Оглавление

Звуковое сопровождение

Во время написания романа меня вдохновляли песни той самой эпохи, когда Ассоль только приехала в Италию. Попробуйте и вы читать эту историю любви под одну из композиций, указанных в списке. Уверена, так вы лучше прочувствуете атмосферу тех времен.

«Champagne» Peppino Di Capri

«Bella da morire» Homo Sapiens

«Anima mia» Cugini di Campagna

«Maledetta Primavera» Loretta Goggi

«E le rondini sfioravano il grano» Giampiero Artegiani

«Gelato al cioccolato» Pupo

«Su, di noi» Pupo

«Una rotonda sul mare» Fred Bongusto

«Sarà perché ti amo» Ricchi e Poveri

«Storie di tutti giorni» Riccardo Fogli

«Ti amo» Umberto Tozzi

«Felicità» Al Bano e Romina Power

«Caruso» Lucio Dalla & Luciano Pavarotti

«Piccolo amore» Ricchi e Poveri

«Perdere l’amore» Massimo Ranieri

«Suona chitarra» Franco Bastelli

«Il cuore e uno zingaro» Nicola di Bari

«Noi, ragazzi di oggi» Luis Miguel

«Ancora ancora ancora» Mina

«Parole, parole» Mina

«Tre settimane da raccontare» Fred Bongusto

«Me «nnammoro de te» Franco Califano

«Io non piango» Franco Califano

«Signora mia» Sandro Giacobbe

«Mare dei papaveri» Riccardo Cocciante

«Quando si vuole bene» Riccardo Cocciante

«Due come noi» Ornella Vanoni & Franco Califano

«Bimba mia» Franco Califano

«Amore, amore, amore» Franco Califano

«Io vorrei… non vorrei… ma se vuoi» Lucio Battisti

«Amore bello» Claudio Baglioni e Mango

«La rondine» Mango

«Con tutto l’amore che posso» Claudio Baglioni

«Il tempo se ne va» Adriano Celentano

«Pensieri e parole» Lucio Battisti

«Con un nastro rosa» Lucio Battisti

«E penso a te» Lucio Battisti

«24000 baci» Adriano Celentano

«Soli» Adriano Celentano

«Cercami» Renato Zero

«Magari» Renato Zero

«Vivo per lei» Andrea Bocelli & Giorgia

«La mia storia tra le dita» Gianluca Grignani

Пролог

Январь, 2000 год, Тоскана, Италия

— Добро пожаловать в Италию! — любезный женский голос в динамиках, ароматы кофе и пиццы в воздухе напомнили, что я вернулась домой.

Вот только это возвращение не сулило мне ничего доброго. Сделка сорвалась вместе с надеждой реализоваться в качестве успешной владелицы семейной кондитерской. Что мне теперь говорить своим кредиторам?

Я полезла в косметичку, проверить, на месте ли ключи от дома. О моей рассеянности уже ходили легенды… К примеру, однажды вместо Рима оказалась среди пассажиров, улетающих в Париж. Или собиралась к могиле Нерона, а очутилась с группой туристов в Колизее.

Вместо ключа нащупала медальон, в котором хранила засушенный василек. Напоминание о нем. О любимом, который пятнадцать лет назад стал воплощением моей мечты, а потом неожиданно исчез. После я вышла замуж за его лучшего друга, Энцо, ведь мне тогда показалось, что я смогу его полюбить.

Но почему тогда я все еще мечтаю, чтобы появился на горизонте фрегат под алыми парусами, а на нем тот самый, из Сан-Ремо, так неожиданно ворвавшийся в мою жизнь. Но ведь были же у судьбы иные планы на нас! Иначе бы мы с ним так и не встретились. Пока муж хотел видеть меня успешной бизнес-леди, я продолжала мечтать о своей первой, несбыточной любви.

Глава 1. Незавершенная сделка

Октябрь, 1984 год, Ташкент, Узбекистан

Легкий октябрьский ветерок колышет занавески нашей ташкентской квартиры, где в мамино отсутствие мы смотрели по телевизору итальянский песенный фестиваль «Сан-Ремо». Будь она с нами в тот вечер, никакой Италии нам бы не видать. Тогда я еще не понимала, с чего возник этот мораторий на все итальянское, и почему мама запрещала произносить вслух имя «Сандра». Хотя иногда до меня доносились обрывки фраз о какой-то госпоже, которыми тихо обменивались мама с дедом. Но какое она могла иметь отношение к нашей среднестатистической советской семье, я тогда не догадывалась.

Где-то на небесах было написано, чтобы маму в тот вечер задержали на работе. На сцену фестиваля тем временем вышел ведущий интеллигентного вида в красном галстуке, чем-то похожий на Евгения Кочергина[1]. Он объявил выступление совсем юных ребят, двое из которых держали в руках гитары. Когда крупным планом показали вокалиста, я чуть не проглотила ложку вместе с клубничным вареньем!

