Константин Росташ

ТВОЙ ДОМ — ТЮРЬМА

К Читателю.

Многие образованные люди считают, будто тюремно-лагерная тема в литературе себя исчерпала. Солженицин, Шаламов и Гинзбург осветили её широко, глубоко и всесторонне. Уголовно-зоновские страшилки горбачёвской поры надоели читателю. Байки сочинителей из стран СНГ интересуют только домохозяек и слаборазвитых молодых людей, влюблённых в шансон. Всё. Остальным гражданам тема не интересна.

Я не согласен с таким мнением. Во-первых, бывшие зеки сталинской поры описывали репрессивную машину НКВД и ГУЛАГов, оставшуюся в далеком прошлом. Во-вторых, современную правоохранительную Систему освещают люди, склонные либо к демонизации предмета, либо к его неуместной романтизации. В-третьих, психологическая атмосфера, настроения и конфликты, бурлящие внутри современной Системы до сих пор толком не исследованы.

Заполнить эти пробелы может только нейтральный человек, случайно столкнувшийся с Системой и внимательно рассмотревший её изнутри. Тот, кто прошёл через тюрьму и зону; кто хорошо знает правоохранителей и зеков; кто понимает их интересы, надежды и мотивацию поступков. Кто готов рассказать правду без фантазий, преувеличений и сглаживания углов. То есть, такой человек как я.

Итак, читатель, перед вами честное описание украинской зоны, включающее реальные истории из жизни зеков и правоохранителей всех рангов, а также обобщения, параллели и перспективы нашей с вами жизни.

Обещаю, скучно не будет.

«Это, товарищи не факт, а на самом деле было…»

И. Бабель

 

1

Все знают, что самое зловредное подразделение зоны — это оперчасть. По роду своей деятельности оперативники занимаются профилактикой и дознанием всех правонарушений на территории исправительно-трудовых учреждений. Понятно, что работа оперчасти связана с доносительством, шпионством и провокациями, которые, — так или иначе, — создают проблемы всему зековскому сообществу. Зная это, нормальные зеки обходят оперчасть десятой дорогой, — что, впрочем, не мешает им, действуя на опережение, устраивать операм мелкие подлости.

Я отличался от остальных зеков. Я не боялся оперов и не собирался действовать на опережение. Уже на второй день моего пребывания на зоне наши с оперчастью отношения сложились раз и навсегда, — причём, самым удачным для меня образом. Их направленность задал местный опер, появившийся в зоновском карантине для знакомства с новоприбывшими «этапниками».

Молодой лейтенант с прыщиками на розовой мордашке заметно волновался. Беседу он начал с примитивной, как здесь говорят, «мусорской прокладки».

— Как нам известно, — вкрадчиво начал опер, — виновным вы себя не признаёте…

Ну-ну. К чему это он?

— Не признаёте, — повторил опер. — Значит, с настоящими преступниками вас ничего не связывает. С теми, кто прямо и однозначно нарушает законодательство Украины…

— Естественно, — согласился я. — С теми — ничего.

— Очень хорошо. Выходит, мы в вас не ошиблись.

Налаженный контакт с малоопытным этапником преобразил опера. Из понятливого собеседника он превратился в полномочного представителя власти.

— А раз так, — с нажимом продолжил опер, — вы обязаны сообщить обо всех известных вам преступлениях, пока ещё не раскрытых нашими органами правопорядка. Правильно?

Вот оно что. Понятненько.

— Итак, — ещё напористей зазвенел лейтенантик, придавая своей мордашке выражение дьявольской проницательности. — Если что знаете, рассказывайте. Давайте, давайте. Я слушаю!

Ладно. Слушай. Только внимательно.

— Знаю, — выдохнул я, поедая собеседника по-швейковски честными глазами. — Особо тяжкое преступление. Знаю имя преступника. Знаю, где скрывается. Всё знаю. Записывайте.

— Понял, — посерьёзнел опер. — Записываю.

