автордың кітабын онлайн тегін оқу Манящая корона
Пролог
«Всюду, где простирается власть Империи, категорически запрещено проводить магические ритуалы начиная со второго уровня Просветления. Нарушение этого запрета приравнивается к государственной измене и карается:
— смертной казнью — для непосредственного нарушителя (либо нарушителей);
— каторжными работами — для заказчика (либо заказчиков) ритуала, а также для соучастника (либо соучастников), оказывавшего нарушителю прямую или косвенную помощь;
— ссылкой — для каждого, кто хоть и не являлся ни заказчиком, ни соучастником, однако присутствовал при проведении ритуала по собственной воле, с корыстной целью, либо в угоду своему праздному любопытству, либо просто по легкомыслию;
— денежным штрафом — для каждого, кто хоть и не являлся никем из вышеперечисленных лиц, однако знал о проведении ритуала и не сообщил об этом властям.
Виновный, принадлежащий к дворянскому сословию, независимо от тяжести проступка и, соответственно, понесенной кары, лишается титула, а также права на герб и девиз. Указанное лишение не распространяется на его потомков, ибо неразумно и несправедливо карать сына за проступок отца.
Магические ритуалы первого уровня Просветления, то есть изгнание из жилища или хозяйственных построек вредных насекомых и грызунов, поиск украденного или потерянного имущества, гадание о судьбе пропавшего человека и тому подобные, хоть и не одобряются, однако не запрещены и могут свободно проводиться квалифицированными магами, имеющими дипломы своих школ.
Проведение указанных ритуалов лицами, не имеющими вышеупомянутых дипломов, приравнивается к мошенничеству и карается по всей строгости закона».
Кодекс Правителя Норманна, параграф № 5
* * *
Мастер Раус, владелец двухэтажного дома на углу Торговой и Оружейной улиц, а заодно хозяин расположенной там же ювелирной лавки и мастерской, был известен всему кварталу как человек немногословный и сдержанный. Чуть выше среднего роста, довольно крепкого сложения, с аккуратно подстриженной окладистой бородкой и строгим непроницаемым лицом, он общался с людьми безупречно вежливо, но без тени теплоты. И всегда одинаково бесстрастно, даже если злая судьба подсовывала ему особо вредного и придирчивого клиента.
Вот и теперь, выслушивая визгливые упреки какой-то толстой купчихи, чересчур ярко и вульгарно накрашенной, — дескать, вместо любимого перстня норовят подсунуть другой, хоть и с таким же камнем, но камень меньше размером и поцарапанный! — он спокойно пропускал мимо ушей ее угрозы. Самыми безобидными из них были обещания пожаловаться начальнику стражи квартала, самыми серьезными — намеки, что обидчикам придется иметь дело с Первым Семейством (посланцу которого он не далее как сегодня утром передал кошель с ежемесячной данью). Кроме того, скандалистка, призывая богов-хранителей в свидетели, поклялась не пожалеть ног и нанести визиты всем подругам и просто знакомым, после чего те будут за сто шагов обходить эту паршивую лавчонку, прикрывающуюся поддельным или купленным патентом. Она и патента третьей-то гильдии не заслуживает, что уж говорить про вторую!
Хотя такое заявление уже граничило с откровенным хамством и напрямую задевало доброе имя покойного родителя, открывшего полвека назад эту лавку, мастер Раус снова промолчал. Вставить хоть слово было все равно что подбросить поленце в угасающий костер. Проще подождать, пока сама выдохнется, а уж потом разъяснить, в чем она неправа. Клиенту, каким бы он ни был, нельзя грубить, — это правило накрепко привил ему отец.
Можно было, конечно, просто указать ей на патент, висевший прямо перед ее глазами, и обратить внимание (опять-таки безупречно вежливым голосом, разве что добавив с аптекарской точностью едва различимую толику обиды или ехидства) на изящную золотую рамку, в которую он был обрамлен... Многие почтенные люди, входившие в самую высокую, первую гильдию торгового сословия, заложили бы не только богам, но и демонам свои души за такую рамку! Личный поставщик двора Пресветлого Правителя — это многое значило и о многом говорило. В том числе Первому Семейству... чтоб его главарю гореть в неугасимом пламени! Не забывает, мерзавец, взимать сверх обычной дани еще и десятую часть — именно за почет и «качество»... Ладно, незачем лишний раз травить душу. Если сама не заметила и не догадалась — значит, боги обделили мозгами.
Выждав, когда поток угроз, проклятий и жалоб утихнет, почтенный ювелир чуть заметно улыбнулся:
— Сударыня, мы сию минуту проясним эту неприятную ситуацию. Вот смотрите — это список моих заказчиков... — Он придвинул к себе сшитую стопку пергаментных листов, помеченных в алфавитном порядке. — Позвольте узнать, как ваше имя?
— Я ведь уже говорила! — взвизгнула толстуха.
— Вы называли его подмастерью, а не мне, позвольте напомнить, — все с тем же ангельским спокойствием произнес Раус. — Меня ведь в тот момент здесь не было... Итак, ваше имя, сударыня?..
— Дарина! — недовольно буркнула скандалистка, утирая взмокшее раскрасневшееся лицо тонким вышитым платочком.
— Так... — пальцы мастера проворно зашелестели, перебирая листы. — «Ал»... «Вейн»... «Гур»... Вот и литера «Дат». Ищем... Даар, Даргис... Нашел! Госпожа Дарина, Оружейная улица, собственный доходный дом за номером 55. Заказ: чистка перстня и растяжка на один размер. Правильно, сударыня?
— Правильно! Палец-то с годами толще стал, перстень не налазит, вот и отдала, чтобы растянули... Знала бы — десятой дорогой обошла вашу лавчонку!
«И не только палец, готов биться об заклад!» — с иронией подумал ювелир, скользнув взглядом по необъятной фигуре возмущенной купчихи.
— Теперь пойдем дальше, госпожа Дарина. Каждый заказ мы помечаем особенным образом, чтобы избежать путаницы: начальной литерой имени клиента и двумя цифрами. Один ярлычок с такой пометкой отдаем клиенту, а другой остается у нас, и мы возвращаем его вместе с заказом, перед окончательным расчетом. Ваш перстень был помечен: «Дат»24. У вас сохранился этот ярлычок, сударыня?
— Ясное дело, сохранился! Вот он! Хвала богам, хватило ума не выбрасывать, а то вовек бы ничего не доказала, обжулили бы бедную вдову и радовались, бесстыжие!
Изрядно удивленный и озадаченный ювелир еще даже не успел задуматься, по какой причине предъявленный ему ярлычок не соответствует второму, который оставался в кожаной коробочке, откуда только что и был извлечен злополучный перстень, как ему преподнесли новый, куда более неприятный сюрприз:
— Сударыня, я попросил бы вас придержать язык! — раздался негромкий, слегка дребезжащий голос.
И вот тут мастеру Раусу едва не изменило его легендарное хладнокровие: повернувшись к подмастерью Тону, позволившему себе пререкаться с клиентом, да еще в присутствии хозяина, он встретил растерянный, блуждающий взгляд быстро стекленеющих глаз, и увидел хорошо знакомую улыбку...
Человек, посвященный в эту тайну и ставший свидетелем того, что произошло после, присягнул бы с чистой совестью: в мастере Раусе погиб великий лицедей! Опередив купчиху, готовую снова взорваться и учинить скандал, он отправил Тона на второй этаж с каким-то поручением, затем разыскал перстень купчихи, мирно таившийся в точно такой же кожаной коробочке, но, естественно, с другим — правильным — ярлыком, получил заверения, что тот самый, подлинный, и лично, с величайшей осторожностью надел его на толстый палец скандалистки, участливо спрашивая, не жмет ли... Наконец, в знак компенсации за причиненное беспокойство, отказался от второй половины положенной платы (после чего настроение купчихи явно изменилось к лучшему). И все это — за какую-то минуту, не меняя выражения лица и не повышая голоса!