Как там говорится: «мой ангел, мой бог» — и мои бессонные ночи на долгое время! Прошло уже столько лет, но я до сих пор не могу подобрать слов, чтобы описать, что в тот момент происходило со мной на самом деле. Из его чувственного рта потекла музыка, нежно-страдающее бархатное пение. О чем он пел? Уверена, что о любви! Я прибавила звук, прикрыла глаза, закачалась в такт, не обращая внимания ни на отца, ни на деда. Мелодия понесла меня к молодому итальянскому певцу. Я почти почувствовала возбуждающий запах его каштановых волос, спадающих на широкие плечи под тонкой белой рубашкой. Даже провела в воздухе кистями по этим изгибам. Внезапный полет чувств длился до тех пор, пока сзади не раздался голос мамы, отчего я вздрогнула:

— Что это вы за концертный зал устроили? Ассоль, ты помнишь, что завтра у тебя репетитор по математике?

Я открыла глаза и раздраженно кивнула. Ну зачем она так?! Как же ей объяснить, что сейчас со мной происходит? Хотя нет. Вряд ли меня поймет женщина, для которой сапоги и цветы с конфетами важнее, чем стихи, посвященные ей папой. Я снова уткнулась в телевизор, но мой герой закончил свое выступление и ему на смену выбежала тоненькая, загорелая блондинка, сексуальным «Дай! Дай[2]!» призывающая публику аплодировать.

Я разочарованно посмотрела на нее. Нет, артистка была хороша, даже слишком: блестящее чешуйчатое платье сидело на ней как влитое и открывало длинные загорелые ноги на высоких каблуках. Всем своим видом она напоминала о том, что по сравнению с ней выгляжу непрезентабельно: очкарик с толстыми ногами и небольшой грудью.

Дед переключил на новости, и красочный итальянский мир снова исчез из нашей квартиры. Но только не из моих фантазий!

Отец ушел на кухню подогревать маме вчерашний, сваренный бабой Нюрой, борщ.

Вся моя жизнь укладывалась в коробки с пирожными, что я делала и дарила близким и знакомым. Ведь это приносило мне удовольствие намного бòльшее, чем занятия по математике и физике, за которые всегда так переживала мать. А ведь ей даже дед как-то сказал: «Смотри-ка, а гены у нашей Ассольки той госпожи-кондитерши, мать ее!»

Утешало лишь одно: в фантазиях я была свободна от комплексов и могла мечтать сколько угодно и о ком хочу.

А я взялась наверстывать математику, из-за которой провалилась на вступительных экзаменах в университет, хотя в школу меня отправили уже в шесть лет. Не то, чтобы я грезила стать экономистом, но, во-первых, мать хотела более богатой жизни для единственной дочери, а во-вторых, меня совесть подъедала: ей пришлось брать подработки, чтобы я могла ходить к репетитору три раза в неделю. Зато я была счастлива, когда пекла торты и пирожные да разрисовывала для них коробки незамысловатыми узорами собственного сочинения. Отец продавал их коллегам по конструкторскому бюро при авиационном заводе.

Не в состоянии сдерживать чувства от просмотра концерта, взяла телефон на длинном шнуре из прихожей и потащила к себе, наглухо закрывая дверь комнаты. Набрала номер подруги, Аньки.

— Фасолина, нет в тебе никакой интриги… — Скорее всего это было ее «чисто теоретическое предположение» в ответ на мой вчерашний вопрос, почему у меня, семнадцатилетней барышни, до сих пор нет парня. — Что, если тебе напустить немного дыму? У тебя же бабушка за бугром. Теоретически в твоих светлых волосах и серых глазах нет ничего итальянского, но ведь твоя бабуля там, а, значит, ты — заграничная штучка.

— Анька! Это все не важно. Я его встретила! Он уже существует! — сдавленно пропищала я в трубку.

Но Анька молчала.

— Ты уже видела фестиваль Сан-Ремо? А группу «А’нжели»? — не унималась я.

— Давай теперь без эмоций. Кто «он»? Какие Анжелы? — что-то жуя, ответила она.

Моя одноклассница и подруга всегда была мозгом в нашей двойке, а я — ее розовыми очками. Поэтому Аньке легко удавалось бросать ледяные кубики рассудка в мои горячие коктейли чувств.

— Леонардо! Ле-о-нар-до. Ну, послушай, Леонардо — это ведь так красиво. А какой у него голос!

Не дослушав моих ванильно-карамельных откровений, она, причмокивая, прокомментировала:

— Солька, напоминаю: он — итальянец, а ты живешь в Средней Азии. Нет, теоретически, может, тебе повезет больше, чем моему отцу. Ему уже, между прочим, пятый раз в американском посольстве в визе отказали. Это раз. И потом этот твой Леонардо — звезда телеэкрана. А ты?

— Несостоявшийся экономист, — сникла я.

— Вот! Чисто теоретически, шансов у тебя никаких. Если только бабушка не свалится на голову, а маманя твоя не решит с ней вдруг помирится.

— Какой там! — испугалась я так, что решила сменить тему разговора. — О своей матери и слышать ничего не хочет. Кстати, у родичей осенью розовая свадьба.

— Бабка, небось, посылочку пришлет по случаю?

— Она может, но мать снова ее на помойку выбросит. Даже ключи от почтового ящика у деда забрала.