— Государственная измена, — начал я. — Коррупция. Взятка в особо крупных размерах. Миллионы. В долларах, фунтах и юанях, — тут я понизил голос и воровато оглянулся. — Дело государственной важности. Полная тайна. Наша жизнь в опасности. Нужен надёжный человек. Только Генеральному прокурору. Из рук в руки. Понимаете, о чём я?

Опер отложил ручку и посмотрел на меня исподлобья.

— Конкретней, — сказал он. — Имя преступника?

— Звягильский, — ответил я. — Ефим Абрамович Звягильский.

— Понял, — застрочил по бумаге опер. — Звягильский… Миллионы… Это хорошо. Очень хорошо… Хотя, — тут он упёр глаза в потолок и задумался. — Если ваш Ефим цеховик, валютчик, или, скажем, барыга… Тогда это не пройдёт. Это сейчас бизнес называется. Капитаны экономики, ага…

— Какой там цеховик? — жарко зашептал я. — Бери выше. Министр топлива и энергетики. Бывший директор Лисичанского нефтеперерабатывающего завода. Хозяин донецкой шахты имени товарища Засядько. А кроме того, — владелец сети нелегальных копален и организатор преступной группировки, состоящей из крупных уголовников, депутатов всех уровней, чиновников высшего ранга и министров. В данное время скрывается от правосудия на должности депутата Верховной Рады Украины. Спекулирует давними отношениями с руководящими сотрудниками Администрации президента. Записывайте. Диктую по фамилиям…

— Чего-о-о? — на лице опера отразилось замешательство. — Вы что, с ума сошли?

— Ни в коем разе. Как сознательный гражданин, в котором вы не ошиблись…

— Э-э…

— … и согласный временно забыть о своём незаконном осуждении продажными оборотнями, — зачастил я, — а также полностью поддерживающий идею правового государства, уф-ф, я обязан требовать от вас возбуждения уголовного дела по факту наличия признаков коррупционной составляющей…

— Ух-х-х…

— … в действиях государственного чиновника, незаконно использовавшего своё служебное положение с целью получения неправомерной выгоды…

— Ох…

— … и самонадеянно пытающегося увильнуть от наказания за свои преступления под прикрытием депутатской неприкосновенности, уф-ф…

Я посмотрел на опера чистыми глазами и уточнил:

— Депутатської недоторканості, якщо мовою Конституції України. ВСЁ!

— Недоторканості- тихо повторил опер и помотал головой. — Ну, и…

— Ну, и Антимонопольный комитет Украины, из-за недобросовестности,… да что там недобросовестности, ТРУСОСТИ! — воскликнул я, — да-да, именно трусости его руководителей, отказался информировать Генпрокуратуру о преступлениях Звягильского. Но вы-то, вы, гражданин начальник, совсем не такой. Вы не спустите это дело на тормозах. Внесёте свой вклад в борьбу за правовое государство… Свою, так сказать, посильную лепту…

— Лепту? — опять всполошился опер. — Вклад? А при чём здесь Антимонопольный комитет?

— Как это «при чём»? — я пожал плечами. — В этом комитете я работал, вы в моём деле посмотрите.

— Ага, вижу, — облегчённо вздохнул опер. — Хоть это понятно. Ну, работали вы там. И что? В чём, собственно, дело?

— А вот в чём, — хрипло заговорил я. — Как я выяснил, этот самый министр Ефим заключил с Грецией контракт на поставку сумасшедшей кучи бензина. Произведённого, между прочим, на Лисичанском заводе, где наш подозреваемый директорствовал двадцать лет. В контракте оговариваются параметры бензина и жёсткие санкции за их несоблюдение. Настолько жёсткие, что мировая практика международных поставок аналогов таких санкций не знает. Например, за снижение октанового числа Украина обязуется отдать Греции весь бензин бесплатно, да ещё выплатить какому-то греческому Засракису хрен знает сколько миллионов долларов штрафа. Так всё и случилось. С октановым числом Лисичанск облажался, Украина деньги выплатила, а Греция бензин забрала. Ну, как?

— А что — как? — пожал плечами оперок. — Международные соглашения надо выполнять. Мир наживы и чистогана. Понятное дело.

