Оглавление

1. История Запада. Колониальная эра
2. История Запада Колониальная эра
   1. АНГЛО-ФРАНЦУЗСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ В КОЛОНИЯХ И В ЕВРОПЕ
      1. Великий век
      2. Галантный век
      3. Англо-французское противостояние в Америке
   2. «Туда где деревья выше» — Великий американский фронтир (вместо заключения)
   3. ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
   4. БЛАГОДАРНОСТИ

История Запада
Колониальная эра

II ТОМ

(Второе издание, переработанное)

АНГЛО-ФРАНЦУЗСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ В КОЛОНИЯХ И В ЕВРОПЕ

В первой половине XVIII века политическая карта Европы претерпела весьма незначительные изменения в сравнении с политической картой второй половины XVII столетия. Но, того же нельзя было сказать о балансе политических сил. Этот баланс в отличие от географических границ изменился весьма существенно. Прекратил свое существование геополитический треугольник: Англия-Голландия-Франция. Соединенные провинции вышли из большой политической игры, всецело погрузившись в тот мирный и благополучный провинциализм, который умиротворяет нас на картинах Яна Вермеера и Питера де Хоха.

Тем не менее, Англия и Франция не были предоставлены сами себе или, точнее друг другу. На европейском политическом поле начали появляться новые игроки. Московское царство, после разгрома Швеции в Северной войне, через прорубленное Петром Великим «окно» с интересом, без робости и смущения засматривалось на Европу. Нависая масштабами своих непреоборимых пространств, населенное полудикими не то славянскими, не то татарскими народами, это государство таило в себе и угрозу и загадку. Реорганизовавшись внутренне, заметно усилившись, Московское царство, под именем Российской Империи, по мере его действительной или мнимой европеизации все более активно включалось в европейские дела. Из-за имевшихся у этого евроазиатского колосса ресурсов, открывшегося, но до конца еще не реализованного потенциала, Россия была способна влиять на европейскую политику, как казалось, одним фактом своего существования.

Другим новичком, включившимся в большие европейские игры, совсем крошечным на фоне необъятной России, но решительным и дерзким, было Прусское королевство. Через год, после того, как Петр I начал рубить свое «окно в Европу» (через конфронтацию со Швецией), а именно в 1701 году, произошло объединение двух небольших немецких княжеств — входившего в состав Священной Римской Империи маркграфства Бранденбург и формально не входившего в состав Империи герцогства Прусского. Вновь образованное Прусское королевство, с двумя политическими центрами — Кёнигсбергом и Берлином, в будущем сыграло роль объединителя немецких земель и стало военным и политическим ядром Германской империи.

Одной из будущих жертв Прусского королевства стала Австрия, которая в первой половине XVIII века еще сохраняла главенствующее положение в центральной (немецкой) части Европы. Австрийские Габсбурги в самом начале XVIII столетия лишились династических связей с испанскими монархами, что привело к ослаблению их общеевропейских позиций. Тем не менее, если вынести за скобки Россию, Габсбургская империя, включавшая в себя Австрию, владения Габсбургов в Восточной Европе и формально Священную Римскую империю, представлявшую, как и раньше конгломерат мелких, полунезависимых германских государств, была по своему военно-политическому потенциалу третьей силой в Европе.

Что касается Испании, то эта страна во внешнеполитическом отношении деградировала все сильнее. Формально Испания все же не утратила подобно Голландии, или побежденной Россией Швеции, место на главной европейской сцене. Вместо этого Испания лишилась своей собственной внешнеполитической линии. Оказавшись под властью французских Бурбонов, Мадрид не был настроен (кроме периода Регентства) вести самостоятельную политическую игру. В параде коалиций XVIII века испанцы, за редкими исключениями, повторяли чьи-то движения. И чаще всего это были движения связанного с ними новыми династическими узами северного соседа.

Были ли у Франции шансы добиться в XVIII веке преобладания в континентальной Европе: захватить и удержать в орбите своего влияния не только Испанию, но также политически раздробленные Германию и Италию, независимую Голландию, и прочие мелкие европейские государства? Ведь именно эти цели ставил перед собой на рубеже двух столетий французский король Людовик XIV? Ретроспективно, нам теперь известно, что Франция проиграла свою борьбу Англии. Однако, что характерно, эта борьба Англии и Франции за Европу не была очевидной для ее современников, ведь Франция и Англия никогда не оставались наедине, а соперничали всегда в составе больших и постоянно менявшихся коалиций. Тем не менее, если оторваться от сложной мозаики дипломатических союзов и запутанных династических связей и рассматривать европейские дела с расстояния, как панораму, то вектор англо-французского противостояния будет хорошо заметен.

Ретроспективно просматривается еще и то, что соперничество Англии и Франции было не европейским, а мировым противостоянием. Будет ошибкой воспринимать его только как колониальный, либо только как европейский конфликт, вытекающий из стремления Англии помешать «плохому парню» Людовику XIV превратиться в господина Европы. Борьба Англии и Франции охватила мир целиком, она велась в Америке, в Азии, в Африке и на просторах мирового океана, точно так же как и в Европе. Этим своим качеством англо-французское противостояние решительно отличалось от предшествовавшего ему англо-голландского противостояния, которое было морским и колониальным, по сути.

Если подняться еще выше и окинуть взором события сразу трех веков мировой истории — XVI, XVII и XVIII, то будет очевидно, что Англия, в процессе создания своей колониальной империи, прошла последовательно через три крупных геополитических конфликта. XVI век был памятен англо-испанским противостоянием, XVII век — англо-голландским, ну и, соответственно, XVIII — англо-французским. Из всех этих конфликтов Англия вышла победителем. И по завершении каждого из названных конфликтов, Англия становилась сильнее, чем была до этого. В XVI веке это была второстепенная европейская страна, не имевшая своих колоний, сопротивлявшаяся политическому и религиозному давлению превосходившей ее почти во всем Испанской империи. В XVII веке Англия обзавелась колониями и недвусмысленно продемонстрировала претензии на господство над мировым океаном. И наконец, в XVIII веке она это господство приобрела.