— Не открыла ни разу?! Ужас! Категоричная. А я так хочу за границу! Отец снова документы в посольство подал. Так что держи за нас кулаки.

Я пожала плечами, ибо не представляла, как можно уехать в неизвестную страну, где говорят на непонятном тебе языке, и жить какой-то чуждой жизнью.

— Ну, вот скажи, какой толк от мерседеса в этом кишлаке? — У подруги проблем с самооценкой никогда не было. — Чисто теоретически, в Штатах у меня больше шансов устроить свою судьбу.

— Ну, не знаю. Может, Леонардо мне никогда и не встретить…

Но я буду о нем мечтать! Конечно, Анька права. Кто посмотрит на провалившегося на экзаменах очкарика?

Папа вскоре подарил мне плакат с фрагментом фестиваля, и с тех пор Леонардо жил вместе со мной в одной комнате и даже пел из кассетного проигрывателя, а я нежно гладила холодное изображение на двери, целовала. И мечтала.

 Советский и российский диктор и телеведущий.

 Итальянский. «Dai, dai!» — «Давай! Давай!»

Глава 2. Явление госпожи

Октябрь, 1984 год, Ташкент, Узбекистан.

Васильки… Не помню, кто в тот день принес васильки, но среди важных, пышных и пёстрых букетов других цветов, украшенных яркими лентами, этот маленький букет был почти незаметен.

В тот вечер мы ждали возвращения мамы и папы. Они уехали в Самарканд отмечать семнадцать лет совместной жизни. Как и полагается на розовую свадьбу, я и дед готовили для них сюрприз: букет из семнадцати роз и торт «Прага». На это я потратила два часа труда и годовой запас нервных клеток, потому что дед все это время крутился рядом и не переставал задавать вопросы:

— Ты точно знаешь, что сахару ровно стакан? — Он то садился на красный диван-уголок, то заходил с другой стороны квадратного белого стола и садился на табуретку. — А сгущенку положила? Ты уверена, что им понравится?

— Как по-твоему, дед? — пробовала я отшучиваться, ибо меня смешила его излишняя озабоченность. — Ты же сам говорил, что я в бабушку Сашу и что у меня ее гены, — напомнила, поправив очки, скользящие по вспотевшему носу.

— Бабушку! Променяла меня на тосканские сигары! Теперь госпожой стала, мать ее! — выругался он, отошел к окну и отодвинул занавеску. Именно таким я запомню его: стоит, согнувшись, выглядывает кого-то, а сквозь редкие волосы светятся капельки пота на лысине.

Уже стемнело, а родителей все не было. Я начала нервничать. Около девяти часов вечера раздался телефонный звонок. Ответил дед. Он говорил отрывисто, потом положил трубку на рычаг и на мгновение затих. Затем медленно пошел мне навстречу, словно его хватил инсульт, и ноги превратились в деревянные ходули. Рот деда скривился, задергался, он забормотал что-то бессвязное:

— Ассолька… Там… сейчас баба Нюра… Беда-то какая! — Он схватился за сердце и сполз на стул около стола, где я еще возилась с тортом.

— Что дед? Что?? — закричала я.

— Авария. Скорая… Но поздно, — еле слышно ответил он и также тихо заплакал.

На большой скорости в «Жигули» родителей врезался внедорожник, за рулем которого был наркоман под кайфом. Виновник аварии остался жив, хотя ему и ампутировали пальцы правой руки, а вот родители погибли на месте. Деда вызвали на опознание, меня же брать с собой он наотрез отказался: «Оставайся дома. Вдруг госпожа позвонит».

Дед уехал с соседом, папиным другом, а в нашу квартиру черным айсбергом тут же вплыла баба Нюра, подруга деда и наша соседка по лестничной клетке:

— Бледная какая. Поплачь, поплачь. Лучше будет.

Что она говорит? Я посмотрела на нее отрешенно. Что происходит? В голове какой-то вакуум. Мозг еще не понимает новой реальности, из-за этого я словно стала механической куклой, не способной испытывать какие-либо эмоции.

— Нормально я, баб Нюр. Все хорошо, — нелепо улыбнулась, а сама не к месту подумала: «Наверняка точно так же она утешала деда, когда того бросила бабушка».

Следующие три дня прошли, как в тумане. Приходили соседи, знакомые и просто чужие люди. Выражали соболезнования, приносили цветы. Кто-то оставлял конверты, дед засовывал их во внутренний карман пиджака. Я молча кивала, принимала их объятия, но не чувствовала при этом совершенно ничего. Старалась лишь привыкнуть к мысли, что родителей у меня больше нет. Потом снова пришла баба Нюра, приготовила поесть. Достала из холодильника бутылку водки и мамины любимые рюмки. Меня это задело: почему она вдруг распоряжается на нашей кухне? Но тут зазвонил телефон. Трубку взял запыхавшийся дед. Он только что вернулся. Говорили, вроде, обо мне. Ко мне подошла баба Нюра и протянула чашку с чем-то темным:

— Не ешь ничего так хоть попей. Со смородиной.

