Оглавление

«Счастливое время романтиков»
(Повесть)

Моей горячо любимой жене

и всем советским студентам начала восьмидесятых посвящается.

1. Санин сжигает любовные письма

Апрель 1986 года в Чехословакии скорее напоминал российский май, когда деревья почти полностью покрылись зеленью, радостно щебетала пестрая летающая живность, а яркое солнце согревало не только ухоженную забугорную землю, но и сердца солдат ограниченного контингента советских войск, особенно тех, кто покидал эту гостеприимную страну по окончанию срочной службы.

В штабном здании одной из таких воинских частей, напоминающем скорее средневековый замок, сержант Артем Санин  в специальной топке для уничтожения секретной документации сжигал личные письма. Их было невероятно много – заполненный почти наполовину огромный бумажный мешок. Периодически, прежде чем бросить очередную пачку в огонь, он медленно раскрывал случайный пакет, не без грусти читал отдельные строки, после чего расстроенно бросал письмо в печку. Впрочем, по его лицу было видно, что, не смотря на очевидное расстройство по этому поводу, фатальной грусти он не испытывал, ибо впереди жизнь обещала нечто большее, чем эти драгоценные строки.

– И не жалко? – неожиданно услышал Санин за спиной чей-то знакомый голос.

– Переживу, – грустно отреагировал он, узнавая друга по штабной работе – писаря секретной части Литовченко Вову, – скоро ведь вживую увидимся.

– Завидую чистой завистью. Сразу видно – девушка достойная. Каждый день писала!

– Я тоже каждый день. Вот и приходится долго уничтожать. И все же ты прав, дружище, – жаль, что уже больше никогда не прочитаю… И какой козел запретил личную переписку с собой на дембель забирать? Наверняка кто-то из вашей братии – «секретчиков»! А что в них секретного?

– Ну, брат, тут ты не прав, – обиженно засопел Литовченко, – откуда известно, что в каком-нибудь из конвертиков секретная бумажка не завалялась? Тебе через государственную границу лететь, контроль проходить. Или, думаешь, у погранцов время есть на чтение твоего любовного романа? Да и зачем он нужен, если конец счастливый? Вот у меня другое дело. Моя первые полгода такие письма писала, что вся рота от умиления рыдала, а потом бросила как пса подзаборного. Теперь и возвращаться не хочется…

– Потому и решил прапором остаться?

– А что плохого? Не старшиной же роты – начальником склада! – Вова многозначительно поднял вверх указательный палец.

– И как тебе удалось? Остальных же завернули… – усмехнулся Санин.

– Вызвали нас всех под густые седые брови какого-то служаки-маразматика, он и начал вопросы каверзные каждому закидывать. Кому что. Одного спрашивает: «Сынок, небось, в армии лучше кормят, чем у мамки?» Солдат, конечно, подвоха не понял, побоялся службу хаять, ну и ляпнул: «Так точно, тащ полковник!» «Брехун, – махнул тот рукой, – нашей доблестной армии такие ни к чему». И следующего, мотострелка: «Тяжело служить, солдат, в пехоте?» «Тяжеловато, тащ полковник», – начистоту отвечает тот. «Что, не научился стойко переносить тяготы армейской службы? Хлюпики нам не нужны – отставить!» Следующего спрашивает: «Кем будешь?» «Начальником столовой».  «Вам бы только поближе к кухне да к складу – вон отсюда!» «А ты, сынок, долго собираешься служить?» «Согласно контракту – пять лет!» «Временщиков тут и так хватает – вон пошел!» И идет так по цепочке, всех словно шашкой рубит, хотя нас до этого чуть ли не на коленях уговаривали в прапора податься… А я стою последним в шеренге и вовсе не знаю что плести – и на начальника склада учился, и всего на один срок подписывался… Да мало ли что еще ему в голову спросить придет?! К счастью, пока до меня очередь дошла, вопросы повторяться начали – вояка все же, не профессор какой-нибудь. «Сколько собираешься служить, бравый ефрейтор?» Набрал я полные легкие воздуха, изобразил на лице небывалую доблесть и выпалил так, что сам испугался: «Служить буду до конца! – а мысленно добавил, – контракта…» «Наш человек!» – обрадовался полковник, и меня оставили.

– Ловкий ты парень, Вова, – усмехнулся Артем, – далеко пойдешь, как у нас в институте о таких предприимчивых студентах говорили.

– Почему предприимчивых? – сделал вид, что обиделся, Литовченко. – Находчивых!

– Ну, или так, – согласился Санин.

– Я вот тебя не понимаю: институт столичный имеешь, специальность подходящая – инженер сферы услуг, курсы офицерские закончил, а от заманчивого предложения начальника прачечной отказался! Капитанская должность!

– Армия – это не мое, Вова. Я человек сугубо мирный, гражданский.

– Да какая армия! – еще больше кипятился Литовченко. – Сидел бы себе на простынях да портянках, командовал офицерскими женами-прачками и двойной оклад получал лет пять до замены. Мне бы так жить! Тем более что в подчинении техник-прапорщик, сержант и четыре солдата. Можно вообще на территорию части заходить только на общий развод, да еще когда начальник штаба с тобой, любимчиком, за бутылкой муляки[1] посидеть захочет, чтобы ты потом его до дома дотащил… Что ни говори, а портят институты хлопцев. Вот, если бы ты сразу после школы в армию пошел…

И Санин под немного потрескивающий и успокаивающий огонь своеобразного камина невольно начал вспоминать события семилетней давности, когда впервые прибыл из маленького провинциального городка в столицу – этот новый для него чужой огромный мир радужных надежд и соблазнов.