— Не сердитесь, благородная госпожа! Ума не приложу, что с парнем: всегда был спокойный, исполнительный, послушный... Может, с девчонкой разругался, может, съел что-то несвежее... Чтобы он перепутал заказ да еще стал перечить клиенту — в жизни такого не случалось! Прошу вас, проявите великодушие, не держите на нас зла.
Госпожа Дарина изволила быть великодушной, заверив, что не сердится, а от себя добавила, что молодежь нынче пошла совсем невозможная: ни страха перед богами, ни почитания традиций, ни уважения к старшим! Видно, почтенный мастер Раус слишком добр и снисходителен. Не грех бы и поучить ремнем наглеца-подмастерье, чтобы не забывался. Ювелир заверил, что непременно поучит, после чего чуть ли не с поклоном выпроводил купчиху и торопливо, буквально перед носом у очередного посетителя, повесил на дверь лавки табличку «Закрыто».
Меньше чем через минуту, взбежав со всех ног по крутой лестнице на второй этаж, он стоял возле узкой койки, над сведенным судорогой телом Тона, и с тревогой вглядывался в его искаженное лицо. Остекленевшие глаза подмастерья, заволоченные красноватой мутью, лихорадочно озирали комнату; посеревшие губы, растянувшиеся в жутковатой широкой улыбке, мелко дрожали.
— Брат Тон! — негромко окликнул его Раус. — Если ты слышишь меня — ответь или подай знак!
Глаза уставились прямо на него и на долю секунды просветлели, а потом снова нахлынула краснота.
— Я слышу, брат Раус...
— Приближается Священный Час или тебе просто плохо? Не бойся испугать меня, говори как есть!
— Мне очень жаль, брат Раус, но это он! — голос подмастерья ненадолго окреп, и в нем отчетливо зазвенел металл, а потом оборвался, сменившись удушливым хрипом. Его тело задергалось, пальцы мертвой хваткой вцепились в края койки.
Ювелир ожидал этого ответа, но ноги все-таки ослабли, и он присел на табурет. Сердце сначала замерло, потом бешено заколотилось, по спине заструился ледяной пот, а зубы принялись выстукивать непроизвольную дробь. В голове же звучали чеканные и суровые слова, касающиеся категорического запрета на магические действия выше первого уровня Просветления...
Даже относись то, что предстояло совершить, ко второму уровню — и тогда ему была бы одна дорога: на Торговую площадь, где по праздникам или в главные рыночные дни казнили осужденных. Что уж говорить про третий! Горло вдруг сдавил мучительный спазм, словно из-под ног уже выбили подставку и смазанная жиром петля впилась в шею.
Он не сразу расслышал обращенные к нему слова, больше всего похожие на воющий всхлип:
— Брат... Тебе не надо... рисковать. Я... я потерплю, постараюсь...
В лицо словно выплеснули большой таз ледяной воды. Ювелиру стало нестерпимо стыдно: собрат-маг, корчась в муках, беспокоился о нем, был готов и дальше переносить ужасную боль, лишь бы не подвергать его риску!
Мастер Раус рывком поднялся на ноги, отбросив табурет. Нет уж, никто не посмеет сказать, что он утратил последние остатки мужества и чести! Надо просто проявить разумную осторожность, принять все меры.
— Я сейчас вернусь, — сказал он. — Потерпи немного, брат!
Ювелир, прибежав на жилую половину, созвал домочадцев и раздал указания. Жене — запереться на все замки и засовы и никого не впускать в дом. Старшему сыну — отправиться в лавку, отпереть ее и принимать заказы клиентов, если они придут. Только принимать, ничего не выдавать, как бы ни скандалили и ни ругались... Младшему — быть там же, на всякий случай. На вопросы, где сам мастер, отвечать: отцу нездоровится, он сегодня не может работать, а вот завтра пожалуйста, милости просим. Дочери — сидеть в своей комнате и носа оттуда не показывать, под угрозой... Тут мастер Раус замешкался, лихорадочно гадая, какую бы кару пострашнее придумать для любимицы и отрады, которую он за всю жизнь даже не шлепнул ни разу... но в голову, как назло, не лезла ни одна толковая мысль, и он с досады ляпнул:
— А не то в монастырь упрячу!
На лица домашних стоило посмотреть! Сыновья переглянулись, дочка изумленно уставилась на него с приоткрытым ртом, а жена, побледнев, спросила:
— Ты что, в самом деле заболел?
Младшенький же, страшно недовольный, что его заставляют работать, отвлекая от чтения очередного рыцарского романа, осведомился:
— А почему мы? Есть же еще Тон!
Тут жена, старший отпрыск и дочка присоединились к нему согласным хором: действительно, почему это тунеядец-подмастерье не может исполнять свою обычную работу, за которую ему, между прочим, платят да еще дают пищу и кров... Чувствуя, что его перетянутые нервы вот-вот лопнут, и хорошо представляя, каково сейчас приходится «тунеядцу», мастер Раус впервые в жизни повысил голос:
— Молчать!
И в придачу потряс кулаками и топнул.
Ударь молния в пол прямо перед ними, домочадцы были бы потрясены меньше. Потом, придя в себя, толкаясь и мешая друг другу, кинулись в разные стороны: жена — к входной двери, сыновья — к лестнице, ведущей в лавку, дочка — к своей комнате...
Удивленно пожав плечами, — с чего бы вдруг такой переполох? — ювелир поспешил обратно, к Тону. Пробегая мимо большого настенного зеркала, он машинально заглянул в него, и ему все стало ясно.
Он с трудом поверил, что мелькнувшее в зеркале побагровевшее, искаженное лицо — его собственное.
* * *
— Брат Тон, готов ли ты к великому и священному часу?
— Готов.
— Даешь ли ты слово, что сердце твое чисто, а мысли свободны от всего суетного и недостойного?
— Даю.
— Знаешь ли ты, что ждет мага, сказавшего неправду?
— Знаю.
— Клянешься ли ты открыть все, что предстанет твоему взору, ничего не скрывая и не приукрашивая даже из благих побуждений?
— Клянусь.
Традиционная, освященная веками клятва мага-ясновидца была произнесена. Теперь ничто не препятствовало проведению ритуала.
Подмастерье Тон, он же — маг-практик школы Всемогущего Духа, сидел в углу комнаты, прислоняясь спиной к стене, скрестив ноги и положив левую ладонь на сердце. Правая рука безвольно свисала, и рядом с ней на полу лежали чистый лист пергамента и кусок угля. Глаза — хвала богам, уже не расширенные и не заволоченные кровавой мутью от нестерпимой боли — смотрели прямо на Рауса, но ювелир, а также маг-целитель школы Правильной Жизни, отлично знал, что Тон его не видит. Взор подмастерья был сейчас там же, где и мысли: далеко-далеко отсюда, в невообразимой бесконечности...
— Во имя той Силы, что объединяет и просветляет нас, во имя Высшего Разума, недоступного пониманию простых смертных... — начал говорить Раус, с нескрываемым торжеством чувствуя, как остатки недостойного страха покидают его, вытесняясь потоком чистой и светлой радости, — я прошу тебя, брат: смотри и говори!