Я обвела взглядом квартиру. Незнакомый парень сдвигал бордовые кресла к стене. Чужие женщины принесли две деревянные скамьи и теперь расставляли стулья. Баба Нюра закрывала белыми простынями зеркала на стенке из мореной березы, потом взяла подушку, будто собиралась укладывать меня спать, взбивала ее:

— Ишь, сама позвонила. Как чувствовала! Завтра к похоронам обещала быть.

Глядя на ее мясистую родинку над верхней губой я безучастно переспросила:

— Она?

— Любительница легкой жизни. Бабка твоя, кто же ешчё?

— Понятия не имею.

— А я имею!

Баба Нюра снова рассказывала, что я слышала от нее уже множество раз:

— Раскулаченных с Оренбуржья в Ташкент тогда отправляли. Отец ее еще тот бунтарь был. Сказал: ни хозяйства, ни дома своего не отдаст. Так и сделал. Во-от. Дак его сразу и расстреляли. А жену с четырьмя детишками сюда-то и сослали. Бабка твоя была маленькой самой. Двое-то ребятишек померли в дороге. Во-от, — Баба Нюра пожевала губами, мясистая родинка так и запрыгала у меня перед глазами. — Мать её больше замуж так и не вышла, а потом и вовсе выпивать стала. Мы-то с бабкой твоей на одной улице росли, знаешь? Они вечно голодные да сопливые бегали. Ну, соседи кто хлеба даст, кто накормит, ешчё чего. Потом Санька-то в школу пошла. Во-от. Смышленая такая, особливо в математике, языках там. Вечерами-то училась, днём работала вовсю. Ну, в институте с дедом твоим познакомились. Во-от. Там же и поженились. Дочку ему родила. А потом ее как подменили. И что у ней только в голове-то было? Никому не известно. Улетела в командировку, да так оттуда и не вернулась.

— Баб Нюр, зачем сейчас-то?

— Чтоб ты запомнила.

— Знаю, баб Нюр, — устало сказала я. — Когда родителей привезут?

— Уж скоро. Ты только деда-то одного не оставляй. Не езжай с ней.

— Куда?

— Она тебя с собой звать будет. А ты не езжай.

— Не, не поеду, — вяло ответила я, а ее огромная родинка вводила меня в транс.

Утро следующего дня разбудило меня смесью перегара, хризантем и подпорченного мяса. Два гроба посреди темного зала шесть на пять, которым так гордилась мама, утопали в цветах, оставляя лица родителей непокрытыми.

Я смотрю на них украдкой. Не-ет, это не они. Те, настоящие, уехали в Самарканд, да так и не вернулись. Медленно подхожу к гробу мамы. В глазах белые мушки, в ушах звон. Прикасаюсь губами к холодному, твердому лбу. Долго смотрю на нее. На глаза наворачиваются слёзы. Незнакомое мне выражение лица: чистое, умиротворенное и приветливое. Я ее совсем не помню такой. Она вечно суетилась, куда-то бежала. Даже во сне шевелила ногами.

Затем подхожу к отцу. Снова прикасаюсь губами. Замечаю короткую седую щетину и темное пятно на левой щеке. Все это делало его лицо угрюмым. Мама уже больше не скажет: «Когда смеешься, ты копия своего отца!». Хотя я как две капли похожа на нее.

По обе стороны от гробов в ряд стоят две скамьи. Слева папины сослуживцы и близкие друзья. Напротив — наши соседи и мамины подруги. Я подхожу к ним и сажусь посередине на пустое место. Все женщины в черных косынках. Кто-то тихо плачет, кто-то читает молитвы.

Дед стоит у окна и выглядывает кого-то. Потом поворачивается к двери и смотрит на входящих. На бледном лице краснеет нос сарделькой — то ли от принятого «за упокой», то ли от невыплаканных слез. Кто-то незнакомый ставит стул с той стороны, куда обращены ноги родителей.

Баба Нюра брызжет слюной мне в ухо и шипит ядовитым голосом:

— Ишь! Всё её ждет… — соседка с подозрением смотрит на деда.

Наступает тишина и в дверях появляется она.

— Явилась, не запылилась! — продолжает шипеть баба Нюра, переводя взгляд на вошедшую.

Женщина одета в черное строгое платье, сшитое по фигуре, которое подчеркивает ее прямую осанку, в руках — маленький букет васильков. Бордовые, начищенные до блеска, туфли, перекинутая через плечо сумочка на тон светлее. Под черной шляпой с маленькой вуалью, которая едва прикрывает лицо, я замечаю материнские правильные черты и «наши, михайловские» большие серые глаза. Надо же! Как нелепо смотрится здесь ее заграничный стиль.

Она подошла к гробу матери, обитому красной материей, из которой торчали кривые, погнутые шляпки гвоздей. Приложила губы к ее лбу и застыла. Потом разложила равномерно скученные в одном месте цветы, добавила к ним свой букет. Я заметила, как дрожит ее рука в черной перчатке, когда она оперлась о гроб, чтобы снова поцеловать маму.

— Бросила дочь, теперь плачет! — не унимается баба Нюра. — И тебя бросит! Попомни мои слова! Не поедешь с ней?

