходил из капища Ведающих. Многие отправлялись в Путь, мало кто возвращался. Кого настигала беда, а кого и люди забирали: оседали ведуны, детьми обзаводились, хозяйством. Все лучше, чем сгинуть в болотах тайных или в степях от зазубренной стрелы псоглавца-кочевника. Те же немногие, кто возвращался в капище спустя годы, становились старцами, Ведающими. Учили следующие поколения ладить с нечистью да с людьми. А заодно и новый опыт приносили, где какая диковинная жуть появилась, где нужное борение удалось выведать.
Вот и я, подпоясанный знанием, должен был пойти по миру, глазами своими те чудеса увидеть. А посему с полным коробом старых манускриптов, нехитрым припасом снеди, посохом да очельем ведунским отправился я от капища, что служило мне домом несколько лет, в путь-дорогу…
Сейчас я, шурша и перебирая разномастные свои заметки, вчитываясь в полустертые записи и силясь разглядеть зарисовки, понимаю, какой сложный путь ждал меня впереди. Огромный мир, одновременно чуждый и родной. Где испокон веков соседствовали люди и нечисть.
Помню, в ночь перед дорогой грезил я, как и все юнцы, борением со змеями нечистыми, хитрыми босорками, беспощадными ератниками… Как буду помогать людям жить в ладу с нечистью или же оберегать духов от лихих людей. Жар молодости горел во мне.
Оно и понятно. Это сейчас я, уже почти поравнявшись годами с мудрым моим наставником Баяном, повидав немало из того, о чем не писано да не сказано, понимаю, о чем иногда баял старик. И зрю, что тот молодой я ничего бы из завещанного не осознал. Пора не пришла.
И подумал я, что коли был бы еще жив старый Баян да подслушал бы мои размышления, то одобрительно хмыкнул бы мудрый ведун.
Всему своя пора.
А тогда, в то туманное весеннее утро, я, молодой да пылкий, покидал капище, бывшее мне с младых ногтей домом.
Меня никто не провожал. Не принято, да и чай не событие праздничное.
Ложится передо мной первый лист моих заметок, раздвигая череду прошлых лет.
Босорка
Там, где ведьма, там жито не свячено, кони не подкованы.
Прахом пусть улетает, бродячая, во четыре, ой, стороны.
Как завертит суховеем танец смерти, что иных древней,
Ведьма спляшет, а с верою нашей не справиться да не сладить ей.
«Ведьма», Мельница
Я медленно шел между домов, ступая аккуратно, на ощупь.
Дело было даже не в том, что не очень сподручно бродить темной ночью по деревне, норовя то и дело либо врезаться в плетень, либо налететь на оставленную кем-то колоду. А в том, что я смотрел на мир сквозь узкую, кривую щель, наспех прорубленную в полусгнившем полене. Приставив почти к лицу пахнущую сыростью и тленом деревяшку, я внимательно вглядывался в темноту.
Со стороны я вполне мог бы сойти за блаженного дурачка, у которого на уме невесть что. Если бы кому-то взбрело в голову набраться смелости выйти в ночь, дабы поглядеть на такое диво. А как заприметил бы случайный заброда на мне ведунское очелье, так мигом бы поменялся в лице да поспешил в дом, тщательно заперев засовы. Уразумел бы, что коли ведун так делает – значит, надо.
А оно было действительно надо.
Только так, сквозь прореху, вырубленную в куске погребальной домовины, мог увидеть я незримое, то, что даже ведуну не почуять, не призвать. Заглянуть в мир мертвого.
В этой безмолвной ночи на пустынных деревенских улочках я искал нечистого духа, который вышел на свой пагубный промысел. Знал я, что бродит он где-то здесь, направляемый злой волей хозяйки-подельницы. Знал я и то, что в какой-то потаенной избе лежит сейчас без памяти старуха Босорка, отправившая свою вторую нечистую душу губить людей.
И пока я продолжал идти от хаты к хате, внимательно заглядывая в самые темные уголки меж амбаров и овинов, дабы успокоить себя, перебирал в памяти события последних дней.
* * *
Мимо этой деревеньки я шел проходом, вовсе не собираясь задерживаться в такой глуши. Селение притулилось на далеком отшибе даже от полузаброшенных старых дорог, и, честно сказать, если бы не разгул разбойничков в лесах южнее, то я бы не делал такой крюк и не оказался бы в этих краях. Но связываться с лихими людьми лишний раз было в тягость, а потому в одно прекрасное утро я с первыми лучами солнца уже входил за околицу селения.
Впрочем, одного взгляда хватило, дабы понять, что здесь утро далеко не доброе. Да и когда в последний раз оно было таким – одним пращурам известно. Идя по головному пролету, я оглядывал людей, выбиравшихся из домов. Хмурые серые лица. Не сонные, когда стоит лишь окатить себя свежей водой из колодца – и разом сбивается дрема, а именно серые. Безучастные, обреченные. Приметил я, что нет привычного гомона детворы, шумных перебранок да сплетен баб у колодцев, окриков мужиков, выгоняющих скот, иль лая собак.
Лишь хмурые лица.
Перебросятся по-соседски еле слышно короткой фразой – и вновь глаза в землю.
На меня даже не смотрели, что было особо странно. Новый человек в селе всегда событие, а уж ведун и подавно. Частенько случалось, что стоит нашему брату забрести в какое село, так и ребятня сбегается посмотреть на диковинного человека, который с Небылью слад находит, и бабье да мужички торопятся: кто на кикимору грешит за кислое молоко, кому овинника угомонить надо, чтоб девок за зады не щупал. Как-никак и подмога с нечистью всегда, да и событие, дабы рассеять череду однообразных трудовых дней, полных забот.
Оттого я встревожился сразу. Неладно тут было, ох неладно.