2. Абитуриенты

Поезд прибыл в Москву ранним июльским утром 1979 года, и вид уже самого вокзала привел провинциального молодого человека в неописуемый восторг. До этого он уже бывал в столице на свадьбе сестры Веры, тогда еще студентки, а теперь являющейся полноправной москвичкой. Соответственно присмотр за младшим братом теперь полностью ложился на ее плечи и начинался прямо с перрона Курского вокзала, куда ее покладистый муж Олег прибыл к приходу поезда. Его помощь заключалась не столько в работе грузчика при переноске тяжелых сумок с традиционными деревенскими соленьями, сколько в опасении, что провинциальный младший брат рискует легко заблудиться в непривычных просторах цивилизации.

Искренне обрадовавшись приезду родственника, Олег привычно взвалил на себя неподъемный рюкзак, подхватил сумки, оставив Артема чуть ли не с пустыми руками, и с ловкой поспешностью, свойственной исключительно столичным жителям, рванул на привокзальную площадь в поисках такси. При этом на настойчивые предложения парня поделить ношу хотя бы поровну, отвечал, как понял впоследствии Артем, одой из своих любимых фраз работника торговли, коим являлся, «своя ноша не тянет».

Сестра Вера, хотя и славилась непростым, порой даже тяжелым характером, по натуре была очень заботливой до навязчивости хозяйкой, поэтому встретила брата приветливо, при этом сразу давая понять, что ни на какие вольности свободной и независимой жизни под ее присмотром рассчитывать он не сможет. Чуть ли не насильно накормила вкусным завтраком, поселила в отдельной комнате, разложила вещи и долго вводила в курс дела по поводу проживания в столице, городе соблазнов и опасных для провинциальных жителей непредвиденных ситуаций.

– На время поступления жить у меня будешь, – голосом, не допускающим возражений, тут же заявила она, лишь для порядка поставив в известность мужа, – правда, Олег?

– Конечно, – охотно согласился тот.

– Мне говорили, что в институте предоставят место в общежитии, – несмело возразил Артем.

– Знаю я эти общежития, – возразила Вера, – за один день курить и по девкам бегать научат! А кормиться? У меня будешь как кот на молокозаводе. Вот когда поступишь – тогда и будет тебе общежитие. Когда документы сдать нужно?

– Завтра.

– Вместе поедем.

– Ну, уж нет! – решительно возразил Артем. – Еще маменьким сынком прослыть не хватало!

– Ну, хорошо, только жить все равно у меня будешь на время экзаменов, хотя от общежития не отказывайся – будет хоть вещи где сложить.

Московский инженерно-технологический институт, куда Санин собирался поступать располагался не в самой столице, но и не так далеко за ее пределами. Тщательно проинструктированный сестрой, кое-как добравшись на метро до Ярославского вокзала и найдя нужную электричку, уже минут через сорок он вышел на доселе незнакомой платформе «Масловская». По скрупулёзному плану, предоставленному Верой, также без труда минут за пятнадцать добрался до главного корпуса института.

Приятно поразило то, что институт располагался в одном из самых живописных мест Подмосковья – поселке Масловка. Окруженные почти со всех сторон хвойным лесным массивом симпатичные частные домики и просто дачи чем-то отдаленно напоминали родной провинциальный городок, а пересекающая его не очень широкая, но вполне пригодная для купания река Клязьма так дополняла царящий вокруг уют и умиротворение, что, казалось, только ради этого стоило учиться в этом вузе. Наверное, поэтому по дороге к институту Санину попадались лишь счастливые лица студентов (или абитуриентов), и он шел и также непринужденно улыбался, словно в душе уже присоединился к этому необычному молодому братству, о чем в ту пору мечтал почти каждый молодой человек.

Когда при сдаче документов Санина спросили, нуждается ли он на время вступительных экзаменов в общежитии, он поспешил утвердительно кивнуть головой и, зажав в руке крохотную бумажку, именуемую новым для него словом «ордер», сразу же направился разыскивать общежитие под номером 4, где ему без каких-либо проволочек было выделено койко-место.

Язык, как водится, довел его до небольшого трехэтажного кирпичного здания, сидевшая на вахте которого бабушка со строгим лицом, изучив официальную бумажку с печатью, отправила по коридору налево в комнату № 8 на первом этаже. При этом она не забыла наскоро озвучить нехитрые правила проживания, из которых запомнились лишь самые важные: не пить, не курить, посторонних не водить и главное – вовремя возвращаться на ночлег. В противном случае грозило не только выселение, но и отчисление из института, куда Санин только собирался поступать. Все эти ограничения, как выяснилось позже, имели лишь декларативный характер, ибо управиться с бесшабашной многочисленной абитуриентской шайкой под силу было разве что взводу десантников либо паре подобных бабушек-вахтерш с мокрыми тряпками. Впрочем, первых поблизости не наблюдалось, а бабушки-вахтерши не смотря на внешнюю суровость, в глубине души, конечно же, всегда оставались сердобольными и покладистыми, как бы не вели себя в общежитии их неразумные чада.

