Лев Голицын

Повесть

«Эта книга, сколь бы ни вызывала в определенных местах рассказа нашего улыбку или веселие, несомненно будет являться данью высочайшего уважения к человеку, который опередил свое время, создал целую эпоху и равного которому по сей день нет ни в одной стране мира!

Извечно светлая память и глубочайшее почтение потомков вам, князь, винодел и патриот Лев Сергеевич Голицын…»

…Магистр лежал на боку, придавленный телом убитой лошади. Из раны на бедре хлестала кровь. Если задета артерия, он проживет не больше пяти-шести минут. Его отряд был разгромлен. Русские варвары, коих казалось вчетверо меньше, чем блистательных рыцарей с нанятыми мечниками, позорно бежали, но неожиданно в лесной горловине они вдруг развернулись и…

Длинные копья встретили вязнущую в снегу тяжелую конницу, а сзади, словно из-под земли, вырвался второй русский отряд. Они ударили молча, в спину, без дикарских криков «ура», и, когда до Братьев Ордена дошло, что происходит, пехоту кнехтов вырубили всю. Поход, начинавшийся так удачно, захлебывался кровью…

— Вот он, вот, гляди, Михайла Иванович!

К магистру подъехали два всадника в русских кольчугах и островерхих шлемах. Более молодой, с едва пробивающейся бородкой, в железных рукавицах, с изображением на щите конного рыцаря с мечом — знак рода Гедеминов, — неожиданно широко улыбнулся:

— Живого взяли?

Сопровождающий воин, весь седой, спрыгнув с коня, подошел к магистру и отрицательно помотал головой:

— Отходит он, княже. Глянь, сколь руда1 так и хлещет…

Молодой также покинул седло и, быстро подойдя поближе, на хорошем немецком спросил у умирающего старика его имя. Тот не видел причины скрывать. Как и оправдываться за все, что Братья творили в селах и городищах. В конце концов, общеизвестно, что язычники понимают только язык огня и стали, а Господь давно сделал свой выбор в пользу Ордена...

— Говорил же вашим псам: не ходите сюда, не надо, — молодой князь покачал головой. — Здесь в плен не берут и за выкуп не отпускают. Ни кнехта, ни рыцаря, ни самого магистра! Земли у нас на всех хватит.

— Так… ведут себя звери…

— Уж мы-то зверья насмотрелись. И ныне для вас закон один: не ходи с мечом на Русь, а пришел — не жалуйся!

— Я… умираю. Прими мою последнюю волю, наклонись…

— У тебя здесь нет воли. — Правой рукой в железной рукавице князь вовремя отбил коварный удар кинжала.

Эта попытка отняла последние силы магистра. Уже возвращаясь к своему коню, Михаил Иванович краем уха услышал тихие слова, срывающиеся с пузырящихся кровью губ старика. Это было древнее проклятие на латыни…

...Сегодня я буду обо всем рассказывать сам, а вы запоминайте или записывайте. Все равно лучше меня никто мою жизнь не знает. И, пся крев2, поскольку родился я в имении Стара-Весь Люблинской губернии славной Польши в составе Российской империи, то иноземные языки (французский, немецкий, итальянский и, само собой, польский) знал куда как лучше природного русского.

Отец мой, отставной штабс-капитан, был человеком строгим и не чуждым воинского тщеславия, поэтому ранее основное время отдавал службе России. Тем не менее, невзирая на иконостас самых высоких орденов и наград, являлся он, по выражению друзей своих, роста и телосложения атлетического, веселости неистощимой, куплетист, певец, рассказчик, балагур…

Также дружен самому Александру Сергеевичу Пушкину, и даже его анекдот о любимой бабушке и тайне трех карт лег в основу сюжета «Пиковой дамы».

Кроме того, в свободное время он же написал несколько стихов для романсов самого Глинки! Быть может, взыскательный слушатель и поныне помнит их? Тот же «Забуду ль я?» или «Скажи, зачем...», ну и тем более «Разочарование», «Лила в черной мантии», «Поцелуй». Неужели нет? Поверить в сие трудно…

Фамильный герб нашего рода включал в себя королевское поле в обрамлении красного бархата, всадника с занесенным мечом, двух черных медведей и трехглавый подсвечник, а еще белый крест, схожий с мальтийским, на синем фоне. Сверху ­надпись на латыни: «Муж есть сила!».