Моим странствиям только пошел второй год, а потому пылал я искренним задором молодости и отчаянного желания помочь всему миру. Разом отказавшись от планов по возможности живо пройти через деревню и продолжить свой путь к Ишем-граду, я быстрой походкой направился к дому местного головы.
Немного рассказал мне неприветливый староста – седой дядька с почти черным от солнца лицом, изрезанным частыми морщинами. Лишь то, что в деревне уж полгода как все наперекосяк идет. И вроде винить некого, да только беда одна к другой лепится. Началось то с малого вроде как, да дальше – больше. То на посеве кому обмолотом ногу раздробит, то лошади какую дрянь подхватят и в хворую, то коровы да козы удой кислый дают.
Местные, знамо, быстро смекнули, что дело нечисто: таким промышлять горазды колдуны да ведьмы. В деревне все свои, друг дружку давно знают, а заброд сызвеку не было. Да и леса в этих краях дикие, не каждому ворожею схорониться там возможность будет. Но всё ж пошли к местной знахарке Испешке. Покивала она, говорит, сама чую силу дурную, да только не горазда я супротив такого. Но уболтали ее селяне хотя бы выпытать, где окаянное зло обитается, а дальше они уж сами топорами да кольями дело сладят. Найдут укорот на лиходея.
Согласилась знахарка. Долго бродила, шептала, след высматривала. Увел ее след в лесок ближайший. Да и сгинула. Кинулись искать ее на следующий день… Нашли в овраге. Палой гнилой березой прибило несчастную.
Думали, как весточку дать в ближайший острог, чтобы местный князь ведуна какого прислал или какой еще укорот. Да только очень далече от жизни шумной деревня. Мальчонку-гонца конного не послать: лютые волки в лесах, а ходу до проезда не меньше трех дней пути. Сгрызут. Прикинули, что на торжище можно съездить, пообменять шкуры с охотничьих промыслов, а заодно и поискать подмогу. Стали обоз собирать, а тут, как назло, гроза. Да буйная. Молнией аккурат в телегу… В общем, погорел обоз.
Вот теперь и живут люди, да всё больше доживают. Ни надежды, ни радости не осталось. Каждый новый день беду сулит.
Смекнул я сразу, что прав староста: тут явно дело черное. Не сильный злодей, конечно, потому как не с руки еретнику какому или умруну такими мелочами озоровать – те бы сразу всю деревню повымели-сгубили. Но очень похоже на начинающего чернокнижника или босорку. Эти как раз пакость любят.
А еще, сидя у головы в доме да слушая грустный тот рассказ, приметил я за печкой кикимору. Староста, понятно, на еле слышное шебуршание внимания не обратил, а я, учуяв нечисть, стал «смотреть». Миг-другой – и проявилась супружница домового. Выглядела она жалко. Будто тоже хворала. Обычно яркие юбки, которыми любят щеголять домашние кикиморы, висели блеклым неухоженным тряпьем. Вся она еще больше скукожилась, ссутулилась сильнее обычного, стала совсем махонькой. На востроносом старушечьем личике мне почудилась даже какая-то растерянность, испуг. Зыркнув на меня, поняв, что ведун ее обнаружил, кикимора пискнула и скрылась за печкой. Даже не обругала, как обычно, что было уж совсем странно. Зная скверный характер кикимор…
Да! Видать, злая волшба даже нечисть допекла.
Распрощавшись со стариком да пообещав подсобить по возможности (кажется, тот вовсе не воспринял мои слова всерьез, лишь пробормотал что-то невнятное), я уже вышел на крыльцо дома головы, как заприметил неподалеку, прямо на ближайшем перекрестке, старуху.
Стояла она, плотно закутавшись в целый ворох платков, несмотря на жаркую уже погоду. Широкий конус юбок тяжело падал прямо в дорожную пыль, казался неподъемным. Что было особенно странно – голову старухи поверх всего тряпья украшали височные кольца, высокий изукрашенный чепец и множество бус. Будто не в простой день вышла она, а разрядилась на праздник. Вся в цацках да в убранстве.
Но все это мигом забылось, когда увидел я узкое потемневшее лицо старухи. Она вертела головой, разглядывая бредущих мимо понурых людей, и под клювастым хищным носом ее блуждала такая довольная ухмылка, будто сосватала она удачно всех детей, да еще и клад сыскала. И мог бы я сослаться на действительно радостное событие в ее жизни (мало ли, может, и правда какое счастье приключилось), если бы по мне не резанули два ледяных осколка ее глаз. Махнули наискосок по мне, будто нож кривой, лязгнули по лицу… по ведунскому очелью…
И в двух льдистых омутах полыхнул страх.
Я быстро развернулся, отворив дверь в дом, и крикнул старосте:
– А не знаешь ли ты, мил человек, вон ту старушку?
Но когда я повернулся назад, чтобы указать вышедшему голове на нарядную бабку, перекресток был пуст.
Староста чесал нос и недоуменно глядел на меня…
* * *
Вынырнув из воспоминаний, я приоткрыл еле скрипнувшую калитку одного из подворий и, стараясь не угодить ногой в корыто, двинулся по двору. Мир, видимый сквозь щель доски, ничем не отличался от обычного. Та же ночь, та же игривая луна, порой выскакивающая из вяло плывущих облаков, те же черные силуэты домов, пристроек, скотников.
Даже как-то спокойнее стало, обыденнее, что ли. Сердце, конечно, продолжало колотиться от возбуждения, но умом я успокоился и был хладен. Пусть это и была моя первая встреча с босоркой, я помнил наставления Баяна. Память цепко хранила заветы Ведающих, а перевязь оберегов, надежно припрятанная на груди, вселяла уверенность. Такую защиту никакая волшба не одолеет.
Шаг. Еще шаг. Из-за угла избы виднеется силуэт колодезного «журавля».
Качается едва-едва.
Я готовился к этой ночи тщательно.
