СКАЗКИ СМЕРТИ

Сборник 4

Редактор-составитель — Владимир Шашорин.

Смерть была и будет загадкой. Переход души в Мир Иной по-прежнему остаётся тайной, даже таинством. Ещё древние греки представляли его путешествием с перевозчиком Хароном: мрачным старцем в рубище. Именно благодаря этому воззрению, к европейцам явился Грим Рипер — Мрачный Жнец: скелет в плаще с капюшоном, ставший воплощением неотвратимого, неодолимого, неостановимого. Или же нет? Может, есть способ договориться? Обмануть? Подкупить? Рассказать ему сказку, чтобы оставил в покое?

На эти вопросы помогут ответить авторы этого сборника: Дарья Странник, Александр Южаков, Евгения Кинер, Михаил Рощин, Леонид Старцев, Ксения Балясова, Дмитрий Сарвин, Павел Манштейн, Татьяна Попова, Виктория Радионова, Ирина Иванникова, Наталья Солнечная, Ирина Шумилова, Анфиса Музыка, Анна Зорина, Александр Мецгер, Оксана Смирнова, Роман Цай, Светлана Татуола, Татьяна Нестерова, Светлана Морозова, Елена Прокопенко, Владимир Шашорин.

Редактор-составитель — Владимир Шашорин.

Предисловие

Костлявая рука Вершителя судеб, который от начала времён правит миром, приоткрыла завесу тайны для мальчика, ставшего юношей, пока они странствовали вместе. Из попутчика Мрачного Жнеца утекала жизнь. Но его время ещё не пришло. Лишь поэтому ему позволительно было задавать вопросы.

— Теперь мы куда?

Вершитель судеб изволил ответить:

— Зайдём в трактир. Знаю, сегодня кто-то уйдёт оттуда с нами.

Дарья Странник

Девочка, за которую заплатили три золотых

Васса отчётливо видела, как три тускло-жёлтых кружочка упали из чёрной руки в протянутую ладонь отца. Монеты весело звякнули, радуясь смене владельца. Вассе повезло меньше.

За три золотых можно было купить много муки и круп. Или коня, вместо павшего мерина. Заплатить врачу и достать лекарство для матери. Или на несколько недель заручиться дружбой игроков в кости и местного трактирщика.

Или купить маленькую светловолосую девочку. С переплатой. Но незнакомец в чёрном плаще и лицом, скрытым капюшоном, был необычайно щедр.

— Спасибо, господин, — кланялся отец, сжимая в кулаке заветный металл.

Незнакомец грубо схватил Вассу за запястье, развернулся и потащил девочку за собой.

Очень хотелось попрощаться с лежавшей в лихорадке матерью и младшим братом. Совсем не хотелось видеть предавшего её отца. Первое было не во власти Вассы. А вот уйти ни разу не обернувшись она сумела.

Детям нельзя первыми заговаривать со взрослыми, если только они не хотят получить щедрой порции кнута. Но Васса решила, что для детей, проданных за три золотых, это правило не действует.

На всякий случай исподтишка рассмотрела незнакомца — кнута у него, вроде, не было.

— Куда ты меня ведёшь? — спросила Васса, набравшись духу.

Ответом ей стал презрительный беглый взгляд из темноты капюшона.

«Куда он меня ведёт?» — мысленно спросила Васса придорожную акацию. На землю упала маленькая ветвь с шипами. Девочка на ходу наклонилась и подняла ответ дерева.

Болезненный рывок заставил Вассу держать шаг с мужчиной в чёрном плаще и лицом, скрытым капюшоном.

«Куда он меня ведёт?» — спросила Васса пролетающего мимо ворона. Птица потеряла чёрное перо, которое девочке удалось поймать свободной рукой.

«Куда он меня ведёт?» — спросила Васса проползающего мимо гада. Змея сбросила свою старую кожу, и девочка быстро подняла её.

Уже смеркалось, и ноги совсем не слушались Вассу, когда незнакомец ввёл её в старый дремучий лес, куда нечасто ходили люди. А выходили из него и того реже.

Мужчина в чёрном плаще и лицом, скрытым капюшоном, безжалостно тащил за собой уставшую девочку.

— Что ты со мной сделаешь? — спросила Васса.

Незнакомец промолчал.

«Что он со мной сделает?» — беззвучно спросила Васса у леса. Солнце как раз село, и лес стыдливо укрылся во мгле, избегая ответа.

В тёмной чаще было жутко.

Васса ничего не видела, а незнакомец тащил её дальше, сам ни разу не споткнувшись.

«Он видит в темноте!» — подумала девочка.

— Он сам — темнота, — ухнула сова и тут же упала замертво.

— Я хочу пить!

Васса не была капризной девочкой, но детям, проданным за три золотых и приведённым в тёмной лес, можно было просить воды.

Так посчитал и мужчина в чёрном плаще.

— Пей, — приказал он и указал на небольшое болотце.

В призрачном свете гнилушек Васса стала на колени и зачерпнула ковшиком ладошки неприятно пахнущую воду. Три слезы быстро скатились по щекам девочки и беззвучно упали в болотце.

— Спасибо, — тихо квакнула жаба. — Слёзы, особенно невинные, очищают всё, чего касаются. Мне нечего тебе дать, кроме совета. Проколи палец шипом акации, обмакни воронье перо в кровь и напиши на змеиной коже волшебные слова. Обвяжись кожей гада. Прощай.