— В том-то и дело, что понятное, — вкрадчиво и зловеще нашёптывал я. — Понятно, что Лисичанский завод, с его устаревшим оборудованием, в принципе не имел технологической возможности произвести бензин с теми параметрами, которые были оговорены в контракте. В контракте, который подписал его бывший директор. Тот самый, который знал этот завод как свои пять пальцев. Который, заступив на должность профильного министра, не выделил ни копейки денег на его, завода, модернизацию. То есть, подписывая контракт, он заведомо обрекал Украину на многомиллионные штрафы и потерю крайне необходимого всем нам топлива. Знал об этом и, всё-таки, — подписал. Или не знал? Или знал? Ну, думайте, думайте, это же так просто…

Своего собеседника я определённо переоценил. Судя по тому, как он морщил свой узкий лобик, потел и краснел, думалось ему совсем не просто.

— Э-э… — заёрзал на стульчике опер. — Ну-у… Скорее всего…

— Знал! — взорвался я праведным негодованием. — Знал, подлец, и, тем не менее, подписал! А как вы думаете, — по глупости? Бесплатно? Ерунда, — еврейские министры глупыми не бывают. Выходит, греки этому уроду всё-таки что-то, да отстегнули. Тот же Засракис, который высоко оценил актерские способности товарища Звягильского, умело изобразившего «недбалість» дебильного чиновника. Захищеного до того ж депутатською недоторканістю. Ну как? Похоже на правду?

— А? Что? — вскинулся оперок. — Какую ещё правду?

— Пусть не правду, — уступчиво кивнул я. — Пусть это будет только обоснованные подозрения в должностном преступлении, по закону подлежащие…

— Подлежащие тщательной проверке, — автоматически подхватил опер. — Да, но…

— Никаких «но», — остановил его я. — Нужно найти доказательства того, что в обмен на подпись греки отстегнули еврею Звягильскому изрядную сумму денег. Антимонопольный комитет от поиска доказательств отказался, — тут я снова перешёл на баюкающий тон, — зато вы, гражданин начальник, так не поступите. Вы же не любите евреев? По глазам вижу, что не любите. Э?

— Кто? Я? Ну-у…

— Во-о-т, я так и знал, — понимающе улыбнулся я. — А значит, со словом ОТСТЕГНУЛИ спорить не будете. Таким образом, вы допускаете вероятность совершения должностным лицом особо тяжкого преступления, направленного на подрыв интересов Украины. А как называется такой подрыв?

Я приподнялся со стула и, опираясь кулаками на стол, затрубил голосом Олега Кошевого на допросе в гестапо.

— А называется он, гражданин начальник, очень просто — ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА! Это значит, что вы, как представитель правоохранительных органов того самого государства, которому изменил Звягильский, обязаны использовать все доступные вам средства для исправления ошибки Антимонопольного комитета и…

Мой собеседник шумно проглотил слюну и беспомощно оглянулся.

— И показательного ПОКАРАНИЯ изменника родины! — в ажитации грюкнул я. — А иначе!.. Иначе, что же это получается? А?! Я вас, вас спрашиваю!..

— Спокойно, осужденный, спокойно, — забубнил опер, не переставая пугаться. — Понял вас, понял… Всё хорошо, всё нормально…

— Ничего хорошего я не вижу, — уверенно заявил я. — В правовом государстве, которое мы строим в нашей Украине, закон один для всех. И для депутатов, и для министров, и для директоров заводов. За решётку нужно сажать не только мальчиков, которые украли соседскую курицу, но и товарищей, которые воруют эшелонами, миллионами и танкерами с бензином.

— Согласен, — поспешно кивнул опер. — Но ведь есть ещё… Существует такое понятие, как, э-э, пределы… Ну, этой…

— Компетенции, — подсказал я. — Пределы компетенции, установленные законом. Согласен…

— Ну, вот…

— Но у нас с вами случай особый. Если действовать по закону, вы обязаны изложить полученные от меня сведения в бумаге на имя Генерального прокурора и, не запечатывая, передать её по команде. То есть, своему непосредственному начальнику. Тот — своему, а тот — ещё выше и так далее, до Генерального. Правильно?