* * *
То, что в деревне орудовала босорка, я понял почти сразу. Хотя я еще был зелен в практическом борении, чутье ведуна меня не подводило. Побродив по подворьям, я почти сразу стал ощущать то там, то здесь легкие следы нечистой волшбы. И не той волшбы, которой могли промышлять домовые небыльники или же дикая лесная нечисть, а гиблой.
Колдуны же другими методами орудуют, у них все больше на волшбу Пагубы завязано, да к тому же предпочитают они творить наговоры. А значит, по всему, видать, все невзгоды в деревне – дело рук босорки-двоедушницы.
Ведьмы, которая добровольно впустила в себя вторую душу. Да не просто душу человека умершего… Нет, впустила-приманила она намеренно дух нечисти.
Всякое случается в мире нашем. Порой, бывает, и нечисть гибнет. Да только нет у нее смерти, как у людей. Не приходит за ними Яга, не провожает в Лес.
По-разному бывает. Например, жил леший в своей чаще, да повыгорела та; стал он приблудой, силу черпать неоткуда, а в другой лес не податься. Там свой леший сидит, не пускает. Вот и мается он, пока не теряет себя, не становится неразумным духом, утратившим саму свою суть. И мечется он, стараясь найти себе хоть какое пристанище. И кидается, будто в омут, в первое, что попадется. Кто в камень кинется и веками в нем сидит, кто в корягу.
А порой и в человека… Коль подвернется несчастный на пути.
Не разбирает дух нечистый, куда врываться. Не страшится он души человечьей в теле людском, чужда она его миру.
И живут теперь в одном доме двое: хозяин и гость-приживала.
Те бедняги, кого дух нечистый настиг, становятся двоедушниками. И нет печальней участи, чем у них. Борются внутри одного тела две сущности, то первая верх одерживает, то вторая. Мечется человек от себя самого до неразумного небыльника. Недолго способно тело-дом выносить постоянные свары обитателей.
Быстро «сгорает» двоедушник, но страшна недолгая его жизнь.
Но есть и те, кто ищет встречи с погибающими безумными духами нечистыми, кто ведет на них охоту. Мечтает любая ведьма заполучить себе такую душу, приютить у себя. Обрядом страшным связывает воедино она свою человеческую сущность с сущностью нечисти – неразрывны они отныне, как сестрицы. И становится ведьма босоркой-двоедушницей. Силу она получает – теперь дух нечистый способен по ее велению творить любые бесчинства.
С такими думами и сел я копаться в заметках Ведающих.
Прям под одним из заборов и сел, разложил котомку, стал перебирать заветные листки-берестки.
Сказано было в них, что не убить босорку-старуху, даже если выискать ее обиталище да кликнуть селян, чтобы изрубили злодейку. Не даст ей уйти в Лес привязанный дух нечисти. Убережет, воротит. Один лишь способ борения – прогнать душу нечисти. Подловить, когда будет та вне тела ведьминого по поручению хозяйки промышлять. Утащит тогда дух нечистый душу-сестрицу с собой: неразлучны они теперь. Связаны. А где-то в схроне потаенном, обиталище ведьмином, останется мертвое тело.
Пустой дом.
Долго перечитывал я последние строки из записей:
«…а чтоб увидеть ту душу, что есть ни живое ни мертвое, надобно такое, что позволит сквозь пелену в чужой мир заглянуть…»
* * *
Я перевел дух. Пару раз глубоко вздохнув, поправил котомку, утер со лба выступивший даже в ночной свежести пот и протиснулся между баней и плетнем. От прелого запаха гнилой древесины немного мутило. Невольно я тронул грудь, пощупал обереги. Для успокоения.
* * *
Когда на следующий день я стал выспрашивать у головы, в какой окраине леса есть старые, древние домовины, то думал, что погонит он меня в шею. Но нет, несмотря на мою безбородую юность, ведунское очелье все же давало достаточно уважения, чтобы он лишь крякнул, почесал нос и буркнул про дальний ельник за речкой.
Не стал он перечить, даже когда я попросил топор. Хотя все его темное лицо выражало такое недоумение и подозрение, что я поспешил распрощаться.
Долго думал я над словами Ведающих. Что сказать хотели, на что намекали? Ломал голову, размышлял, пока не осенила одна дикая задумка. Как стена домовины отделяет покойника от живых, так она же и умершего отгораживает от родни. Не высекают окон в домовинах, отворачивают вход «последней избы» от селения, чтобы не тосковал по близким мертвец, не рвался назад. Но что, если такое «оконце» соорудить? Подглядеть в щелку иного мира.
Оттого и провел я полдня следующие в поисках указанной старостой домовины. А как нашел, первым делом вознес наговоры Ягам, дабы прощения попросить за то, что покой мертвеца нарушаю. А после срубил одним махом с крайнего бревна древней домовины широкий кусок дерева.
Вдоль, будто дрова поколол.
Легко отщепилась уже трухлявая, изрядно истлевшая деревяшка. Упала в густой мох.
Присел я над деревяшкой, в несколько быстрых движений проковырял посреди волокон щель пошире. Полюбовался работой – вышло ладно.
Прежде чем уйти от тихого пристанища покойника, влез я через подпол внутрь. Оставил гостинцев покойнику: сухарики да ягод горсть, что при себе было. Посидел в затхлой, душной темноте немного, почтил мертвеца молчанием. И вынырнул прочь. Уходил, как водится, спиной вперед, не отводя взгляда от домовины, пока не скрылась та за частоколом леса. В любом обращении с покойниками важно обряд свершать тщательно: где чуть забудешься, ошибешься – беды не миновать. Тому любого мальца с детства учат. Потому и уходил я так, дабы мертвяка за собой по следам не привести.
До самой ночи готовился я.