Вежливо постучав в обшарпанную деревянную дверь вышеназванной комнаты, Санин не услышал разрешения войти, а потому попытался сделать это громче, отчего дверь, не выдержав даже легкого толчка, распахнулась самостоятельно, раскрыв взору незадачливого абитуриента весьма необычную картину. Он ведь ожидал увидеть пару-тройку озабоченных повторением полученных в школе знаний таких же абитуриентов, готовящихся к поступлению, а вместо этого удивленно узрел целую толпу молодых людей разного пола, которые занимались чем угодно, но только не вгрызанием в гранит науки. Эта многочисленная разношерстная бесшабашная публика, занимая все столы, стулья и даже кровати, которых Санин насчитал всего четыре, галдели так громко, что ничего удивительного в том, что никто не услышал его стука, не было. Как позже Артем понял, стучать в дверь комнаты №8 считалось дурным тоном и, чтобы попасть внутрь, достаточно было слегка толкнуть ее рукой или ногой – замок закрывался только на ночь. Он вообще удивился, что его, хоть и не сразу, но заметили, мало-помалу прекратили разговоры, после чего без тени удивления, а скорее доброжелательно, поинтересовались целью визита.

– Да вот, ордер мне сюда дали… – растерянно пролепетал Артем.

– Дали – значит, будешь жить, – после непродолжительной паузы, успокоил его рыжий симпатичный парень славянской наружности с едва заметным южным акцентом.

– Хм… А где моя кровать? – продолжал удивляться Артем, понимая, что в этой обстановке даже сидячее место было обнаружить проблематично.

– Кровать? – в свою очередь растерялся рыжий, безнадежно почесывая затылок. – Кровать найдется… Да вот хотя бы эта! Со мной спать будешь. Не возражаешь?

Санину ничего не оставалось делать, как согласиться.

– Бросай вещи сюда в уголок и живи на здоровье! Как звать-то?

– Артем. Только вещей у меня с собой нет пока.

– А я Георгий, можно просто Жора. Из Алма-Аты. Сам-то откуда будешь?

– Из-под Курска. Город Миловежск, слышали о таком?

– Теперь считай, что да. А это Боря и Миша из Цхинвала, Гиа из Тбилиси, Виген из Богдановки, – начал представлять присутствующих общительный Георгий, – Сережа из Краснодара, Саша и Илья из Мытищ. Ну, а девчонки сами о себе расскажут, если захотят. Я тут только одну вижу, – направив слащаво-влюбленный взгляд на абитуриентку, сидевшую на его, а теперь, как выяснилось, еще и на Саниной кровати, закончил представление присутствующих Жора, – вот жениться на ней хочу, а она не верит…

– Так уж сразу и жениться! – недоверчиво возразила девушка, закуривая длинную тонкую сигарету, и, обращаясь к Санину, при этом довольно бесцеремонно разглядывая его, поспешила представится, – меня Любой зовут, я из Калинина.

– Очень приятно, – вежливо отреагировал Артем.

Все присутствующие ребята поспешили встать со своих мест для рукопожатий, уже самостоятельно представившись по имени, а девушки кто просто обозначив себя кивком головы, кто, приветливо помахав кистью, назвались Леной, Валей, Вероникой и Ларисой, после чего Гиа обратился к Санину с предложением вечером поучаствовать в скромном пикнике на берегу Клязьмы.

– Шашлычка приготовим, немного вина выпьем, споем у костра, – обозначил он программу уикенда, – присоединяйся! У нас все уже готово.

– А и вправду, Артем, присоединяйся, – послышалось со всех сторон, – или есть иные планы на вечер?

– Сестра у меня в Москве, – почесал затылок Санин, - обещал устроиться в общежитии и вернуться сегодня. Хотя, конечно, хотелось бы с вами остаться.

– Вот и славненько! – поддержал Жора, а Люба утопила оставшуюся нерешительность последней каплей:

– Ты ведь взрослый мальчик уже!

– Хорошо, – с радостью поддавшись первому соблазну самостоятельной жизни, согласился Санин, – только за вещами в Москву заеду, а то у меня кроме документов ничего с собой и нет.

– Успеешь к вечеру вернуться?

– Полтора часа туда, полтора обратно, полчаса на сборы. Не поздно будет?

– В самый раз, – успокоил Жора, – если не трудно, сигарет нормальных из Москвы привези, а то тут одна отрава продается. Если куришь, конечно.

– Курю, – почему-то соврал Санин, решив до конца казаться взрослым.

– Ну и славненько. Спиртное не бери – у нас этого добра запасено с достатком.

Удобно устроившись в электричке, Санин всю дорогу находился в какой-то незнакомой доселе эйфории, словно только сейчас по-настоящему почувствовал себя взрослым. Будучи до последнего момента на редкость опекаемым ребенком, подсознательно он давно ждал того момента, когда наконец-то сможет войти во взрослую жизнь и самостоятельно принимать решения относительно своей избалованной натуры, до конца не понимая, что порой это станет ой как непросто! При этом где-то в груди неприятно сверлила лишь одна тягостная мысль, а, вдруг, он не сможет поступить в институт?! И тогда несмываемый позор, возврат в провинцию – и прощай сладостная студенческая жизнь! Будучи человеком достаточно амбициозным и в тоже время крайне ранимым, тогда он даже представить себе не мог как жить, если обстоятельства сложатся по-иному. Кроме этого в случае провала в совсем недалеком будущем маячил призыв в ряды вооруженных сил, где мальчишка себя пока не представлял, напуганный рассказами старших товарищей, прошедших эту суровую школу полную небывалых лишений и всяческого отсутствия комфорта, расставаться с которым в ближайшее время в его планы не входило.

