Коду учили, подчеркивая ногтями буквы в журналах, но, судя по всему, его можно было постичь и неконвенционально, то есть догадавшись. Революционерка Вера Фигнер, например, сидела в одиночке, и, хотя она сразу услышала стук, почти целый месяц ей потребовался, чтобы понять, как именно надо распределить буквы по квадрату. Все это время ее сосед выстукивал терпеливо одно и то же сообщение: «Я — Морозов. Кто вы?»
Строго говоря, поле функционирования стилистических приемов не текст, а сознание читателя, так как стилистический прием состоит в том аффекте, которому подвергается сознание читателя в результате намеренного нарушения автором лингвистической и культурной предсказуемости в контексте произведения.
В этот период лидеры новой интеллектуальной волны начинают литературную борьбу против ЭЯ. В знаменательном описании литературного карнавала в «Бесах» Достоевский гротескно изобразил общество, в котором ЭЯ вытеснил все остальные формы творческого мышления. Обратим внимание, что в нижецитируемом отрывке в карикатурных пластических образах представлены и все основные элементы эзоповской поэтики.
«Честная русская мысль» изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и — в кандалах (в настоящих кандалах).
Под мышкой этой мысли был портфель с каким-то «делом». Из кармана выглядывало распечатанное письмо из‑за границы, заключавшее в себе удостоверение для всех сомневающихся, в честности «честной русской мысли». Все это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было прочесть.
В приподнятой правой руке «честная русская мысль» держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны ее и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, a vis-a-vis танцевал какой-то тоже пожилой господин, во фраке, но с тяжелою дубиной в руке и будто бы изображал собой непетербургское, но грозное издание: «Прихлопну — мокренько будет» <…> Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно, что не может вынести на себе очков «честной русской мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском издании». <…> Хохот толпы приветствовал, конечно, не аллегорию, до которой никому не было дела, а просто хождение вверх ногами во фраке с фалдочками [306].
Как всегда ясно проницающий глубину психологических процессов, Достоевский, после тщательного изображения ряда эзоповских иносказаний, утверждает, что успех идейного маскарада зависит не от содержания намеков, а от «умения ходить вверх ногами». Достоевского не устраивает не только идеология, но и эстетика, стоящая за ЭЯ.
Код и маркер — это не одно и то же, как, может быть, к этому моменту начинают думать читатели. Код — это способ скрыть сообщение, инструмент, с помощью которого создается экран. Маркер — это маячок, который указывает на наличие кода и экрана. Код в неконвенциональном тайном послании должен быть простым, а маркер — достаточно заметным для читателя. Например, если маркер не удавалось поставить в письмах остарбайтеров никаких другим способом, автор письма просто писал «догадайся» [56].
В идеальной ситуации цензор видит только экран, а читатель — и маркер, и экран. Более того: бдительный читатель будет наслаждаться тем, как умело он отыскал маркеры и обошел экран. Поэтому — несколько парадоксальным образом — гонка вооружений с цензорами воспитывает более изысканного читателя, усиливает его вовлечение в текст и поощряет думать над каждым написанным словом.