И жаба прыгнула в болото.

— Погоди, какие слова? — спросила Васса.

— С кем ты там болтаешь? Поднимайся! — приказал незнакомец.

— Мне нужно… — Васса показала на кусты.

— Быстро!

За кустами Васса увидела светлячков.

«Помогите мне!» — взмолилась она безмолвно, и несколько светлых точек подлетели к ней, даря слабый свет. Девочка быстро проколола палец — это совсем не так больно, как быть проданной за три золотых. Обмакнула в кровь перо и задумалась.

Волшебных слов Васса не знала, да и писать, как почти все в деревне, не умела. Вспомнила, что, делая покупки в долг у лавочника, мать вместо подписи ставила крестик. Так поступила и девочка, потом подпоясалась змеиной кожей и вышла назад к незнакомцу.

Взошла полная луна, но кроны деревьев почти не пропускали её лучи. Тем светлей показалась Вассе небольшая поляна, на которую вывел её мужчина в чёрном плаще.

— Госпожа! — крикнул незнакомец, и что-то в его голосе сказало Вассе, что рассвета она не увидит.

— Зачем зовёшь? — зашелестело, зашипело, засвистело со всех сторон.

— Я с податью, — молвил мужчина и вытолкнул Вассу на середину поляны, а сам упал на колени и преклонил голову.

То исчезая, то снова появляясь, к девочке двинулось появившееся ниоткуда существо. Одежды оно не носило, гладкое тело его было не мужским и не женским. Безволосая голова не имела лица. Но самыми страшными были длинные руки.

Первую покрывали сыпь, язвы и чёрные волдыри.

Вторая была тонкой, иссохшей. Бледная пергаментная кожа обтягивала каждую косточку, каждый сустав.

Третья, по виду самая сильная и здоровая, сжимала нож.

Четвёртая, морщинистая и дрожащая, выглядела не так устрашающе, как другие руки.

— Забирай девчонку, госпожа Смерть. А года её непрожитые, как всегда, заберу я, — проговорил незнакомец.

Со всех сторон зашелестело, зашипело и засвистело:

— Оберег. На ней оберег.

Мужчина удивлённо вскинул голову.

— Госпожа, я не…

Смерть жестом приказала незнакомцу замолкнуть. И, хоть глаз у неё не было, Вассе казалось, что смерть рассматривает её.

Наверное, детям нельзя первыми заговаривать со смертью. Но Васса решила, что детям, проданным за три золотых, приведённым в тёмной лес и говорившим с жабой, можно.

— Что ты сделаешь со мной?

— Кто дал тебе оберег? — прошуршал со всех сторон голос.

«Наверное, за неё говорит лес, раз рта у смерти нет.» — подумала Власа, а вслух сказала:

— Дерево, птица, змея, а жаба научила, что нужно сделать.

— Жабы — мудрые звери, — прошелестела Смерть. — Что же, оберег питает твою волю. Только ты решаешь теперь, что будет дальше.

— Можно мне вернуться домой?

Вокруг застонало, заскрипело и заухало — так, вздрагивая всем телом, смеялась смерть.

Только сейчас Васса рассмотрела, что руки смерти разрисованы несчётным числом лиц. Некоторые черты были такими бледными, что их почти невозможно рассмотреть, другие — чёткие, яркие. Задохнувшись, девочка увидела лицо матери на руке с язвами, лицо брата на худой руке и лицо отца на руке с ножом.

— Глупая. Узревшему лик смерти пути назад нет. Разве что, ты готова отдать свою душу силам, с которыми я предпочитаю не встречаться, как это сделал твой спутник.

Васса отрицательно помотала головой. Она не очень хорошо представляла себе, что такое душа — деревенский священник больше рассказывал о грехах и геенне огненной — но с незнакомцем в чёрном плаще девочка не хотела иметь ничего общего.

— Тогда решай. Твоя воля, куда потечёт твоя непрожитая жизнь, — приказала смерть. — К нему? — кивнула она на дрожащего незнакомца, понявшего, что план его сорвался, не смеющий пошевелиться или сказать слово.

Наверное, не пристало маленькой девочке приказывать смерти, но Васса, носящая оберег, питающий волю, просить не собиралась:

— Нет. Отдай малую часть моей матери, а большую — брату.

— А твой отец? — прошелестел голос.

— Он своё получил, — ответила Васса, думая о трёх золотых.

— Пусть будет так.

Со стороны незнакомца раздался стон. Васса обернулась, но то был лишь хруст сухого пня, в который обратился мужчина в чёрном плаще.

Васса увидела, как бледнеют лица матери и брата на руках смерти. Стало радостно, что она смогла им помочь так, как никогда не смогла бы, оставшись дома. Стало печально, потому что Васса поняла, что пришёл конец.

Покорно протянулась она к самой нестрашной, морщинистой руке смерти, но последняя отвернулась и зашагала прочь.

Зашелестело, зашипело и засвистело:

— Никто больше не будет водить тебя за руку, девочка, носящая оберег. Следуй за мной сама.

А затем смерть добавила тихим, совсем не страшным, шорохом:

— Я постараюсь идти медленно.