Нельзя сказать, что Франция проиграла Англии в борьбе на суше. Франция потерпела поражение исключительно на море. Но из-за общего превосходства морской стратегии над сухопутной, это поражение, вместе с вредоносными внутриполитическими миазмами французского абсолютизма, предопределило итоговый неблагоприятный результат для французов. Этапы англо-французского соперничества, коих можно выделить три, в целом совпадают с фазами внутренней французской истории. Эти этапы можно соотнести с так называемым «Великим веком» (период правления Людовика XIV), «Галантным веком» (эпоха Регентства и время самостоятельного правления Людовика XV) и периодом, предшествовавшим Великой французской революции (правление несчастного Людовика XVI). Последний этап, стал для Франции в ее конфликте с Англией фазой реванша. Находившаяся на пороге банкротства и революционных потрясений страна, употребила последние средства на то, чтобы помочь 13 американским колониям завоевать независимость от Англии. Франция тогда сыграла роль повивальной бабки США. Но для Франции это была почти бессмысленная победа, так как эта победа не только не усилила, но еще более ослабила Францию. Этот последний этап англо-французского соперничества, по результатам которого поражение потерпели обе враждующие стороны, а в выигрыше оказалась третья сторона — США, следует разбирать уже в контексте другой книги, об Американской революции. Здесь же мы рассмотрим два первых этапа: «Великий век» и «Галантный век». И, кроме того, мы еще выделим в отдельное рассмотрение те события, которые происходили в интересующий нас период, непосредственно на колониальном театре.

Великий век

Собственно Великий век во Франции старого порядка начался еще при Генрихе IV. Это был период силы французского государства, начиная со времени его внутреннего возрождения после издания Нантского эдикта (окончание религиозных войн), и заканчивая временем, когда французское государство надорвалось (иначе не скажешь) в своей «борьбе за Европу» при Людовике XIV — «короле-солнце».

Считается, что Людовик XIV был сыном Людовика XIII и, соответственно, внуком Генриха IV, этого умного и расчетливого гугенота, сменившего веру ради власти над Францией, и даровавшего вслед за этим Франции религиозную свободу. Матерью Людовика XIV была Анна Австрийская — представительница испанских Габсбургов (дочь короля Испании Филиппа III). Отношения внутри супружеской пары Людовика XIII и Анны Австрийской были сложными. Факт сердечной неразборчивости королевы сохранился в народной памяти и даже нашел отражение во французской литературе (все мы помним «Трех мушкетеров» А. Дюма). Наследника французского престола, дофина Франции, склонная к изменам Анна произвела на двадцать четвертый год ее замужества. К тому времени многие считали, что король детей иметь не может и рождение наследника походило на чудо. Вскоре у королевской четы появился еще один ребенок.

Дофин Людовик остался сиротой и был провозглашен новым королем Франции в 1643 году. На момент смерти старого короля, мальчику было четыре полных года. Править в таком возрасте, он, разумеется, не мог, и регентские функции исполняла его мать, но не одна. Руководство государственными делами Анна Австрийская препоручила своему любовнику. Избранником уже немолодой вдовствующей королевы стал кардинал Джулио Мазарини — человек способный, но совершенно не популярный ни при дворе, ни в народе.

Событием, оказавшим большое влияние на характер и образ мыслей «короля-солнца» стала Фронда. Бегство в Сен-Жерменское предместье из оскалившегося баррикадами Парижа, в начале 1649 года, стало потрясением для молодого короля. Впоследствии Людовик XIV неоднократно вспоминал события тех лет, как испытанное им страшное унижение. Вместе с Людовиком XIV в Сен-Жермен-ан-Ле бежала вся его семья: брат, мать и, разумеется, любовник матери Джулио Мазарини. Восставший Париж разродился тысячами памфлетов, так называемых «мазаринад», в достаточно сальном стиле обыгрывавших отношения Анны и кардинала.

«Народ, гоните прочь сомнения: правда в том, что он занимается с ней любовью и своей дыркой она нас дурит».[1]

Французские историки до сих пор спорят, чем была Фронда для Франции — этот изначально народный бунт, получивший название в честь детской забавы («la fronde» означает по-французски «праща», «рогатка»). Фронда не была попыткой буржуазной революции во Франции предпринятой на манер английской (в год бегства Анны Австрийской и Людовика из Парижа, в Лондоне английскому королю отрубили голову). Фронда не была замешана, в отличие от английской революции на религиозном противостоянии, несмотря на то, что некоторые из ее «мазаринад» носили антиклерикальный характер. Целью народных острот была не католическая церковь, а только один ее представитель. Скорее всего, Фронду не следует вообще воспринимать серьезно, в ней, несмотря на трагические элементы, было слишком много от народной игры. Родовые муки абсолютизма — вот, что такое Фронда, последнее дурачество и попытка свободно вздохнуть тех, кому в скором будущем суждено было быть задавленным властью.

И это определение, справедливо, скорее всего, не только в отношении народной Фронды, или как ее еще называли «парламентской Фронды» (1648—1650 годов), но также и в отношении «Фронды принцев» (1650—1653). Поражение последней, самой кровавой, кардинал Мазарини, нанес тем, что оставил Францию. Участники Фронды, объединенные одной только ненавистью к кардиналу, перессорились и начали бороться друг с другом. Итальянец с самого начала проявлял удивлявшую многих гибкость, демонстрируя стремление идти на уступки. Люди требуют отставки сюринтенданта финансов Мишеля д’Эмери? — Ну что же, власть не против… Люди требуют предоставить свободу оппозиционеру Пьеру Брусселю. — Да, ради Бога, пожалуйста!