3. Пикник на берегу реки

— Мне бы в ваш институт хотя бы на недельку! — не раз завистливо предавался мечтам Литовченко. — Сколько, говоришь, девчонок училось в процентном отношении? Восемьдесят?

– Ну, примерно так… А из ребят половина Кавказ и средняя Азия.

– Ну, этого добра и у нас в части хватает… – пренебрежительно реагировал он.

– Зря ты так, – возражал Санин, – не было у нас деления ни по национальностям, ни по месту рождения, ни по достатку. Жили одной дружной семьей и армяне, и грузины, и осетины, и белорусы, и украинцы, и евреи. И никому в голову даже не приходило, что кто-то из-за этого ниже тебя по положению! Негодяев только не жаловали, да и немного было таких.

– Конечно, там же все ученые, не то, что здесь! – делал умозаключения Вова. – А тут, что не нацмены, то обязательно своя обособленная банда – попробуй тронь! Одни мы русские да украинцы каждый сам по себе…

– Условия здесь другие, более суровые, – предполагал Санин, – армия это тебе не вольная и бесшабашная студенческая жизнь. Но лично я никакого притеснения национальностей и здесь не наблюдаю. Помнишь, пилотка у меня пропала, которую я с таким трудом по своему размеру подобрал?

– Которую потом на чеченце из другой роты увидел?

– Ну, да. Попросил показать ее изнутри, где фамилия написана, чтобы убедиться, а он убежал. Стоило мне об этом другому чеченцу рассказать, как тут же их замкомвзвод, тоже чеченец, кстати, привел вора ко мне для опознания, убедились, что я прав, вернули, извинились и пообещали сами с ним разобраться. Да так, видимо, разобрались, что он потом меня за версту обходил!

– А у меня тоже случай был в первом полугодии службы, – вспоминал Литовченко, – я тогда во взводе связи служил. Пришел после наряда как-то под утро, а матраса нет! Командир отделения строгий у нас был, казах по национальности, Амирбеком звали, но ничего не поделаешь, пришлось докладывать. Ищи, говорит, где хочешь, или покупать будешь! Походил, поспрашивал – никто ничего… Расстроился, конечно. А на следующий день Зовет меня Амирбек в каптёрку. Завел и дверь на ключ закрыл. А там почти все наше отделение. «Нашелся твой матрас, – говорит, – и вор тоже» «И кто же?» – спрашиваю. А в отделении у нас еще один казах служил. «Земляк мой, – вздыхает Амирбек, указывая на того казаха, – утащил в комнату засекреченной связи, чтобы спать в наряде было удобней. Думал, не узнает никто, раз туда обычным связистам вход запрещен. Короче, можешь избить его прямо сейчас, а мы проследим, чтобы он не сопротивлялся». А тот глаза опустил толи от стыда, толи приготовился к оплеухе. «Не могу я бить того, кто ответить не может», – говорю. С тем и разошлись. А ночью будит меня этот казах и зовет куда-то. «Пойдем, – говорит, – у меня колбаска копченая припрятана. Тебя, дорогой, угощу – мне не жалко!» «Ну и крыса же ты, – разозлился я тогда по-настоящему, – вот сейчас точно грунта[2] получишь!» Вскочил с кровати, а он бежать. Гадкий и жалкий такой, что не стал я мараться… Так что, может, ты и прав по части того, что подлецы не имеют национальности.

– Я в этом никогда не сомневался.

– А свадьбу наверняка в институте справлять будешь? – возвращаясь к более приятной теме, спросил Литовченко. – Я бы тоже хотел приехать.

– Не знаю, хотя за полтора года об этом немало помечтать пришлось.

– Да кто меня теперь отпустит – пять лет контракта безвылазно. Разве что в отпуск просто так в гости получится приехать. А ты передай мой адресок какой-нибудь подруге ее, может и спишемся. Если у вас там столько девок учится, наверняка парни в дефиците…

Собираясь к сестре, Санин, конечно, заранее знал, что Вера будет на работе, а потому, собрав по-быстрому кое-что из вещей, долго не засиживался, а, накатав убедительную записку, якобы завтра с утра ему необходимо присутствовать на каких-то вводных занятиях (которые действительно имели место, только неизвестно когда), снова рванул на Ярославский вокзал. Уже там вспомнил про сигареты, однако, будучи некурящим и непьющим пай-мальчиком, в марках сигарет, естественно, не разбирался. «Куплю, что подороже», – легкомысленно рассудил Артем и решительно направился к табачному киоску, коих в округе было больше чем достаточно.

Но решить эту как бы простую задачу оказалось не так-то просто. Выбор табачной продукции был огромен, но цена сигарет с фильтром не сильно отличалась и варьировалась от 30 до 50 копеек, и какие выбрать Санин долго не мог понять. У новых друзей он не спросил по причине того, что назвался курящим, а у продавца и вовсе не хотелось выглядеть школьником, который только решил начать курить – еще пошлет куда подальше! Был, правда, еще один верный, как казалось Артему, выход – все пачки кардинально различались по дизайну от белых и невзрачных до расписных, словно были нарисованы  кистью достойных мастеров. По этому принципу он и решил осуществить свой выбор. Курящих в семье Саниных не водилось, разве что сестра Вера, но об этом он узнал позже, а потому не удостоив внимания ряд невзрачных пачек с простыми названиями «Ява», «Столичные», «Пегас», «Космос», он, вдруг, с восхищением остановился на явно импортных сигаретах с изображением индейца «Caribe»[3] и, не раздумывая боле, купил две. На выбор, несомненно, повлияли Джеймс Фенимор Купер и Майн Рид[4], книгами которых он зачитывался,  а еще больше ГДРовские фильмы о мужественных и справедливых индейцах, борющихся за свою независимость.

