Глава 1
Конец веревочки, начало петельки

1329 год от Рождества Христова

Франция, графство Блуа

За узкими, как бойницы, окнами фамильного дома Бизанкуров бушевала гроза, но в небольшой комнате было жарко натоплено, а на столе оплывали свечи, слабо освещая комнату подрагивающими рыжими язычками.

В большом плетеном кресле у камина, всхрапывая, дремала тучная женщина в простом белом чепце и длинной темной юбке. Белая рубашка ее была распахнута, и к левой груди с выступающим рисунком голубых вен припал младенец.

Рядом, в другом кресле, основательном, из темного дерева, с подлокотниками, обтянутыми вишневым бархатом, сидел молодой мужчина с глубокой складкой меж бровей. Он не спал, а невидящим взором смотрел на неверные свечные огоньки.

Но вдруг тени в комнате себя странно повели. Тень от кочерги медленно и величаво поднялась над сложенными в небольшую поленницу дровами и пошевелила их, словно выбирая, какое поленце оживит очаг, содержимое которого практически превратилось в угли. Наконец несколько чурбачков, точно так же чинно и неспешно, взмыли над поленницей и сами себя аккуратно уложили в зияющую пасть камина. Огонь немедленно занялся, но диковинным он был, словно ненастоящим: языки пламени шевелились, словно змеи, и создавалось впечатление, что они смотрят на мужчину, выжидая, когда можно будет напасть на него.

«Что за черт?!» – пронеслось в его голове, и он внезапно осознал, что не может шевельнуть ни одной частью своего тела. Он открыл было рот, и тут от тени кочерги, превратившейся в тень худого человека в черной сутане, протянулась несоразмерно длинная рука. Пальцы, холодные как лед, прижались к губам остолбеневшего зрителя, а голова тени медленно и осуждающе повернулась несколько раз направо и налево, недвусмысленно и безмолвно призывая к молчанию. Мужчина было дернулся несколько раз, но веки его отяжелели и он погрузился в беспокойный сон, изредка вздрагивая и постанывая.

Младенец наелся и отнял губы от груди кормилицы, поводя вокруг странно любопытными для рожденного всего несколько часов назад глазенками, а сама кормилица так и не проснулась.

Однако сия мизансцена вскоре дополнилась другими действующими лицами. На первый взгляд, они были людьми – не было у них ни «украшений» в виде рогов, крыльев и прочих устрашающих деталей, ни сопровождающих их появление громов небесных да пены морской. Однако же простые люди вот так, невзначай, из ниоткуда и не появляются…

Первым соткался из воздуха высокий мужчина, грудь которого прикрывала кираса, а плечи драпировал тяжелый темный плащ. Взгляд его был хмур и пронзителен, да и глаза его, разные по цвету, черный и зеленый, усиливали впечатление несомненной опасности, которую излучал этот человек. Точнее, та сущность, которой угодно было принять человеческий облик. К ноге его жался огромный косматый пудель, черный как ночь.

Вторым, прямо из стены, выдвинулся коренастый и широкоплечий мужчина – с рыжими волосами и торчащим клыком – очень подозрительная и мрачная личность. Он резко набросил на голову капюшон плаща, точно не хотел быть узнанным.

Третьей в комнату явилась умопомрачительная красотка с темными кудрями и чувственными губами, из камина выхлестнулся длинный и узкий язык пламени, мгновенно обрисовавший ее фигуру.

Она склонилась в грациозном поклоне:

– Приветствую вас, мессир, Князь Тьмы. Как прикажете нынче называть вас?

По хлопку ее в комнате появилось тяжелое, обитое вишневым бархатом кресло на львиных лапах, более напоминавшее трон.