Действия упомянутого Мишеля д’Эмери по введению «туазе» стали поводом для беспорядков, охвативших в 1648 году пригороды французской столицы. Подходила к концу Тридцатилетняя война, налоговый гнет был ужасен. «Туазе» или штрафы, установленные против тех, кто не был в состоянии уплатить все налоги, стали для парижан, если так можно выразиться, последней каплей. Советник Пьер Бруссель — коротко стриженный и костлявый член парижского парламента, враг Мазарини, пользовался популярностью не столько благодаря уму, сколько благодаря своей порядочности и неподкупности.

Парижский парламент, оппозиционно настроенные советники которого, подобно Брусселю, играли роль мозгового центра народной Фронды, являлся судебным органом. Парижский парламент, таким образом, не был парламентом в современном понимании этого слова. Парижский парламент и провинциальные парламенты во Франции имели мало общего с Вестминстерским Парламентом в Англии, так как члены их не избирались и не являлись, соответственно, представителями народа. Судебные места во французских парламентах традиционно и совершенно официально приобретались за деньги, либо переходили по наследству. Но вследствие этого, их члены, точно так же как и в английском Парламенте, не были обязаны своим продвижением королю. Буржуазное нутро этого делового, зарывшегося в бумаги народа, всех этих юридических советников, делало их как бы независимыми, но, в то же время, оно их и ограничивало, если здравый смысл требовал подчиниться королю. Французские провинциальные парламенты были сами напуганы характером народных волнений. Они боялись утратить контроль над ситуацией не меньше Мазарини. Имея перед глазами пример утонувшей в крови Англии, парламентские советники сочли за лучшее помириться с королем. Психологически это было совсем не сложно, так как предметом их раздражения был исключительно Мазарини, а не Анна Австрийская и тем более не молодой Людовик XIV.

Парламентская Фронда закончилась подписанием Рюэльского мира. Это случилось 11 марта 1649 года, слишком быстро, чтобы можно было поверить в окончательное завершение смуты. Мазарини остался у власти, то есть причина всеобщего недовольства не была устранена. Парламентская Фронда окончилась, но ей на смену пришла Фронда принцев. Новая Фронда была движением исключительно политическим, она не несла в себе в отличие от народной Фронды сколько-нибудь выраженной социальной окраски. Проще говоря, это была борьба за власть и только. За возобновлением беспорядков стояли представители высшей французской знати.

Принц Конде (Луи II де Бурбон, известный как Великий Конде), талантливый французский полководец и герой Тридцатилетней войны, возглавлял правительственные войска во время парламентской Фронды. Однако принц Конде ненавидел Мазарини не меньше Брусселя и простого народа. Строя планы подчинить своему влиянию несовершеннолетнего монарха, и тайно надеясь на то, что волнения черни приведут к падению итальянца, принц Конде остался недоволен условиями Рюэльского мира. Еще одним недовольным был влиятельный коадъютор (заместитель) архиепископа Парижского Поль Гонди. Этот амбициозный клирик хотел заполучить кардинальскую шапку и, так же как и Конде, увеличить свое политическое влияние через смещение с политического олимпа Мазарини.

Недовольство знати вызревало девять месяцев и раскрылось в попытке государственного переворота в январе 1650 года. Анна Австрийская и Мазарини тогда отдали приказ арестовать принца Конде и его посвященного во все тайны свояка — герцога де Лонгвиля. Этот приказ повлек за собой волнения, обернувшиеся гражданской войной. Большую активность проявила Анна Женевьева де Бурбон-Конде, сестра принца Конде и жена герцога де Лонгвиля. Герцогиня, имевшая репутацию первой красавицы Франции (хотя глядя на ее портреты, такого не скажешь), спровоцировала восстания в провинциях, губернатором которых являлся ее муж: в Нормандии, Гиени, Бургундии и Пуату. Другая принцесса крови, герцогиня де Монпансье, возбудила Орлеан. Сторону фрондеров принял также влюбленный в герцогиню де Лонгвиль виконт де Тюренн.

Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн был, вне всяких сомнений, одним из лучших полководцев своей эпохи. И во многом, именно благодаря ему было нанесено военное поражение Фронде принцев. Дело в том, что уже в мае 1651 года чувство долга у этого человека возобладало над любовью, и он примирился с королем. 2 июля 1652 года состоялось решающее сражение в Сент-Антуанском предместье. Командовавший королевскими войсками Тюренн, наголову разбил принца Конде. Последний, благодаря помощи герцогини де Монпансье, или как ее еще называли «Великой Мадемуазель», успел укрыться за стенами Парижа.

Кроме побед Тюренна, поражению Фронды содействовала неспособность французской знати достичь единства. Мазарини предусмотрительно покинул Францию. Он остановился у курфюста Кёльна, поддерживая тайную связь (через переписку) с Анной Австрийской. Фрондеры, лишившись их главного раздражителя, ожидаемо перессорились. Даже коадъютор Поль Гонди, казавшийся непримиримым, после того как получил страстно желаемый им кардинальский сан, подобно Тюренну покинул Фронду принцев.

Неспособность принца Конде найти общий язык с парижанами и его бегство в находившуюся в состоянии войны с Францией Испанию, стало завершающим аккордом восстания. Конде покинул Париж, ну а Анна Австрийская вместе с сыном — Людовиком XIV торжественно въехала в столицу (21 октября 1652 года). Народ ликовал, королевская власть торжествовала. Мазарини был достаточно умен, чтобы не портить людям праздник. Без лишнего шума (но с немецкими наемниками) он вернулся в Париж и возобновил работу спустя полгода.