До электрички оставалось минут тридцать, и Санин решил, не откладывая в долгий ящик, тут же и опробовать вкус приобретенного товара «для взрослых», а заодно и выяснить в чем же прелесть этой гадкой привычки, от которой по известным причинам до этого сумели уберечь его родители. Найдя укромный уголок с тыльной стороны вокзала, словно боясь быть кем-то уличенным в постыдном деянии, Артем распечатал пачку, достал приятно пахнущую сигарету и с вожделением закурил.

Эффект оказался более чем неожиданным. Мало того, что противно до тошноты защемило горло и легкие, у него вдруг закружилась голова, а после третьей затяжки напрочь пропала координация. Хорошо, что рядом оказалась лавочка, на которую он успел тяжело плюхнуться и, жадно глотая воздух, только минут через пять пришел в себя. «Ну и гадость это ваше курение!» – почему-то вслух произнес Санин, выбрасывая недокуренную сигарету на асфальт, на котором этого добра уже валялось предостаточно.

Когда Санин наконец-то оказался в комнате общежития, его новые друзья заканчивали последние приготовления к пикнику, пакуя продукты в большие дорожные сумки, в которых наверняка привезли сюда одежду и учебники. Понимая, что все это куплено абитуриентами за деньги, Артем настойчиво потребовал принять в общий котел и его долю, на что последовал категорический отказ со стороны кавказцев, а Жора, успевший утвердиться в глазах Санина как непререкаемый авторитет, безапелляционно шепнул ему:

– Не парься, старик, все нормально. Кстати, ты сигарет купил?

– Да, конечно, вот они.

– М…да, – растерянно покачал головой Жора, – а говорил, что куришь… Других не было что ли?

– Если не куришь, не начинай, слюшай! – вмешался Виген, который, как выяснилось позже, несмотря на то, что на целых два года был старше Санина, этой дурной привычки не имел.

– Что вы к мальчику пристали, – второй раз за день поддержала Артема Люба, – куришь, не куришь! Он у себя дома, может, кубинских сигарет и в глаза не видел, вот и захотелось попробовать. У меня в комнате целый блок «Явы». Схожу, не развалюсь.

Ее слова прозвучали настолько убедительно, что все действительно поверили в курящего Санина да так, что больше по этому поводу к нему никто и никогда не приставал. А жаль…

По дороге к реке к абитуриентам присоединилась еще компания из четырех девушек с гитарой, которые, очевидно, собирались просто посидеть на берегу и полюбоваться чудной природой, но не смогли устоять перед гостеприимными и настойчивыми молодыми людьми, после чего, выбрав самое живописное, по общему мнению, место, устроили привал.

Пока шашлык жарился, разумеется, под чутким присмотром кавказцев, наскоро перезнакомившись, молодые люди делились первыми впечатлениями об институте, рассказывали о себе, о тех уголках бескрайней Родины, откуда сюда прибыли и почему. Наблюдая за столь разношерстной публикой со стороны никто и никогда бы не подумал, что на живописном берегу подмосковной реки Клязьмы сегодня собрались представители не только различных национальностей бескрайней страны, но и совершенно до этого незнакомые люди. Беседы носили настолько непринужденный и открытый характер, что никто не чувствовал какого-либо смущения и дискомфорта очевидно потому, что страна в ту пору жила одними мыслями, стремлениями и целями, хотя впрямую об этом никто и никогда не задумывался. И Санин, глядя на все это, получая удовольствие в процессе живого общения от небывалого комфорта и познания чего-то нового и доселе неизведанного, со свойственным ему образным восприятием, навеянным книгами и фильмами, просто рассудил, что и действительно, наверное, Москва всех объединяет. И ведь, надо заметить, что к спиртному, которое, как известно, во все времена гарантированно раскрепощало и развязывало язык, никто пока и не притронулся.

Между тем, судя по аппетитному запаху шашлыка, пора было приступать к трапезе. Импровизированная скатерть из старых газет, разложенная на траве, уже давно была заполнена зеленью, овощами, фруктами и хлебобулочными изделиями. Вино и водка, а также доселе ранее невиданный соус, скорее всего  привезенный кавказцами с далекой родины, также заняли свое почетное место на «столе», после чего Гиа с видом знатока предложил до подачи мяса «немного промочить горло».

– Я поднимаю этот маленький бокал, но с большим чувством, – держа на уровне головы граненый стакан, наполненный до краев красным вином, торжественно начал он, – за всех дорогих друзей, собравшихся сегодня за этим прекрасным столом! Мы прибыли сюда с одной целью – поступить учиться в институт и это, конечно, для всех важно. Но первый мой тост будет о вещах более вечных и значимых. Я хочу выпить с вами за настоящую любовь и дружбу, которые не подвластны ни времени, ни пространству. И пусть не все, возможно, мы станем студентами, но настоящими друзьями должны остаться навсегда! За любовь и дружбу, на которой держится мир!