И он рывком сдернул вышитый прямоугольный платок, скрывавший магический шар.
Полумрак плотно зашторенной комнаты, освещенной лишь двумя свечами, мгновенно озарился переливающимся волшебным сиянием, в котором смешались все оттенки зеленого цвета, а также мерцали, вспыхивая и угасая, золотистые искорки. А глаза Тона, впившиеся в шар, вдруг стали темно-багровыми, как раскаленные куски того самого угля, к которому потянулись пальцы его правой руки.
— Я вижу... — каким-то неживым, неестественным голосом произнес он, слегка подавшись вперед.
— Что ты видишь, брат?
— Огромный зал... Круглый, в нем множество изумительно красивых колонн с резной капителью. Везде — самоцветы, золото... Божественная красота, куда ни бросишь взгляд! Я не могу описать ее, у меня не хватает слов.
— Что еще открывается твоему взору, брат?
— Я вижу двустворчатую дверь, а прямо напротив нее — кресло с очень высокой спинкой. Оно стоит на возвышении с тремя ступенями. И кресло тоже очень красивое, и ослепительный блеск — такой, что даже смотреть больно...
— Почему больно, брат? Откуда исходит этот блеск?
— От камней, которые вставлены в спинку кресла, их очень много, и они крупные. Да, это настоящие бриллианты, не стразы! Боюсь даже представить, сколько они стоят!
— Ты видишь тронный зал, брат! — догадавшись, подсказал Раус. — Это тронный зал дворца Правителей. Продолжай, прошу тебя.
— Значит, это кресло — трон! Я так и думал, только не был уверен... На троне сидит человек, у него хорошее, доброе лицо и грустные глаза, а на голове — золотой обруч. Простой обруч, без всяких украшений... Если не ошибаюсь, так и должна выглядеть корона Правителей.
— Разумеется, брат! Ты видишь Правителя Ригуна. Он и впрямь хороший человек, только очень уж нерешительный и слабовольный. Что дальше?
— А дальше... Вот теперь мне что-то не нравится! Темная аура... я чувствую ее, отчетливо чувствую! Ему грозит опасность. Да, именно опасность, я не могу ошибиться.
— Ему — значит Правителю? — на всякий случай уточнил Раус.
— Да.
— Но от кого же она исходит, брат?
— Пока не вижу... Чувствую только силу. Ледяную, безжалостную силу. Это... это невыносимо, просто невыносимо! — в голосе вошедшего в транс мага послышались истеричные нотки. — Тому, кто опасен для Правителя, тоже угрожает опасность, и гораздо более страшная! Она уже рядом, она нависла над ним, а он ничего не знает и не подозревает! А я ничего не вижу по-прежнему!
— Успокойся, брат. Постарайся сосредоточиться. Ты все увидишь, обязательно! Глубоко вдохни и задержи дыхание... теперь резко выдохни... Тебе лучше?
— Да. Теперь я снова вижу, хоть и смутно. Мелькают какие-то люди! Так быстро мелькают, что я даже не могу посчитать, сколько же их всего... Четверо! Да, точно: четверо мужчин. Один из них с черной повязкой на правом глазу.
— То есть кривой? — машинально переспросил Раус, хоть никакой необходимости в этом не было.
— Да, он одноглазый. Хотя... Что-то странное! Не могу понять — вроде их было четверо, а стало почему-то только трое. А теперь снова четверо... Ах, вот в чем дело! Четвертый человек — женщина, только в мужской одежде. Ой, какая ужасная женщина!
— Ужасная? Ты хотел сказать, уродливая?
— Вовсе не уродливая, даже красивая. Но у нее черное сердце. Чернее, чем уголь... — Раус, инстинктивно опустив глаза при этом слове, увидел, как пальцы Тона сомкнулись на куске угля. — Она не ведает жалости, она радуется страданию. Чужому страданию, конечно...
— Может, она просто больная? Наверное, у нее не все в порядке с головой, брат?
— Нет, она совершенно здоровая. Это-то и страшно!
— А другие люди, брат? Что ты скажешь про них?
— Мутно, неясно... Все расплывается... Хотя нет, теперь прояснилось! Тот, который с одним глазом, — у него тоже кусок угля вместо сердца. Только раскаленный! Он мучается от боли. Кто-то нанес ему незаживающую рану, и ее ничем нельзя залечить. Даже местью, от нее боль лишь ненадолго стихает, а потом пробуждается вновь.
«Рана — в переносном смысле, скорее всего. Наверняка оскорбление или кровная обида», — подумал Раус.
— Продолжай, брат!
— У следующего тоже рана в сердце. И он жестоко страдает, но по-другому... Да, совсем по-другому! Там не уголь — там змея. Ядовитая, свернувшаяся в кольца. Пока она притаилась, но в любой момент может распрямиться и ужалить.
— Кого ужалить, брат? Эту женщину, или одноглазого, или четвертого, о котором ты еще не говорил? Или... или самого Правителя?
— Нет. Тот, кого он ненавидит, где-то далеко. Я его не вижу.
— Хорошо, так что же насчет четвертого? Кто он?
— С ним труднее всего. Он сильный, очень сильный. Не только телом, но и духом. От него исходит такая аура... Кстати, очень знакомая аура... О-о-ооо, я понял! Я увидел, почувствовал! Это он! Он угрожает Правителю! А остальные угрожают ему! Он замышляет зло против Правителя, а сам не знает, что зло нависло над его собственной головой! Оно уже рядом, оно придет в одну из ближайших ночей!
— Еще раз прошу тебя: успокойся, брат! Ты не сможешь толком ничего разглядеть, если будешь так волноваться. Итак, спокойно и по порядку: кто угрожает Правителю? Ты можешь описать его внешность?
— Мужчина среднего роста, средних лет, глаза светлые, лицо чистое, с правильными чертами. Небольшие усы, тонкий нос с чуть заметной горбинкой. Красивый, уверенный в себе, такие нравятся женщинам. Он очень умный, это чувствуется без труда! Но у него злой ум... И... и еще... Нет, это просто невозможно, невероятно!
— Что невероятно, брат?
— Да они что, сговорились?! — чуть не всхлипнул маг. — И у него тоже в сердце незаживающая рана! Она все время кровоточит и сводит его с ума! Бедный Правитель... Бедный наследник Делор! У него нет шансов. Я... Я вижу на троне другого человека с короной на голове. И его глаза не грустные, нет, совсем не грустные... Боги, смилуйтесь над несчастной Империей! — Тело ясновидца вдруг содрогнулось, из горла вырвался протяжный, мучительный стон, а горящие глаза стали быстро тускнеть.
— Пиши! — вскричал Раус. — Пиши, кто он, ради всего святого!
Пальцы, сжимавшие кусок угля, что-то начертили на пергаменте, а потом Тон сполз по стене, несколько раз судорожно дернулся и затих. Глаза закрылись, послышалось мерное, спокойное дыхание, переходящее в легкий храп.
Ювелир торопливо выхватил пергамент из пальцев уснувшего обессиленного мага.
На выбеленном листе можно было отчетливо разобрать только одну заглавную литеру «Гур». Дальше шли не поддающиеся прочтению закорючки.
Раус грузно опустился на койку, чувствуя себя так, словно прошагал весь день, с восхода до заката, без единого перерыва на отдых и с тяжелой ношей на спине. Умом он понимал, что надо немедленно спрятать все следы преступления: магический шар, ритуальный платок, пентаграмму, жаровню с ароматическими травами, — но это было выше его сил.
Что означает литера? Начало имени? Или же начало титула — «граф»?