Александр Южаков

Морозичи

Душисто в избе от свежей соломы и трав. Полки от сажи выскоблены, очаг выбелен, чугунки как новёхонькие поблёскивают. Спозаранку бабка не присела, к сборам готовилась. К полудню подружек покликали. Свели они Елю в баню, напарили, отскребли, снегом натёрли и усадили в красном углу причёсывать. Руки у молодиц жалостливые, слёзы по щекам горючие, песни прощальные.

Плакала девушка на море,

На белом да на камушке сидючи,

На быструю да на реченьку глядючи.

По бережку батюшка гуляя.

Гуляй, гуляй, батюшка, здарова,

Сыми меня со камушка белова.

У батюшки жалости не мноега,

Не снял меня со камушка белова…

Свадьбу зимой играть — дело неслыханное, только эти женихи последнего снопа ждать не станут. Прилетели на северных ветрах Трескун со Стужичем, а за ними и Зюзя приковылял. Всю ночь мужики, что при сыновьях, костры вокруг дворов жгли и топорами над скотиной размахивали. Да всё одно не уберегли животину. Двух телят и дойную трёхлетку забрали в свои мешки старики злющие. Пришлось совет держать, кому под ель идти, чтобы морозичей задобрить. А тут и думать нечего. Из четырёх девиц лишь у одной имя подходящее. Заплакала Ельнина мать, запричитала, но большуха ей сразу отвару нужного дала и двух баб покрепче приставила, чтоб держали её в общинном доме и на двор не пускали.

Слухи по деревне быстро разносятся. Вот и Жданко узнал, что его любимую седовласым старикам на откуп готовят. Внутри этому всё противилось. Но как поперёк старших пойти? Выгонят за околицу и имя забудут. Большуха всё видит, поэтому Жданко приказали бычка в лес вести и ель наряжать. Подальше от тяжких приготовлений отправили. Для одного работа долгая — покликал Жданко товарища, чтобы тот ему требуху да мясо наверх подавал. Вдвоём быстро управились. На славу украсили дерево. Сердце на самую макушку подняли, кишки кольцами обернули, а всё доброе мясо ровными кусками по веткам развесили. Дед Стригун, что работу приходил принимать, одобрительно крякнул, поправил бычью голову под ёлкой и старым следом обратно ушёл. Жданко помощника поблагодарил и тоже домой отпустил. Прибрать вокруг и кровь замести — это и одному по силам.

Под конец сборов в избу невесты сама большуха пожаловала. Как начало смеркаться, девиц выгнали. Теперь за старшими черёд. Негоже молодицам на себя черноту брать. Елю обрядили в рубаху и кафтан, снежными узорами расшитые, через ноги родовую понёву надели и пояс противосолонь накрутили, чтоб женихов не отпугнуть. Напоили невесту сбитнем горячим да отваром маковым. Посидели на дорожку и в лес отправились. Во дворе уже народ ряженый толпится в личинах берестяных да тулупах навыворот. У каждого факел в руке пылает и ботало на шее звенит. Заслезились у Ели глаза от огня и холода, а может и от голосов жалостливых.

 

Ой, сад во дворе расстилается.

Народ у ворот собирается.

Пойду молода в сад зелененький.

Цветите цветы все лазоревы.

Идут ко мне гости званые.

Пойдут они гулять по саду.

Срывать будут сладку ягодку.

Меня молоду все нахваливать.

 

Медленно шли. Мужики дорогу в снегу торили, бабы Елю под руки держали. Всех чуров вспомнили, всех невест прежних по именам кликали для помощи. Как добрались до ёлки украшенной, двенадцать костров вокруг запалили. Две бабки подвели Елю к дереву и рушниками крепко к стволу прикрутили. Только теперь девица очнулась и голос подала. Молила сородичей не отдавать её дедам морозным. Большуха быстро тёмный хоровод замкнула и под кощуны вокруг дерева повела. Громко люди богов славили, заглушая девичьи крики. Пар и дым в причудливые фигуры собирается, каждый в них своё видит. Но мороз всё крепче, и голоса всё тише. Повисла голова у обессиленной Ели. Распался хоровод, и люди тихо в тень попятились. Постояли понуро, дожидаясь пока последний огонёк в костре не погаснет, и обратно в деревню пошли, друг друга сторонясь. Только с рассветом старики вернутся к дереву, чтобы проверить, приняли боги снегурочку, или отказались.

А Жданко всё же задумал Елю от морозичей спасти. Любовь его сильнее страха перед сородичами оказалась. Завернулся он в бычью шкуру и схоронился в снегу неподалёку. Голоса у ёлки стихли, но Жданко не спешил убежища покидать — опасался, что хитрая большуха может поблизости охотников для охраны оставить. Лишь когда от холода совсем невмоготу стало, выполз он из сугроба и прислушался. Если бы тут люди остались, они бы снегом скрипели и рукавицами хлопали, ноги и руки согревая. Но тихо вокруг. Только деревья от ветра поскрипывают. Подвигался Жданко, разгоняя кровь и, осторожно ступая, направился к ёлке. Жутковато в ночном лесу. В каждой коряге злые духи мерещатся. Больше всего Жданко заплутать в темноте боялся. Но при таких звёздах ошибиться в пути мог лишь ребёнок неразумный. Скоро он уже стоял на проторенной хороводом дорожке. И нельзя ему дальше. Зайдёт в предназначенный богам круг, и сам погибнет, и любимую не вызволит. Но Елю отсюда не различить. Скрыли еловые ветки девушку от лунного света. Жданко мог лишь надеяться, что старики-морозичи ещё не приходили, и его Еля жива.