***

Решительное и на этот раз уже окончательное поражение Фронды, привело к восстановлению порядков существовавших во Франции до ее начала. Фискальные акты, послужившие причиной народного недовольства, продолжали действовать в полном объеме. Французской элите из-за гордости не желавшей подчиняться чужестранцу, пришлось смириться. Мазарини крепко держал в своих руках бразды правления государством, вплоть до своей кончины в 1661 году.

К чести его правления, восстановление королевской власти, не повлекло за собой жестоких репрессий. Лидеры Фронды, и в том числе принц Конде, фактически совершивший государственную измену, после того как потерпев поражение, бежал к испанцам, отделались лишь изгнанием. Многие из них были впоследствии прощены и возвращены ко двору.

Фронду иногда считают карикатурой на английскую буржуазную революцию. Историческое значение Фронды видят в том, что она показала неспособность французской аристократии справиться с управлением страной в отсутствии короля и его центрального аппарата. Народная Франция, задавленная прессом налогов, взбрыкнувшая и поднявшаяся на дыбы, дабы это бремя сбросить, оказалась на поверку «королевской страной». Народ был инкорпорирован в государство, а государство, в свою очередь, инкорпорировано в королевскую власть. За последние полвека значение королевской власти во Франции возросло на порядок. За этим стояла политика Генриха IV, по-новому расставившего приоритеты, в частности, впервые поставившего государственные интересы выше религиозных.

За усилением центральной власти стояла также политика первого министра Людовика XIII кардинала Ришелье. Его трудами французское государство баснословно разбогатело за счет собственного народа. Налоги за время его нахождения у власти выросли в 3 раза. Ришелье подрезал крылья в угоду сильному государству не только третьему сословию, но и французской знати, лишившейся замков, вооруженных свит, права дуэлей, и издревле присущего ей гонора, совершенно бесполезного с точки зрения Ришелье для французского государства. Ну а триумфом религиозной политики покойного Генриха IV, отделившего государственные интересы от интересов церковных, стало вступление при кардинале Ришелье, Франции в Тридцатилетнюю войну. Католическая страна, словно позабыв о том, что она католическая, руководствуясь национальными интересами, приняла протестантскую сторону.

Политика Мазарини ничем не отличалась от политики Ришелье. Отличия можно было найти только в личностях первых министров. Кардинал Ришелье был чуть жестче, кардинал Мазарини — чуть гибче. Оба были одинаково умны. Францией они управляли, словно играли шахматную партию, тщательно и вдумчиво взвешивая ходы. Поражение, нанесенное Фронде, можно, таким образом, считать за окончательную победу политики Ришелье-Мазарини, когда все сословия французского общества, в равной степени, были подчинены королевской власти, склонились перед всеобщей этатистской идеей и объединились в служении государству.

Но было и еще одно значение у Фронды. Политическая стихия, вышедшая из под контроля, напугала молодого Людовика XIV. Влияние, оказанное Фрондой на еще неокрепшую психику короля, можно сравнить с влиянием кровавых стрелецких бунтов на молодого русского царя Петра I. Повзрослевший король впоследствии приложил все усилия к тому, чтобы события его молодости не повторились. Единственным способом гарантировать это с его точки зрения, было, как можно сильнее укрепить королевскую власть. Франция, отведав пьянящих плодов вседозволенности, качнулась подобно маятнику в противоположную крайность — к абсолютизму, ничем и никем не ограниченному правлению Людовика XIV.

Следует отметить, что в начале этого правления, Французское королевство представляло собой, по-видимому, наиболее централизованное и наилучшим образом организованное государство Европы. Заслуги самого «короля-солнца» в этом не было никакой. Людовик XIV, вопреки распространенному мнению, не был создателем французского абсолютизма, восседая на троне, воздвигнутом его предшественниками, он был всего лишь его физическим воплощением. Молодой король пришел на все готовое, но по итогам более чем полувекового правления, к моменту своей смерти в 1715 году, не сумел удержать завоеванного. Это, тем не менее, не помешало Людовику сохраниться в человеческой памяти в качестве символа той великой исторической эпохи.

***

9 марта 1661 года, уже на следующий день после смерти Мазарини, 22-летний Людовик XIV собрал министров короны. Государь объявил, что отныне он будет управлять Францией единолично, без первого министра, а от собравшихся будет требовать «совета» и не более. В 1659 году, за два года до описываемых событий был заключен Пиренейский мир, окончена война с Испанией. Это была успешная война, Франция имела территориальные приобретения, международный авторитет страны неимоверно возрос. Многомиллионное население, трудилось как проклятое, чтобы уплатить все налоги.

Сам Людовик обладал высокой работоспособностью и испытывал неподдельный интерес к государственным делам. В этом ему следует отдать должное. Королю нравилось решать сложные вопросы, управлять людьми и находиться в центре всеобщего внимания. Вначале могло показаться, что Людовик XIV обладает не только амбициями, но еще и умом. Но эта точка зрения, если учитывать результаты его правления, на самом деле, вызывает споры. Сен-Симон впоследствии, оценивал интеллектуальные способности короля как «ниже среднего». Кто-то считал Людовика дураком, пристрастно взирая на его слабости и совершенно игнорируя его сильные стороны. В противоположность этому, Вольтер относился к Людовику XIV с почтительным восхищением, проецируя на королевскую фигуру достоинства его блестящей эпохи.[2]

Талант, в котором, строгие критики, тем не менее, как правило, не отказывали «королю-солнцу» — была его способность выбирать себе людей. Короля, делает свита, а свита у Людовика XIV, по крайней мере, на двух первых этапах его правления (так называемые «весна» и «лето») была без преувеличения превосходной. Король оставил доставшийся ему в наследство от Мазарини кабинет министров нетронутым. Самой большой жемчужиной в этой человеческой сокровищнице был Жан-Батист Кольбер. В составе правительства остались также Лион, Мишель Летелье и его сын Лувуа.[3] Людовик избавился только от суперинтенданта финансов Николя Фуке, упразднив после ареста Фуке саму его должность. Генеральным контролером финансов (вновь учрежденная должность со сходным функционалом) был назначен Жан-Батист Кольбер. Однако за этой, вне всяких сомнений, полезной для Франции рокировкой, стояли не ум и предвиденье, а зависть и злость короля.