– Называй меня Воландом, Бельфегор, демон праздности и лени, – опускаясь на предложенное место, ответствовал ей Повелитель мрака. – Некоторое время назад я прибыл из Германии, где наблюдал за жизнью Тевтонского ордена. Там, я слышал, в разговорах меня кликали Фаландом. Пусть их. Ну да ведь этот орден все равно плохо кончит. Позже, много позже и в другой, далекой и холодной стране назовут меня именно Воландом; впрочем, что мне мешает менять имена и заглядывать порой в прошлое и будущее по своему усмотрению, не так ли?

– Истинно так, – снова склонился в поклоне Бельфегор, оставаясь в образе пленительной красотки.

– Итак, что у нас тут? – перевел взгляд на младенца дух зла, и младенец вдруг плавно взмыл в воздух на высоту человеческого роста.

Он мирно парил, внимательно разглядывал свою ножку, чего малыши его возраста еще не делают, и совершенно спокойно относился к тому, что опоры под его тельцем не было. – Что ж, вам не откажешь в изобретательности и некотором сарказме, – вздохнул Князь Тьмы. – Седьмой сын этого несчастного невезучего человека, с сегодняшней ночи вдовца. – Он перевел взгляд на спавшего в кресле молодого мужчину и внимательно всмотрелся в его измученное лицо: – К тому же не среди сыновей, а среди дочерей, – добавил он. – М-да… А весь этот девичий выводок куда?

– В монастырь, Владыка, – ответствовал Бельфегор. – Кроме, надо полагать, Бранны – старшей. На нее уже лакомится сосед. Ему, правда, сорок три, а ей скоро двенадцать, ну да здесь еще не такое видывали. Года через два, а то и раньше, ей надо бы выйти за него. Хорошая партия. А одержимость сразу половины женского монастыря мы еще устроим…

– Избавь мои уши от подробностей, скучно, – прервал Воланд. – А почему именно ты явился последним?.. Постой, это нетрудно угадать. Тебе было… лень?

– Не то чтобы, мессир, – поклонился демон. – Просто приятная расслабленность не позволила мне…

– Не юли. Именно лень, – махнул рукой владыка тьмы. – Вот что. Тебе вести младенца и быть его основным покровителем. Это и будет твоим подарком ему. Другие проявят себя после нашего ухода.

– Повинуюсь, мессир. – В эту секунду демон вдруг принял свое истинное обличье – поросшего бородою, с огромным хоботом и вытаращенными глазами чудовища.

– Но сразу ему не показывайся, – поднял палец Воланд. – Хотя его суть уже подготовлена к тому, чтобы выполнять свое предназначение и не вздрагивать и цепенеть, подобно обычным смертным, увидев ваши облики.

Чудовище склонилось в поклоне.

– Ах, как слаба человеческая природа, как падка на грехи, – продолжал, покачивая головой, Воланд. – И как сие видно с самого начала. Увы, с ним тоже сразу стало все очевидно. Так, при виде бутона мы уже понимаем, какой цветок узрят наши глаза, когда он распустится.

– И каким же будет этот, Повелитель? – почтительно спросил Бельфегор.

– Каким он будет, Азазелло? – эхом переспросил Князь Тьмы у рыжего с клыком.

– Старательным, – разглядывая ребенка, скривился Азазелло, демон безводной пустыни. – Когда нужно, сдержанным, когда нужно – красноречивым. Убедительным. Он, извините меня, Повелитель… небольшого ума. Будет хорошо вышивать по готовой канве, но собственного рисунка не придумает. На подлинный размах он непригоден. Зато сможет быть отличной тенью.

Воланд поморщился, но Азазелло сожалеюще развел руки и пожал плечами.

Князь Тьмы долго рассматривал сонно моргающего младенца, затем медленно кивнул:

– Стало быть, тенью. Хорошо. Может, это нам и нужно. Не блестящий авантюрист, а всего лишь тень авантюриста. И поскольку все мы так или иначе представляем мир теней, избранник наш просто будет прилежно следовать предписанным ему правилам, двигаясь за кем-то по пятам по проторенной ему дорожке.

– Иногда простые, но старательные исполнители предпочтительнее, мессир, воля ваша, – натягивая поглубже капюшон, пробурчал Азазелло.