И все мужчины нашего рода понимали это только так: Голицыны не были слабаками. Да, были и дураки, и игроки, кто спорит, но предатели и трусы — никогда…

Однако если кому уж так безумно интересны всякие разные детали, например: почему всадник в европейских доспехах, почему линии креста не остры в окончании, а напоминают лепесток или же что именно держат медведи в основании подсвечника… Хотите знать?

Так вот…

Обратитесь в ближайшее геральдическое сообщество, там вам все объяснят и подскажут. Мне же оно сейчас абсолютно не интересно, я спокойно продолжу наш рассказ в удобном мне русле. Кто желает, остается со мной и слушает…

…Целостное взросление мое как личности проходило впоследствии в зданиях знаменитой Сорбонны, старейшем учебном заведении Парижа, куда я отправился за степенью бакалавра, оставив дома двух братьев на попечении отца. Трех же сестер моих воспитывала матушка-католичка как истинно польских пани.

Здесь, в университете, царил воздух свобод и надежд на прогрессивное будущее. Занятия давались легко, хоть учителя вечно жаловались на меня по причине буйного нрава. По их мнению, я сам задирал других учеников и дрался без поводу! Но как же прикажете считать насмешки над славянским акцентом моим отсутствием повода?!

Бывало, и двух дней не проходило, чтоб не пришлось мне расквасить кому-то нос во славу Отечества! А нефиг было на нас наезжать в тысяча четыреста двенадцатом, а потом в тысяча восемьсот двенадцатом, да и вообще хоть когда!

Именно там, в культурной и образованной Сорбонне, меня навсегда убедили, что, как я ни владей языками, какие чины ни заслужили мои родители, как ни древен княжеский род мой, — для самого занюханного европейца я извечно останусь лишь грубым русским варваром! Да и пусть бы, но…

В общем, вот тогда и произошло со мной первое в жизни моей странное происшествие. Напомню: с юности носил я пенсне, что придавало необдуманной храбрости некоторым студиозусам. Вроде как этот князь слеп как крот! Давайте ему напинаем, он и не заметит, кто, куда, как!..

Факт того, что во мне было по их же франкской системе измерения величин свыше двух метров росту и косая русская сажень в плечах, почему-то игнорировался галльским высокомерием. Слов нет…

...Они остановили меня в сумерках наступающей ночи, гуляющего после занятий вдоль мутной Сены, под мостом, неподалеку от величественного Нотр-Дам-де-Пари. Их было шестеро: пятеро французов и один особо наглый бельгиец. Все спортсмены, ­занимающиеся фехтованием и греко-римской борьбой, а потому неслабо отбитые на голову.

— Что вам угодно, господа хорошие? — удобства чтения ради я не буду вести речь, как граф Толстой, на французском, а сразу оставлю язык читателя моего.

— Нам угодно, чтоб русский месье не позорил нашу прекрасную Сорбонну своим присутствием, — четверо стояли передо мной и двое дышали в спину. — Сегодня мы покажем одному выскочке в очках на веревочке, что такое «сават», а завтра он, собрав зубы в кулачок и хромая на обе ноги, единственными не сломанными пальцами напишет прошение в ректорат об отчислении по состоянию здоровья!

Поскольку данную речь представил бельгиец, то он и получил от меня единый удар кулаком в ухо, отчего улетел в Сену по красивой параболе. Далее началась междоусобная свалка, и, как знать, выбрался б я оттуда целым, если бы один из французов, стоявших сзади, не раскрошил мне о затылок кирпич…

Боль! Дикая боль бросила меня на колени. На секунду я зажмурился, теряя пенсне, а когда открыл глаза, все вокруг было красным. Не в смысле залитым кровью, нет! Просто теперь взор мой показывал все изображения вокруг в красно-оранжевом цвете. И это было страшно…

Почему, что со мной, неужели так выглядит медицинское кровоизлияние в мозг? Не-не-не, минуточку…

Мне удалось резко встать, выпрямив спину, и противники мои посыпались с плеч моих, словно перезрелые груши. Развернувшись, я ударил стоявшего сзади, но, к удивлению собственному, не кулаком, а раскрытой ладонью. Несчастный отлетел в сторону, ударившись всем телом о камни набережной. На щеке его вспыхнули алым четыре глубокие рваные раны, словно бы от когтей зверя.