Оставив пожитки у все того же старосты, а заодно вернув отмытый-отговоренный заранее топор, я в десятый раз проверил обереги, котомку с «приветом» да сучковатую увесистую осиновую палку, что срубил по дороге от домовины. Смотрел на медленно заваливающийся за кромку леса закат.
Наказав селянам сидеть по домам да плотно ставни-двери затворить, я дождался приближения полуночи и двинулся от крайних хат по широкой дуге вкруг деревни.
Сердце бешено колотилось…
* * *
Немного задумавшись, я не сразу приметил, что в узкой прорехе могильной доски что-то мелькнуло.
Показалось?
По спине пробежала целая ватага мурашей. Рубаха мигом намокла холодной испариной и неприятно стала липнуть к телу.
Буквально вдавив деревяшку в лицо, осторожно ступая с пятки на носок, я выглянул из-за края бани.
По широкому двору в свете так удачно выглянувшей луны сновала старуха.
Сначала мне даже показалось, что это была та самая, что я видел на перекрестке: тот же ворох платков, те же цацки-побрякушки. Но стоило ей в какой-то миг поворотиться – все сходство разом исчезло: заместо узкого довольного лица с крючковатым носом под чепцом плыло невнятное месиво. Не лицо, а жижа. Сама же старуха была почти прозрачная. Я легко мог разглядеть сквозь ее тело дальний овин, плетни с насаженными на них крынками, просевшую завалинку и колодец.
Именно колодец и был целью духа. Призрачная бабка сновала по двору вокруг деревянного сруба, проныривала под жердью «журавля», металась то ближе, то дальше. Юбки ее при этом почти не двигались, будто не шагала она, а плыла, парила туманом.
Даже сквозь домовиную щель я с трудом не упускал духа: то и дело призрак пропадал, становился прозрачнее, растворялся. Невольно завороженный видом нечисти, я лишь тихо наблюдал за таинственным действом. Было что-то в этом ужасное, затягивающее: ночное безмолвие, бледный свет луны и почти невидимая старуха, пляшущая посреди двора.
В полной тишине.
Ни звука шагов, ни дыхания. Я лишь слышал, как бьется мое сердце.
Тем временем призрак стал ускоряться, метания его становились чаще, резче. Старуха вскидывала руки, расплескивая тряпками платков, часто перебирала пальцами, тыча на колодец. Не надо было быть ведуном, чтобы догадаться: нечисть волшбовала порчу на воду.
Пора!
Я резко выскочил из своего укрытия. Не останавливаясь, не давая времени призраку опомниться, сообразить, в чем дело, и улизнуть, я в три длинных прыжка уже был на середине двора. Рука моя, свободная, та, что не прижимала деревяшку к лицу, за эти короткие мгновения успела нырнуть в котомку, выхватить обильный пучок плакун-травы и швырнуть под ноги растерянному духу.
А пока летела жухлая трава, невозможно закручиваясь небольшим смерчем под ногами нечисти, я уже выкрикивал сцепляющий наговор. Голос мой дрожал, руки тряслись, а колени подгибались от страха, но я твердо знал, что делаю.
Если позволить духу уйти, то не сыскать потом босорку: сбежит старуха, найдет себе другое пристанище, будет там людям вред чинить. А потому не должен я был дать слабину, не должен был сплоховать! С детства меня к такому готовили, силу-душу наставники вкладывали – не подведи, ведун!
Плакун-трава, подхваченная силой наговора, засияла зеленоватым светом, закрутила сильнее смерч, поднявший столб пыли.
Опомнившийся было дух рванул в сторону, в другую, попытался взвиться.
Поздно!
Крепко держит наговор ведунский, цепко скрепляет тот наговор плакун-трава – верный помощник каждого ведуна.
Дух продолжал метаться, но я не терял времени даром. Невесть сколько могут удержать нечистую силу силки, а потому не следовало мешкать.
– Вот ты и попалась, старуха! – не удержавшись, выкрикнул я и вытащил из-за пояса осиновую палку.
Внезапно дух рванул на меня, яростно, мгновенно, хищно. Потянулись к моей шее призрачные старушечьи пальцы, норовя вцепиться, разорвать.
Невольно я отшатнулся, отступил на шаг, чтобы не оказаться в кругу действия плакун-травы, где призрак мог бы дотянуться. Дух же, будто налетев на крепкую стену, отскочил назад, схватился за замотанную в платки голову. Я мог бы поклясться, что он выл, если бы не давящая тишина.
Ну конечно! Обереги! Не дадут в обиду охранки нательные!
Придя в себя, я медленно двинулся к скрюченному духу, занося над головой палку…
Не знаю, долго ли я лупцевал нечистую душу, припечатывая каждый свой удар заговором, добавляя укорот да мат. Кажется, долго.
В какой-то момент сквозь прореху в покойницкой деревяшке я увидел, будто призрак стал двоиться, делиться. Думал, показалось сначала от трудов праведных да усталости, но нет.
Теперь я ясно видел, что старухи стало две, и вторая была уже со памятным лицом. Только теперь на нем не осталось ни следа прежнего довольства. Лишь неподдельный ужас.
Призрачная старуха рванула было прочь, норовя сбежать, но цепкие пальцы нечисти крепко вцепились в нее, тянули к себе, прижимали. Я видел, как рот дряхлой ведьмы распахивается в беззвучном крике, как тянет она в мольбе ко мне старушечьи руки, хватает воздух, как в ее широко распахнутых глазах плещется страх обреченного.
Краткий миг бесполезной борьбы, нечисть почти ласково обнимает душу босорки, крепко-крепко…
И вот возле колодца уже пусто. Лишь медленно оседает смерчик плакун-травы, затухая волшебным сиянием.
– Как сестрицы, вы теперь неразлучны, – тихо сказал я.
У дальних дворов вдруг заорали петухи.
Впервые за ночь убрав опостылевшую деревяшку от лица, я поднял взгляд на бледнеющую луну, спешно светлеющее небо.