— Правильно, — приободрился оперок. — А почему вы говорите, что у нас особый случай?

— А потому, что ничего у нас так не выйдет. Ни-че-го, — припечатал я. — В своём движении по команде бумага обязательно потеряется…

— С чего вы взяли?

— С того, что в схеме Ефима наверняка задействованы десятки серьёзных людей на разных ступенях вертикали. Со своими связями по горизонтали, понятно? То есть, не только по ходу движения бумаги наверх, но и влево, вправо, вперёд и назад. Например, в направлении той же Администрации президента и Кабмина, по министерствам и ведомствам типа «Нафтогаза», в комитеты Верховной Рады, да мало ли… Кто-то из этих людей наверняка прочитает наш документ, сильно расстроится и… И начнёт реагировать. А оно нам надо?

— Не надо…

— Поэтому, чтобы мы с вами не «пошли краями», и нужен тот самый надёжный человек, который отдаст вашу бумагу из рук в руки Генеральному. Что скажете?

Теперь, когда я говорил почти спокойным тоном, опер не пугался. Он смотрел на меня с интересом юнната, разглядывающего препариванную лягушку.

— Ну, допустим, — вздохнул опер. — Допустим, я найду такого человека. Допустим, он встретится с Генеральным прокурором и передаст вашу бумагу…

— Нашу, — мягко ввернул я. — Нашу бумагу.

— Хорошо, — кивнул опер. — Нашу бумагу. А дальше? Вы считаете, что Генеральный, прочитав эту, э-э, цедулку, бросит свои дела и начнёт проверку деятельности очень уважаемого человека? Министра! Депутата! Крупного бизнесмена! Вы это серьёзно?

— Нет, — снова зазвенел я. — Я так не считаю. Более того. Я допускаю, что Генеральный прокурор сам имеет какое-то отношение к схемам Звягильского, почему нет? А значит, и вы, и я можем сильно пострадать даже без вмешательства тех серьёзных людей, о которых я уже говорил…

— Ну, вот, — обрадовался опер. — Вы сами всё прекрасно понимаете. Поэтому, на кой хер, э-э… Зачем нам с вами, ни с того, ни с сего, искать себе…

— Но! — оборвал я опера. — Но с чего-то ведь надо начинать! А кто будет начинать?! Кто, ЕСЛИ НЕ МЫ?! А?!

Опер не выдержал моего истового, как у протопопа Аввакума, взгляда. Он отвёл свои жидкие глазки и нервно заёрзал на стуле. Бедняге опять стало не по себе.

— Да-да! Мы с вами! — продолжал нагнетать я. — Забудем наши временные разногласия, объединимся против врагов Украины и образуем…

— Ой! — прошептал мой собеседник и внезапно заголосил. — Эй! Эгей! Кто там следующий?! Давай, заходи!

— А как же со мной? — возмутился я. — Мне-то что делать?

Прикрыв глаза, опер сосредоточился. Через минуту молчания он медленно вдохнул, шумно выдохнул и сказал:

— А вы, уважаемый, не переживайте. С коррупцией мы, конечно, бороться будем. Но не сразу, не сегодня. Немножко подождём, и вот тогда… Если вы, конечно, будете настаивать. Если не передумаете, ага…

— Что-о? Передумаю? Да я!.. Да как вы…

— Да вот так. Всё. Разговор окончен. Ну! Ну, где там этот следующий, мать бы его за ногу…

В течение двух карантинных недель сотрудники оперчасти постоянно появлялись в поле моего зрения. С одними этапниками они разговаривали в открытую, с другими тихо шушукались, с третьими — вообще закрывались в столовой. Ко мне опера не приближались. Столкнувшись нос к носу, они смотрели куда-то в сторону, в пол или в потолок, делая вид, что меня не существует. Видимо, начальник моего недавнего визави осознал бесперспективность вербовки припадочного правдоискателя и поставил на мне крест.