«Не может быть, я всегда вовремя подстригаю ногти…»

— Во славу Франции! Убейте жеводанского ублюдка! Дюжину бутылок лучшего шампанского «Мадам Клико» тому, кто остановит русского зверя-а-а! — орал пытающийся выбраться из реки побитый бельгиец, отплевываясь тиной, свисающей у него с ушей до подбородка.

Общеизвестно, что французы не столь храбры, сколь нахальны. Именно поэтому символ их — галльский петух, а не, допустим, польский орел или чешский лев. Однако в дуэли один на один любой француз будет щепетилен до дрожи. Честь превыше победы, как писал в свое время известный маршал Наполеона!

Но когда их больше чем четверо на одного, о благородстве они и не вспомнят. Да и какой смысл? Ответственность разделенная никогда не равна личной. Тем более что противник уже стоял на ногах и был способен дать сдачи…

— Бей его!

— Да чтоб вас, лягушатники, — возможно, во мне резко проснулся горячий пыл прапрадедов, громящих бронированные вой­ска псов-рыцарей или отражающих набеги шальной конницы крымского хана.

Короче, я не отступил.

Противники мои хоть и обладали несомненными достоинствами в искусствах драки, прыгали высоко вверх и махали ногами, но тем не менее валились как кегли под ударами рук моих со странно отросшими на кончиках пальцев изогнутыми львиными когтями. «Львиными? Я сам это сказал?! Господи Боже и пресвятые Его угодники, да что ж тут происходит-то?..»

…Спустя несколько минут горделивая Франция вновь выбросила белый флаг перед неумолимой мощью Российской империи. Это образно выражаясь. А по ходу дела мы с тремя студентами, еще кое-как стоявшими на ногах, вдруг улыбнулись друг другу, подобрали остальных и отправились праздновать примирение в какой-то богом забытый кабак!

Все, кроме бельгийца: его сносило вниз по течению, и никто не пожелал протянуть ему руку. Гнилой человечишка…

Так вот именно в этом не известном никому, кроме завсегдатаев-художников, маленьком кабачке у папаши Танги мне вдруг впервые открылась вся прелесть вкуса сухих французских вин!

Нет, разумеется, я пил и раньше, начиная с двенадцати лет, но в Польше подают лишь пиво и наливки. А та же сливовица не идет ни в какое сравнение с божоле, бургундским, анжуйским или прованским!

Как оказалось, французское вино — это вообще золотой стандарт всей Европы, который всегда будет приоритетом над более слабыми и более крепкими напитками.

Знал ли я в ту ночь, что соприкоснулся вдруг с будущей судьбой моей? Увы, нет. И высшим силам пришлось еще не единожды указывать мне истинную дорогу, на которой я мог снискать славы собственному Отечеству!

А личное благополучие никогда меня не волновало, ибо мы — Голицыны! «Муж есть сила!» — начертано на нашем гербе, мы один из древнейших родов на Руси, нам никакой чести не будет достаточно, потому и любая проходящая слава — бренна…

Мы компанией вышли из кабака далеко за полночь — закадычными друзьями, не разлей вода! Более того, со следующего дня на мою защиту от любых насмешек сразу поднималось пятеро крепких французов, и все вопросы шутников отпадали мгновенно. Учеба моя пошла гораздо легче.

Именно эти парни, невзирая на полученные травмы разной степени тяжести, долгие годы оставались моими хорошими приятелями. А у двух я впоследствии гостил в поместьях на юге Франции, где постепенно и начал покупать первые редкие вина. Не распития ради, а сохраняя в коллекцию.

Хотя в те дни, как и сказано выше, мне и близко не представлялось, чем я буду заниматься годы спустя. По окончании учебы и получении диплома бакалавра я не стал тратить время зря и с ходу поступил в Московский университет права. Раз уж строить карьеру не по военной, то хотя бы по дипломатической линии — одобрили мое решение в семье.