Занимался рассвет.
Где-то начали хлопать ставни, тяжко лязгать отпираемые засовы. Начинался новый день.
И вдруг вдали раздался резкий, истеричный девичий крик – кажется, от дома старосты:
– Померла! Баба Яря, жена головы-то, померла! Во сне, видать. Горе, горе-то какое!
– Эвона как, – задумчиво пробормотал я, растерянно вертя в руках кусок домовины.
Под ногами ломко хрустнула спаленная волшбой плакун-трава.
Ырка
Я прикинусь полыньей,
Волчьей ягодой-травой,
Стукнусь оземь я, змея!
Обернусь вновь полынья!
По следам твоим пройдусь,
Враз тобою обернусь.
Сердце в пепел обожгу
Ярым оком!
«Ярым оком», Лесьяр
«Надо было остаться на ночлег», – повторял я себе в который раз, спешно топая по узкой, поросшей невысокой травой колее. Вокруг стелилось бескрайнее поле. Всего час назад золотистое в лучах солнца, сейчас оно приобретало зловещие ржавые оттенки. Еще чуть-чуть – и длинные крадущиеся тени поползут холодным покрывалом, погребая под собой последние остатки дня.
Я с тревогой глянул на небо. На вечернем небосклоне робко пробивалась луна. Пока бледная, застенчивая, она послушно ожидала, когда солнце наконец свалится за край далекого леса.
Изрядно уставший, я все же постарался ускорить шаг. До заветной чащи по ту сторону пашни было никак не меньше часа пути. И надо было успеть.
Поле, днем полное птичьим гомоном, людским шумом с покоса, смехом ребятни у развозных телег, сейчас наводило жуть. Недвижное, без малейшего ветерка, тихое. Душное.
В голове тревожно прозвучал голос наставника Баяна: «Ночью в поле остаться – хуже смерти. Не просто гибель водится там, а тот, кому лучшее лакомство – ведогонь, душа людская!»
Выругавшись на себя в очередной раз, я перешел на бег. Коробок с заметками больно застучал по ногам.
Надо было остаться на ночлег…
Телегу в низине я увидел сразу, как только преодолел верхушку подъема. Она стояла у самой дороги, немного накренившись вбок. Сердце радостно екнуло: неужто домчим с ветерком? Но я тут же одернул себя: любой селянин знает, что как только тень от косы длиннее роста стала, то срочно к дому собираться. А потому никто по доброй воле посреди поля вечером не встанет.
Закат все никак не сдавался подпирающим сумеркам, а потому там, внизу, можно было разглядеть некоторое шевеление. Чуть помедлив, я решительно двинулся вперед. Даже если это лихие люди, не так страшно, как то, что может застать меня ночью в поле. Уж лучше получить кистенем по темечку.
Чем ближе я подходил к телеге, тем отчетливее слышалось злобное ворчание. Прислушавшись, с облегчением понял, что угрозы ждать не стоит. Возле вывернутого колеса, треснутого и покореженного, возился немолодой уже дядька, поминутно сплевывая, ругаясь и пыхтя. Одет он был просто: широкие бесформенные штаны, рубаха, подпоясанная бечевкой, на которой висел кисет, да сбитые лапти. Встопорщенные и торчащие в разные стороны от ушей волосы лоснились от пота, а лысина томилась испариной. Скорее всего, селянин из ближайших постоев или же малый купчишко.
Занимался мужичок откровенно бесполезным делом: подступался к сломанному колесу то с одной, то с другой стороны в надежде, видимо, что сии действа каким-то чудом починят злосчастную телегу, вытащат ее на дорогу и домчат до дому.
Тяжело вздохнув, я остановился. Не везет тебе, ведун. Но делать нечего: никак нельзя было оставлять в беде непутевого мужика. Да и не поздороваться с встреченным – дурная примета.
Я кашлянул, окликнул дядьку:
– Здрав будь, друже. Что ж ты тут возишься? Негоже к ночи тут оставаться. Бросай скарб, уходить надо!
У меня не было времени на объяснения и задушевные беседы.
Мужичок вздрогнул. Увлеченный, он не услышал моего приближения, а потому резко развернулся с явным намерением обложить на чем свет стоит нежданного советчика, но вовремя осекся, приметив мое очелье. На лице его хороводом пронеслась череда самых противоречивых чувств. Он потупился, что-то промямлил и выдавил из себя, кивая на повозку:
– Лошадь, падлюка, понесла. Порвала поводу и ушла полем. Уйти, говоришь, ведун? А телега? Пожитки! Товар…
Я резко осек его:
– Еще полчаса, мужик, и от тебя рожки да ножки останутся. Сам знаешь, что в поле ночном приключиться может. Идем, живо!
С моей стороны было непочтительно так резко обрывать старшего, но носиться с несчастным купцом я никак не мог. Я очень надеялся, что авторитет очелья ведуна перевесит впечатление от моей безбородой молодости и мужичок не станет упираться.
И правда.
То ли купчишко и сам уже смирился с потерей имущества, то ли уважение к моему ремеслу, то ли просто страх сделали свое дело. А потому лишь поворчав больше для виду, он шустро перекинул через узкое плечо котомку, еще раз грустно поглядел на останки телеги и торопливо засеменил следом за мной.
А я уже спешно вышагивал по колее.
В давящей, звенящей тишине не было слышно ни обычной стрекотни сверчков, ни шелеста травы, ни суматошного порхания ночных тварей. Только глухой стук моего посоха об утоптанную землю и тяжелое сопение нового спутника.
– Меня это, Хватом кличут, – вдруг сказал мужик, чуть обгоняя и заглядывая мне в лицо.
– Неждан, – буркнул я, всматриваясь во все еще такой далекий частокол леса.
Купец меленько закивал, будто получив важный ответ, и продолжил семенить рядом.
Ночь упала на поле внезапно.