– Что ж, эти его качества вполне можно регулировать. А нам нужно помнить, что идет тысячелетняя война светлых и темных сил. По мне, так Большая игра, и на кону – власть над миром, – прищурившись на огонь в камине, задумчиво произнес Воланд. – Мы не можем проиграть и на сей раз. На войне все средства хороши, и мы стараемся их все задействовать. С этим малышом вот что – дождемся нужного нам влиятельного лица… думаю, это будет духовная особа… стоящая высоко… имеющая власть и силу… Сигнификаторы богатства нынче расположены в соединении с весьма благополучными звездами. Юпитер во втором доме с Луной в первом. Да, это будет сам папа римский.

Бельфегор глухо захохотал, сперва тихо, затем, не сдерживаясь, взревел во весь голос. Спящие в комнате, впрочем, даже не проснулись.

Воланд, словно не замечая шума, поднятого демоном, продолжал разглядывать младенца, а младенец с любопытством разглядывал Князя.

– Какой именно папа, мессир? – негромко осведомился Азазелло. – Ныне здравствующий Бенедикт Двенадцатый?

– Нет-нет, – возразил Воланд. – Нам совершенно другое нужно. Нам нужна светскость.

– Как? – не понял демон пустыни. – Как совместить светскость и святость?

– Да где там святость вы нашли?.. – небрежно отмахнулся Повелитель мрака. – Не смешите меня. Вот уж где святость искать, так только не в храме и тем более не среди служителей культа. Отнюдь-отнюдь.

Он щелкнул пальцами, и ребенок, плавно развернувшись в воздухе, приблизился к Князю Тьмы.

Тот несколькими неуловимыми движениями начертал нечто на его челе и принял его в свои руки. Знаки и цифры на миг вспыхнули зеленым и исчезли, словно всосались в кожу, а может, так оно и было. Младенец чихнул.

– Нам нужно блистать, не правда ли? – обратился к нему Воланд. – Тебя будет окружать самое высшее общество – да-да, ты будешь при дворе самого папы римского. Он грядет, и правление его будет пышным и ярким. Я чую… Мало того, мы сделаем так, что все, предложенное нами, папе понравится. Чтобы он тоже смог предложить нашему мальчику то, что ему и понравится и будет необходимым. Там ему и образование хорошее дадут. А Бельфегор проследит, чтобы знания усвоились им правильно. И ты будешь блистать, малыш… да только не на балах.

Младенец согласно агукнул, будто понял обращенные к нему речи.

– Как бы внимательно ты ни смотрел, все равно позабудешь, что тебе не нужно помнить! – сказал ему Князь. – Кстати, неплохая фраза для романа. Надо подарить кому-нибудь, но много позже. «Как бы внимательно ты ни смотрел, все равно позабудешь, что тебе не нужно помнить!» Романов будет написано еще немало, может быть, даже и про эти наши с вами похождения. Надо же развлекать почтеннейшую публику. Да и нам развлекаться. Все, кто сюда придут после нас, сыграют роль черных волхвов и принесут младенцу свои дары, которые не раз пригодятся ему в будущем. А ты, Бельфегор, помни – на тебе лежит обязанность особого ему покровительства. Прояви себя в самый жаркий, самый многолюдный и суетный день. А лучше ночь. Да, это будет жаркая ночь. Ты поймешь когда. Он должен найти свиток… Вот этот.

Потемневший от времени свиток, уложенный в футляр в виде металлической трубочки, украшенный кистями и красной сургучной печатью, возник из ниоткуда и поплыл по воздуху к демону лени… Бельфегор взял его, спрятал за пазуху, медленно и торжественно поклонился, прижав кулаки к груди. Младенец в это время продолжал улыбаться и пускать пузыри.

– Теперь закрывай глаза свои и спи! – приказал Владыка мрака.

Ребенок словно услышал и понял, тотчас же закрыл веки и плавно вернулся по воздуху в теплые, как перина, объятия кормилицы.