— Не-е-е, не поеду, — на автомате глухим голосом отвечаю я.

— Ш-ш-ш! — пригрозила незнакомая женщина слева.

В тишине я услышала, как та, кого все называли моей бабушкой, всхлипывает. Потом она подошла к гробу отца, поправила цветы у него в ногах, отошла к стулу и села на краешек. Достала из сумочки белый платок и вытерла нос. Опустила голову, сложила руки в замок и затихла. Я не отрывала от нее глаз, пока не приехал автобус.

На кладбище подошла Анька. Положила цветы на скамейку, приблизилась ко мне и обняла за плечи:

— Слышь, Фасолина, ты держись.

Потом помолчала и добавила:

— Знаешь, мы через неделю в Штаты уезжаем. Жаль, конечно. Обещаю писать тебе, как устроимся.

Я устало кивнула, и в ступоре смотрела, как четверо незнакомых мужчин орудовали лопатами, выкапывая могилы, потом глухо ответила:

— Бабка тоже с собой позовет, наверное. Но я не поеду. Деда одного не оставлю.

— Ну да. Лучше составь конкуренцию бабе Нюре в борьбе за его сердце. Зато стряпню ее будешь лопать со всеми вытекающими.

Я застыла, наблюдая, как опускали гробы в ямы, как засыпали их землей. И мне стало так тошно от того, что уходит часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. Хотелось броситься туда, скрести землю ногтями и истошно орать, освободиться от боли, которая разъедала внутри. Но подруга молча обняла меня за плечи и, глубоко вздохнув, сказала на ухо:

— Фасолина, а вдруг там ты встретишь своего Леонардо?

Я покачала головой:

— Она бросит меня, как бросила мою мать.

— Так она же вам посылки присылала!

Я ухмыльнулась:

— Да пошла она! Чужая она мне. Мать с дедом оставила.

После поминок, которые бабушка решила устроить в кафе наперекор деду и бабы-Нюриному борщу с пампушками, мы шли по набережной Анхор. Мамины подруги вспоминали школьные годы и рассказывали бабушке о маме. Под их говор ветер гонял по пыльной дороге ярко-желтые, точно бабочки, листья, и приносил с бегущей рядом реки прохладу и запах шашлыков. Вдруг за спиной я услышала бабушкин голос, и холодок прошел по спине, ибо он был очень похож на мамин:

— Ассоль, зайдем ко мне в гостиницу? Я потом тебя на такси посажу.

«Вот, будет уговаривать меня с ней уехать», шептало мое утраченное в момент похорон родителей чувство безопасности. «А там?»

Мы поднимались в ее номер в зеркальном лифте. На одиннадцатом этаже он издал мягкий звон, и дверь открылась. Прошли по длинному коридору до конца ковровой дорожки. Бабушка открыла дверь и пропустила меня в комнату. Из огромного окна были видны дорога с развилками, цирк, старинные здания и зелено-желтые верхушки деревьев. Надо же! Я никогда раньше не поднималась выше девятого этажа, да и в гостинице не бывала!

Перед зеркалом стоял столик, на котором были расставлены баночки с надписями на незнакомом языке, три косметички разных размеров, но все одного темно-бордового цвета. В самой большой из них за расстегнутой молнией я увидела жемчужные бусы, браслеты, серьги. Как бы я хотела здесь похозяйничать, что-то намазать на себя и примерить. Но это принадлежало тому миру, на который мама наложила запрет в нашей семье.

Бабушка устроилась на кресле, вытащила из сумочки металлическую коробочку с картинкой какого-то заграничного собора.

— Покурим? — В её глазах загорелся огонек.

«Проверяет меня!» — промелькнуло в голове.

— Я не курю! — испугалась я, устраиваясь на втором кресле у столика.

— Даже не пробовала?

— Неа! — я замотала головой, словно бабушка предлагала заключить сделку с дьяволом. — Мать бы меня прибила!

— Знаешь, я тоже рано отца потеряла, а потом и мать ушла, поэтому прекрасно тебя понимаю. Никому не хотела показывать, как мне было плохо.

Она достала из коробочки толстую коричневую трубочку, похожую на шоколадную. Неожиданно для меня она зажгла ее, сделала затяжку и выдохнула ужасно пахнущий жженой кислой травой дым. Я сморщила нос.

Бабушка встала, открыла окно и подвинула кресло к нему так, чтобы не дымить, и сложила ногу на ногу:

— Горе не посадишь под замок. Оно должно быть выплакано. Можешь бить при этом посуду или даже куда-то сбежать… Да, куда-то сбежать…

Бабуля снова сделала затяжку. Чуднò! Раньше мама искала в моей сумке сигареты и легко могла бы выпороть меня, если бы учуяла их запах, а здесь бабушка сама предлагает мне закурить!

— Ассоль, я не хочу тебя уговаривать. Табак его знает, что на самом деле будет правильным для тебя. Но любое решение, которое ты примешь, повлияет на твою дальнейшую жизнь. Так что решай.

— Ага, я поеду с тобой, а ты меня там бросишь, как мою мать, — в который раз повторила я слова бабы Нюры.

— У тебя будет шанс начать все сначала!