Будущее доказало правильность моей догадки. За долгие годы, проведённые внутри зоновского периметра, опера ни разу не напрягали меня личными досмотрами и не опускались до разного рода провокаций. Встречаясь со мной, они всегда отводили взгляд, улыбаясь при этом досадливо и почему-то виновато.

* * *

Настоящая зоновская жизнь начинается бараке. Здесь нервный этапник превращается в полноправного зека, здесь действуют Правила внутреннего распорядка ИТУ и законы зековского общежития.

Распределившись на барак, где размещались отряды № 5 и № 6, я в который раз убедился в правильности своей давней догадки. Зона, как и тюрьма, оказалась не ДНОМ общества, а его СРЕЗОМ. То есть, обычным коллективом, содержащим в себе точно такое соотношение человеческих качеств, что и в обществе свободных людей: между умом и глупостью, порядочностью и подлостью, хитростью и наивностью, образованностью и невежеством. Даже пропорция блондинов, брюнетов, шатенов и рыжих здесь была совершенно привычной.

Нормальному человеку, попавшему в такой коллектив, серьёзных конфликтов с окружающими бояться не стоит. Любой зек, не мешающий жить другим, живёт на зоне без всяких проблем. Общеизвестные страшилки из жизни «синих от наколок паханов», которые страсть как любят «ставить на ножи» перепуганных до смерти новичков, а также истязать и насиловать каждого встречного-поперечного — это сознательная дезинформация, распространяемая в обывательской среде бизнесменами от кино, телевидения и литературы по заказу мусоров, озабоченных профилактикой преступлений.

Нормального человека никоим образом не задевает зоновская иерархия — деление зеков по «мастям» (социальным прослойкам). Человек без амбиций выбирает себе, как правило, «мужицкую масть», то есть добровольно входит в число зеков, которые выполняют разумные требования администрации, держатся подальше от оперов и «не вмешиваются в политику».

Так называемая «политика» — это прерогатива «пацанов», во главе которых стоит неформальный лидер «смотрящий». В идеале смотрящий должен быть ВОРОМ (зеком, стоящим на высшей ступени уголовной иерархии), или ПОЛОЖЕНЦЕМ (БРОДЯГОЙ, который по решению «воровского сходняка» занимает ПОЛОЖЕНИЕ ВОРА), или просто БРОДЯГОЙ — человеком без родины, флага, семьи, паспорта и прочих атрибутов цивилизованного гражданина. «При наличии отсутствия» требуемых кандидатов роль смотрящего исполняет обычный пацан, или даже мужик, выделяющийся на общем фоне здравым смыслом, выдумкой и достаточным авторитетом. Вполне легальное место сбора пацанов отряда (и зоны) находится в так называемой «шурше смотрящего.» Здесь смотряга с пацанами озабоченно «рулят», то есть, «смотрят за понятиями», а точнее, — за их исполнением.

Что такое «ПОНЯТИЯ»? Учитывая массовые спекуляции этим термином, остановлюсь на нём подробней.

 

По своей сути, «Понятия» — это неписанные правила, регламентирующие поведение людей, оказавшихся в агрессивном окружении. Понятно, что готовность к отражению агрессии зависит от способности этих людей к самоорганизации, их взаимодоверия и отсутствия внутренних конфликтов. Таким образом, максимально возможная бесконфликтность — это необходимое условие выживания зековского сообщества, закреплённое в базовых «понятиях Воровского Закона» (например, в виде запрета на мордобой, крысятничество и стукачество). Прочие понятия, являясь производными от базовых, направлены на поддержание принципов справедливости в духе стихийного коммунизма и никакого внутреннего протеста у нормальных людей не вызывают. В «чёрных зонах» (где администрация не противится Воровскому Закону) отступление от «понятий», как минимум, не приветствуется, а, как максимум, — карается, причём (в некоторых случаях) очень жёстко, чтобы не сказать «жестоко».