Хватились большухиного сына сразу по возвращении в деревню. Мать отправила троих охотников на поиски Жданко и снова собрала совет решать, что делать с ослушником. Всем было понятно, куда на ночь глядя отправился юноша. Лишать род мужских рук, да ещё и детьми не обременённых — последнее для старейшин дело. Но Правду нужно чтить, и отступник, хоть и большухин сын, обязан понести наказание.

А Жданко всё морозичей ждёт. Семенит по тропке вокруг ёлки, пытаясь согреться. Но холод всё равно под одежду пробирается, вяжет тело ледяными путами. Испугался юноша, что к приходу стариков он слова внятного от озноба сказать не сможет, и вернулся к своему схрону за шкурой. В ней всяко теплее будет. Бычья шкура на морозе задубела, и он кое-как смог втиснуться в эту мохнатую колоду. Идти теперь можно лишь мелкими шажочками — колени в подол его неуклюжей одёжки бьются. Зато от ветра защита и тепло от дыхания попусту не уходит. Греется Жданко, да про себя повторяет что морозичам говорить будет. Эти за пустые речи одним взглядом в ледышку превратят, но юноша всё обдумал ещё когда ёлку наряжал. Обменяет он Елю на их будущего первенца. От такого ни один бог не откажется. Чистая душа любой девицы ценнее. А Еля ему потом ещё кучу детишек нарожает.

Со стороны деревни звуки послышались. Сначала ветка треснула, потом снег хрустнул. Вот и морозичи пожаловали. Все трое. Шапки в инее, бороды белые, идут молча, озираются. У каждого посох и котомка за плечами. Решил Жданко, что надо их до круга перехватить, пока они до Ели ледяным посохом не дотронулись. Кинулся было навстречу, да куда там — шкура бежать мешает. Давай он её через верх сбрасывать и кричать, чтоб старики его сперва выслушали. Освободился Жданко от обузы, огляделся, а морозичи от него со всех ног улепётывают. Растерялся юноша: за ними бежать, или Елю идти вызволять. Но как в круг без их разрешения войти. Не вышло у него уговор с богами совершить. И почему они от дерева ушли, неужели изъян какой в его Еле заприметили? Надо бы догнать да выспросить, но тех и след простыл. Сел Жданко в сугроб и заплакал.

Набежали на небо тучи, скрыли месяц и звёзды. Погасили серебряные искры на снегу. К скрюченному юноше подошёл седовласый старец в мохнатых одеждах. Рукою его за плечо потряс, головой покачал и разомкнул посохом круг из человеческих следов. Затащил Жданко внутрь и снова замкнул. И тут же по кругу стали ледяные хоромы расти. Потянулись узорчатые стены к стволу дерева священного и сошлись резным куполом над алеющим поверх ели сердцем. Небо тут же разъяснилось, и вспыхнул ледяной терем тысячей звёзд, заиграл десятками лун на сводах, затеплился благодатным огнём внутри.

Приходили к терему большуха с Елиной матерью, плакали, деток своих назад кликали, но так и не дозвались. Приезжали дровосеки с топорами, вход в хоромы рубили, но даже зазубринки во льду не сделали. Бессильно было железо против силы природной. Разложили тогда костры под ледяными стенами, но огонь сразу водой заливало, а стены ещё толще делались. И лишь по весне, с первым подснежником, растаяли хоромы, словно их и не было. И увидели люди, что ель вместо мяса невестиными бусами, лоскутами одёжными да рушниками украшена. А под деревом, на бычьей шкуре малышка лежит. Кожа белая, щёчки алые, волосы золотистые. Забрала большуха девочку к себе, Снегурочкой назвала и берегла как сокровище. Пригожей девица росла, да только людей и огня сторонилась. И люди её побаивались — холоду радуется, зверей и птиц ведает, в лесу надолго пропадает. Кто же такую в жёны попросит. А про Жданко и красавицу Елю с той поры никто не слыхивал. Ни следов, ни весточки после себя Снегурочкины родители не оставили. Видно сильно на родичей осерчали за холод, от которого только в морозном лесу защита нашлась. Вот и сказке конец, а вы, детушки, думайте, гадайте, что здесь правда, что неправда; что сказано впрямь, что стороною; что шутки ради, что в наставленье…

Евгения Кинер

Журавлики

Тусклый свет ночника делал стены больничной палаты серо-жёлтыми. Два запоздалых осенних мотылька порхали в его бледных лучах, наполняя комнату танцующими тенями. Все больные уже спали, время перевалило за полночь. Даже молодая медсестра задремала в коридоре, прямо за своим столом. Мама ушла домой, ей давно следовало хоть немного отдохнуть. Только Садако не могла заснуть и тихо сидела в постели, на смятых белых простынях, вглядываясь в мелькающие силуэты трепещущих крыльев.

В груди давило, воздух казался густым, и хоть она очень устала, прилечь никак не решалась. Руки привычно сминали листочек бумаги, сворачивая и загибая его в определенном порядке. Вот и еще один маленький журавлик.