О боги, ну почему, почему вы не продлили Священный Час Ясновидения еще хоть на несколько жалких секунд!
* * *
За сотню миль от дома мастера Рауса крупный, широкоплечий человек с резкими, даже грубоватыми чертами гладко выбритого лица вдруг встрепенулся и, приподнявшись на локте, повернул голову. То, что взволновало его, было подобно отдаленному, едва различимому раскату грома — или сигналу, уловив который бесшумно скользящая в толще воды акула поворачивается к будущей жертве.
Ментальный всплеск шел со стороны Кольруда, столицы Империи, — в этом он мог бы присягнуть даже в зале суда, если бы каким-то чудом там оказался. Более точно сказать было невозможно. Вот если бы он уловил сигнал сидя дома, где наготове все нужное и под рукой крупномасштабный чертеж всех провинций Империи...
«Третий уровень!» — с уверенностью мастера, который уж в своем-то деле не ошибется, подумал мужчина.
Стройная красивая брюнетка, лежащая рядом, тоже испуганно приподнялась, натянув на себя одеяло:
— Ой, что такое? Муж?!..
— Не беспокойся! — снисходительно усмехнулся силач, убирая с ее лица упавшие угольно-черные пряди. — Он сюда не сунется. Ну почему вы, женщины, такие одинаковые? Хоть бы одна, испугавшись, сказала что-то другое, для разнообразия...
— Это невежливо — напоминать мне, что у тебя были другие любовницы! — надулась красотка.
— А если бы не было, неужели пришла бы сюда? — рассмеялся мужчина.
— Да я тебя!..
— Ну-ну, попробуй!
— Ой, больно! Медведь! Отпусти руку, сломаешь!..
— Ну что ты, лапонька... Ты настоящих медведей не видела, разве что в зверинцах. А я вот на них ходил, и не один раз... Ну-ка, перестань дуться, лучше вернемся к тому, от чего нас так некстати отвлекли!
— Сам, между прочим, отвлекся... Ох, за что только мы вас, мужиков, любим?!
Часть первая
Глава I
«С восхода и до захода Солнца к дверям любого жилища, будь то самая жалкая лачуга или самый роскошный особняк, должен быть открыт свободный доступ, чтобы посланцы Правителя могли без всяких задержек и помех объявить Его волю».
Кодекс Правителя Норманна, параграф № 9
«Любому дворянину Империи позволяется иметь личную стражу, однако ее численность не должна превышать:
— для эсквайра — десяти человек;
— для рыцаря — двадцати пяти человек;
— для барона — пятидесяти человек;
— для графа — ста человек, включая сотника, а также старших и младших десятников.
Самовольное, без разрешения Правителя, увеличение указанного количества стражников приравнивается к попытке мятежа и карается по всей строгости закона».
Кодекс Правителя Норманна, параграф № 12
* * *
Малютка подозрительно долго задержалась у смотровой щели, и он начал злиться, мысленно поминая родословную этой копуши. Тратить попусту те немногие драгоценные минуты, которыми они еще располагали, было непростительным расточительством.
Ярко-розовый солнечный диск, просвечивая сквозь неплотную дымку, уже почти коснулся нижним краем горизонта. Когда же он скроется полностью, створки крепких, окованных железными полосами ворот, украшенные гербом, известным всей Империи, бесшумно распахнутся, словно приглашая войти. Но в открывшемся проеме покажутся вовсе не радушные слуги, зазывающие усталых путников, а дюжие стражники, катящие самое мерзкое, чудовищное приспособление, которое могло возникнуть лишь в воспаленном мозгу такого безбожника, чернокнижника и женоненавистника, как его сиятельство граф Хольг. И тогда им останется только одно: возвращаться и бессильно развести руками, моля богов и святых угодников, чтобы Барон не сразу схватился за меч, а хотя бы согласился выслушать их оправдания... Впрочем, Малютке особенно опасаться не стоит, положение любовницы главаря дает свои преимущества (разве что врежет пару раз, но ей не привыкать), а вот ему и Одноглазому придется худо... Ну что там делает эта чертовка, уснула, что ли?! Солнце вот-вот начнет скрываться!
Словно почуяв его недовольство, Малютка стала осторожно выползать из проделанного в живой изгороди прохода, приминая траву. На ее замурзанных щечках блестел яркий румянец, губы сжались в узкую полоску, брови сердито сдвинулись. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять: что-то пошло не по плану.
— Хуже некуда! — негромко и зло выдохнула девушка, не дожидаясь вопроса. — Полна усадьба молодых, так нет же, поставили какого-то деда, перестарка трухлявого... Взгляни сам, Трюкач, если не веришь.
Он верил ей и все-таки бесшумно пополз вперед по проходу, только что покинутому Малюткой и еще хранившему тепло ее тела. Имея дело с Бароном, лучше уж проверять все самому.
В нескольких шагах за густой изгородью из тесно сросшихся кустов, обрамлявшей одну сторону вымощенной камнем дороги, начинался длинный глубокий овраг, по склону которого они только что поднялись; по другую ее сторону высилась стена загородной усадьбы Хольга. Сверху, со сторожевой вышки у ворот, изгородь казалась сплошной и нетронутой, и даже самый зоркий караульный не заметил бы ни аккуратно проделанного лаза, ни выщипанных листиков — смотровой щели. К ней он и приник, с первого взгляда убедившись, что Малютка, увы, ничего не напутала.
На вышке стоял стражник, один вид которого вызывал в памяти чеканные строчки Устава караульной службы. Среднего возраста, с густой черной бородой, суровым непроницаемым лицом и холодными, бесстрастными глазами — словом, живое олицетворение бдительного, придирчивого и неподкупного служаки. Их замысел, продуманный до мелочей и успешно опробованный в прошлый раз, мог провалиться с громким треском, это было яснее ясного.
Ругаясь злым шепотом, поминая самыми грубыми словами всю родословную графа Хольга и этого так некстати подвернувшегося «деда», Трюкач отполз назад. На душе было гаже некуда, требовалось на ком-то сорвать злость, и этим кем-то оказалась, естественно, Малютка. Одноглазый был его приятелем, и к тому же он невольно почувствовал обиду за стражника. Чувство уязвленной мужской солидарности вдруг взыграло в нем с огромной силой. Только безмозглой дурочке-малолетке могла прийти в пустую головенку мысль обозвать зрелого, полного сил мужика «трухлявым перестарком»!
— Посмотришь, Одноглазый? — предложила Малютка напарнику.
Лежавший возле края оврага человек в грязных, засаленных лохмотьях, худой как жердь, с черной повязкой на правом глазу и нищенской сумой через плечо, равнодушно махнул рукой: чего, мол, глядеть попусту.
— Надо что-то делать, Трюкач! Времени почти не осталось! — возбужденно забормотала Малютка.
«Без тебя бы не догадался», — с нараставшим раздражением подумал он.
— Может, все-таки попробуем, а? — настаивала Малютка. — В прошлый раз прошло как по маслу!
— В прошлый раз был молоденький щенок вроде тебя, — едко ответил Трюкач. — А теперь, сама сказала, дед-перестарок, да еще и трухлявый! Такого голыми сиськами не приманишь...
И, выдержав маленькую паузу, добавил самым оскорбительным тоном, на какой только был способен:
— Хоть до утра ими тряси!
«Так тебе и надо, тварь!» — с затаенным мстительным торжеством подумал он, увидев, что хорошо рассчитанный удар достиг цели.