Нынешние пацаны провозглашают себя толкователями Старого, «Нэпманского», Закона. В силу своего разумения они смотрят за наполнением и расходованием «общака»; смотрят за мужиками и шнырями (пресекают конфликты, решают споры и не допускают рукоприкладства), устанавливают пропорции обмена и цены (на товары и услуги, пользующиеся спросом у зеков), смотрят за санчастью (снабжают из общака стационарных больных чаем, сигаретами, консервами и не только), ревниво смотрят друг за другом, формулируют и озвучивают (как правило, через «козлов») требования зеков к администрации, а также создают массу других вариантов «пацанячьей движухи».

 

Следующая зоновская масть — это «козлы». Так называются «добровольные помощники администрации» тюрем, зон и колоний-поселений при зонах. В эту масть входят завхозы, нарядчики, бригадиры, хлеборезы и прочие, приближённые к начальству осужденные. Следует заметить, что даже самые крутые зеки, — из числа тех, кто напрочь отказывается от прямых контактов с администрацией, — признают полезность козлов как посредников в переговорах с правоохранителями. Дело в том, что умный козел не только доводит до зековского сообщества указания администрации, но и сам принимает участие в разработке этих указаний, смягчая и корректируя самые из них глупые.

Слаборазвитые, послушные (и, как правило, хитрые) «шныри» занимаются обслуживанием, — стиркой и готовкой на отрядной кухне для пацанов и козлов, а, если дать пару-тройку сигарет, то и для мужиков. Кроме того, в обязанности шнырей входит уборка и мелкий ремонт барака, где их наставляет Витя Духота — хозяйственный мужик, чей голос имеет приличный вес в шурше смотрящего.

«Петухи» — это низшая каста (масть) зековского сообщества, имеющая статус неприкасаемых. Неприкасаемые делятся на два подвида — «рабочие» петухи и «нерабочие». Рабочими считаются пассивные гомосексуалисты, обязанные «по масти» удовлетворять сексуальные потребности всех желающих. На услуги петуха установлена общезоновская плата, — пачка сигарет «Прима», — с которой не спорили ни петухи, ни их клиенты. Замечу, что, по нынешним временам, занятие проституцией — дело, как правило, добровольное. Исключения составляют тупые клептоманы, постоянно «порющие бока» (ворующие из тумбочек соседей, крысящие с общака) и не реагирующие на уговоры, увещевания и даже на физические наказания в шурше.

Нерабочие петухи — это, по идее, единственная категория зеков, «с которых спрашивают как с понимающих за вольнячие дела». А спрашивать и наказывать их есть за что. Почти все нерабочие петухи безусловно виновны в совершении мерзких, жестоких и бессмысленных преступлениях. Все они «дети оперчасти», которая защищает своих внештатных сотрудников от психологических потрясений и физических травм. Именно из-за нежелания шурши портить отношения с оперАми, реальные извращенцы и уроды избегают «наказания членом», или вообще умудряются «пропетлять от петушатни». Между тем в повседневной жизни нерабочие петухи не расслабляются. Шурша, вынужденно отказавшись от физического насилия, направляет их на уборку прибарачных локальных участков («локалок») и туалетов, чистку канализации и другие грязные работы.

В соответствии с Понятиями, «все мусора — естественные враги зеков». В зависимости от удалённости «масти» от сферы интересов правоохранителей, определяется её «порядочность». Таким образом, самой порядочной мастью считаются мужики и пацаны (во всяком случае, формально, пока не доказано обратного); тогда как козлы, шныри и петухи относятся к непорядочным (и тоже, с оговорками).

Ещё одна непорядочная масть — это «барыги». То есть, менялы, занятые куплей-продажей и обменом разного рода бытовых ценностей, — как разрешённых на зонах (чай, сигареты, зубная паста и т. д.), так и запрещённых (вроде водки, наркотиков и так далее). Деятельность барыг связана с несанкцинированными передвижениями по зоне, чреватыми контактами с линейными прапорщиками, операми, режимниками и прочими представителями администрации. Несмотря на непорядочность барыг, их полезность понятна каждому. Поэтому честный, умеющий «крутиться» барыга всегда пользуется у зеков заслуженным уважением и поддержкой.

