Оглавление

ЭРЕБ

И мыл он тело жены

Теплой водой и губкой мыл его.

И чем чище становилась плоть покойницы, чем бледней делались надписи на мертвенно-бледной коже, тем крепче и глубже делалась мысль старика.

Думал, что в последний раз прикасается к обнаженному телу жены — к ее плечам, ее животу, этим небольшим упругим грудям, к бедрам. Что вот сейчас он омоет его, дождется, когда оно осохнет и обрядит в чистое. И эта нагота сокроется от него навсегда.

Ее нагота… Нагота, которую он так любил созерцать при свете лампы или свечи, или заглядывающей в окно луны. Нагота женщины… бесстыжая… манящая… заставляющая позабыть обо всем на свете… Знал ли он что либо прекрасней и желанней этой вот наготы?

Да, была в его жизни нагота иных женщин… была нагота Гекаты… но та нагота предназначалась лишь для его глаз и его тела. Ни одна нагота не затронула его сердце. Ни одна нагота, когда он терял ее, не причиняла боли. Нагота же Носферату, мысль о том, что он видит ее, эту наготу, в последний раз, сводила его с ума.

Старик упокоил безволосую голову на холодном животе супруги, прикрыл утомленные глаза и глубоко втянул в себя запах ее омытого теплой водой тела. Да, это все еще ее запах. Он узнавал его. Однако в нем уже угадывалось что-то новое, что-то, чего быть не должно, что-то противоестественное… Запах шелкопряда. Сладковатый. Приторный. Был он пока едва уловим — одна сотая или одна тысячная часть, но всё же старик услышал его.

Криптус открыл глаза и совсем рядом со своим лицом увидал два бледных холма — груди Носферату. Зная, что это — последнее свидание с наготою жены, старик отстранился от живота, на котором покоилась его голова, опустил правую, плотную длань на левую грудь девушки, а затем прильнул к бледному сосцу губами и жадно впился в него ртом…

Мне снилась тьма

И в этой кромешной тьме я плыла по реке на лодке.

Во сне я знаю, что нахожусь в лодке не одна. Кроме меня есть еще кое-кто. Он стоит на корме, толкая дно длинным шестом. Я не вижу его, но знаю его имя и то, как он выглядит. Я знаю, что он высок и сгорблен, и я едва достаю ему до груди.

Лодка скользит по черным водам абсолютно беззвучно, только легкие всплески во мраке говорят о том, что она движется.

Я сижу в носовой части.

Во сне я знаю, что нахожусь в сумрачной полосе, отделяющей мир света от мира тьмы. Мы зовем это место Limbus — кайма. В Лимбе — только один обитатель на все времена. Он — демон загробного мира. Но в отличие от демонов, обитающих в Pandemonium, не имеет намеренья навредить мне или развлечься за мой счет.

Он — Паромщик. Дух Переправы. Он везёт меня в Царство теней.

В тот самый миг, как покину лодку, и моя нога коснется берега, я забуду всё, что было со мною в жизни. Даже имя. И я этого не хочу.

Я поднимаюсь с деревянного сиденья, осторожно переваливаюсь через борт, и держась за него руками — дабы всплеск не разбудил моего провожатого, погружаюсь в воду и отталкиваюсь от дерева лодки…

Лисы… проклятые лисы…

лисы хитры: они умеют ждать… они всегда ждут… ходят кругами… они выжидают, когда все уснут… лисы всегда знают, что все уснули… как им это удается? Черт его знает!