Под одобрительные возгласы присутствующих Гиа моментально осушил свой «бокал» до дна, после чего тоже самое исполнили и остальные участники пикника. Опыт участия Артема в подобных мероприятиях с употреблением спиртного ограничивался всего лишь несколькими эпизодами, включая выпускной вечер с бокалом шампанского, парой-тройкой лесных вылазок в старших классах, да еще одного раза на дне рождения одноклассницы, где сильно «поднабрался» всего один парень, доставивший затем остальным столько проблем, что в сознании Санина надолго отложилось неприятие к выпивке. Впрочем, сейчас ему казалось, что подобного ни с ним, ни с кем из присутствующих случиться не может, и потому он также, подражая Гиа, осушил полный бокал вина, которое показалось абсолютно не крепким, а, напротив, очень приятным на вкус. При этом водку пили только мытищинские Саша и Илья, а также Сережа из Краснодара.

После первого под неимоверно вкусный шашлык тосты продолжились. Лидерами в них, конечно, выступали кавказцы, которые умело соревнуясь в красноречии, упомянули и родителей, и прекрасных дам, и «успешное» поступление в институт, рассказав много нравоучительных баек, облаченных в тосты. Их можно было слушать часами, особенно когда сознание под воздействием выпитого приобрело какое-то до этого неведомое утонченное восприятие происходящего: радостное и умиротворенное. При этом пьяного дискомфорта, похоже, никто не ощущал, включая Санина – свежий воздух и обилие мясных закусок благоприятствовали культурному времяпровождению.

Когда абитуриенты вволю насытились и наговорились, худенькая симпатичная девушка Люда с длинными волосами и смешной короткой челкой, взяла в руки гитару и неожиданно запела хорошо поставленным голосом, только недавно ставшую известной и популярной песню, которую Санин почему-то до этого не слышал.

«У беды глаза зеленые –

Не простят, не пощадят.

С головой иду склоненною,

Виноват, и прячу взгляд…» – тихо и проникновенно звучал ее голос, отчего все в восхищении замолкли и загрустили. –

«В поле ласковое выйду я

И заплачу над собой…

Кто же боль такую выдумал,

И зачем мне эта боль…»[5]

Понять с первого раза, о чем поет Люда и откуда «боль» Санин, да и другие абитуриенты не могли, но песня брала за душу, и, когда она закончилась, все горячо зааплодировали и настойчиво стали требовать продолжения. Девушка не стала ломаться и продолжила выступление, каждый раз поражая слушателей содержанием песен и приятным вокалом.

В другое время и в другом месте Санин ни за что бы ни решился взять в руки гитару, более того, отправляясь поступать в институт, он зарекся прилюдно не афишировать свои способности в пении и игре на гитаре, но располагающая душевная обстановка и жажда абитуриентов к искусству подобного рода, а также выпитое спиртное, неожиданно побудило в нем желание показать и себя на этом популярном поприще. Тем более что, когда девушка устала и отложила гитару, слушатели просительно загалдели, дав понять, что желают продолжения художественной самодеятельности.

– Может, кто еще споет? – в надежде осмотрела она присутствующих.

4. Дворовый гитарист

Санин, конечно, не был гитаристом-виртуозом, а скорее дворовым музыкантом-самоучкой. В классе седьмом друг научил играть на одной струне «Кузнечика», после демонстрации которого, родители в части приобщения к хорошему начинанию купили ему недорогую гитару, предложив тратить свободное время с большей пользой, чем бестолковое катание с друзьями на велосипедах, или, по крайней мере, разбавлять его обучением музыки. Кроме того, в детстве у Артема обнаружился довольно приличный дискант, открытый новой учительницей пения на первом же уроке при индивидуальном прослушивании учеников. Она тут же прибежала к его родителям с предложением срочно отдать ребенка в музыкальную школу, предсказывая блестящее будущее на этом поприще. Эмоциональная речь, свойственная практически всем представителям подобных профессий, обильно сопровождаемая характерной жестикуляцией, убедила отца и мать Санина в исключительности сына, и буквально на следующий день они привели его в местный Дом культуры, где преподаватели за небольшую плату давали уроки музыки практически всем желающим.

– На каком инструменте хочешь обучаться? – спросила у Артема преподавательница игры на фортепьяно, единственно оказавшаяся на месте.

– На аккордеоне, – безапелляционно заявил Санин-младший, как ему накануне настойчиво посоветовали родители, утверждая, что этот инструмент имеет «очень даже подобающе звучание».

– Аккордеониста у нас нет, – сразу же огорчила она его, – впрочем, для начала давай проверим слух.

Подведя Артема к пианино, она простучала на одной клавише незамысловатую комбинацию, после чего предложила повторить.

Санин без труда повторил.

– Неплохо. А так?

Санин повторил снова.

– Совсем неплохо! А так?

Все последующие тесты, усложняемые с каждым разом, Артем также повторил без ошибок.

– Гениально! Я его беру, – заявила пианистка, обращаясь к родителям.

Видимо разницу между стоимостью аккордеона и неподъемной стоимостью пианино, которое со временем, как ни крути, придется приобретать, родители мальчика в уме прикинули сразу, поэтому от неожиданности не сразу смогли дать согласие, однако, привыкшие ни в чем не отказывать сыну, смирившись, спросили у него:

– Будешь учиться на пианино?