Мама говорила, что курение наносит женщине большой вред. У нее больше шансов заболеть раком и получить морщинистую кожу. На удивление бабушка выглядела лет на пятнадцать моложе бабы Нюры, хотя они и были ровесницами.

— Что касается моего исчезновения, табак его знает, — она снова сделала затяжку, выдохнула и сказала: — жизнь мне предоставила шанс, и я не хотела его терять.

«Вот и мне сейчас тоже выпал шанс», — меня будто оса в голову ужалила.

— А на свободу мою не будешь претендовать, как мама? — немного сердито буркнула я.

Она прищурилась и заулыбалась:

— Если только ты на мою не будешь!

Бабушка ещё раз смачно затянулась и с наслаждением выдохнула. Я смотрела на нее как Эллиот на инопланетянина Эй Ти. У меня теперь есть бабуля и она курит!

— Какие странные сигары! — слетело с моих губ.

— Хочешь попробовать? — Она протянула мне портсигар. — Тосканские. Славятся во всем мире своим ароматом.

— Ой, а по-моему, они просто воняют! — Я покрутила носом. — Причем невыносимо! Уж лучше дедовский «Мерит»! Нет, я никогда не буду курить!

— Дело твое, — с этими словами она убрала портсигар на тумбу у кровати.

Положила сигару в пепельницу на столике, снова передвинула свое кресло поближе и взяла меня за руки своими, чуть прохладными и ухоженными на вид, мозолистыми ладонями:

— Послушай. Может быть, однажды ты решишь сделать татуировку или выкрасишь волосы в синий цвет. Возможно, ты поступишь учиться, а два года спустя решишь сменить факультет или вовсе бросишь это дело. Напишешь книгу, научишься играть на скрипке. Прошлое, настоящее и будущее только твои. Никогда и никому не разрешай украсть у тебя это!

«Даже не знаю, что говорить в таких случаях. Но точно не хочу быть конкуренткой бабе Нюре», — подумала я, но вслух сказала:

— Обещаешь, что не бросишь меня?

— Вернешься к деду и бабы-Нюриной стряпне? — она ущипнула меня за щеку.

— Пойдем? — взяла свою бордовую сумочку.

— Погоди! — Мне уже столько времени хотелось знать, почему она бросила маму с дедом, но я лишь сказала: — Ты мне расскажешь про шанс, на который ты променяла маму и деда?

Она потискала сумочку, задержала на мне взгляд, но так ничего не ответила.

Глава 3. Via Crucis — путь молитвы

Январь, 2000 год, Тоскана, Италия

Несмотря на яркое полуденное солнце, выходя из аэропорта, я почувствовала разочарование. Все снова пошло не так! А ведь была уверена, что вернусь с подписанными документами на продажу магазина. Прости, бабуля, но назвать твою кондитерскую доходной я больше не могу. Наоборот, в последнее время я умудрилась влезть в новый кредит на покупку холодильных камер. Старые не поддавались уже никакому ремонту, мастер снова их чинить отказался. Да, бизнесмен из меня никудышный. Благо, швейцарский риэлтор заинтересовался объектом, стоило мне поместить на сайте информацию о продаже бизнеса. Он даже пообещал помочь с открытием счета в швейцарском банке и получать с него чуть меньше двух процентов в год. Но по прилете в Цюрих выяснилось, что покупатель куда-то неожиданно слился. Риелтором, к слову, оказался маленький южный итальянец со звучной фамилией Делла Сета. Он долго извинялся за то, что клиент заставлял ждать, хотя от самой сделки не отказывался.

Пора уже привыкнуть, что все в моей жизни складывается не так, как хотелось бы. Снова не смогу погасить долги, и мне придется продолжать усердно работать. Сколько бы я ни искала способы набраться смелости и пересечь океан, я все больше удалялась от берега, не понимая, куда дальше плыть.

Таксист остановился напротив дома. Рассчитавшись и выйдя из автомобиля, я обратила внимание на соседний с бабушкиным забор. В космах некогда ухоженной травы пестрели редкие цветки шиповника. Большая пальма у входа во двор наполовину пожухла. Растения умирают, когда лишаются заботы хозяев. Эбеновая дверь, белая лестница к ней, статуя нимфы, гипсовых бедер которой нежно касался любимый, заставляя меня краснеть. Где ты сейчас? Я ничего о тебе не знаю, Леонардо.

Порывшись в сумочке, я достала ключи и отворила дверь. Из дома пахнуло табаком и цветами апельсина, как и пятнадцать с небольшим лет назад, когда я впервые вошла сюда семнадцатилетней девушкой с маленьким чемоданчиком. Он содержал больше мечтаний и иллюзий, чем вещей.

У меня вдруг сжалось сердце: что же натворила! Предала тех, кого любила. Бабушка-то сдержала свое обещание, а я — нет! Променяла ее на Энцо! Из-за этого и Беата, верная бабушкина помощница, видеть меня больше не захотела. Ведь она любила Сандру и считала себя перед ней в долгу за то та, когда-то спасла ее.