Малютка безумно раздражала его с первых же дней, когда прибилась к шайке. Злило буквально все: ее юность (мала еще промышлять на большой дороге), происхождение (с жиру бесится дворяночка, не иначе), вызывающая дерзость (взрослых надо слушать, ума-разума набираться, а не лезть со своим мнением!) и жестокость, удивительная даже для их кровавого ремесла. Но больше всего — то, что она постоянно маячила перед ним сводящим с ума соблазном, абсолютно недоступным и потому вдвойне желанным...
Глаза Малютки чуть не прожгли его ненавидящим огнем, пухлые чувственные губки растянулись в оскале. Она была похожа на разъяренную кошку, готовую прыгнуть и вцепиться в жертву. А что реакция у нее отменная и ногти острые, Трюкач знал очень хорошо.
Поэтому резким, отрывистым голосом приказал:
— Ну-ка остынь! Быстро!
Барон убил бы любого, посмевшего обидеть Малютку в его присутствии. Но предводитель шайки был далеко, и сейчас командовал он. А кара за малейшее неподчинение главному во время выхода на дело была одна: смерть. Это правило Барон вгонял в них долго и усердно, стараясь привить хоть какие-то азы дисциплины.
Малютка шумно перевела дыхание. Он явственно ощущал исходившую от нее бешеную злобу.
— Извини, я погорячилась, — сквозь зубы, с заметной неохотой и трудом выдавила она.
Трюкач снисходительно, с видом человека, удивленного собственным великодушием, кивнул:
— Ладно, что с вас, соплячек, возьмешь...
И, предупреждая повторную вспышку, поманил ее повелительным жестом. Малютка, все еще злая, придвинулась вплотную к нему.
— Пожалуй, придется попробовать, другого выхода все равно нет, — вздохнул он, глядя на солнечный диск, начавший скрываться за горизонтом. — А если его не проймет, тогда...
Прильнув к уху Малютки (она брезгливо поморщилась, но отодвинуться не посмела), Трюкач что-то зашептал. Вскоре девушка прыснула, прикрыв рот маленькой грязной ладошкой, а потом смущенно опустила глаза.
— Сможешь? — спросил он, отодвигаясь.
— Еще и от себя добавлю! — пообещала Малютка. — Пошли, Одноглазый.
Они удалились — быстро, но осторожно, по-прежнему пригибаясь и прячась за изгородью. Трюкач снова занял место у смотровой щели, упершись в землю ладонями и носками полусогнутых ног, чтобы в нужный момент взметнуться в воздух, подобно распрямившейся пружине.
Затаив дыхание, он смотрел, как последние солнечные лучи, окрашенные в нежный розовый цвет, весело играют на потемневшей от времени каменной кладке стены и на острых как бритва колючках проклятой проволоки — последнего и самого известного изобретения Хольга, благодаря которому и без того богатый граф стал первым богачом Империи. Того самого изобретения, за которое графа благословляют состоятельные горожане и проклинают разбойники и воры. Куда ни глянь, всюду висят листы пергамента с кричащим текстом: «Лучшая в Империи патентованная колючая проволока, прекрасная защита от грабителей! Остерегайтесь дешевых подделок! Отпускается всем желающим за наличный расчет в количестве, кратном 1 (одной) деревянной бабе, оптовым покупателям скидка». Милостивые боги и святые угодники, мало ему было проволоки, он еще придумал уродливую штуковину, на которую ее наматывают, и окрестил это чудовище деревянной бабой... Тьфу! Баба — она иной раз и впрямь бывает тупой, как дерево, что поделаешь, так повелось от сотворения мира, не нами начато, не нами и закончится, но все-таки она живая, из плоти и крови. А главное, она никогда не бывает такой неприступной, холодной и колючей, не ранит так больно, как эта проклятая проволока. К самой мерзкой и сварливой бабе можно найти подход, если взяться за дело обстоятельно и умеючи, — а равнодушную сталь ничем не проймешь.
Проволока, натянутая в двенадцать рядов между дубовыми столбами высотой в два человеческих роста, опоясывала всю усадьбу, оставляя открытым лишь один-единственный участок перед воротами, которые были совсем близко от Трюкача. Теперь ему требовалось только одно: чтобы Малютка и Одноглазый смогли отвлечь стражника хоть на несколько секунд. Да пусть караульный повернется к нему боком всего-навсего на три бесценные секунды! Больше не надо, он успеет перепрыгнуть через изгородь и добежать до куста, очень кстати выросшего на краю глубокой ямы между правой створкой ворот и крайним столбом, предназначенным для колючей проволоки. Ветки и листья надежно укроют его от глаз стражника, бедняге и в голову не придет, что совсем рядом притаился человек, принесший ему смерть. И его товарищи, которые покатят проклятую «бабу», затягивая проволокой пустой промежуток перед воротами, тоже не заподозрят, что судьба начала отсчитывать последние часы их жизней...
Ну что они копаются, проклятые лодыри, давно пора начинать, времени осталось в обрез!..
Едва он успел подумать об этом, как слева раздался пронзительный визг Малютки, и сразу же вслед за ним — хриплый, надсадный рык Одноглазого:
— Отдай! Моя монета, я первый нашел!
— Нет, я! Проваливай, а то врежу!
— Гадина!
— Урод кривой!
— Это я-то урод?! Получай! Вот тебе, паскуда!
— Уа-ааа, больно-ооо! Помогите!
По лицу стражника пробежала тень. Он досадливо поморщился, словно учуял дурной запах, и обернулся в ту сторону, откуда доносились вопли.
Трюкач начал распрямляться... и почти сразу снова прильнул к земле, укрывшись за изгородью. Ликующий беззвучный крик замер на губах, сменившись яростным зубовным скрежетом.
Проклятый стражник отвлекся всего на долю секунды, которой хватило ему для того, чтобы убедиться: никакой опасности для графской усадьбы и ее обитателей нет. Два жалких оборванца сцепились и мутузят друг друга, не поделив монетку, оброненную каким-то растяпой... Ну и пусть мутузят. Это происходит не внутри усадьбы, а снаружи, значит, его не касается.
Трюкач бросил отчаянный взгляд на горизонт (солнце почти скрылось) и послал такой же отчаянный призыв Малютке: давай, действуй, на тебя вся надежда! И она словно услышала его, мастерски перейдя ко второй части представления.
— Дяденька стражник, заступитесь! — плаксивым фальцетом запричитала Малютка. — Велите ему, чтобы не бил меня! А-а-ааа! Что ты делаешь, упырь проклятый!...
Трюкачу не было видно, что происходит в том месте, откуда доносятся крики. Но он представлял это так отчетливо, как если бы вся сцена разыгрывалась у него на глазах. Вот Одноглазый хватает Малютку за грязный бесформенный балахон, вот сделанные «на живую нитку» стежки с треском рвутся, лохмотья сползают до пояса... И взору потрясенного стражника предстают женские груди — белоснежные, безупречной формы и красоты, с нежно-розовыми коническими вершинками.
Этим фокусом Малютка владела в совершенстве, она блестяще проделала его и в прошлый раз, когда они устроили своеобразную «репетицию» (молодой паренек караульный сначала чуть не свалился с вышки, пытаясь получше рассмотреть ее прелести, а потом грозно прикрикнул на Одноглазого, приказав ему отстать от девчонки). Она прибегала к нему и раньше, когда требовалось быстро и надежно отвлечь внимание от других членов шайки, переключив его на себя. Если учесть, что Малютка была худенькой и узкобедрой, всегда коротко, по-мужски, стриглась, а перед тем, как идти на дело, специально пачкала лицо, руки и одежду, чтобы лучше скрыть свое естество, то эффект получался просто ошеломляющий. Так она однажды спасла и самого Барона, выбежав с пронзительными воплями прямо навстречу стражникам, подозрительно точно узнавшим, где и когда главарь шайки должен встретиться с одним из скупщиков краденого. Не миновать бы ему долгих мучительных допросов в пыточной камере городской тюрьмы, а потом публичной казни на Торговой площади, если бы Малютка не была сообразительной, а стражники — тупыми и падкими на женскую красоту. Пока эти бараны в кольчугах сверлили округлившимися глазами ее грудь, предводитель скрылся в проходном дворе...