Как это ни странно может показаться, но «жизнь по понятиям» облагораживает зеков. В том смысле, что сдерживает, дисциплинирует и направляет зековские мысли в безопасное русло.

Проявляя повальную толерантность, зеки искренне не приемлют антисемитизм и ксенофобию, межпарийные и межконфессиональные дрязги, и прочую, никому не нужную антиобщественную активность. Украинские националисты и немногочисленные сторонники «Руськово мира» держат свои политические симпатии при себе, а потому не конфликтуют. Исторические и политические дискуссии, возникающие время от времени на бараке, проходят без перехода на личности и в рамках парламентского лексикона. Основная масса зеков в них не участвует, воспринимая подобные диспуты как нечто познавательное, интересное и даже развлекательное, но не имеющее прямого отношения к реальной жизни.

За решёткой беспроблемно сосуществуют украинцы, русские, цыгане, евреи, татары и прочие граждане бывшего СССР каких угодно национальностей. А также такие экзоты как пешаварский индус Али, кубинец «Куба» и целая толпа вьетнамцев во главе с их смотрящим по имени Чан Ван Тан (в просторечии Вам Дам Хунь). На зоне никогда не грызутся православные Киевского и Московского патриархатов, греко-католики, католики, и буддисты из местного общества «Белый лотос». Был у нас даже один мормон, не расстававшийся с «Книгой мормонов» и потешавший всех желающих невероятными историями из жизни Джона Смита и Бирхема Янга. Были у нас и протестанты (речь о них ещё впереди), отношение к которым было особым, но тоже не агрессивным.

2

Достаточно скоро моя жизнь вошла в спокойную, размеренную колею. Большую часть своего времени я был занят рисованием эскизов для мастеров ширпотреба и «бойщиков мастюх» (мастеров татуировок), за что и заработал прозвище-погоняло «Художник». Кроме того, я много читал и каждый день усиленно занимался физкультурой. Бытовые вопросы решались сами собой. Минимальные потребности, — питание в столовой («на хмыре») и крышу над головой, — мне обеспечивало государство, а сигареты с чаем (и прочие излишества) я зарабатывал своими художественными талантами.

С подачи отрядного завхоза Гоши я завязал отношения с козлами общезоновского масштаба — нарядчиком и диспетчером промзоны. Эти функционеры обеспечили мне свободный вход-выход на промзону («промку»), где я спокойно общался с зеками из других отрядов. Общение, не ограниченное решётками локальных участков, было нужно не столько мне, сколько самим зекам, быстро узнавшим о «грамотном мужике-юристе из пятого отряда, который ненавидит Советскую власть». Тот факт, что по образованию я экономист, да и власть у нас, вроде, давно не Советская, никого не смущал. Зеки считали, что грамотность в сочетании с ненавистью к начальству — достаточные качества для человека, готового помочь униженным и оскорблённым.

Очень скоро ко мне потянулись люди. Все они нуждались в совете-консультации, но чаще всего просили действенной помощи. Имелось ввиду написание разного рода документов: жалоб на приговоры судов; ходатайств о помиловании (от лица родственников зеков, депутатов местных рад и прочих уважаемых людей); просьб о помиловании (от лица зеков); а также заявлений в самые разные учреждения и организации.

На просьбы зеков я, — как правило, — реагировал с пониманием. Тут мне пригодились навыки составления официальных бумаг, знание структуры нашей власти, здравый смысл и Уголовно-процессуальный кодекс.

Иногда я обращался к Исправительно-трудовому кодексу, — точнее, к его конспекту, составленному мною в нелегальных (из-за необъяснимой недоступности ИТК для зеков) условиях. Исправительный кодекс становился актуальным в тех случаях, когда начинали беспредельничать представители нашей администрации. Самый распространённый вариант такого беспредела — это закрытие зека в ШИЗО за нарушение, выявленное незаконным образом. Например, за какую-то «запретку» (заточку, самодельный кипятильник — «машину» и так далее), обнаруженную в тумбочке зека во время его отсутствия. Поскольку обыскивать и досматривать личные вещи зека ИТК разрешает только в присутствии их хозяина и двух (!) понятых, я без лишних слов доставал чистый лист бумаги и, от имени зека, писал жалобу прокурору области. Жалоба начиналась стандартно: «Прошу применить закон к прапорщику имярек, позволившему себе такого-то числа, такого-то года нарушить Исправительно-трудовой кодекс Украины. Речь идёт о попрании…» Ну и так далее, по статьям ИТК.