Вдруг в тишине послышались шаги, скрипнула дверь и в палату вошел мужчина. Он немного задержался у порога, а затем подошел ближе, остановившись напротив кровати. Широкое темное кимоно с золотым поясом и бритая голова выдавали в нём монаха. В одной руке он держал посох, другой перебирал чётки. Несколько секунд, ничего не говоря, визитер рассматривал настороженную девочку. Взгляд спокойных тёмных глаз казался почти безразличным. Садако тоже молчала, пытаясь понять — зачем он здесь? Монахи иногда приходили в больницу, но почему этот явился ночью? В такой час сюда не заглядывали даже санитары.

Посетитель пододвинул стул и сел рядом с постелью. Взгляд его упал на прикроватный столик, где возвышалась горка сложенных за ночь журавликов. Подняв одного и внимательно осмотрев, монах поинтересовался:

— Что это?

Об оригами девочка могла говорить бесконечно. С тех пор, как подруга Чизуко рассказала легенду о тысяче журавликов и научила как сложить первого, Садако уже не останавливалась. Тысяча журавликов выполняла любое желание, говорят, могла даже спасти человека… И Садако пыталась сделать свою тысячу. Трудная работа отнимала всё время у ослабевшей девочки, но давала надежду.

— Значит, хочешь загадать желание? — спросил монах, когда она закончила рассказывать. — Чего же собираешься попросить?

Чего… Садако вспомнила взрыв. Ей тогда исполнилось всего два года, но она ничего не забыла. Слишком часто тот день возвращался к ней в кошмарах. Оглушающая волна горячего воздуха, словно невидимая цунами подхватила её, вынесла из дома, швырнула на дорогу и засыпала обломками. Там её нашла мать и очень радовалась, не веря в такое везение — на Садако даже царапин почти не осталось. Бомба разрушила весь город. Люди сгорали заживо, погибали под развалинами собственных домов, а позже стали умирать от голода. Но она выжила! Она спаслась!

А потом пришла болезнь… Не сразу, через девять лет. И это обиднее всего — ведь она уже перестала бояться и не ждала никаких бед. А теперь, тяжесть в груди, сдавленное горло, боль и бесконечная усталость. Говорят, она даже весну не увидит…

Садако подняла голову и вздрогнула — руки монаха превратились в огромные белые крылья, шея стала длинной и тонкой, лицо вытянулось в острый красный клюв.

Потрясенная девочка вскочила на кровати. Перед ней предстало живое воплощение её волшебных бумажных птиц.

— Ты… Цуру? Журавль-оборотень? Ты услышал меня! Ты мне поможешь? — удивленно зашептала девочка, не в силах поверить. — Я хочу… Увидеть, что будет дальше! Хочу, жить! Хочу, чтобы всего этого никогда не случалось! — выкрикнула она.

Маленькие бумажные фигурки, лежавшие на столе, под кроватью, в коробке у окна, шелестя взлетели вверх. Они закружили цветным водоворотом вокруг журавля и девочки. Хрустела яркая рисовая бумага, сверкала золотая фольга, шуршали газетные и тетрадные листы.

— Как много желаний… А ведь здесь всего шестьсот сорок четыре журавлика, — покачал головой цуру.

Садако виновато опустила голову.

— Я еще не всё успела… — тихо проговорила она.

Журавль вздохнул, раскинул широкие крылья и подставил спину.

— Садись, — сказал он. — Летим со мной, кое-что я всё равно могу.

Они выскользнули из палаты через окно, поднялись высоко вверх, к черному ночному небу. Садако пыталась разглядеть землю, но её совсем закрыли плотные серые тучи. Холод почти не ощущался, только иногда налетал пронизывающий порыв ветра, развевал волосы и белую ночную рубашку. Рядом, сверкающей стаей, летели бумажные журавлики. Они кружили в воздухе как осенние листья, догоняли огромную птицу, вертелись вокруг девочки, не желая отстать.

Наконец впереди из дымки показалась вершина горы. Цуру опустился на каменистый выступ и осторожно опустил рядом девочку.

— Смотри, — сказал он и указал крылом вперед.

Мутная пелена тумана рассеялась и перед девочкой возник её сад. Не где-то далеко внизу, а совсем-совсем рядом, будто за стеклом. Белые лепестки осыпались с деревьев в маленький пруд, где жил старый карп. Мелкие цветочки голубыми пятнами проступали в траве. Весна?

Вспышка, и вот, перед девочкой появилась школа. Прижимая к груди стопку книг и тетрадей, ученицы в форме спешили на занятия. Совсем рядом пронеслась Чизуко, такая взрослая, почти девушка. Она догнала одноклассниц и смеясь что-то рассказывала.

Садако невольно улыбнулась и протянула к ним руку.

— Ведь это будущее? А где же я? — спросила она, обернулась и внутри у неё все сжалось.

Белые перья журавля почернели и облезли, длинная тонкая шея превратилась в ряд белых позвонков, поддерживающих голый птичий череп с отвисшим клювом. Из глубины чёрных провалов глазниц на девочку взирали два тусклых огонька. Она сразу все поняла.

— Ты не цуру, — тихо проговорила она.

— Нет, — согласился он. — И потому, я не исполню все твои желания.