Стражник, повернувшись, посмотрел на Малютку, и теперь на его бесстрастном лице промелькнуло явное удивление. Трюкач снова рванулся вверх... и снова каким-то чудом успел распластаться на земле за оградой, не попавшись на глаза проклятому служаке с железными нервами и рыбьей кровью. Чертов караульный явно решил, что создавшаяся ситуация не заслуживает его внимания. Грязный мальчишка-оборванец вдруг оказался девушкой с весьма развитыми формами? Занятно, спору нет, но это не причина пренебрегать своими обязанностями.
Трюкач еле сдержался, чтобы не взвыть в полный голос, жалуясь всем святым на небесах и всем демонам в преисподней на чудовищную несправедливость судьбы. Над горизонтом виднелся самый краешек солнца, у них оставалось в запасе меньше минуты.
И тут Малютка снова открыла рот. Хлынувший оттуда поток грязнейшей ругани мог бы вогнать в краску пьяных портовых грузчиков. Трюкач мысленно аплодировал ей: те выражения, которые он шептал Малютке на ухо, по сравнению с ее «перлами» казались лепетом невинного младенца.
Стражник дернулся, будто ужаленный, его лицо побагровело от прихлынувшей крови.
— А ну, заткнись, мерзавка! — заорал он, перевесившись через край сторожевой площадки и грозя Малютке кулаком. — Захлопни свою поганую пасть, говорю! Сейчас же пошла вон, а то хуже будет!
Тело Трюкача взметнулось в воздух. Одна секунда... две...три...
В отчаянном прыжке, распластавшись над самой дорогой, он поднырнул под нижнюю ветку куста, успев прикрыть глаза ладонью, чтобы уберечь их от колючих отростков, и в следующее мгновение земля ушла из-под ног. Сгруппировавшись и раскинув руки, он погасил удар о дно ямы и замер, превратился в безжизненную статую, беззвучно глотая воздух пересохшим ртом. Холодный пот выступил на лбу, сердце бешено колотилось о ребра, будто желая проломить их и выскочить наружу, в дрожащие кончики пальцев словно впились мириады крохотных морозных иголочек, а в ушах набатным звоном гремело: «Получилось! Получилось!»
Прямо над его головой продолжал бушевать стражник. Его возмущенные вопли перемежались горькими сетованиями на современную молодежь и общее падение нравов. Куда же катится Империя, в какую бездну может свалиться род людской, если молодые девушки оскверняют свои уста столь мерзкой руганью! Да раньше любая особь женского пола, даже нищенка, скорее умерла бы, чем позволила себе произнести хоть что-то подобное. А теперь....
— А теперь все по-другому! — благодушно отозвалась Малютка, видевшая, что их замысел удался, и поэтому пребывавшая в прекрасном настроении. — И я тоже совсем другая, уж не взыщи!
— Убирайся! — взревел стражник, окончательно взбеленившись. — Пошла вон, пока я в тебя стрелу не пустил!
— Да ухожу, ухожу, чего разоряться! Побереги глотку, дедуля!
— Ах ты тварь! — стражник от ярости чуть не поперхнулся. — Шелудивый пес тебе дедуля! Шлюха бесстыжая!
Трюкач вздрогнул и судорожно сглотнул слюну. Он мог бы поклясться, что в яме внезапно пахнуло могильной сыростью и холодом.
Несколько секунд прошли, как ему показалось, в жуткой, неестественной тишине. Потом раздался голос Малютки — ласковый, вкрадчивый:
— А вот это ты напрасно, дед. Ох, напрасно!
Не выдержав, Трюкач осторожно раздвинул ближайшие ветки и выглянул наружу.
Малютка стояла, придерживая на груди разорванный балахон и склонив запрокинутую голову к левому плечу. Она с явным интересом рассматривала стражника, словно хотела накрепко запомнить его лицо; рот слегка приоткрылся, узкий розовый язычок медленно облизывал нижнюю губу.
У Трюкача похолодело в животе. Он слишком хорошо знал, что это означает. Несколько раз ему приходилось видеть, как Малютка, точно так же склонив голову и неторопливо проводя языком по губе, рассматривала человека, стоящего напротив; только вместо балахона ее прикрывал кожаный фартук, руки не скрещивались на груди, а возились с ножом и точильным бруском, уверенными движениями доводя лезвие до бритвенной остроты. И человек стоял не на сторожевой площадке, а возле дерева в лесу или у столба в каком-нибудь глухом подвале, накрепко прикрученный к нему веревками... На нее снова накатывало — это случалось, к счастью, редко, но такие дни бывали тяжелым испытанием для всей шайки. Даже Барон, обожавший юную любовницу и потому прощавший ей многое, досадливо морщился и всегда старался отговориться занятостью в городе, чтобы не присутствовать при ее «развлечениях». Он изменил этому правилу только один-единственный раз: когда к дереву привязали того самого скупщика краденого, который продал его городской страже.
Малютка гордо выпрямилась, продолжая придерживать разорванную одежду, повернулась спиной к стражнику, не подозревавшему, что произнес слово, которое эта странная грязная девчонка считала смертельным оскорблением, и тем самым обрек себя на жуткую участь, презрительно фыркнула и пошла прочь. Она пересекла дорогу, обошла изгородь, послужившую им укрытием, и стала спускаться по крутому склону оврага. Одноглазый быстро семенил за ней; по пути он оглянулся, взглянув на караульного, и Трюкач мог бы поклясться, что на его лице промелькнуло искреннее сожаление, смешанное с паническим испугом.
В следующую секунду послышались нарастающий стук и звенящий лязг, затем чуть слышно заскрипели воротные петли: явились дежурные стражники вместе с громоздкой «деревянной бабой».
— Ты на кого орал, Гумар? — раздался негромкий, но уверенный голос, в котором отчетливо различались властные начальственные нотки.
— Осмелюсь доложить, господин старший десятник, на нищих! Мужик и девка нашли на дороге монетку, не поделили — и ну драться да галдеть. А девка вообще дрянь редкостная, так ругалась... Тьфу! Я такой мерзкой брани и в трактире не слыхивал.
— В трактире? Интересно, когда это ты в последний раз захаживал в трактир? Ты же у нас не такой, как все, Гумар, держишься отдельно, нашими развлечениями брезгуешь... Девка-то хоть красивая была?
— Ну... Э-э-эээ... Осмелюсь доложить, не присматривался!
— Ох и дурень же ты! «Не присматривался!» А надо было присмотреться! Если красивая, подал бы знак, мы бы ее мигом сюда втащили да позабавились...
— Господин старший десятник, да как же... Ведь его сиятельство строго-настрого...
— А откуда он узнал бы?! Или, по-твоему, я помчался бы к нему с докладом: «Так и так, ваше сиятельство, разрешите задрать подол приблудившейся бабенке?» Телок ты, Гумар, и ум у тебя телячий, честное слово... Ох, в недобрый час ты к нам в столицу приперся, дубина неотесанная, чего тебе в твоей глуши не сиделось! И что только нашло на графа, чем ты ему приглянулся, никак не пойму! Ладно, с тобой, олухом, говорить — настроение поганить. Приступайте, ребята!