Буквально мгновение назад мы шли в сумерках, как вдруг все разом ухнуло в темноту. Луна, моментально набрав силу, залила мир серебряным светом. Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Поле превратилось в черное озеро, уходящее вдаль, во тьму. Дорога напоминала теперь блеклые мостки, утопающие в омуте. Виделось все ненастоящим, выдуманным. Я взглянул на белый блин над нашими головами – маленькая, но радость: небо было почти чистым. В безлунную ночь в кромешной тьме выбраться с поля нам было бы невозможно.
– Быстро, – просипел я, непроизвольно переходя на шепот, – нам надо во что бы то ни стало добраться до леса. Делай, что я скажу, без колебаний!
Хват только молча сглотнул. В его припухших глазах плескался ужас. Даже встопорщенные редкие волосы как будто грустно опали.
И мы прибавили шагу.
До леса оставалось не больше трех сотен саженей, и я уже было подумал, что обошлось, когда за нашими спинами раздалось тихое:
– Хват.
Пара мгновений кошмарной тишины.
– Хва-а-ат!
И снова.
Вкрадчивый молодой женский голос, тоскливый, зовущий:
– Хва-а-атушка…
И почти сразу ему вторил детский голосок:
– Хват… Хва-а-а-ат!
Кровь моя застыла в жилах. Ужас ледяным комом подступил к горлу, сдавил нутро. Редко кто мог даже из Ведающих похвастать встречей с ыркой. По крайней мере, из тех, кто был в состоянии что-то рассказать. Уж очень не хотелось мне такой сомнительной чести. До последнего я отчаянно верил, что или мы с Хватом поспеем к лесу, или нечисть нас не учует. Наивны верующие. Страшный обитатель ночных полей нашел нас, и сейчас сквозь пелену страха пробивалась только одна мысль: «Успеть!»
Иначе конец!
Я резко повернулся к своему спутнику, стараясь схватить его за плечо и при этом не обернуться самому туда, откуда мы шли.
Нельзя было ни в коем случае дать Хвату глянуть назад.
Развернуть. Удержать!
И я успел.
Купец только начал поворот (благо он оказался тугодумом и не кинулся сразу вертеть головой по сторонам), а я уже крепко схватил его за плечи, притянул к себе чуть ли не вплотную, стараясь сузить обзор до границ моего лица. Зацепить его взгляд, приковать к себе.
– На меня! На меня смотри, дурень! – зашипел я ему прямо в лицо.
Купец растерянно, очумело глядел на меня. Чуть повел головой неуверенно.
– Но… Алена, Добранка… Они ж откуда? – Он медленно отводил от меня взор.
Туда, в ночь.
Я понимал, что еще мгновение, и купец нырнет взглядом в темноту, поддавшись на зовущие оклики. Ырка, ночной обитатель полей, старательно продолжал звать, подражая женскому и детскому голосам – видимо, близким Хвата. И стоило селянину встретиться взглядом с той нечистью, что заискивающе звала из мрака, и сроку нашей жизни не насчиталось бы и мига.
Не придумав ничего лучшего, я хлестнул завороженного мужика по лицу ладонью наотмашь. Со всей возможной силы.
Это подействовало. Он вернул ко мне мутный взгляд, в котором марево сменялось недоумением.
– На меня смотри! – вновь гаркнул я.
Мой крик, который должен был разнестись по безмолвию поля, просто утонул в душной ночи. Был – и нет.
– На меня, – еще раз медленно и с нажимом произнес я, – смотри!
И он повиновался.
Почти вплотную прижавшись друг к другу, мы застыли недвижно. Мужичок был ниже меня на добрый локоть, а потому, чтобы смотреть ему прямо в лицо, я изрядно скособочился, но сейчас это неудобство меня мало заботило.
Так мы и стояли посреди безграничной ночи, в страшном, мертвом серебре света луны. А вокруг нас, казалось, со всех сторон в поле исходил зовом мрак.
Силясь одолеть панику и желание рвануть очертя голову, я держался только на том, что я в ответе за этого случайно встреченного мужичка. Я хоть и молодой, но ведун. Мы за тем и посланы, чтобы оберегать да наставлять.
Мысленно отчитав себя за минутную слабость, я собрал волю в кулак и постарался сказать как можно весомее:
– Ни в коем случае не смотри по сторонам, Хват! Угораздило нас ночью в поле задержаться, вот и нагнал нас ырка. И теперь одно у нас спасение – до ближайшего леска добраться. Лешие никакую полевую погань к себе не пропустят. Меня слушай внимательно. Делай, как говорю. Тогда спасение будет. Понял?
Хоть голос мой и дал трещину, но Хват, молодчина, только судорожно кивнул.
Я убедился, что купец больше не порывается вертеть головой, рывком выдохнул и сказал:
– Сейчас пойдем. Закроешь глаза. Ни в коем случае не открывай! Кто бы тебя ни звал, кто бы ни молил! Я поведу. Благо луна дорогу освещает, до леса не заплутаем в поле.
И, глубоко вдохнув, я собрался с силами, закончил на выдохе:
– В путь!
Я подождал немного, пока мужичок осознает сказанное и плотно закроет глаза. После этого, продолжая глядеть прямо в обветренное лицо Хвата, взял того под руку. Крепко. И разом развернувшись на дорогу да поворотив за собой мужичка, я вскинул голову к бледному диску луны.
Мы шли.
Со стороны могло показаться, что двое юродивых слепых идут по ночному полю, осторожно ступая, не глядя, неестественно запрокинув головы и выпрямив спины. Медленно брели мы средь темного розлива трав. А вокруг нас не унимался ырка, перебирая голоса, меняя зов на плач.