Николя Фуке был интереснейшим персонажем эпохи — сыном чиновника средней руки, происходившего из расположенной у «черта на рогах» и нелюбимой при дворе, из-за ее местечкового сепаратизма, Бретани. Этот человек сделал поистине головокружительную карьеру, вершиной которой стала должность суперинтенданта финансов Франции. На эту должность Фуке выдвинул Мазарини. Фуке воровал, воровал, собственно говоря, и сам Мазарини. Но в те времена, во Франции коррупция де-факто была разрешена. Моральное право обделывать на королевской службе свои имущественные дела, логически вытекало из практики распродаж государственных должностей. Николя Фуке помимо всего прочего, занимал, например, должность главного прокурора при парижском парламенте. Это была очень дорогая должность, которую Фуке официально купил. Однако все, должно иметь свои пределы и коррупция в том числе. Ошибкой Фуке, как полагали его современники, было не то, что он воровал, а то, что он делал это совершенно открыто, превратив хищения из казны в, своего рода, спектакль, на который с восхищением, негодованием и завистью смотрела вся Франция. Николя был утончен, красив, нравился женщинам, и он до безумия любил внешний блеск. По этой причине, Фуке не скрывал наворованного и даже не хранил его, а театрально спускал на своих любовниц, строительство дворцов и пышные увеселения. В последние годы суперинтенданства Фуке, во Франции сложился, по сути, еще один двор — двор Фуке. И этот двор, при котором состояли и который прославляли такие гении искусства, как Лебрен, Мольер, Лафонтен, отчасти затмил королевский.

К зависти молодого Людовика XIV, не менее падкого на внешний блеск, чем сам Фуке, примешался еще и спор из-за женщины. Луиза де Лавальер — ранняя официальная фаворитка короля, доложила Людовику об интересе к ней со стороны Фуке. Сам Фуке, несмотря на то, что Луиза имела репутацию первой красавицы, скорее всего, не желал отбивать ее у монарха. Он обхаживал де Лавальер, с целью сделать ее агентом своего влияния. Фуке не учел, одного — того, что очаровательная молодая метресса могла не играть роли возлюбленной, а действительно любить короля.

Окончательное решение об аресте Фуке Людовик XIV принял во время празднеств устроенных суперинтендантом финансов в Во-ле-Виконте, в августе 1661 года. Во-ле-Виконт — был новым, только что построенным дворцом Фуке, большим, красивым, роскошно обставленным. Не меньше тысячи человек, включая прислугу, собралось на это грандиозное мероприятие. Все они стали действующими лицами торжественного спектакля, позволить себе который, были в состоянии далеко не все европейские монархи (например, изнывавший от безденежья английский король). Фуке сделал глупость, пытаясь восхитить Людовика роскошью, он добился обратного. Король не был восхищен, он был обозлен, подавлен и возмущен масштабами праздничной акции. От приказа арестовать Фуке непосредственно во время пира, Людовика удержала его мать.

Суперинтендант финансов был взят под стражу лейтенантом королевских мушкетеров д’Артаньяном[4] лишь через пару недель, в начале сентября, при выходе с королевского совета. Часть его хищений, как выяснило следствие, на самом деле была совершена Мазарини, но списали все на Фуке. Доказательства подтасовали. Приговор, тем не менее, был гуманным. Судьи большинством голосов высказались за изгнание, в то время как король желал смертной казни. В итоге возобладал компромиссный вариант, Людовик отменил изгнание и присудил Фуке бессрочное тюремное заключение. На свободу суперинтендант финансов уже не вышел. Большую часть из оставшихся ему двадцати лет жизни, он провел в тюремной камере замка Пеньероль в Пьемонте. В этом же замке содержалась и таинственная «Железная маска» — узник с постоянно закрытым лицом, имевший лишь учетный номер, и не имевший имени. Отождествление этого узника с Фуке не правильно, это разные люди. Относительно «Железной маски» и тогда, и позднее, во Франции ходили различные слухи. Поговаривали, что заключенным может быть старший брат Людовика XIV, или даже его настоящий отец, будто бы разделивший, по причине бесплодия Людовика XIII, ложе с Анной Австрийской для того, чтобы та, наконец, произвела на свет наследника.

***

Невеселая история, случившаяся с Николя Фуке, имела двоякого рода последствия. Косвенно она подвигла Людовика к строительству Версаля — королевской резиденции, настолько пышной, что уже ни у кого из монаршего окружения, не могло закрасться и мысли, что по богатству, роскоши и величию, он мог бы тягаться с королем Франции. Еще одним следствием истории Фуке, стало, собственно, занятие его освободившегося места Кольбером.

Как и Фуке, Кольбер имел относительно низкое происхождение. Мы не найдем в нем ни отпрыска французской аристократии, ни даже мелкопоместного дворянина. Кольбер был представителем третьего сословия и по натуре и по происхождению. Отец его был реймским торговцем, хотя, следует признать, весьма зажиточным. Версаль и Кольбер находились в непримиримом антагонизме друг к другу. По большинству расходных статей новый финансовый министр был жаден до скупости и этим являл полную противоположность Фуке. Рассказывают, как этот сын торгаша, вступал в яростные перепалки с Людовиком XIV из-за неоправданных, по его мнению, расходов и испытывал почти физические страдания от тех издержек, на которые в период строительства Версаля и нескончаемых европейских войн его обрек король.