Стражники, пыхтя от натуги, покатили графское изобретение к столбам: натягивать проволоку на ночь. Десятник продолжал поругивать Гумара, но скорее по привычке, нежели по злобе, — как любой начальник, смирившийся с наличием бестолкового и бесполезного подчиненного, от которого невозможно избавиться, пока не поступит распоряжение сверху.
Трюкач осторожно откинулся спиной на склон ямы и закрыл глаза. Теперь оставалось одно: набраться терпения и ждать.
* * *
Только боги-хранители безупречны, а у каждого живого человека обязательно найдется или грех, или по крайней мере недостаток. Перечень грехов мадам Анни, хозяйки «Белой Лилии», одного из лучших публичных домов Кольруда, занял бы целую страницу, исписанную убористым почерком, и на первом месте наверняка стояло бы то, что в Священной Книге скромно именуется сребролюбием.
Даже один-единственный серебряный талар всегда вызывал у мадам самый живой интерес, пять таларов приводили в возбуждение, сходное с религиозным экстазом, а за десять таларов она была готова на все — хоть заменить собой любую из своих «девочек». Правда, еще ни один клиент этого не пожелал — как уверяла саму себя хозяйка «Белой Лилии», исключительно из скромности, воспитанности и уважения к столь известной и солидной особе, как она. В глубине души, вздыхая, мадам понимала, что дело в возрасте, но какая женщина признается в этом вслух, даже под страхом пытки? К тому же десяти серебряных таларов зараз никто еще не выкладывал, поэтому стоит ли терзать себя, предаваясь бесплодным мечтаниям, когда так легко и приятно утешиться старой как мир фразой: «Все мужики — сволочи!»
Но теперь этот великий день наступил: массивная стопка новехоньких монет с чеканным профилем Правителя Ригуна возвышалась на краю ее туалетного столика, переливаясь тусклыми огоньками. Она не просто притягивала, она завораживала и сводила с ума, поскольку это были не серебряные талары, а золотые. Мадам Анни, с великим трудом удержавшись от искушения сначала надкусить один из них для пробы (никому нельзя верить, в Империи развелось столько жуликов!), а потом смахнуть со столика и спрятать в свой надежный сундучок-сейф, заставила себя медленно откинуться на спинку любимого кресла и принять равнодушно-спокойный вид. Она же солидная дама, а не какая-нибудь владелица жалкого притона под названием «Ночная Фиалка», имевшая наглость во всеуслышание заявлять, что ее дом терпимости ничем не хуже.
Мужчина, который только что выложил эту баснословную сумму, держался со спокойной уверенностью воспитанного человека, знавшего себе цену. Ни в его одежде, ни в поведении не было даже намека на пошлость или безвкусицу, по которым она безошибочно распознавала расплодившихся новоявленных богачей. Но он был и не из высшего общества, уж в этом-то мадам Анни могла поклясться даже под присягой в зале суда.
— Вы предлагаете десять таларов... — протянула она, чуть подняв брови, постаравшись, чтобы ее слова прозвучали вежливо, но в то же время так, будто речь шла о чем-то не слишком серьезном.
— Золотых таларов, позвольте напомнить! — с легким нажимом произнес посетитель.
— Разумеется, золотых... — со снисходительной улыбкой благородной дамы, прощающей невольную бестактность бедному родственнику из провинции, впервые попавшему в столицу, кивнула мадам Анни. — Я бы не посмела даже подумать, что такой солидный клиент, как вы, захочет расплатиться серебром, — все-таки у меня заведение высшего разряда, а не какая-то «Ночная Фиалка»!
Она мысленно аплодировала себе: не только удачно охаяла ненавистную конкурентку, но и отрезала клиенту пути к отступлению. Теперь, даже если он пожалеет о минутном безрассудном порыве щедрости, мужская гордость и тщеславие просто не позволят ему потребовать деньги назад. Ну-ка, любезный, твой ход, что ты скажешь? Какая жалость, что на нем эта проклятая маска, она ведь очень неплохо умеет читать по лицу, многолетняя практика не прошла даром. Любая непроизвольная гримаса, любое движение века, насупленная или поднятая бровь — сколько они могут рассказать опытным, знающим людям!
Странный посетитель прервал ее размышления:
— Мадам Анни, мое время дорого, ваше тоже, поэтому давайте перейдем к делу. Я предложил вам сумму, во много раз превышающую ваши обычные расценки. Не возражайте, пожалуйста, я знаю, о чем говорю! — в его голосе отчетливо зазвенел металл. — Поэтому рассчитываю получить именно то, что мне нужно. Причем без каких бы то ни было вопросов и возражений с вашей стороны! — отчеканил он, глядя прямо в глаза хозяйке. — Это мое твердое условие, и обсуждению оно не подлежит. Если вы не согласны, скажите сразу. Ваше заведение и в самом деле высшего разряда, но, хвала богам-хранителям, оно не единственное в Кольруде...
Человек в черной бархатной маске умолк, многозначительно переведя взгляд на золотую стопку.
При одной мысли, что самый выгодный клиент, когда-то переступавший порог «Белой Лилии», может рассердиться, встать и уйти и эти десять золотых таларов достанутся кому-то другому, например ненавистной хозяйке «Ночной Фиалки», у мадам чуть не лопнуло сердце, заколотившееся так, словно хотело порвать шнуровку туго затянутого корсета из китового уса. Милостивые боги, видимо, она и в самом деле стареет, теряет былую хватку и прозорливость, раз едва не разозлила эксцентричного богача! Да любая хозяйка дома терпимости может только мечтать о таком клиенте, а она, дура набитая, старая кукла...
— Согласна, полностью согласна! — торопливо воскликнула мадам Анни. — Не будете ли вы любезны уточнить, что именно вас интересует? Все мои девочки в вашем полном распоряжении! И даже если...
Слегка покрасневшая мадам запнулась на полуслове, вовремя сообразив, что о некоторых вещах она, как любая женщина, вполне может мечтать, но говорить об этом с пугающей прямотой как минимум непрофессионально и рискованно, еще смутишь клиента! Надо тоньше, деликатнее.
— Даже если вы захотите что-то... э-э-э... несколько выходящее за обычные границы... Вам стоит только сказать, я на все соглашусь. Любые пожелания клиента для меня — закон!
Подчеркнув слова «соглашусь» и «любые» так, чтобы они прозвучали достаточно понятно и ободряюще, но вместе с тем, упаси боги, не навязчиво, мадам Анни скромно умолкла.
Незнакомец медленно покачал головой.
— Я не любитель всяких... скажем так, рискованных забав. Меня интересуют натуральные блондинки. Надеюсь, вы не считаете их экзотикой, выходящей за обычные границы?
* * *
Сидевший в кабинете за столом мужчина нахмурился, услышав едва различимый скрип дверных петель, но недовольство тут же сменилось радостью. Он широко и счастливо улыбнулся, отчего его лицо, и без того привлекательное, которое совершенно не портил чуть заметный тонкий шрам, пересекавший лоб над левой бровью и щеку возле уголка глаза, стало по-настоящему красивым.
— Молодой господин, пожелайте доброй ночи его сиятельству, вашему батюшке! — низким грудным голосом сказала пожилая женщина, выпуская руку ребенка.
Мальчик лет шести торопливо приблизился к отцу. Было видно и понятно, что ему очень хочется перейти на бег, но требовалось сохранять достоинство и выдержку, подобающую высшему сословию. Тем более что батюшка не простой дворянин, а обладатель высшего графского титула да еще член Тайного Совета Империи.
