Оглавление

Пролог

В визир старинной фотокамеры мы видим кресло. Это дорогое — мягкое, обтянутое черной кожей, с дубовыми резными вставками в передней части подлокотников — старинное кресло.

— Вы готовы? — спрашивает мужской голос.

— Вполне, — отвечает другой.

— Тогда мы несем.

Очень скоро слышатся шаги двух человек, их ботинки стучат каблуками по паркету.

— Осторожно, — говорит кто-то.

Двое мужчин, попадая в кадр, подносят к самому креслу и усаживают в него мальчика лет двенадцати. Один из мужчин поправляет на мальчике бархатный пиджачок, бережно укладывает кисти мальчика на подлокотники. После этого мужчины отходят.

— Господа, — слышим мы мужской голос, не могли бы вы оставить нас одних?

Слышатся шаги, закрывается дверь.

В кадре появляется усатый мужчина в шерстяном клетчатом пиджаке фасона начала XX века. Он склоняется над мальчиком, внимательно вглядывается в его бескровное лицо. Слегка поправляет прядь волос на лбу.

После того, как мужчина выходит из кадра, слышится какая-то возня, слегка отодвигается камера. Теряется, но почти сразу находится фокус. Чиркает спичка. Слышно, как вспыхивает магниевый порошок. Вспышка освещает сидящего в кресле мертвого мальчика.

Спустя миг мы видим уже готовый фотоснимок. На наших глазах он слегка выцветает, желтеет, покрывается царапинами… но вот по фотоснимку пробегает волна, другая, словно он опущен в воду… и вот уже фотоснимок качается на зеленых морских волнах. Мы слышим крик пролетающей в высоте чайки и приближающийся плеск весел. Скоро в поле нашего зрения попадает борт просмоленной рыбацкой лодки. Чья-то рука тянется к фотоснимку и выхватывает его из воды.

Человек из моря

I

Эта история случилась во время Великой Войны где-то на пустынном морском берегу. Война была далеко, где-то за горизонтом, а на хуторе «Рыбацкий», жизнь шла своим чередом. Жизнь скупая, но мирная. Только далекие зарницы порою освещали ночное небо, да слово «война», изредка срывалось с обветренных губ хуторян.

С высоты птичьего полета мы видим узкую полоску берега, разделяющую бескрайние воды. Слева вода имеет зеленоватый цвет, справа — синяя. Мы летим над этой полосой суши и видим только песок, траву и редкие деревья. Нет ни домов, ни людей. Только узкая полоска дороги говорит о том, что люди здесь иногда бывают.

Дом стоял на морском берегу, шагах в ста от воды.

Возле дома женщина стирала белье.

Был влажен от пота ее загорелый лоб. Руки натружены стиркой и работой на земле.

Громко кричала чайка, бросала тень на женское лицо, но женщине было не до птицы — мяла белую ткань, пенила воду. Птица кричала опять, но женщина все так же была прогружена в работу. Когда же чайка издала пронзительный крик и пролетела так близко, что едва не задела крылом женского лица, женщина вскинула взгляд, проводила взором долгим, потом вытерла руки о фартук и вошла в дом.

Звали женщину Анной.

Простым было убранство дома: беленые стены, грубая мебель, плетеные коврики на скрипучих полах.

Открыв сундук, белый сверток достала. Положив на постель, развернула. Мужская рубаха. Долго смотрела. Гладила ткань ладонью. К лицу подносила. Прикрыв же глаза, запах вдохнула. Вжалась в рубаху лицом. Сидела неподвижная и немая. А в доме тихо, только старенькие часы тикают, качают маятником.

Наконец, поднялась. Бережно, будто была это не рубаха, но спящий младенец, в сундук убрала. Легла на постель. Легла так, словно на плечи ее давила непосильная ноша. Прикрыв же глаза, увидала внутренним взором под парусом лодку, и юношу в лодке, и юноша машет рукой…

II

Сквозь зеленую толщу воды мы видим очертания руки. Точнее — кисти. Еще точнее — девичьей кисти на фоне песчаного дна. Если мы станем двигаться вверх, то увидим сгиб руки, увидим длинные рыжие волосы, которые точно актинии колышутся в едва подвижной донной воде. Еще выше мы увидим лицо. Это лицо девушки. Оно сплошь покрыто веснушками и абсолютно безмятежно, словно принадлежит утонувшей в море Офелии. Мы вглядываемся в это лицо. Мы любуемся им. Однако же вовсе не потому, что лицо это красиво, как раз красивым его и не назовешь, скорее в силу необычайности этого сочетания: лицо девушки на фоне бледного донного песка.