Побросав вещи на диван, я побежала наверх. Набрала ванну, добавила в воду ароматическую соль. Где-то прочла, что она помогает очиститься от негатива, расслабиться и отпустить навязчивые мысли. Чего-то не хватает, но чего? Точно! «Истина в вине!» Я спустилась в холл, достала из шкафа бутылку красного «Брунелло ди Монтальчино», налила и вместе с фужером вернулась в ванную. Так поставила напиток на мраморный бортик и зажгла свечи.

Раздеваясь, любовалась отблесками света в вине и, погрузившись в ванну по самую шею, жадно вдыхала запах лаванды. Поможет ли он вернуть душевное спокойствие? Я закрыла глаза.

Этой ночью мне снова снился Леонардо. Он улыбался, оборачивая вокруг моего пальца стебель василька. Но вскоре цветок превратился в кольцо, подаренное бабушкой, и это разозлило его. Я испугалась и проснулась. Как бы он отреагировал, если бы увидел обручальное кольцо, надетое на безымянный палец его другом? Хотя что это меняет, если Леонардо так и не появлялся в моей жизни с того самого вечера. И ни разу мне не написал!

Я черпала воду и тоненькой струйкой лила ее на лицо, шею, плечи, испытывая наслаждение от того, что у меня, наконец, появилось время на себя. В плеске воды послышались слова бабушки, которые она как-то сказала, нанося ночной крем на лицо:

«Слышишь, никому и никогда не давай себя в обиду! Золушка в наши времена не возвращается мести пол и мыть посуду. Она ищет то, что делает ее счастливой».

Плакала я долго и горько. Осталась совершенно одна! А я ведь так этого боялась! И если отца с матерью и Леонардо унес злой рок, то бабушку и ребенка я потеряла по своей вине.

Вылезла из ванны и взяла большое махровое полотенце с полки. Оно еще пахло марсельским мылом и амброй, которые так любила бабушка Сандра. Неожиданно с полотенца мне на грудь упал сухой лепесток василька. Может, это знак? И тут в мыслях промелькнуло: я знаю, где искать прощение! Быстро высушив волосы и одевшись, взяла сумочку, щелкнула замком и побежала по дождливому тротуару к центру.

Впереди показался ажурный фасад церкви из белого мрамора. Одинокий колокольный звон с длинными паузами навевал печаль. Как и в тот день, когда Сандру везли на отпевание, траурный кортеж — серебристый катафалк и толпа в черном — следовал в сторону кладбища. Муж так и не передал мне, что звонила Беата. Это случилось впервые с того момента, как я от нее ушла, до поздней ночи работая официанткой, зарабатывая на выплаты по кредиту. «Я забыл…» Будто мне часто звонили с тем, чтобы узнать, как у меня дела. Когда я, наконец, к ней пришла, было уже слишком поздно.

Мы с ней ни разу не говорили об отношении к богу. Да и когда мне было? Я ведь заняла сторону мужа. Я видела несколько раз, как она выходила из храма. Хотела ли она, чтобы ее отпевали в католической церкви? А быть похороненной в этой стране? Что испытывала, когда отходила ее душа? Урна с прахом до сих пор хранилась в ячейке на кладбище — я так и не нашла, где его развеять, хотя уверена, что найди я идеальное место, бабушка бы меня простила. Ведь она любила лучшие рестораны, самую вкусную еду, самое благородное вино. Осталось найти такой же красивый уголок.

Свернув за угол, увидела перед собором статую какого-то святого, который большой каменной рукой указывал на свои обнаженные стопы. Я пожала плечами и шмыгнула в темноту дверного проема.

Внутри было пусто и пахло сыростью, смешанной с ладаном. Горели лампадки. Три романских нефа соединялись большими арками с колоннами из зеленого серпентина[1] Слева возвышалась элегантная кафедра из белого мрамора тонкой чашеобразной формы, украшенной сфинксами. В центре собора я увидела алтарь в таком же стиле, над которым на фоне витражных икон с изображением жития все того же, неизвестного мне, святого распластался внушительных размеров деревянный крест с распятием. Преобладание василькового, белого и пурпурных тонов в витраже придавало собору особо торжественный вид, будто в кино.

В глубине, сбоку от алтаря, я заметила темный силуэт. Он поправлял цветы в вазе, потом протирал иконы и статуи, то и дело замирая, будто любовался ими.

Я вздохнула и села на свежевыкрашенную скамью. Запах прополиса и лака щекотал ноздри, а неспешные шаги отдавались эхом, когда фигура перемещалась от иконы к иконе.

«Священник!» — промелькнуло у меня в голове.

Я вспоминала слова «Отче наш», которым учил меня дед, но путалась и запиналась, пока моим вниманием не овладели, наконец, размеренные, словно дирижерские, взмахи кистей мужчины. Он протирал икону, затихал перед ней и, склонив голову, что-то шептал, потом переходил к следующей. Выходит, священники тоже просят о своем.

Когда он подошел ближе, я смогла разглядеть его седую бороду, темный костюм и белый шарф вокруг шеи.

Я очень редко заходила сюда, и то лишь для того, чтобы остаться наедине со своими мыслями и отдохнуть от суеты. Богу уже давно не было до меня дела.