Кольбер, как и все ведущие экономисты эпохи, был одержим идеями меркантилизма. Генеральный контролер финансов следовал по сути той же экономической стратегии, которой настойчиво, на протяжении трех веков придерживалась Англия — то есть политике закрытой торговли и промышленного протекционизма. Вот одно из достаточно красноречивых на этот счет суждений самого Кольбера:

«…всей Европой управляет не что иное, как некоторое количество денег… Нельзя увеличить доходы королевства, пока их отнимают другие государства… Нужно привлекать капитал, сохранять его, препятствовать его вывозу из страны».[5]

Начав с борьбы с казнокрадством и с наведения строгой финансовой дисциплины в вверенном ему ведомстве, Кольбер продолжил свою работу масштабной реорганизацией промышленного производства во Франции. Мануфактурное дело не было пущено на самотек как в Англии, оно попало под строгое государственное регулирование. Расширение производства из-за осторожности французской буржуазии, предпочитавшей вкладываться в ренты, должности и земли, финансировалось непосредственно из казны. Жадный во всех иных вопросах, Кольбер в данном случае, не скупился на вложения, ведь он вкладывал деньги в развитие. Вместе с организацией производства товаров по всей Франции строились превосходные дороги. При Кольбере был закончен строительством важнейший Лангедокский канал. Прямым следствием улучшения путей сообщения стала не только активизация торговли, строительство дорог имело еще и политическое значение: возросла централизация и улучшилась управляемость государства.

Конкурентоспособность и международная востребованность французской продукции, по мнению Кольбера, должна была обеспечиваться ее высочайшим качеством. Государство поддерживало контроль над технологией производства. Уставы суконных фабрик Амьена, например, включали 248 статей регламентировавших работу предприятий.[6] Появились мануфактуры, специализировавшиеся на выпуске настоящих произведений искусства — например, гобеленовая мануфактура художника Шарля Лебрена, или стекольная мануфактура в Сен-Гобене, в Пикардии. Продукция последней, ничем не уступала изготовляемому венецианскими мастерами муранскому стеклу. Кольберу удалось деньгами и преференциями переманить нескольких технологов стекольного производства из Венеции, которые захватили с собой во Францию секреты их ремесла. Система государственных контролеров и повсеместное соблюдение регламентов, достаточно скоро обеспечили французским товарам мировую славу.

В целях достижения положительного внешнеторгового баланса Кольбер установил такие таможенные пошлины, действие которых было равносильно фактическому запрету импорта. На внутреннем рынке, произведенные во Франции товары из-за таможенных барьеров, практически не имели конкурентов. Глава французского финансового ведомства испытывал едва ли не панические страхи перед перспективами оттока из страны капитала, полагая, что мировая экономика функционирует по принципу сообщающихся сосудов и мировая денежная масса является неизменной. Франция в этот период действительно испытывала дефицит платежных средств, что было связано с новой мировой тенденцией сокращения добычи драгоценных металлов и накопления золота и серебра в виде сокровищ. Ходившие во Франции монеты: ливры и су были билонными, их покупательная способность превышала стоимость использованного при их чеканке серебра и золота.

В распоряжении Кольбера было 12 относительно мирных лет (1660—1672), вплоть до начала Третьей англо-голландской войны, за которые ему более или менее удалось уравновесить государственные доходы с государственными расходами. Однако начало войны с Голландией, переросшей буквально через несколько лет, в войну Франции со всей остальной Европой, а также огромные расходы на строительство и обустройство Версаля, привели к росту дефицита бюджета. Государственный долг рос все оставшееся время правления Кольбера, и продолжил расти после его смерти, достигнув в 1715 году (год смерти Людовика XIV) размера в 2 миллиарда ливров. Франция оказалась тогда на грани банкротства.[7]

Кольберу совершенно не удалась налоговая реформа, но в этом, по-видимому, не было его вины. Задавленное непомерными платежами сельское хозяйство находилось в состоянии стагнации. Генеральный контролер финансов попытался реанимировать его смягчением налогового бремени лежавшего на непосредственных производителях. Правительство отважилось на уменьшение тальи — прямого земельного налога уплачиваемого крестьянами. Но для того чтобы казна не потеряла существенной части своих доходов, уменьшение тальи было осуществлено как часть крайне непопулярного финансового маневра. Сокращение доходов от прямых налогов, государство пыталось компенсировать увеличением доходов от налогов косвенных — в частности от габели. Габелью назывался соляной налог, действовавший по принципу акцизов. Государство обязывало оптовых торговцев отпускать соль перекупщикам для перепродажи населению по ценам, многократно превышающим ее реальную стоимость. Разница между реальной и продажной ценой шла в казну. Талью во Франции платило лишь третье сословие, а вот габель, испытывая потребность в соли, платили все.

Налоговая реформа Кольбера провалилась. Правительству не удалось уравновесить доходы казны с ее расходами. Перераспределение фискальной нагрузки фактически вылилось в усиление налогового бремени. Если представители элиты могли себе позволить без особого ущерба для своих кошельков приобретать дорогую соль, то бедняки нет. С точки зрения низших слоев, габель была хуже тальи. Кроме того, бесконечные войны и расходы на двор, вынуждали правительство экстренно вводить дополнительные налоги, например, гербовый сбор, налоги на крещение, на брачные контракты и прочее… Кольбер был ненавидим за это народом. Крестьянские восстания вспыхивали в провинциях все время пребывания его на должности. С лозунгом: «Да здравствует король без габели!» с вилами и топорами на королевских интендантов бросались крестьяне Оверни, Бурбоннэ, Беарна, Бери и Пуату. В 1674—1675 годах, в самый разгар войны с Голландией, против габели и гербового сбора вспыхнуло восстание в известной своим сепаратизмом Бретани. Когда в 1683 году Жан Батист Кольбер скончался, траурную процессию, во время его похорон, пришлось окружить кольцом солдат, чтобы помешать разъяренной толпе, добраться до катафалка и осквернить его останки.