И все-таки он не сдержался и буквально запрыгнул на руки графу, прижавшему его к груди:
— Спокойной ночи, папочка!
— Спокойной ночи, дорогой! — граф ласково погладил сына по голове и поцеловал в щечку.
— Усы колючие! — захихикал ребенок.
— Ай, какое горе! Хочешь, сбрею? — с притворным огорчением подхватил отец.
— Нет, папочка! Они мне нравятся!
— Как скажешь, солнышко мое...
Пожилая опытная гувернантка не одобряла таких нежностей: с ее точки зрения, лучшего способа испортить мальчика просто не существовало. Будущих мужчин надо держать в строгости, иначе вырастут слабовольными. Но ни единый мускул не дрогнул на ее лице, а уж мысль, что графу-отцу можно попенять, не пришла бы ей в голову вовсе. Разве только в горячечном бреду.Потому что всем обитателям графской усадьбы было хорошо известно, как страшен в гневе этот красивый и спокойный с виду человек, особенно после перенесенного в прошлом году сокрушительного удара.
Да и не сумасшедшая же она, в самом-то деле: рисковать таким местом! Должность почетная, платят хорошо, обязанностей не так уж много, ребенок воспитанный, вежливый. А что до сих пор плачет по ночам и зовет маму, так не каждую же ночь... Потихоньку перестанет. Время залечивает любое горе, даже самое тяжкое.
Граф-отец сам затворил за ними дверь кабинета, щелкнул задвижкой и вернулся к столу. Улыбка медленно сползла с его лица, и теперь оно уже не казалось красивым. Светло-серые глаза заледенели, губы плотно сжались.
Он снова взял письмо, от чтения которого его отвлекли.
«...зная доброту и великодушие Вашего сиятельства, о котором хорошо известно всей Империи, осмеливаюсь нижайше просить...»
Граф, недовольно пробурчав себе что-то под нос, отбросил прошение. Он чувствовал, как еле уловимая, только что начавшаяся леденящая дрожь в кончиках пальцев усиливается с каждым мгновением, и хорошо знал, что это означает. Сейчас не до разбора писем. И так он уже успел просмотреть немало: они громоздились на краях стола неравными стопками, по левую и правую сторону от него. Слева — подлежащие более внимательному рассмотрению и, по возможности, удовлетворению. Как обычно: просьбы о помощи талантливым, но бедным поэтам, художникам, изобретателям, протекции осиротевшим сыновьям, отцы коих честно служили Империи, не беря взяток и не запуская руку в казенный карман, а потому не оставили семьям никаких средств. Справа (гораздо больше) — те, которым надлежало отправиться в печь. Восторженно-льстивые вирши, полубезумные предложения, сулящие сказочный барыш, фальшивые жалобы на злую судьбу с мольбой о помощи... Граф безошибочно чуял, когда его хотят обмануть, а лесть вообще тихо ненавидел.
Ледяные иголочки кололи уже кисти рук, потом поползли вверх, на запястья. Застучали зубы, нестерпимый жар опалил щеки и уши. Перед глазами будто поплыла мутно-красная пелена. Приступ бешеной ярости, хорошо знакомый всем мужчинам их рода, всегда накатывал однообразно, и сопротивляться ему было почти невозможно. Даже при всем желании.
Теперь же никакого желания не было.
Граф рывком выдвинул верхний ящик стола, нажал на едва заметный рычажок, сделанный в виде сучка. Бесшумно открылся небольшой тайник, набитый драгоценностями. Серьги, кольца, колье, медальон...
Мужчина, крепко стиснув зубы, издал какой-то полубезумный, сдавленный всхлип.
— Зачем ты это сделала?! — дрожащим голосом произнес он, изо всех сил стараясь сдержать слезы, уже готовые пролиться. — Чего тебе не хватало?!
Крышка медальона раскрылась с едва слышным щелчком. Граф обезумевшими глазами уставился на портрет.
Всхлипы превратились в рычание. Казалось, что эти звуки испускает не человек, а смертельно раненый хищник.
— Ты же знаешь, я все готов был бросить к твоим ногам! Все!
Молодая красавица с печальными трогательными глазами безмолвно смотрела на графа.
* * *
На почерневшем небе давно загорелись разноцветные светлячки звезд, воздух заметно посвежел. С окраины Кольруда только что во второй раз донесся еле различимый, заунывный и протяжный крик патруля: «Спите спокойно, добрые люди, ваш сон охраняют!» — и Трюкач снова с благодарностью помянул давно почившего Правителя Норманна. Сколько уже лет прошло, как этот железный старец покинул наш грешный мир (точнее, ему помогли его покинуть, Правитель хоть и достиг весьма почтенного возраста, но обладал отменным здоровьем и явно собирался пожить еще, что категорически не устроило многих членов Тайного Совета), а его законы по-прежнему неукоснительно соблюдаются... Даже те, которые противоречат здравому смыслу и могут вызвать у нормальных людей лишь раздражение, а то и самую настоящую ярость.
Особенно у человека, вымотавшегося за долгий трудовой день и мечтающего о заслуженном отдыхе, которого ежечасно будят напоминанием: мол, спи спокойно и ничего не бойся, стража рядом и не дремлет, крепкие ребята с мечами и алебардами, в кольчугах и шлемах исправно обходят дозором улицы. Хорошо тем, у кого сон крепок! Таких и обворовывать — одно удовольствие, поскольку риск сведен к минимуму. Ну а тот, кого те же боги наказали чутким сном, вполне может, снова услышав осточертевшее: «Спите спокойно, добрые люди...», сорваться с постели, распахнуть окно и вместо благодарности обложить «охранников» самой грязной руганью. А то и выплеснуть им на головы либо воду из кувшина для умывания, либо содержимое ночного горшка: это уже смотря до какой степени бешенства довели раба божьего...
Его же, Трюкача, эти крики избавили от главной заботы: рассчитывать время, терзаясь в мучительных раздумьях, пора ли выбираться из укрытия или еще немного подождать. Крепче всего спится в предрассветную пору, а того, кто по какой-то причине вынужден бодрствовать, сильнее всего клонит в сон в это же время. Правда, ночью на вышке дежурят два стражника, а не один (хвала богам, среди них нет въедливого служаки Гумара, тот сменился), но это не будет препятствием. Усталость и человеческая натура все равно возьмут свое, и к тому времени, когда раздастся шестой по счету оклик, караульные, конечно же, не заснут — рассчитывать на такую неслыханную удачу было бы верхом глупости, — но зевать и тереть кулаками слипающиеся глаза будут непременно. Их бдительность притупится, а больше ему ничего не надо. Эх, если бы еще не так сильно саднила оцарапанная ладонь, а главное, меньше затекали бы ноги!
Трюкач несколько раз напряг и расслабил мышцы, чтобы застоявшаяся кровь веселее побежала по жилам. Ему оставалось ждать еще четыре часа.
* * *
Мадам Анни, отступив в сторону, чтобы клиент мог без всяких помех осмотреть ее «девочек», взглянула на него почтительно, но в то же время с легким вызовом: дескать, где еще увидишь такой отборный товар, да еще за какие-то жалкие десять золотых таларов? В ее пышной груди бушевали чувства, сходные с теми, которые испытывают заводчики породистых лошадей или собак: законная гордость за своих питомцев и потаенная горечь при мысли, что рано или поздно они будут принадлежать кому-то другому.
Мужчина в маске неторопливо, по очереди осмотрел молоденьких блондинок, выстроенных в ряд посреди хозяйского будуара.