Он звал то меня, то купца. Нас будто окружил хоровод наших знакомых, родных, близких или просто когда-то встреченных людей. Из темноты меня то порицал старый Баян, то с насмешкой и вызовом окликал друг детства, нахал и задира Вячко, чтобы почти сразу смениться на череду зовов Хвата. Мы словно оказались в густой шумной толпе, и каждый в ней звал, обещал, угрожал. Лишь с одной целью – заставить оглянуться, посмотреть.
Мы шли.
Потеряв счет времени, выбросив из головы все сейчас ненужное, дурное, я лишь переступал ногами, вцепившись в локоть Хвата.
Шаг.
Еще шаг.
Я не боялся сбиться с дороги: уйди мы с колеи, кочки и густая, по пояс, трава сразу бы дали о себе знать. Не отводя взгляда от луны, я краем глаза уже видел верхушки леса.
Еще чуток – и спаслись!
– Мы почти дошли! Смотри!
Слыша свой собственный голос, я с запоздалым ужасом понял, что говорю не я.
Не мог знать этого и Хват, а потому исполнил «мою» команду.
И послушно открыл глаза.
Того, что коварная нежить сможет провернуть такую хитрую штуку, я никак не ожидал. Подлый ырка заговорил с купцом моим голосом. Я настолько опешил, что сам опустил взгляд: сначала на Хвата, а после и туда, куда остолбенело и непонимающе-завороженно смотрел мой попутчик.
Чуть влево от залитой лунным светом кривой дороги…
И в то же мгновение там, в серебристом мраке, зажглись два ядовито-желтых буркала.
Ырка поймал наши взгляды.
Не знаю, каким чудом я смог сообразить так быстро, но в тот же момент я толкнул купца в сторону леса, а сам рванул следом. Хват даже и не думал сопротивляться.
Переходя на бег, нещадно толкая в спину мужичка, я уже драл горло, выкрикивая страшные, какие только мог вспомнить, ругательства. А уж вспомнить было что – наговор бранью обязан знать каждый даже самый начинающий ведун.
Возможно, нам повезло, и ырка, не ожидав такой прыти от своих жертв, чуть растерялся, подарив нам драгоценные мгновения. В то, что мы могли бы обогнать эту нечисть, я не верил. Помнил я поучения старого Баяна: «Ухватив же взгляд добычи своей, ырка движется подобно молнии, и нет спасения от него ни пешему, ни конному…»
Тягучие доли секунд.
Мы только начинали наш суматошный бег, а нужные бранные слова уже слетали с моих губ. И попадали точно в цель.
Бранные слова, стократ усиленные волшбой наговора, словно стрелы, устремились в темноту. Прямо промеж двух светящихся бельм.
Такого жуткого рева я не слышал никогда.
Мертвая, неестественная, чуждая ярость раскатилась по полю хриплым, переходящим в визг криком ырки.
И это дало нам шанс.
Несколько десятков локтей рвущего легкие панического бега, казалось, длились вечность. И пока мы медленно, будто сквозь воду, прорывались к уже близким спасительным первым деревьям, за нашими спинами все еще неистово и яростно кричал ырка.
И это было хорошо, в этом был наш шанс на спасение. Я знал, что, как только смолкнет жуткий вой, мы мертвецы.
«Не обманул Целимир, – подумал я, буквально пиная перед собой низкорослого купца. – Ырку брань хорошо тормозит. Выберемся, отмечу в записях!»
Эта разумная отстраненная мысль будто перенесла меня за много верст в родные капища Ведающих, и оттого внутри стало вдруг спокойно. Это твое ремесло, Неждан: с нечистью с глазу на глаз встречаться, борение да уговор искать. Судьбина такая.
И я с новой силой припустил, прорываясь сквозь темное марево.
Мы рухнули в первые лесные кусты одновременно с тем, как за нашими спинами наступила тишина.
Упали в заросли, покатились, обдирая лица и руки сотнями черных невидимых веток. В падении меня крутнуло вполоборота, и я, оказавшись вдруг лицом к полю, усмотрел перед собой искаженное полусгнившее лицо ырки. Два желтых огонька беззрачковых глаз жадно вцепились в меня, жадно протянулись кривые мертвые руки… Но мертвец опоздал!
Отовсюду из чащи к полевому чудищу уже устремились кривые колючие ветви, разом превращаясь в острые шипы. Норовили проткнуть нечисть, порвать гниющую плоть, навеки скрутить в корнях и утащить в землю.
Ырка отшатнулся, ощерив ряды страшных мелких и острых как иглы зубов. Клацнул челюстью, не отводя от меня взгляда, будто все еще надеялся схватить, вытянуть меня из защиты леса.
Миг постоял он, застыв на безопасном для себя расстоянии от грозных ветвей. И вот нет его.
Исчез.
А я, обвиснув без сил между кустарником и молодыми деревцами-годенками, запоздало ужаснулся: с какой же скоростью могла двигаться эта тварь! Между смолкшим криком и появлением ырки прямо за нашими спинами не прошло и мгновения.
Чудом ушли, чудом.
Я так и лежал, вдруг растеряв все мысли, ощутив жуткую усталость и опустошение.
Где-то за моей спиной шумно и неуклюже пытался выбраться из чащобника улетевший туда Хват.
– Спасибо, батюшка леший, – одними губами произнес я.
А поле уже робко начинало бледнеть. Летние ночи коротки.
В лесу защебетали, проснувшись, первые птахи.
Мертвячка
Сиди дома – не гуляй,
Девка красная.
Хмарь на улице стоит,
Хмарь заразная.
Да и если выкатит
Красно-Солнышко,
Не гуляй – пропадет
Воля-Волюшка.
«Девка красная», Калинов Мост
Было уже темно, когда мы вышли из корчмы, пышущей теплом, по́том, чесноком и терпким испаром браги.
Зима в этом году выдалась мягкая, пушистая, щедрая на снег. Добрая была зима. Даже немного было жаль, что холодная гостья уже шла на излет, нехотя, но готовясь уступить место весне-красавице.