И вот запутанные дороги индейки-судьбы моей привели меня в старую столицу матушки России! Но ох ты ж, горе наше луковое! Только по пересечении границы я вдруг понял, сколь плохо владею родным своим языком, и отдавался практике при каждом удобном случае, доставая настырными просьбами как попутчиков своих, так и простых ямщиков.

Чему меня могли научить последние, догадаться нетрудно? Вдруг оказалось, что цельные пласты непечатного русского языка, языка истинно народного, были скрыты от меня целомудренной матушкой, и многому пришлось учиться заново. Благо возможности сии предоставлялись широко и бесплатно на каждом шагу, только успевай записывать:

— Зверек пушной, северный, синоним слову «фиаско»? Понял. Да, похоже. А почему от женского непроизносимого «болтать зря» — плохо, но при некотором изменении формы «чувствовать себя победителем» — хорошо? Ого, прям вот так и все…

В мужских вариациях возможны столь же полярные издержки — от «уходи пешком, ты мне неинтересен!» до «какой же ты восхитительный!». Так вот, представляете, все это неполные производные всего от двух слов. Двух! И даже этого вполне хватало на выражение невероятной бездны эмоций!

«Сколь же велик и могуч русский язык!» — хотелось кричать мне, общаясь с извозчиками, грузчиками, бродягами, солдатами, половыми, прислугой и мастеровыми людьми. Они же по искренней доброте своей были готовы учить меня, «глупого барина», забесплатно...

Подыскивая себе съемную квартирку в Москве, я матерился уже столь искусно, что мне пару раз аплодировали проезжавшие мимо в двуколках пехотные офицеры. Эти-то прекрасно во всем разбирались и тоже помогли мне осознать свою русскость в некоторых ответно-ярких пассажах. Я вновь влюбился в свою ­Родину!

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать,

В Россию можно только верить…

Ф. И. Тютчев

…Собственно, сама учеба в Московском университете не была сложнее курсов французской Сорбонны. На первый взгляд, все очень похоже, за исключением ряда моментов: цитирование римского права на русском, знание наизусть законов государства Российского, сравнение нашего законодательства в чистом приоритете к законодательству стран старушки Европы. Все естественно и понятно.

Студенты московские ничего из себя не строили, несмотря на то, что были представителями национальностей разных и родов аристократических, но тем не менее цель у всех была одна: благо родной страны! Получить высокое образование и с тем утечь за границу в наши годы модным не считалось.

Более того, мы со смехом пересылали друг другу записки с давними стихами гусара-партизана Дениса Давыдова. Он хоть и не был одобрен царской цензурой, но тем не менее ходил по карманам у всех:

Всякий маменькин сынок,

Всякий обирала,

Модных бредней дурачок

Корчит либерала...

…Да разве это неправда? Разве не это идет с Запада и в наши дни? Разве не с этим я боролся по мере сил и здоровья, отстаивая славу своей Родины? Но не будем забегать так далеко вперед. Или, как говорят крестьяне, ставить телегу перед лошадью, яйца впереди курицы и не лезть в пекло поперед батьки!

А вот прямо сейчас мы веселились, мы были свободными и каждый из нас искал свое место в жизни великой страны. Но хотя учителя наши всеми силами стремились нам помочь, иногда случались и неприятные казусы.

Быть может, только со мной, не стану спорить. Поскольку причиной тому становился все более и более вспыльчивый нрав мой, коему и я сам не всегда находил управление. А что еще хуже, меня так накрыло во время ответов профессору, но, бог мне свидетель, не только моя в том вина…

Дело было на одном из экзаменов по римскому праву. Я достал не тот билет, к которому был готов, а поскольку все равно считал себя обязанным показать глубину знаний своих, начал вместо вопроса о законах Солона из Афин отвечать о причинах вдохновения того же Солона трудами фалисков и этрусов.

— Голицын-с, прошу вас вернуться-с к теме!

— Это по теме, профессор.

— Нет-с, милостивый государь! — лысый педагог Юркевич задрал длинный нос. — Если я сказал, что не по теме-с, значит…

— Я вас уверяю, без культуры этрусков не было бы Греции, а без греков — римлян…

— Это общеизвестно-с!

— Так дайте мне договорить…

— Говорите-с по теме вопроса, или я сию минуту отправлю-с вас на переэкзаменовку-с!