Затем князь поднялся со своего кресла-трона и двинулся, не касаясь пола, к молодому вдовцу.

– Да, с такой оравой лишиться жены – это прескверно, – вздохнул он. – Полно тебе мучиться, бедолага.

– Что это значит? – поднял брови Бельфегор.

– Ну, уж верно, не я лишу его жизни, – усмехнувшись, ответил Воланд. – Достаточно того, что он будет скорбеть о почившей жене своей. Впереди у него еще немало испытаний. Просто он видел то, что видеть ему было не след. Он тоже «позабудет, что ему не нужно помнить».

Воланд, сложив губы трубочкой, подул в лоб несчастному вдовцу. Он дул и дул – так долго, как это невозможно было сделать человеку – и темные волосы Бизанкура словно покрылись пеплом, а затем – снегом. Через минуту он был абсолютно сед.

– Не вызовет ли это лишних расспросов? – негромко осведомился Азазелло.

– А кому какое дело? – пожал плечами Бельфегор. – Человек, у которого умерла любимая жена, поседел в одну ночь. Трубадуры еще и песню сложат. «Одною ею жил я столько лет…» Или что-нибудь в этом роде.

– Мы задержались, пора в дорогу, – хлопнул в ладони Воланд, и тотчас снаружи послышалось ржание коней. – Пусть делают, что им заблагорассудится. А там начнется совсем другая история…

И три фигуры – Воланда, Азазелло и Бельфегора – постепенно растворились в воздухе вместе с пуделем и троном на львиных лапах. Посторонний наблюдатель увидел бы совершено мирную картину. Спящая семья: кормилица в плетеном кресле, тихонько посвистывающая носом, младенец, покоящийся на ее необъятной груди, и абсолютно седой, хоть и нестарый еще человек, скрючившийся в кресле темного дерева с бархатными потертыми подлокотниками.

Лишь неугомонная кочерга в последний раз всплыла со своего места, чтобы аккуратнее разместить почти прогоревшие полешки в камине, после чего вернулась на свою подставку и больше не шевелилась.

* * *

Голубоглазый чернокудрый красавчик, дефилирующий по Гербертштрассе, остановился возле уличного музыканта, игравшего на какой-то дикой гармошке прямо напротив яркой витрины интим-магазина. Музыкант был одет в расшитую безрукавку на голый торс, татуирован и одноног.

А на витрине цвела махровым цветом БДСМ-атрибутика. На манекене мужского пола надета была кожаная маска, закрывающая голову полностью, даже нос, рот и глаза. В руках манекен держал плетку, а пластиковое тело в некоторых местах было обвито портупеей.

Перед мужским манекеном на коленях стоял женский – в ошейнике и с красным кляпом-шариком во рту, а сзади украшенный пышным хвостом.

«Придурки, лишенные вкуса и мозгов, – лениво подумал красавчик. – Два нижних у них тут, что ли, развлекаются? А где хозяин в таком случае? Поставили бы уж третий манекен. Лишь бы товар продать…»

На душе его было неспокойно.

Да, в «Спящем медведе» дела шли как нельзя лучше. Пару цыпочек они уже приметили. Беременные. Отлично. Можно придумать много разных комбинаций с младенчиками, когда родятся. Подрастить на органы или сразу продать этим толстосумам из Алжира. Те недавно заказывали самый трэш – повторить сюжет «Сербского фильма», одного из самых запрещаемых ввиду его абсолютной бесчеловечности.

У него были и такие клиенты, которые хотели именно повторений ужастиков – в реальности. Типа «Человеческой многоножки». Вмонтировать в нее еще и ребенка… Почему бы и нет. Надо обдумать, может получиться забавно.

Сейчас тоже может получиться забавно. Хотя и бескровно на этот раз.

– Эй, как тебя?.. – негромко обратился Анселл к музыканту.

– Габриэль, – помедлив, с достоинством ответил тот, длинно сплюнув.