Садако сжала губы и отвернулась, пытаясь сдержать слёзы. Там внизу уже появилась новая картина: небоскрёбы сияли тысячами огней, по широким дорогам проносились странные машины и много, очень много людей. Девочка с удивлением узнала Хиросиму.

— Как красиво! — не сдержала она восхищения, даже сквозь горе и обиду.

— Да… Таким станет этот город. Ты ведь хотела увидеть, что будет дальше? Обещать, что ничего страшного в будущем не повторится я не могу. Но именно благодаря мне, о тебе не забудут, и может, в следующий раз…

Из темноты возник памятник — девочка, запускающая в небо журавлика. Садако без труда узнала в ней себя. Да… Её запомнили.

До самого рассвета она смотрела картины далекого и близкого будущего, возникающие в тумане. Черная тень молча стояла за её спиной. А потом всё исчезло.

Михаил Рощин

Клетка

Я помахал ей рукой и уселся в кресло у стены. Девочка подбежала поближе и замахала мне в ответ. Настойчиво и демонстративно, с широкой улыбкой без передних зубов — молочные выпали, коренные еще не появились. Так, как и должно быть в шесть лет.

— Привет, Вадим!

Она всегда начинала общение с этой фразы.

— Привет, Лизонька. Где пропадала?

Девочка опустила руки, завела их за спину и начала раскачиваться взад-вперёд, задрав голову в потолок. Что там было интересного, я никак не мог понять. Она же часто так делала, будто искала ответы. Тоже вполне в духе маленьких девочек. В очередной раз найдя нужный, опять широко улыбнулась и выпалила: — Мне делали про-це-ду-ры.

Это сложное слово для шестилетней озорницы, но она честно его запомнила и воспроизвела. Потом плюхнулась на соседнее кресло и начала водить пальцем по подлокотнику, выводя на гладком дерматине одной ей известный рисунок.

— А тебе их делают?

Всё-таки пока избегает сложных слов. Я покачал головой.

— Нет. Пока просто лежу. За мной наблюдают.

Она сделала удивлённое лицо, пожала плечами.

— Я думала, здесь всем делают. Мне они не нравятся.

— Мне тоже. Но так положено, мы ведь в больнице.

Она оторвалась от своего «рисования».

— А сколько тебе лет?

— Только недавно исполнилось восемнадцать.

Лизонька сделала большие глаза.

— Ух ты!

Начала загибать пальцы. Сначала на правой руке, потом на левой. По одному, как и положено маленькой девочке, бормоча себе под нос: «один-два-три…» Когда пальцы закончились, она посмотрела на сжатые кулаки, потом на меня.

— Это очень много! — вдруг выдала она.

Я улыбнулся.

— Да, немало. Это как твои шесть, но в три раза больше.

Она опять задумалась, вперившись в белый больничный потолок. Плафоны светильников давали мягкий свет, в коридоре было светло и спокойно.

— А как ты сюда попал?

Лизонька была любопытной. Я уже рассказывал ей о прошлом, но всё повторялось из раза в раз. Заново.

* * *

Я сам постоянно восстанавливал в голове события, которые ещё помнил. Обычный летний вечер для вчерашнего школьника, а ныне первокурсника.

Встретился с парой друзей и отправились в «Клетку». Так называли уличную дискотеку в парке. Большая круглая бетонированная площадка, окружённая по периметру высоким забором. Внутри — свет, музыка и люди. Веселье, танцы, новые знакомства. А вокруг — тёмный парк с перегоревшими фонарями, тёмными компаниями с тёмным «Русским», и теми несчастными, которым не хватило денег на билет внутрь «клетки».

Они скапливались небольшими стайками, распивали дешёвый разведённый спирт сомнительного качества, потом наскребали всё, что было в карманах, и пытались проникнуть внутрь. Когда не хватало на всех, брали билетов по максимуму, а потом менялись. Вышел один, взял контрамарку, отдал следующему счастливчику. Так внутрь могли попасть все, но по очереди. Попытаться с кем-то увидеться, познакомиться и потанцевать.

И вот настала моя очередь. Я попал внутрь, оставив друзей снаружи. Они наверняка будут пялиться сквозь ограду, передавая по кругу сигарету, и едко комментирую все мои действия. Мы всегда так делали, это было нормально.

«Во, смотри. Знакомится!.. Ха-ха, походу, отшила она его…»

Затяжка.

«Эта тоже наверняка откажет… Точно, глянь, пацаны…»

Глаза, не отрываясь, следят за движениями. Неуверенные попытки танца приносят свои плоды. Мой взгляд зацепляется за чужой. Симпатичная, весёлая. Улыбается, пристально смотрит в глаза, продолжая плавно покачивать бёдрами.

«Ух, смотри! Неужели зацепит!.. Да ладно, гонево… Такие не знакомятся».

Оказалось, что бывает иначе. Один медляк, потом второй, и вот она предлагает пойти прогуляться.

«Фигасе! Вместе выходят… Кто следующий пойдёт? Сейчас медляк будет, кто рискнёт!»

Я отдаю контрамарку в протянутую руку знакомого, и мы по ступенькам спускаемся от «Клетки». Прогулка по парку — это было бы хорошее завершение вечера. Классное знакомство, классная девушка. Интересно, позволит ли проводить?