— Но я же отвечаю…

— Единица! — твердо обозначил он, хлопнул ладонью по столу. — Вот так-то, милостивый государь-с! Здесь вам не Сорбонна…

Я опустил глаза вниз, чувствуя, как плохо контролируемая ярость буквально захлестывает мой разум. А когда поднял глаза, то вся аудитория, профессор, студенты — все вокруг виделось ровно в той же красно-оранжевой гамме…

— Вы не можете меня перебивать! — я грохнул кулаком по столу так, что чернильница и перья испуганно подпрыгнули аж до потолка. — Вы сию же минуту меня выслушаете-е!

Аудитория примолкла так, что, будь там муха, жужжащий пролет ее крыл казался бы громом небесным в повисшей могильной тишине. Кто-то пытался сбежать, кто-то прятался под партами, кто-то даже молился, а я, прибив когтями правой руки бумаги на столе, прорычал в лицо побледневшего Юркевича:

— Я князь Голицын, и вы не смеете со мной так разговаривать!

Старик чудом не упал в обморок. Меня же вдруг отпустило, словно все самое важное уже было сказано, а лезть в драку или же убивать хоть кого-то из преподавательского состава университета явно не входило в мои планы. Да и стыдно было как никогда…

Профессор срывающимся на фальцет голосом объявил перемену и, как только мы остались одни в аудитории, быстро закрыл дверь.

— Садитесь, милостивый государь-с!

— Я хотел бы извиниться, поскольку позволил себе...

— Садитесь уже! — почти приказным тоном выкрикнул он, доставая из-под кафедры темную бутылку испанской Риохи и неожиданно крепкими зубами вытягивая пробку. — Никогда не думал-с, что встречу здесь хоть кого-то подобного-с себе! Молодой лев! Кто бы поверил-с, что такое может быть-с в тихой нашей Россиюшке-с?

— О господи боже…

— Вы пьете-с? — спросил меня старик Юркевич, помотав справа налево мгновенно вытянувшейся волчьей мордой.

Невозможное возможно. Я вытаращился на него, как великий Тадеуш Костюшко на пленившего его простого донского казачка с пикой! Это что же, оборотень в университете? Среднерусский серый волк на профессорской кафедре римского права?! Такое было просто немыслимо и, выражаясь языком простонародным, не лезло ни в какие ворота!

— Я спросил, пьете ли вы-с.

Разумеется, мне пришлось кивнуть. И он, сделав первый глоток прямо из горлышка, протянул бутылку мне. Я безропотно сделал первый глоток. И второй. И, не удержавшись, третий. Все тело мое вдруг охватила неведомая доселе сладкая истома…

Испанское вино оказалось совершенно иным по сравнению с винами французскими. Более терпким, более густым, быть может, обладающим странными ароматами севильских трав или томных цветов с высокогорий страны басков. Это был совершенно новый опыт, новый вкус и новые ощущения!

— У вас это впервые-с?

— С Риохой — да.

— Я имею в виду перевоплощения-с?

— А-а, тогда, увы, нет, — признался я, передавая бутылку волку. — Первый раз это было в Париже. И я очень надеялся, что оно не повторится.

— Вы были рассержены-с?

— Я был в ярости! Меня пытались избить шестеро на одного, ну и после подлого удара кирпичом о затылок оно и…

— Сочувствую, молодой человек-с, но есть вещи-с, которые с нами навсегда. Если хоть раз при вспышке-с гнева или опасности вас вдруг накрыла трансфомация-с, то повторения подобного не избежать-с!

— Но вы же не человек, получается, а кто-то или что-то иное и...

— Как и вы-с! — профессор многозначительно поднял вверх указательный палец с черным когтем. — Вы тоже навек ­останетесь в странном-с промежуточном состоянии-с между цивилизованным человеком и зверем-с…

— Но почему?!

— О, об этом ведают-с лишь ваши предки-с! Быть может, ­кого-то из них когда-то прокляли-с и это существенно отразилось на потомках? А может, он сам продал душу-с?

— Мои предки были благородными людьми, — я забрал бутылку, делая глоток, но не обижаясь на профессора за слова, произнеси которые кто-то другой, так он лишился бы обоих ушей как минимум. — Я учил свое родовое древо до литовских корней — никто и никогда бы не связался с диаволом!