Голубоглазый кивнул.

– Ты же не девственник, надеюсь? – продолжал он. – Нет, я посягаю не на тебя. Просто у меня есть деньги и причуды.

Музыкант помедлил и оценивающе взглянул на незнакомца. – И как далеко простираются твои причуды? – осторожно спросил он.

– Ну, в твоем случае все безопасно. Я хочу угостить тебя девочкой.

Парень вновь помедлил с ответом.

– На кой тебе это? – наконец осведомился он.

– Нужна разрядка, чтобы не грохнуть кого-нибудь. – Анселл приятно улыбнулся. – Один нюанс – я буду смотреть.

– Извращенец, что ли? – усмехнулся Габриэль.

– Бывает со мной и такое, – пожал плечами тот. – Не грузись. Мне просто надо расслабиться.

– О’кей, мне по фигу, – снова сплюнул музыкант. – Только если она меня ничем не заразит.

– Мы купим чистую, – заверил брюнет. – Я знаю, где есть такие. Ты со своей гармошкой столько не заработаешь…

– Это бандонеон, – с достоинством поправил музыкант.

– О’кей, – вздохнул брюнет. – Идем покупать тебе девочку, а мне – душевный покой.

Можно подумать, таким образом можно было купить душевный покой…

* * *

Под финал Габриэль осведомился, как зовут «благодетеля». – Помяни меня в своих молитвах, как Жан-Жака де Бизанкура, – бросил он в дверях дешевого гостиничного номера, оставив музыканта и нанятую проститутку удивленными, но при деньгах. Однако душевный покой, разумеется, так и не обрел…

* * *

Итак, звали его по рождению Жан-Жак-Альбин де Бизанкур, что свидетельствовало о его дворянских корнях. Но никто даже предположить не мог, сколь глубоко в историю уходят эти корни.

Глубины эти были настолько чудовищны, что в первую очередь не давали покоя самому Жан-Жаку. Нет, днем и в те ночи, что он бодрствовал, все было прекрасно. И да, наклонности его были более чем извращенными, он был садистом-убийцей и в своем кругу этого не скрывал. А зачем скрывать, если три четверти дохода абсолютно со всех дел притекали именно с его подачи – порнобизнес, наркотики, живой товар всех мастей и прочее.

Многие считали его чокнутым и побаивались. Поговаривали, что он сам дьявол – несколько раз его пытались убить, и каждый раз безрезультатно. Зато покушавшихся на его жизнь потом находили в таком плачевном виде, что они могли позавидовать мертвым.

Никто не знал, на кого он работает и к какому клану принадлежит. Это казалось невероятным, но даже Интерпол не мог докопаться до истины. Предполагали, что он агент сразу нескольких организаций, оттого и засекречен сверх всякой меры. Они просто не знали, где копать. И не из соображений безопасности, а из соображений здравого смысла и логики. Потому что человеческая логика тут не работала.

Уже несколько лет Жан-Жаку-Альбину снились сны. Притом все чаще и все ярче.

Само по себе это явление вовсе не из ряда вон. Все видят сны, и у многих они красочны и связны, словно приключенческие фильмы, которые, к сожалению, быстро меркнут в памяти, и их невозможно «пересмотреть».

Но такая мысль и не приходила в голову Бизанкуру. Наоборот, он предпочел бы не видеть того, что он видел, потому что это было невыносимо. Не из-за чересчур пугающего визуального ряда – нет, все было еще хуже. Его сны вовсе не были снами…

Наутро Жан-Жак просыпался с рыданиями или воплем, сердцем, колотящимся где-то в трахее, и с полной неспособностью дышать. Немилосердный ужас, отчаяние и безнадежность охватывали его существо перед самым пробуждением, когда нормальные люди должны бы испытывать покой и умиротворенность. Психологи называют это паническими атаками. Но Жан-Жак вовсе не собирался идти к психологу, чтобы поведать ему о своей беде. Ни один врач в мире не взялся бы лечить его недуг. Потому что, повторимся, сны его не были снами. Они были… воспоминаниями.