Девушка открывает глаза, переворачивается, отталкивается от песчаного дна ногами и с громким не то вскриком, не то вздохом выныривает из горькой воды.

III

По уходящей в бесконечность

пыльной дороге, точно шрам, рассекающей выжженную палящим солнцем степь, вдоль моря, на телеге, впряженной в уже не молодого, но все еще полного сил коня, покуривая небольшую трубочку, ехал мужчина.

Мужчина был щупл, с лицом столь не примечательным, что ежели на него посмотреть, то, пожалуй, через минуту уже и не вспомнишь. Ему было лет сорок — сорок пять, а может статься, и того меньше, небритое лицо старило его. Ехал босой. В расстегнутой рубахе. В потрепанной соломенной шляпе. В кузове телеги лежали его сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. Был там и сверток внушительного вида, в котором находилось нечто угловатое, неудобно торчащее.

Время от времени мужчина оборачивался, глядел на сверток и в глазах его вспыхивали огоньки восторга и ликования, словно вез он в телеге счастье свое, столь долгожданное, но только теперь, спустя целую жизнь обретенное.

Неподалеку от дороги мужчина приметил бродящую в задумчивости девушку. Тпру-у-у-у! — скомандовал он, и конь послушно остановился.

Мужчина терпеливо ждал, когда девушка заметит его.

Конь заржал, словно говоря: вот они — мы, ждем тебя, пошевеливайся! И это сработало. Девушка замечает ожидающий ее «экипаж». Она подходит и, не говоря ни слова, забирается в кузов.

Девушке было лет шестнадцать, на вид подросток, еще несколько угловатая, но уже приобретающая положенные особе ее возраста округлости. Звали ее Марина.

Мужчина причмокивает, конь трогает.

Какое-то время едут, молча. Марина смотрит на угловатый сверток.

— Дядя Марк, спрашивает она, а что это у тебя такое?

— Приедем — узнаешь.

IV

Войдя в дом, мужчина ставит неудобный сверток на стол, затем идет в кухню, зачерпывает из стоящего тут же ведра воды, с жадностью пьет.

Вернувшись к столу, он разворачивает сверток, опускается на табурет и с восхищением глядит на открывшийся взору граммофон. Проводит ладонью по одной из его граней.

— Марина, говорит он девушке, подай-ка мне отвертку.

— А где она?

— Вот там, в верхнем ящике комода.

Марина заглядывает в ящик, перебирает хранящийся там хлам. Видит старинный фотоснимок, берет его в руки, рассматривает. На фотоснимке тот самый мальчик, которого мы уже видели. Вот уже много лет фотография лежала здесь вместе с другим хламом, который вроде как не нужен, а выбрасывать все ж таки жалко. И вот теперь, поди ж ты, попалась Марине на глаза.

Едва увидав фотоснимок, поняла, скорее даже, ощутила Марина, что сей предмет всенепременно должен принадлежать ей.

— Ну где ты там? — слышит она голос Марка. Марина берет отвертку и, не отрывая взгляда от фотографии, подает мужчине.

— Кто это? — спрашивает она.

— А бес его знает. Я его прямо в море выловил… тебя, поди, и на свете тогда еще не было.

— Какой красивый, говорит Марина и показывает Марку. Тот словно видит снимок впервые. Отдай ее мне, дядя Марк!

— Да забирай, мне она на что?

Особой пользы Марк в сём предмете не усматривал, а сделать приятное Марине — в которой души не чаял, ибо любил ее как родную дочь, коей господь ему не послал, а если и послал бы, то она, ей богу, была бы один в один как Марина — всегда был рад.

Словно зачарованная, не отрывая взора от фотоснимка, Марина выходит из дома, а мужчина, внимательно осмотрев приобретение, начинает выкручивать из днища граммофона заковыристый шуруп.