— В жизни не так все просто… — вздохнул старичок. — Мой прадед принял-с этот крест в обмен на спасение жизни-с нежно любимой супруги-с. Кто знает-с, на что будете способны вы ради любимой-с женщины-с?

Мы выпили еще в полном молчании. Теперь я понимал, почему почтенный профессор Московского университета вдруг стал получеловеком-полуволком, но точно помнил, что батюшка и матушка мои ничего подобного мне не рассказывали.

Хотя, повторюсь, я мог бы легко вывести всех своих предков вплоть до князя Михаила Ивановича из рода Гедеминовичей! То есть того, кто впервые получил прозвище «галица», что означает рукавица из железа, и чье прозвище дало название всей нашей фамилии. Но, поверьте, ни о каких родовых проклятиях мой отец точно не знал…

— Простите, и что, нас… таких, как я и вы, много?

— Нет, — волк откинулся на стуле, оставляя недопитую бутылку в моем распоряжении. — Мне известны-с еще четверо. Один служит-с на Кавказской линии, два дипломата — в Европе-с и один весьма известный путешественник-с, чье имя я не смею раскрывать в связи с запретом военного ведомства-с. Но для вас будет лучше даже не пытаться-с знать их!

Я наугад ткнул пальцем вверх, и Юркевич важно кивнул. Курва-а3…

— Что ж, значит-с, помимо римского права вы будете приходить ко мне на отдельные уроки-с, — взгляд желтых янтарных глаз смягчился, — а я буду учить-с вас умению управлять своим гневом-с…

Как понимаете вы, у меня не было ни причины, ни повода отказаться от подобного предложения. Во-первых, я несколько побаивался такой вот неопределенности перехода от человека к зверю, а во-вторых, любой дурак понимает, что если у тебя есть тайная сила, то научись же ею управлять! Хотя в случае осознания этого ты и не такой уж дурак, правда?

Профессор, чье имя ранее я не хотел называть из соображений этики, а также безопасности семейства его, тем не менее ничего такого не опасался и действительно стал моим добрым другом и наставником на все годы ученичества. Вы не поверите, насколько это было значимо и важно…

Именно благодаря ему, его заботам и участию я постиг искусство управления своими страхами, раздражением, гордыней, гневливостью и всем прочим, что могло без предупреждения заставить меня показывать клыки. Весьма опасные-с, к слову-с…

Про львиные когти вообще отдельный разговор: они начинали выползать, пробивая лайковые перчатки, стоило лишь какому-­то там случайному дворнику загородить мне проход, сметая выпавший снег…

— Вы дышали достаточно-с глубоко?

— Довольно глубоко, для того чтоб дворник принял меня за больного туберкулезом и сбежал.

— Прекрасно-с, а теперь поговорим об искусстве ­медитации-с! Это тайные знания индийских-с мудрецов-с, но вполне применимы и на наших широтах-с!

Я старался хорошо учиться и час за часом повторял уроки, вовсе не потому, что был слишком важен в своих собственных глазах, но лишь оттого, что любая, даже минутная, задержка отдаляла меня от цели моей жизни! Коей тогда я почему-то определял исключительно археологию.

— Вы не вмешались в драку-с между студентами нашего университета и заезжими на каникулы «чижиками»?

— В моем участии не было смысла. Поскольку юные правоведы из Санкт-Петербурга сразу не обозначили цель поединка, скатившись до веселой уличной драки, я счел возможным стукнуть лбами двоих слишком надоедливых и продолжить путь. В Елисейский завезли молодые рейнские вина, мне казалось правильным их оценить.

— Вы захватили бутылочку-с?

— Я взял две, профессор.

— Уважаю-с!

После получения диплома и всех рекомендаций от зубастого наставника моего я окончательно убедил себя, что невозможно более достойное изучение наук, чем познание прошлого нашего, из семян которого всегда вырастает будущее.

И, невзирая на продолжение наполнения коллекции моей, мне все же удалось совершить несколько небольших открытий на ниве служения Московскому археологическому обществу, которое было уже выдвигало труды мои на научные степени, но...

Все пошло прахом!

И только потому лишь, милостивые государи мои, что я влюбился…

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Ф. И. Тютчев