Сам Жан-Жак понял это далеко не сразу, а лишь по прошествии некоторого времени и долгого размышления. А осознав, просто не знал, что ему с этой информацией делать. Он вспоминал все четче и четче то, что обычный человек помнить просто не в состоянии. Обстоятельства своего рождения. Он вспомнил свое зачатие, словно в его сознание переселилось сознание матери. Более того, воспоминания раздваивались, и он прекрасно понимал, почему – ведь в зачатии, как известно, принимают участие оба родителя. И вот одновременно в них и устремлялась память Бизанкура. Поговорка «муж и жена – одна сатана» подходила тут как нельзя лучше.

Известны ли истории такие случаи? О, она была свидетельницей многих удивительнейших вещей, которые человеческий разум постичь не может. И эта – одна из них. Потому что родился Жан-Жак де Бизанкур… в четырнадцатом веке. Если быть точными, то в 1329 году от рождества Христова. Да-да, это не описка. Заикнись он об этом любому психологу, и ему не покинуть врачебного кабинета иначе как в смирительной рубашке. И повезли бы его вовсе не домой, а в такое место, из которого люди домой уже не возвращаются.

Но есть вещь пострашнее самого ужасного вымысла и самой отвратительной болезни. Правда. А смириться с правдой и есть порой самое трудное. Невыносимое.

Сновидения его были нескончаемым сериалом про него самого, его родных и домочадцев, а пробуждаясь, он понимал, что именно так все и было, и покрывался холодным липким потом. Ему ведь некому было про это рассказать.

Белла, сука…

Разумеется, Белла знала все. Знала и потешалась над его отчаянием, как пить дать. Потому что она, строго говоря, была не Белла. И она была не «она». Наверняка эти сны-воспоминания-откровения посылались ему именно с подачи Беллы. Но с этим существом он сейчас не стал бы откровенничать. Хватит. Как говорится, от греха подальше. Но как тут будешь «от греха подальше», если он, Жан-Жак-Альбин де Бизанкур, от рождения был «крестником» семи смертных грехов и семи покровительствующих этим грехам демонов…

Вел он жизнь праздную, мягко сказано, ни в чем себе не отказывал. Его развлечения находились за гранью человеческих потребностей. Их даже нельзя было назвать «основным инстинктом».

А под утро ему снился взгляд. Из синевы небес взирали на него огромные скорбные глаза, они смотрели в его душу. Так в глубину дальней пещеры вдруг проникает непрошеный солнечный лучик, постепенно вытесняя тьму светом, да только свет этот был для Жан-Жака невыносим. Точно его раздели и выпотрошили. Нет, не так, как это делал он сам с кем-либо. Теперь он делал это сам с собой. Взгляд с небес безмолвно и неотвратимо вопрошал: «Как же ты можешь жить с таким грузом, как? Как ты можешь спать, есть, дышать? Посмотри в глубь себя, может, там осталось хоть что-нибудь человеческое?»

Островок света неумолимо разрастался, заполняя нестерпимым сиянием самые стыдные и страшные закоулки его сознания, вытаскивая наружу то, что он хотел бы спрятать, скрыть навсегда от самого себя, и этот свет выжигал его, точно он лишился век. Жан-Жак просыпался от собственных рыданий и обнаруживал, что постель его смята, подушка влажна от пота и слез, простыня на полу, и долго был не в силах выровнять дыхание и принять тот невыносимый факт, что он проснулся.

Но и на следующую ночь, и все ночи раз за разом приходили воспоминания, безжалостно отшвыривающие его на несколько столетий назад.

Вместе с Жан-Жаком де Бизанкуром мы, выражаясь высокопарным слогом, вынуждены, любезный наш читатель, пришпорить скакуна повествования, чтобы он то переносил нас в далекий четырнадцатый век, где и началась наша полная ужасающих событий история, то возвращал в наши дни.