– Еще чего! – неожиданно уперся Артем.

– Но почему? – крайне удивилась пианистка.

– Девчачий инструмент! – резюмировал ребенок.

Огорченная учительница попыталась поспорить, старалась убедить родителей, пуская в ход все свое эмоциональное обаяние, но безуспешно – маленький упрямец жестко стоял на своем.

– Но ведь и аккордеона у нас все равно нет!

– А баян? – вспомнил вдруг Артем первого своего учителя пения Махова Николая Петровича, немолодого краснолицего мужчину, который на уроках только и делал, что сам себе играл на инструменте и вдохновенно пел лирические песни, а когда кто-то заходил в класс из руководства школы, резко менял репертуар на революционно-патриотический. Иногда он просто жаловался малолеткам на свою неустроенную жизнь, пытаясь донести до их сознания непонятные взрослые проблемы, и они его жалели и любили, как «ненапряжного» учителя, на уроке которого исключительно отдыхали. Когда он по неизвестной причине исчез из школы, все очень сильно расстроились, тем более что случайно подслушанная фраза от кого-то из учителей «сильно закладывал» ничего не объясняла. Впрочем, «Петрович» или «Мах», как его часто называли взрослые, видимо, от потери столь престижной работы сильно не пострадал – ученики часто впоследствии могли наблюдать его явно помолодевшим на различных увеселительных мероприятиях города типа свадеб, проводов в армию и тому подобных.

– Баян у нас есть, – нехотя созналась пианистка, – Махов Николай Петрович преподает.

И Артем с удовольствием записался на баян, предвкушая в будущем иметь такую же завидную популярность, как и у бывшего учителя пения. Впрочем, мечтам его сбыться было не суждено – ни на первое, ни на второе занятие, утвержденное строгим графиком, баянист не явился, а на третье обиженный Санин сам не пришел.

Учиться играть на гитаре тоже оказалось непросто. Вроде, в городе чуть ли не каждый пятый пацан мнит себя гитаристом, а больше трех, от силы пяти аккордов не знает. Бренчат на лавках за семечками какие-то однообразные полублатные жалостливые песни, типа про молодого красивого парня, который на суде рассказывает, как связался со шпаной, стал грабителем и убийцей пока, в конце концов, по недоразумению не вырезал всю свою семью, включая шестилетнюю сестру.  При этом в зале все его жалеют и плачут, а концовка вообще не поддается здравому смыслу: «Народ хотел его простить, но судьи приговор читали…»  А профессионалу типа руководителя городского ВИА  Миши Безгина, короля местной танцплощадки и любимца молодежи, на какого-то начинающего гитариста Санина Артема плевать с высокой колокольни. Он ему даже руки не подаст при встрече, не то, чтобы дать несколько основополагающих уроков! А ведь Санину хочется не просто бренчать по лавкам, ему необходимо как-то выгодно отличаться от общей массы! Хоть и скромный, вроде, парень, а капля тщеславия все же гложет. Впрочем, без этой капли и прозябают на лавках горе-гитаристы, никакой от них пользы…

В библиотеке, куда направился Санин за помощью, на удивление обнаружилась ценная брошюрка под названием «Самоучитель игры на шестиструнной гитаре», а так как гитара у Артема была семиструнной, он тут же занялся ее модернизацией, благо эта проблема имела место почти у всех местных гитаристов, так как в маленьком их городке спрос никогда не успевал за предложением. Удалив лишнюю струну и наметив новые углубления для остальных, увеличив расстояния между ними, Санин получил без особого труда настоящую шестиструнную гитару, которую теперь предстояло осваивать. Дело это оказалось не таким простым, как вначале казалось, и потому уже через полчаса подушки пальцев левой руки болезненно ныли даже от простого прикосновения к струнам, не говоря уже о том, чтобы с силой притягивать их к грифу. Правда, все знакомые гитаристы предупреждали об этой неприятности, успокаивая, что очень скоро на кончиках пальцев появятся характерные мозоли, и все пойдет как по маслу.

И действительно, совсем скоро подушечки пальцев на левой руке задубели особенным образом, отчего брать аккорды стало намного легче. Уже через неделю, не особо углубляясь в дебри самоучителя, Санин смог подбирать простенькие известные песни и даже продемонстрировать определенное умение среди своей дворовой компании, чем, впрочем, особо никого не удивил, ибо таких гитаристов, как уже говорилось ранее, и без него хватало. Тем более что красивый детский дискант к тому времени превратился в заурядный юношеский тенор, хотя и весьма сильный. Но увлечение приносило все больше и больше положительных эмоций и, хотя, изучив основные аккорды и переборы, Артем уже давно забросил самоучитель, он трепетно продолжал заниматься гитарой.

В один из дней, импровизируя, ему, вдруг, показалось, что он придумал красивую мелодию, которую раньше ни у кого не слышал. Словно получив доселе неведомый заряд энергии, Санин начал на ходу придумывать слова, а так как голова у него в ту пору была забита исключительно исторической романтикой, которую он щедро черпал из многочисленных книг Дюма, Купера, Вальтера Скотта, незамысловатый сюжет о доблестном рыцаре, сраженным сарацином, тут же превратился в музыкальную балладу. Набросав ее на листе и расставив соответственно аккорды, чтобы потом не забыть, Артем тщательно доработал текст и, несколько раз исполнив, остался собой доволен. В другой раз, просматривая какой-то литературный журнал, он заинтересовался переводом с чешского стихотворения неизвестного ему поэта Иозефа Шимана под названием «Коррида». Санину оно настолько показалось мелодичным, что он тут же придумал нехитрую мелодию, и получилась простая грустная песенка о нелегкой судьбе быка и тореадора, которые, совершенно не питая взаимных враждебных чувств,  вынуждены убивать друг друга на потеху публике.