Мы идём по аллее. Я знаю, что в дальнем конце будет ещё один выход из парка, но по пути придётся миновать несколько тёмных мест. Кирпичная подстанция, скрытая от прохожих кустами; общественные биотуалеты, которые работают лишь днём, а по ночам в отхожее место превращается весь парк.

Вполне возможно, мы идём по направлению к её дому. А куда же иначе? Вряд ли сегодня случится ЭТО. Просто закрепить отношения — это уже будет здорово!

Интересно, почему она так напряжена. На танцполе была живой и даже немного развязной, а сейчас зажалась, сцепила руки на груди и идёт только вперёд. На меня не смотрит, отвечает односложно. Может быть, боится? Да я вроде не такой страшный.

Со стороны раздаётся треск кустов и на дороге возникают три силуэта. До фонаря ещё метров двадцать, световой круг не захватывает ничего лишнего, а потому о количестве противников я могу только догадываться. О том, что они появились по нашу душу — гадать не приходится.

— Слышь, есть закурить?

Стараюсь не сбавлять темп, подхватываю её под локоть и пытаюсь обойти преграду.

— Не курим.

«Стенка» смещается в сторону, и я почти натыкаюсь на соперника.

— Куда прёшь-то? Глаза разуй, дятел.

В голосе угроза, потом лёгкий толчок в грудь. Мне удаётся устоять на ногах, а о спутнице я забываю. Впрочем, и нападающие тоже. Она благополучно продолжает идти вперёд, минует световой круг и исчезает в темноте.

Слышу движение сбоку — кто-то резко вскинул руку, следом за этим получаю удар по скуле. Жутко больно, щека начинает полыхать — будто под кожей разлили горячий жирный бульон. Печёт нестерпимо, и вот уже кожа не выдерживает и прорывается потоком горячей крови. Потом уже я узнал, что «печатка» на пальце рассекла скулу.

Дальше помню смутно. Упал на землю, закрывал голову руками, но тяжёлым «гриндерсам» это не помеха. Сломан нос, выбито три зуба, а оба глаза заплыли настолько, что перестали открываться. Кажется, кто-то шарит по карманам, а потом шаги удаляются по асфальтовой дорожке.

* * *

— Вот так я оказался здесь.

Лизонька нахмурилась, смотрит на меня.

— А что такое грин-де-сы?

— Гриндерсы. Это такие модные ботинки. Очень тяжёлые, с толстой подошвой. Неубиваемые.

Она засмеялась.

— Как мы?

Я подмигнул ей, тоже улыбнулся. Она иногда подмечает вещи, до которых взрослым ещё предстоит додуматься.

— Точно.

— А что потом случилось?

Я пожал плечами, подразумевая очевидное. Не «не знаю», а «как будто были варианты».

— Попал сюда. Теперь лежу.

— Но про-це-дур тебе не делают.

Я кивнул.

— Так надо. Что могли, уже сделали. Теперь ждут результата.

Она поёрзала на кресле, оперлась обоими локтями о недавно изрисованный дерматин, подпёрла голову кулачками.

— Давай дальше рассказывай. Мне нравится история.

* * *

Я помню себя только здесь. Как лежал на постели и оглядывался по сторонам. Палата маленькая, двухместная, и тишина. Сосед за ширмой лежит, сопит. Аппарат рядом с ним пикает, другой — воздух качает, чтобы легкие работали. У соседа врачи крутятся, а ко мне даже не подходит никто.

Полежал я так немного, потом встать решился. Руки-ноги работают, голова вроде тоже. Ничего нигде не болит, всё функционирует. Сколько времени прошло — даже понять не могу, память начисто отшибло. Походил по палате, на соседа глянул тихонько сквозь щёлочку. Вся голова замотана, трубка в горле торчит одна. Другая в носу, и по ней жижа какая-то розоватая вытекает. Ноги на вытяжении, грузы вправляют поломанные лодыжки.

А потом помню — очутился я опять в парке.

Сижу на лавочке и понимаю, что не просто так это. Вечер уже, люди кругом ходят. Постарше, помоложе, а всё мимо, будто и не замечают. А я знай себе сижу и по сторонам оглядываюсь.

Парк тот же оказался, где «Клетка» находится. Музыка играет уже, стробоскопы включили, и люди потихоньку появляются.

А я сижу дальше, монетку в руках кручу. Большая какая-то попалась, с незнакомым рисунком. И откуда только взялась? Вроде не в ходу такие. А пальцы сами её перебирают. По костяшкам взад-вперёд гоняют, или подбрасывают тихонько, да ловят. Орёл-решка, игра такая. И всё чаще орёл выпадает. Хорошо это, люблю, когда так выходит. Всегда орла выбираю. Орлы летают.

И нутром чую, что жду чего-то. Скоро уже должно случиться, и чем ближе, тем быстрее я монету гоняю по пальцам. Взад-вперёд мелькает, как и люди перед лавочкой.

И кажется мне, что она мягкой стала. Я пальцами её сжал, а она поддаётся. Как будто таять начала. Но не должно так быть, металл — он жёсткий ведь, пальцами не согнёшь. А у меня получилось. Ощутил силу какую-то в руках, а потом и во всём теле — будто тесно стало. Кожа как чужая, и лежит плохо, хочется сбросить. Воздуха не хватает, и кажется, что не было бы груза этой кожи, так и взлетел бы.