На улице было прохладно, но без зябкого мороза. Даже после жара корчмы не бросало в колотун. Или этому помогали несколько кружек хмельного, которое сейчас острым жаром растекалось где-то внутри.
Я скорее по привычке, нежели от холода, приподнял широкий ворот своего кожушка, искоса глянул на спутника и весело сказал:
– Веди, Молчан, знакомиться со своей зазнобой.
Тот громко расхохотался, лихо сбил шапку на затылок и гаркнул мне прямо в лицо:
– А пошли, друже!
И бахнул костяшками пальцев в медный подносик, который последний час служил ему аккомпанементом для громких песен, а теперь был прихвачен с собой просто от молодецкой дурости. Благо корчмарь поостерегся устраивать бучу знакомцу ведуна (а может, и буйный нрав Молчана был известен хозяину заведения). Да и вещица была пустяковая. К тому же изрядно мятая неугомонным молодчиком.
Продолжая гоготать, спотыкаясь, мы чуть ли не кубарем спустились по дровням корчмы на дорогу.
Тот, кого я назвал Молчаном, был моим давним знакомцем. И это имя подходило ему меньше всего. Был он шумный, буйный, даже излишне бойкий. Вечно куда-то стремящийся, влезающий в самые мутные дела незадачливый рубаха-парень. Крепкий и не дурак подраться, мог он позволить себе ошибки, за которые порой могли надавать изрядных тумаков. Уж и не упомню, где впервые свела нас судьба. То ли на гиблых болотах дело было, когда от кикиморы уходили, то ли в полоне у псоглавцев… Нет, не вспоминалось толком. Видать, совсем хмель память отшиб. Да только с тех пор натыкались мы друг на друга совершенно случайно и в самых разных местах. Воистину: тесен мир, а для нас с Молчаном так совсем с дворик узкий – куда ни поверни, все одно встретимся.
Так случилось и в этот раз.
Путь мой пролегал через земли восточные, хотел я наведаться в славный град Сартополь. Шла молва, что у одного купца вместо сына любимого завелся вежом-подменыш. Вот и гнал меня туда долг мой ведуний да интерес ремесленный: редкая нечисть – вежом, давно упоминаний о таких делах не было. То ли поменялось что в людских обычаях, то ли подменыши стали менее осторожными. Проверить было надобно. А вела меня тропа-дорога в тот град через мелкие деревушки, что приютились под защитой острога Пущий, куда я и решил заглянуть: отдохнуть, припасы пополнить, да и посмотреть на людей, послушать.
Куда ж идти за сплетнями да разговорами, как не к корчмарю? Вот там-то, не успел я даже словом обмолвиться с хозяином, и настиг меня громовой оклик: «Неждан! Гой, Неждан!» После чего я был моментально сгребен в булатные объятия, увлечен на ближайшую скамью к длинному столу и знатно напоен. Шумный Молчан тут и поведал мне, что остепениться он собирается. Вот и осел в сем остроге, завел небольшое дело да и влюбился заодно в красавицу местную, дочку кожемяки одного. Свататься, говорил, собирается.
И вот теперь мы, изрядно набравшись хмельного, на ночь глядя шли знакомить лучшего друга, то бишь меня, с лучшей девицей на свете.
Перекидываясь легкими, ничего не значащими фразами, мы колобродили по главной улице Пущего.
Надо сказать, что еще днем, идя к корчме, я с восторгом разглядывал этот отрог. В кольце высоких стен частокола, разделенного деревянными дозорными башнями, раскинулась широкая слобода. Еще не город, конечно, но уже и не село. Дома богатые, ладно собранные, ставни резные да разноцветные на них, у каждого двора ворота дубовые. Кое-где даже палаты о два или три этажа. Улицы широкие и почти все выложены доской. Челядь местная проходы да мостки чистит от снега, воздвигая сугробы вдоль заборов. А за третьим кольцом улиц, дальше главного соборного места, на холме возвышается крепость дружинная. Красив острог Пущий, растет, богатеет. Скоро быть ему градом.
Я редкий гость в таких больших селениях, а потому с удовольствием любовался тем, как растет мастерство людское. Только как бы тесно не стало на одной земле.
За своими пьяными мыслями я и не глядел, куда мы забрели.
Уже свернув с широкой главной улицы, ведущей большой дугой к внутренним стенам острога, мы двигались по неприметному закоулку. Задние заборы дворов нависали с двух сторон, создавая длинный узкий коридор. Свет оконцев и сторожьих факелов от многочисленных дворов главной улицы сюда уже не доставал, а потому освещен был закоулок лишь сиянием луны.
Я вопросительно посмотрел на Молчана.
– Срежем! – икнул он, размашисто указав направление рукой и чуть не зашибив меня. – До дома Красимирки это самый короткий путь.
– А не поздно ли мы гостями идем? – На морозе хмель отпускал, и в моей голове начинали рождаться здравые мысли. – А то еще кожемяка оглоблями погонит.
– Да я сам его погоню, – совсем уже раздухарился гораздо более хмельной Молчан. – Идем, Нежданчик, не трусь!
Понимая, что спорить с бражным другом бесполезно, я послушно побрел следом. Подхватил только с ближайшего сугроба снежную горсть и протер ею лицо.
Когда мы выбрались из неприятного переулка, Молчан вдруг резко остановился, завертел головой. Будто искал кого взглядом.
Мы оказались на развилке, состоящей из задников нескольких верховных улиц. Махонькая площадка в обрамлении заборов и разбегающихся в стороны темных улочек, не больше сажени в ширину. Здесь все было в снегу, лишь редкие, уже припорошенные следы намекали на чьи-то дневные хождения.
Пустырь.
Пока я оглядывал мрачный закуток, мой друг продолжал озираться, что-то бормоча себе под нос.
– Дорогу забыл до любавы? – хохотнул я и почти