Вдруг из моей груди вырвалось:

— Отец наш небесный, прости меня за бабушку! — Хотя голос дрожал, слова прозвучали достаточно громко. Мужчина остановился и посмотрел в мою сторону.

Но мне уже было все равно. Поискав глазами икону Мадонны с младенцем, я подошла и приложила к ней ладонь. Пятнадцать лет пронеслись, как несколько мгновений. Боль множества потерь сдавила грудь, и я всхлипнула. Больше не осталось сил сдерживаться, слезы потекли по щекам. Я порылась в сумочке, но салфеток так и не нашла. Тогда вытерла слезы кулаками, как в детстве. Когда немного успокоилась, за спиной послышался вздох. Обернулась.

Тот, кого я приняла за священника, уже обтирал иконы совсем рядом. Заметила у его ног корзину, а в ней — моющие средства и рулон бумажных полотенец. Сейчас они пришлись бы кстати, чтобы осушить слезы. Старик будто прочитал мои мысли, оторвал лист от рулона и молча протянул мне. Его взгляд! Даже в темноте казалось, что он светился состраданием и любовью, вселяющими надежду. Ту самую надежду, которую я испытывала в детстве при виде Деда Мороза. Даже не надо было ему писать никаких писем, он и так исполнял мои желания. Жаль, что с годами такое случалось все реже и реже.

Мужчина подождал, пока я высморкаюсь и вытру слезы, добродушно улыбнулся и вернулся к своей корзинке. Достал из нее флакон, подлил жидкость в лампаду у иконы Мадонны, потом подошел к картине с табличкой Вия Кручис[2] и, не оборачиваясь, громко сказал:

— Мы всегда в его объятиях, — у старика оказался теплый баритон, который я будто где-то слышала. Конечно! Это ведь его приход. Здесь и слышала этого священника.

— Наши с ним отношения так и не сложились, — вздохнула я, шмыгнув носом. — Он всегда бросает меня, — и вытерла запоздалую слезу.

— Он никого не бросает! Всевышний и сейчас рядом с нами, — священник похожий на Деда Мороза обернулся и приложил руку к груди, сделав паузу. Потом принялся протирать икону.

— В моей жизни были одни потери, — мой голос дрогнул, плечи опустились.

— Самые большие испытания он бережет для избранных.

— Я их не хочу!

— Нас и не спрашивают. Но с очищенной душой даже отпетый негодяй становится человеком…

Потом он отставил корзину в сторону, присел рядом, скрестил руки на груди и продолжил:

— Тоже люблю бывать наедине с Господом, так, чтобы без посредников. — Он неожиданно улыбнулся, но потом стал серьезнее — У меня есть молитвы для любого случая. Собственно, каждый раз, когда я сюда прихожу, сочиняю хотя бы одну новую.

— Тогда дайте мне ту, которая избавит меня от вины!

— У тебя нет вины. Это опыт. И нет ничего плохого в том, чтобы повторять ошибки.

— А жить с тем, которого не любишь — это опыт? А не искать того, кого не можешь забыть?

— Ты слишком рано жаждешь получить ответы. Я вот так и не нашел их…

Мы встретились взглядами, и я обратила внимание, что его глаза мне знакомы. Но откуда? Дед Мороз! У всех Дедов Морозов они такие! Вызывающие доверие.

— Тебе кажется, это именно то, что сейчас нужно, а потом появляется человек, без которого не можешь дышать, и ты ведешь себя глупо! — Он снова достал из корзины полотенце. Недовольный результатом своего труда, еще раз протер «Вия Кручис» и добавил, — Счастье приходит и уходит. Но именно трудности дают нам понять, что является по-настоящему важным в жизни.

— Нет, в моем случае как раз все наоборот!

Он снова засмеялся, но глаза при этом остались печальными:

— Все равно качели! То вверх, то вниз. На то она и жизнь. Все, что ты можешь сделать, это просто продолжать жить.

Священник ушел вглубь алтаря, свернул налево и исчез в двери с табличкой «служебное помещение».

Да уж. Что есть моя жизнь? Взлеты и падения. «То вверх, то вниз». Но я столько раз падала, что пора бы и начать подниматься.

Выйдя из церкви, я пошла в сторону, где у дороги стояла светловолосая девушка лет пятнадцати. Я заметила ее землисто-фиолетовые стопы в сланцах и закуталась посильнее в шарф. Руками с пальцами такого же цвета она сжимала жестянку для подаяний. Холодный январский ветер трепал спутанные пшеничные волосы до плеч и длинную пеструю юбку. Когда мы с ней поравнялись, она замычала и протянула жестянку, позвенела мелочью.

Я порылась в сумочке и бросила туда три монеты. Девушка не сводила глаз с кулона в виде капли из жемчуга на золотой цепочке, доставшегося мне в наследство от мамы. Я дотронулась до него, вспоминая, как отвоевывала его у цыганки.

Мои воспоминания прервал вибрирующий в сумке телефон. Раздосадованный голос Леи, моей работницы, взывал к спасению:

— Ассоль! Нужно, чтобы ты вернулась! Срочно! Это катастрофа!