***

Кольбер был известен напористым и упрямым характером. С его властной и суровой натурой, как рассказывают, при всем при этом, причудливо сочеталась личная скромность. Непомерное честолюбие этого человека находило удовлетворение в усилении государства, которому он служил и для которого существовал. Кольбера нельзя было назвать истинным правителем Франции, по аналогии с кардиналами Ришелье и Мазарини. Тем не менее его роль во французской политике, несмотря на активное участие в государственных делах самого Людовика XIV была куда более значимой, чем можно было бы предположить исходя из его непосредственных обязанностей контролера финансов. Кольбер стал идеологом французской имперской политики и, если так можно выразиться, создателем государственной стратегии Франции. Отличием положения Кольбера от положения всесильных Ришелье и Мазарини было то, что к несчастью для Франции, этот сильный и умный человек, не сумел полностью подчинить своему влиянию французского монарха. Людовик XIV доверял Кольберу, но важнейшие и ответственейшие решения принимал всегда сам, руководствуясь, по-видимому, тем соображением, что ему как королю, присуще лучшее знание того, что нужно, а что не нужно французскому государству. Не все идеи Кольбера, нашли практическое воплощение. Главные его идеи, имевшие целью превратить Францию в морскую торговую державу, разумеется, не были отвергнуты королем, но они были провалены вмешательством Людовика XIV в процесс их реализации.

В 1669 году Кольбер в дополнение к должности генерального контролера финансов занял пост морского министра. Занятие этого поста Кольбером, было обусловлено, тем совершенно верным соображением, что экономическая политика государства, его морская торговля и военно-морская мощь неразрывно связаны. Как человек, обладающий способностью предвидения, Кольбер понимал, что то поле, на которое он пытался вывести Францию уже занято другими игроками. Свое место под солнцем, Франции пришлось бы в буквальном смысле выгрызать. Страна слишком долго была обращена лицом к континенту и спиной к океану. Когда-то это могло не иметь значения, или даже быть оправданным, но только не сейчас, в период рождения колониальных империй. По отношению к Франции действовали те же экономичекские законы, что и по отношению к сражавшимся за морскую гегемонию Англии и Голландии.

Развитая морская торговля была важнейшим условием государственного благосостояния, и это не обсуждалось. Но вести морскую торговлю мешал меркантилизм соседей, закрывавших порты для иностранных кораблей и иностранных товаров. Существовало всего два выхода из этого экономического тупика. Первый — создание Францией собственной, закрытой от других, колониальной империи, где заморские колонии играли бы роль поставщиков ресурсов и одновременно были бы потребителями произведенных во Франции промышленных товаров. Второй выход состоял в наращивании военной и военно-морской мощи и, как следствие, внешнеполитического влияния Франции, благодаря которым эта страна могла бы диктовать свою волю другим странам, ломала бы чужие навигационные и таможенные барьеры и устанавливала выгодные именно ей торговые правила. Не сложно понять, что первый и второй вариант были неразрывно связаны. Создание разделенной океанами колониальной империи было немыслимо без контроля над морскими путями, то есть без многочисленного и хорошо оснащенного военно-морского флота. С противоположной стороны, для создания сильного военно-морского флота, способного завоевать и удержать контроль над морем, флота, который сам по себе бы играл роль политического фактора, требовались колоссальные ресурсы. И эти ресурсы могли быть получены за счет эксплуатации колоний.

Отличие Франции от Англии и Голландии, состояло в ограниченном распространении на нее последнего правила. Внутренне (то есть без учета внешней торговли и экономической эксплуатации колоний) Франция была значительно сильнее и богаче своих геополитических конкурентов. Достаточно сравнить население трех этих стран и учесть, превосходство проработанной в самых мелких деталях и функционировавшей куда более эффективно, чем у соседей французской фискальной системы. В Англии (без учета Шотландии и Ирландии) проживало в то время (на начало XVIII века) от 5 до 8 миллионов человек, в Голландии (без учета Испанских Нидерландов) 2—3, а во Франции 26. Не секрет, что стартовые условия для создания колониальной империи у Англии были лучше, чем у Голландии, однако у Франции эти условия были еще лучше, чем у Англии. Сюда можно было отнести обращенную лицом к океану береговую линию, деньги, много денег и, разумеется, человеческий фактор.

С другой стороны, обширные колониальные владения и мощный флот были условиями выживания для Голландии. Потеряв сильный военный и многочисленный торговый флот последняя, по причине ничтожности своих внутренних ресурсов, утрачивала статус великой державы. В отношении Франции это правило не действовало. Без сильного флота и без колоний, Франция все равно оставалась Францией. Благодаря своим внутренним материальным ресурсам, эта страна при любом раскладе сохраняла статус одной из ведущих европейских держав.

Зачем же тогда Кольберу были нужны колонии и флот? В первую очередь из соображения, что государству, как и человеку удобнее стоять на двух ногах, нежели на одной. Следовало глубоко диверсифицировать государственные доходы, торговые деньги приложить к налоговым. Поступления в казну, вне всяких сомнений, увеличились бы в том случае, если бы нация стала богаче благодаря внешней торговле. Создание колониальной империи для французов, хотя оно и не было связано с острейшей экономической и политической необходимостью, как, например, для голландцев и отчасти для англичан, тем не менее, служило прямым путем к усилению страны. Колонии, которые бы захватила и удержала Франция, уже не могли бы работать на ее конкурентов, они работали бы на усиление самой Франции.