Когда все, кто может им помешать, погружаются в сон, лисы погружают свои острые когти в еще рыхлую, такую податливую, такую мягкую и легкую землю… и начинают рыть…

Они могут делать это часами… в одиночку или по очереди… они будут рыть снова и снова… час, два, три, четыре… они не остановятся, потому что этот запах, запах шелкопряда, сводит их с ума… они слышат его за версту…

Стоит тебе вынести гроб с мертвецом на улицу хотя бы на несколько минут, как легкий незаметный ветерок подхватит сочащиеся сквозь щели между досками гроба паутинки этого запаха, и разнесет по Лесу…

Не пройдет и часа, как все рыжие бестии в Лесу будут знать: их ждет самое вкусное лакомство на свете — человеческий мертвяк…

За кусок мертвяка лисы пойдут на что угодно… за кусок мертвяка они, не задумываясь, сунут свои наглые рыжие морды хоть в пасть самому черту…

Даже гроб не остановит их — вскрыв могилу, они будут по очереди грызть доски, пока не превратят их в труху…

Превозмогая внезапно навалившуюся смертельную усталость, обустраивая новое, посмертное ложе для жены, старик вгрызался в землю снова и снова. Вгрызался и что-то бормотал себе под нос. Вроде как — о лисах.

Вскрывая рыхлую землю, старик погрузился в почву сначала на шаг. Затем — еще на полшага. Затем еще.

Когда небо на западе стало истекать кровью, он подумал, что теперь могила достаточно глубока — примерно в полтора его роста — чтобы окаянные лисы не разрыли ее. Лишь после этого он поднялся со дна глубокой ямы в воздух, затем опустился в трех шагах от нее и утомленный многочасовым трудом побрел к Дому…

Ровно в полночь

старик вошел в комнату для ритуалов, где стоял гроб, дабы совершить над телом жены последнее бдение.

Тело девушки никуда не делось — оно всё так же лежало в гробу, ибо дело праха — лежать и ждать, когда живые соизволят отправить его в последний путь.

Осветив тело неверным светом свечи, старик заметил, что левая кисть его молодой жены уже полностью почернела, ибо, как мы помним, смерть входит в тело калду через кончики пальцев на левой руке и медленно распространяется по всей оставшейся плоти. И уже через несколько дней всё тело становится черным, как сажа. У всех колдунов так, и у Носферату — тоже.

Установив подсвечник на скамью, старик склонился над покойницей, раскрыл ей рот и положил под язык монету. Затем склонившись еще ниже — к самому уху жены — шепнул:

— Это для Паромщика.

И, немного помолчав, сказал:

— Слушай, милая! Слушай и запоминай! Критерион: Артиох и Диомахр. Криос: Агамарэпт и Даббук. Фобос: Нэбирос и Заббахр. Пирос: Инпу и Саргатанас. Стилето: Хагнак и Абубанэс. Аэрас: Сахлок и Хэмнэмэр. Энэхос: Узиру и Соккар…

Утром старик забил крышу гроба гвоздями и, призвав на помощь деревянного помощника, сгибаясь под тяжестью, спустил страшную ношу вниз.

Водрузив на телегу, сам повез к месту погребения.

Когда же при содействии всё того же Деревяшки опустил домовину в яму, взял лопату и сам стал забрасывать хладной землей.

Сам. В этот раз он всё делал сам.

Храня совершенную неподвижность

старик стоял посреди комнаты жены и долго и неотрывно смотрел на ее холодную осиротевшую кровать.

Было слышно, как за окном шевелится ветер. Ветер качал кусты и деревья. Громко дышал. Играл ветвями и мертвыми листьями — опавшими наземь и теми, что, иссохнув на корню, все еще цеплялись за ветки.

Стоящая на комоде керосиновая лампа тусклым светом освещала комнату и бросала на лицо старика-истукана резкие черные тени.

Сердце старика было сдавлено тисками отчаянья: никогда еще за те несколько веков, что он провел в этом Доме, ему не было так безнадежно, так невыносимо, так ужасающе одиноко.

Он никак не мог поверить, точнее говоря — он отказывался верить в то, что больше никогда, никогда-никогда не увидит юной жены. Что никогда не услышит ее голос. Никогда не возляжет с нею. Никогда не покроет во тьме поцелуями ее тело. Никогда не укоренится в ней разбухшим удом…

В конце концов, старик нарушил свою жуткую неподвижность и медленно, очень медленно подошел к самой кровати и опустился на ложе жены, на их любовное ложе, всем своим телом. Прижался животом и лицом. Впился пальцами в покрывало.

И из уст его вырвался стон: Носферату!