А как прекрасно, даже мило все начиналось…

* * *

1316 год, Франция, графство Блуа. Яркое солнце просачивается сквозь резные листья виноградников, пасутся белые козочки. Пастораль.

Беспрестанные войны, обилие нищих бродяг, желающих легкой наживы разбойничков, поток беженцев. Суровая действительность.

Ги было шестнадцать, и был он статным, ловким и здоровым. Анне-Марии только-только сровнялось четырнадцать, а выглядела она как сопливая девчонка, которой лишь в куклы играть. Но Ги де Бизанкур, изволите ли, разглядел в девице Богарне и трогательную нежность, и доброту, и даже не постеснялся сказать отцу, что видит в ней печать богоизбранности.

– Она словно пресвятая Мадонна, отец, – такая тихая, – говорил Ги, и лицо его напоминало Бизанкуру-старшему морду ополоумевшего барана в период случки, о чем он так прямо сыну и заявил:

– Ты, сынок, дурной, вот что я тебе скажу. Коли видишь в ней Мадонну, закажи ее портрет живописцу да молись на него, прости господи! Все больше пользы будет…

– Но она уже тяжелая, отец, – простодушно моргая, заявил сынок.

«М-да, непорочного зачатия не получится», – понял батюшка, но было поздно.

Увидев друг друга случайно на ярмарке, где каждый был со своим семейством, они уже не расставались ни днем, ни ночью, поправ все правила приличия и здравого смысла.

– Пресвятая Дева Мария! – тихо охнул Ги, приложив руку к сердцу.

– Нет, мой сеньор, просто Анна-Мария, – краснея до ушей, пролепетала та и опустила глаза, но отойти не спешила. – А… а вы здесь что? – нескладно брякнул юноша.

– А я… а мы вот с отцом тут… – еще нескладнее ответила девушка, кивнув.

И начались безумные страсти. Со сложениями сонетов на манер Петрарки, соловьями и луной, и тому подобной дребеденью, и все это на фоне локальных очагов голода, набегов, грабежей и вербовки в войска. Любовь – она именно так и делает, набрасывается внезапно, без объявления войны, эдаким нежным разбойником.

Когда отец Ги в пору его отрочества настоятельно советовал сыну обратить внимание на род де Блуа-Шатильон и на девицу де Шатильон, Ги уже тогда знал, что женится только на Анне-Марии де Богарне.

Да, в графстве Блуа, помимо прочего добра, были лучшие в округе виноградники, и всего одна дочь, которой доставалось все самое лучшее, отчего выросла она на диво пышной и дородной. Так нет же, юноше приглянулась именно Анна-Мария – невзрачная, худосочная, а всего хуже, из семьи голодранцев, как презрительно называл их отец Ги. Словно он сам обладал несметными богатствами – как же, накося выкуси!

Впрочем, будь он в расцвете сил, сын вряд ли стал бы ему перечить. Но отец, пытаясь самолично поучаствовать в строительстве нового сооружения на внутреннем дворе, включавшего в себя хлев и сарай для сена и хозяйственной утвари, переусердствовал.

Падая с внушительной высоты – ХРЯСЬ! – он сильно повредил себе обе ноги и, главное, позвоночник. Из мужчины в расцвете лет превратился в калеку и с тех пор на открытый конфликт с сыном не шел – наследник как-никак, надежда и опора в старости.

А род Богарне, к которому принадлежала Анна-Мария, хоть шел от королевской династии Капетингов и принадлежал дому де Дре, действительно был довольно хилым да к тому же настолько обеднел задолго до начала повествования, что даже не мог дать за дочерью приличного приданого.

– Нищеброды! – тряся костылями, бессильно бранился глава фамилии Бизанкур.

Все мало-мальски пригодное в качестве приданого в имении Богарне уже было отдано старшей дочери и сыну, а последышу досталось лишь свадебное платье матери, правда, с богатой вышивкой, и старинная Библия в кожаном тисненом переплете. Это добро берегли как зеницу ока на дне сундука. Вместе с сундуком молодым и преподнесли.