Все, что требовалось в данной ситуации от французского короля, это правильно расставить приоритеты и определить очередность ходов. Следовало ли ему обратить все имевшиеся ресурсы на создание колониальной империи, на строительство торгового, и военных флотов, и уже после этого, то есть после того как удастся закрепить за Францией море, используя не только внутренние, но и внешние ресурсы, начать свое наступление в Европе? Или же следовало проводить агрессивную европейскую политику, направленную на расширение сухопутных границ Франции, в одно время с захватом колоний? — То есть развернуть масштабные и затратные в материальном отношении действия сразу на нескольких фронтах? Кольбер и Людовик мыслили одинаково по части необходимости для Франции активной колониальной политики. Но они разошлись во мнении относительно того, как именно эту политику следовало осуществлять.

***

Кольбер не был тем человеком, который стоял у истоков французского флота. Необходимостью усиления военно-морской мощи Франции озаботился еще Ришелье, который при осаде Ла-Рошели, вынужден был, за не имением собственных, нанимать иностранные военные корабли. Уже через несколько лет после принятия Ришелье решения о строительстве собственного парусного флота, в начале 1630-ых годов, Франция располагала сорока военными кораблями водоизмещением от 200 до 900 тонн, несшими на своих палубах в общей сложности 1400 орудий. За недостатком собственных производственных мощностей, часть французских кораблей строились на голландских верфях. К середине 1640-ых годов количество построенных непосредственно во Франции кораблей возросло, королевский парусный флот, мог похвастаться уже 30 добротными большими судами и приблизительно таким же числом мелких, не считая брандеров. В стремлении потягаться с англичанами, французы построили «Коронн» (фр. «La Couronne») равноценный «Роял Соверену». Украшенный резьбой и позолотой, этот корабль нес на своих деках 72 пушки разных калибров и имел водоизмещение более 1800 тонн.[8] Мы говорим здесь только о французском парусном флоте, предназначенном для действий в открытом море, в то же время у Франции на протяжении более чем полутора веков существовал еще и галерный флот, оперировавший в Средиземноморье. Кроме строительства кораблей, верфей, а также создания береговой инфраструктуры, Ришелье учредил военно-морское училище для дворян. Создание корпуса военно-морских офицеров было ничуть не менее важной задачей, чем строительство кораблей и литье пушек.

Однако, корабли строились, а гардемарины выпускались у французов недолго. При Мазарини, который был занят другими делами, флот не просто пришел в упадок, а был фактически развален. Кольберу, после смерти итальянца, в 1661 году пришлось все начинать сначала. К тому времени у французов оставалось лишь 30 вооруженных парусных судов, среди которых только три несли на своих палубах более 30 орудий. Служба на флоте среди дворянского сословия была крайне непопулярной. Удивительно, но Кольберу, понадобилось всего несколько лет на то, чтобы коренным образом переломить ситуацию. Через пять лет после смерти Мазарини, военно-морской флот Франции имел в своем составе 70 кораблей, причем больше половины из этого числа, были линейными. Еще через пять лет, численность флота была доведена до 196 кораблей, из которых 107 были большими, вооруженными 24—120 орудиями. Дюжина из числа последних несла более 75 орудий.[9]

Возрождение флота было не только количественным. Корпус морских офицеров благодаря восстановленной системе выпуска гардемаринов, начал активно пополнялся новыми дворянскими кадрами. Чтобы привить флоту армейскую дисциплину, как и в Англии, во времена Кромвеля, осуществлялся перевод на корабли армейских офицеров. Очень важным моментом было и то, что французский флот, по всеобщему мнению, обладал тогда лучшей в мире материальной частью. Введение строгих производственных регламентов на французских верфях, систематичность, использование последних научных достижений и технологических новинок, привели к тому, что по целому ряду параметров французские корабли оказались лучше английских. Хорошо продуманная система установки артиллерийского вооружения и размещения команды, позволила французам при равном с англичанами водоизмещении иметь в боевом отношении более ценные суда. Французские корабли не страдали перегруженностью как английские и вследствие этого были маневреннее и одновременно мореходнее последних. Кроме того, новые французские корабли имели более многочисленную по сравнению с английскими судами команду. Данный фактор имел значение во время боя. От численности экипажа зависела его способность продолжать сражение, несмотря на понесенные в бою потери.

По-видимому, единственным слабым местом созданного Кольбером флота было отсутствие у него серьезного морского опыта и победных традиций. Тем не менее этот недостаток был легко устраним, особенно если учесть то, в каком плачевном состоянии находились в то время флоты Англии и Голландии. Уже во время Третьей англо-голландской войны открылся факт ухудшения организации и ослабления дисциплины на английском флоте, проявившийся в его не способности на равных противостоять флоту де Рюйтера. Английский флот ослабляло, как мы отмечали ранее, тлетворное влияние двора Карла II и безденежье короля, вынужденного экономить если не на дворе, то на флоте. После сепаратного мира с Голландией, флот Карла II стал разлагаться еще быстрее. Только после восшествия на престол Якова II, чьи лучшие годы, еще до принятия английским Парламентом «Акта о присяге», были отданы флоту, процесс его разложения был остановлен. Но, тем не менее, все проблемы устранены не были. Флоту выделялись деньги, но его продолжало лихорадить. Личный состав оказался на пороге бунта, после того, как Яков II попытался ввести на военных кораблях служение католической мессы. После бегства Якова II из Англии и восшествия на английский престол Вильгельма III Оранского, английский королевский флот отнюдь не улучшил своего состояния, скорее даже наоборот, ухудшил. Часть военно-морских кадров вызвала подозрения у новой власти, поскольку многие из офицеров флота имели дружеские связи с Яковом. Люди были обязаны герцогу Йоркскому своим карьерным продвижением за то время, пока он руководил английским флотом. Замена опытных морских офицеров, на менее опытных, но лояльных новой власти, по понятным причинам, не способствовала улучшению боеспособности англичан.