Пальцы сжал как следует — монета и согнулась пополам. Такое я только про Петра Первого слышал, что он пятаки медные пальцами гнул. Силища была у него невозможная.

А и правда, думаю, вдруг и я таким даром обладать начал. Монету выпрямил, да легко так получилось, играючи. Поднял камешек с земли. Щебень средней фракции. Сжал в кулаке, он в труху и рассыпался.

И тогда мне эта мысль пришла, от которой я никак отделаться не могу. Ни тогда, ни сейчас. Сколько раз уже приходила, а никак ответа найти не получается. Может, наше тело тоже как клетка? Живём мы в нём запертые всю жизнь, а способностей своих и не знаем. А попадаются иногда люди, которые барьеры эти ломают. И хоть летай, хоть рельсы сгибай. Не было бы этой кожи тяжёлой, так хоть в космос можно улететь, а до проводов допрыгнуть — дело плёвое.

Задумался я об этом и не заметил, как стемнело. Аллея опустела, а я всё сижу и жду чего-то. Есть такое ощущение внутри, что знаешь — должно случиться. А что — загадка.

Смотрю, значит, а по аллее девушка та идёт. С которой в «Клетке» знакомился, да пострадал потом. И не одна ведь идёт, а с компанией. Ребята, трое. Все чуть постарше, лица серьёзные такие. Останавливаются возле лавочки моей, и начинают разговаривать. Будто меня и рядом нет.

— Мы подождём, — говорит один. — Ты лоха цепляй и сюда веди. Штырь будет приглядывать, а как на выход с кем пойдёшь, так мы вас тут встретим. Как того, последнего…

Троица загоготала, да так противно стало. Они ведь про меня говорили, наверняка это.

Девушка невесело улыбнулась, а потом говорит: — Он ведь в больницу попал, вы знаете? Весь город говорит.

— Не дрейфь, подруга. На нас не выйдут, это точно. Мы же его тогда за ограду оттащили, чтобы следы замести. А менты глубоко копать не будут, откуда и куда его припёрли. Нашли под оградой, пьяный был, да и попал под раздачу.

Она отмахнулась и тут на меня уставилась. До этого не замечала словно, а теперь вдруг узрела. И троица вся повернулась, замерла.

— Что, братиш, проблемы? — весело спросил старший.

Девушка признала, распахнула глаза. Ладошкой рот прикрыла, чтобы не закричать.

— Это он, — только и смогла сказать.

Старший не понял, кто он. А тот, который Штырь, пригляделся да и ответил: — Это мы его отмудохали в прошлый раз. Он с Ленкой из «Клетки» выходил, точно!

— Ты уверен? Тогда ведь темно было.

Потом подошёл ближе, присмотрелся.

— Валил бы ты отсюда, фраерок.

Злобно так сказал, на выдохе. С хрипотцой, с угрозой. И кулаки вроде как сжались.

А я не хотел уходить. Мне почему-то хотелось расквитаться. Нет, я не против своего состояния — мне нравится эта новая сила, мне понравилось избавление от тяжёлой кожи, которая не давала воли. Сам бы я ни за что не решился на такой шаг, даже если бы был уверен, что всё получится.

А эти трое сделали всё как надо. Теперь нужно вернуть им все страдания, которыми они поделились.

И это будет моим прощальным приветом.

Я прислонил ему к лицу руку, чуть сжал пальцы. Короткий крик ударил прямо в ладонь, а после затих. Пальцы тисками сдавливали череп, сухой хруст вдавившихся костей раздался оглушительным грохотом. Я почти чувствовал, как его мозги выдавливаются через глазницы, сосуды лопаются, заливая всё доступное пространство. Этот несчастный за короткое мгновенье оглох и ослеп, и лишь только успел ухватиться за мои пальцы в бесполезной попытке спастись. Боролся он недолго.

Штырь пытался помочь, но упал от короткого удара в грудь. Рёбра треснули, проткнули лёгкие и он начал быстро захлёбываться своей кровью. А третий, в «гриндерсах», попытался убежать, но не смог. Ноги отказали, он упал на траву и пополз прочь, вопя от ужаса. Догнать его было делом двух шагов. Я наступил ему на лодыжки, они хрустнули и теперь болтались безвольными культями. Той же участи удостоились руки и позвоночник. А напоследок осталась шея. Он так и остался лежать за лавочкой, весь искорёженный в неестественной позе.

И единственная оставшаяся в живых, Ленка, всё так же стояла посреди дорожки, с ужасом в глазах и мгновенно поседевшими волосами.

* * *

— Хотя, наверное, тебе ещё рано слушать такие истории.

Лизонька насупилась.

— Ты не смотри, что я маленькая. Я ведь понимаю, что мы уже не вернёмся. Так что не страшно.

Я согласно кивнул. Её разуму тоже ничего не угрожало, как и мне. Я выбрался из душной клетки тела, обрёл свободу, которой так не хватало. И о которой лишь некоторые могут мечтать, а попытаться достичь — так вообще единицы.

В моей палате аппарат жизнедеятельности «качал» уже мёртвое, спрятанное за ширмой разбитое тело. «Травмы, несовместимые с жизнью», так будет написано в заключении судебно-медицинского эксперта.

Но я не в обиде. Зато познакомился с Лизонькой. Она с детства на диализе, и уже не

...