Увлекшись сочинительством песен, Санин постепенно чисто технически совершенствовался в игре на гитаре, однако интеллектуальное развитие его в этом направлении разом остановилось и заглохло. Заставить себя изучать, к примеру, нотную грамоту или освоить более сложные классические композиции, он уже не хотел. Да и стоило ли идти дальше, если его песни и исполнение неожиданно произвели фурор не только в своей дворовой компании, но и далеко за ее пределами, а его сольные выступления с восторгом встречали даже на школьной сцене. То есть, по сути, он все равно так и остался обычным дворовым гитаристом, разве что периодически мог сочинять и исполнять свои песни, и этот успех вполне удовлетворял его скромное самолюбие.

– А не выпить ли нам по глотку доброй чешской муляки, – неожиданно предложил Литовченко, когда все письма наконец-то были помещены в камин и их остатки медленно догорали, тем самым наводя легкую грусть и желание наблюдать за этим бесконечно, – по случаю расставания, так сказать…

–  Ночь на дворе, Вова, – попытался урезонить его Санин, хотя и сам вдруг почувствовал непреодолимое желание, как можно дольше ощущать этот последний армейский день в части, день, казавшийся когда-то таким далеким и несбыточным, до наступления которого солдаты порой считают часы и постоянно в мечтах пытаются представить, каким он будет. Это ведь не просто день, а день накануне Дембеля, а значит Свободы, и, как бы там ни было, именно в этот день к долгожданной радости подмешивается и немного грусти. Расставание с друзьями – это понятно. Но оказывается еще и расставаться с любым периодом жизни, даже далеко не безоблачным, тоже грустно хотя бы потому, что понимаешь – ты выдержал, победил и теперь за это получаешь награду – былую Свободу. И это тоже была Жизнь, хоть и нелегкая. Но твоя Жизнь.

– Ну и что? – подозрительно уставился на неожиданно глубоко задумавшего друга Литовченко.

– Где возьмем в такое-то время?

– Это уже детали, – успокоил его Вова, – было бы желание. Дежурный по штабу!

В кабинет вбежал заспанный сержант из переправочно-десантной роты, пост которого находился как раз возле комнаты уничтожения секретной документации.

– Корчму «У Марека» знаешь?

Сержант понимающе кивнул.

– Вот тебе двадцать крон. Купишь нам с сержантом бутылку вишневой или клубничной муляки – какая будет, а на сдачу можешь себе конфет или еще чего… Только быстро! Приказ понятен?

– Так точно.

– Ну, одна нога здесь – другая там!

– А если товарищ старший лейтенант Ярош, дежурный по части, ненароком встретится?

– Скажешь для прапорщика Литовченко, пусть привыкает.

– Понял. Разрешите выполнять?

– Да давай уже!

После первого стакана вишневой муляки, которая по вкусу напоминала родное домашнее вино, грусть не исчезла, а как-то начинала даже нравиться.

– Тёма, а прочитай что-нибудь своё из последнего, – попросил Литовченко.

– Про армию?

– Нет, любовное, что ты ей посвящал.

– Зачем? И так грустно.

– Все равно почитай. Про фотографию.

– Ладно, – согласился Санин и начал читать, –

«Ты проснешься и снова вспомнишь,

Что на свете совсем не одна.

Фотографию пальцами тронешь,

Но молчит, как обычно, она.

Полистаешь тихонечко письма,

Может быть, как–то даже взгрустнешь,

Бросишь взгляд на опавшие листья,

И нескоро, наверно, уснешь.

А приснится тебе зимний вечер,

Где меж сосен ходили с тобой…

Заметает следы наши ветер –

Твой, а рядом всегда только мой.

Это помнить придется нам вечно,

Раз подарено было судьбой.

Снег весною растает, конечно,

Не растает лишь только любовь».

– Признайся, брат, наверняка она тебя за стихи да песни полюбила, – уверенно предположил Вова после затянувшейся паузы.

– Не знаю, – честно признался Артем, – я и сам не представляю, за что можно полюбить такого избалованного и неприспособленного к жизни парня вообще.

– Помню, каким ты в часть пришел после учебки. Я еще подумал, этому маменькиному сынку тяжеловато придется. А еще сержант, да с высшим образованием! Откуда таких набирают? А сейчас смотрю – заматерел!

– Учителя хорошие были, – усмехнулся Санин.

– Но ведь это на пользу только! Армия – суровая школа, но плохому не научит. Так что невеста твоя только рада будет, когда настоящего мужчину встретит вместо мальчика, которого со слезами провожала.

– А она, напротив, пишет, что боится меня другим увидеть.

– Странно. Это почему же?

– Боится, что взгляды на любовь поменяю.

– Глупость какая! Ты же совершенно точно сказал: все в этом мире меняется, но только не любовь! – и Литовченко с чувством продекламировал, – «Снег весною растает, конечно, не растает лишь только любовь!»