– И это все? – не удержался от ехидного вопроса батюшка Бизанкура, когда откинули крышку.

– Нет, – гордо возразил Ги. – Тут еще рубашка.

– Я ее сама сшила из тонкого льна, – потупясь, пробормотала невеста.

– И кружево это она сама плела, – не преминул похвастаться жених, точно кружево было его рук делом.

Он был очень растроган таким подарком. В пору их знакомства были и другие подношения от Анны-Марии – то румяное яблоко, то гроздь винограда, то тончайший платочек, то лента. Он считал себя изрядно облагодетельствованным этим трогательным проявлением чувств и ответил возлюбленной такой взаимностью, что результаты любви не замедлили сказаться.

– Пузо-то на нос лезет! – простодушно всплеснула руками матушка Ги, заметив наконец оказию в местном храме после воскресной службы. – Что ж ты, сынок, наделал.

Венчал их, ввиду такого дела, отец Игнатий. Платы брать он не хотел, зная, что не только за душой девицы Богарне нет ни гроша, но и что состояние Бизанкуров нынче – не более чем пение сверчка в щели под полом.

«Да пропади пропадом эта ваша любовь!» – так напутствовал молодую чету освирепевший Бизанкур-старший. На свадьбе он сидел, мрачно скособочившись, и только кубок за кубком поглощал запасы из винных погребов.

Ги де Бизанкура это не смутило. Кое-что он смог скопить на продаже глиняной утвари, которую делали их крестьяне, кое-что сунула ему сердобольная матушка. А вот отец Анны-Марии, Франсуа Богарне, был рад-радешенек. Его хозяйство тоже изрядно обветшало, и сбыть с рук младшую дочку, тощую и тихую, он даже и не мечтал – как говорится, лишний рот. Но теперь этот лишний рот перекочевал в семейство Бизанкуров.

Перекочевало туда и еще кое-что.

Безумие.

Да, Анна-Мария была безумна. Это тщательно скрывалось от соседей, а родственники держали язык за зубами.

Обычно она была тиха, кротка и послушна. Но иногда на нее накатывало, и ей очень хотелось выколоть кому-нибудь глаза, укусить до крови. Было ли это одержимостью каким-нибудь демоном, неизвестно. По крайней мере, демон, если он и был, другим образом себя не проявлял, так что ее странности удавалось держать в тайне.

Семья ее была достаточно набожной, и Анна-Мария прекрасно знала, что такое грех, и еще она знала, что такое наказание – и Божие, и людское. В те моменты, когда в ней появлялась потребность причинить кому-то боль, она начинала жечь себя каминными щипцами. Чтобы это не бросалось в глаза, она оставляла метки на внутренней стороне бедер, ниже коленей – в тех местах, которые и муж иной не увидит.

Не то чтобы она получала удовольствие от физических мук – нет, скорее, охлаждала свой пыл и переключала внимание с того, что было несомненным злом и грехом. Наказывала себя сама до того, как случилось бы непоправимое, и наказать ее пришлось бы кому-нибудь другому. Попросту казнили бы, да и все.

Матушка случайно застукала Анну-Марию за очередным самоистязанием лет в двенадцать, в первые ее месячные. Списала на буйство первой крови и очень опечалилась. Только приказала дочери не болтать и по возможности держать себя в руках. Поди выдай замуж бесприданную да и полоумную к тому же – нечего и пытаться! Дочь в слезах просила прощения, обещав быть тихой и покорной. И обещание свое выполнила – никто, кроме матери, так ничего и не узнал. И вот – счастливый случай, потерявший голову от похоти Ги де Бизанкур…

* * *

На последнем сеансе в маленьком кинотеатре на окраине района Санкт-Паули народу было совсем немного.

Зрители пили пиво, сорили скорлупками фисташек, громко смеялись. На экран почти никто не смотрел. Кому интересны замшелые истории Сре