Зек собственноручно переписывал мою жалобу в трёх экземплярах: первый — для официальной отсылки через зоновскую спецчасть; второй экземпляр (с отметкой спецчасти) оставался у зека; третий экземпляр «выгонялся на волю» нелегально, через родственников, приехавших на долгосрочное (трехдневное) свидание. Понятливый читатель догадался, что третий, нелегальный экземпляр гарантировал доставку жалобы адресату, тогда как отметка на втором гарантировала зеку безнаказанность за незаконную переписку, спровоцировавшую претензии прокуратуры.

Первый экземпляр обычно пропадал, зато третий всегда доходил куда надо. Прокурор раздражался, устраивал набег на зону и разбирался с прапорщиками, операми, режимниками и «Хозяином» — начальником зоны. Конечно же, разборки всегда носили семейный характер и за пределы зоны не выходили. Тем не менее, все поименованные в жалобах лишались премий, после чего, скрипя от злости зубами, временно усмиряли свой служебный пыл. Вот и славненько.

О моей роли в таких скандалах (спасибо стукачам) зоновское начальство знало, но никогда меня не трогало. Опера по-прежнему обходили меня стороной, а линейные прапорщики послушно следовали их примеру. Например, демонстративно, на глазах других зеков, отказывались выворачивать мои карманы. При переходе из промзоны в зону жилую никогда меня не шмонали, — хотя шмонать положено всех зеков без исключения. При шмонах на бараке выворачивались все тумбочки; все, кроме моей. Когда я лежал в санчасти, а рядом кто-то напивался, в трубочку прапорщика-контролёра дышали все пациенты; — и тоже, естественно, без меня.

Скорее всего, таким нехитрым образом мусора пытались дискредитировать меня в глазах зеков, имея ввиду уменьшить количество жалобщиков и размах «правозащитной деятельности» на зоне. А может, ни на что такое мусора не надеялись. Возможно, они тупо выполняли приказ «кума», который, как и раньше, продолжал считать меня скандальным идиотом, с которым лучше не связываться. Ну, и ладно.

* * *

В один из обычных, приятных своей предсказуемостью дней, исчез начальник отряда майор Чайкин. Среди зеков пополз слух: у майора отобрали пропуск и скоро будут увольнять. И не просто увольнять, а с позором, скандалом и волчьим билетом. Ого.

Надо сказать, что мой непосредственный начальник был личностью неординарной. С одной стороны, он пресекал любые проявления непорядочности и глупости у зеков; а с другой — крайне негативно относился к нарушениям закона представителями зоновской администрации. У спецконтингента майор пользовался реальным авторитетом, а с коллегами находился в постоянной конфронтации, что не мешало ему плевать и на то, и на другое. Между тем ни мусора, ни зеки не считали Чайкина эдаким бесстрашным Робин Гудом, забывшим о собственной карьере ради торжества абстрактной справедливости. Вся зона прекрасно знала о его могущественном родственнике — дяде-генерале МВД, который прикрывал любимого племянника во всех его конфликтах и даже продвигал по службе. И вот теперь с таким реликтом что-то случилось. Но что? Как? Почему?

На эти вопросы мне с удовольствием ответил завхоз Гоша. Проблемы у Чайкина начались несколько месяцев назад, когда зоновская администрация загорелась, казалось-бы, здоровой идеей. Было решено значительно увеличить количество комнат для длительных свиданий путём пристройки нового корпуса к старому зданию. Таким образом частота свиданий увеличится, очередь на них сократится, в результате чего обрадуются все: зеки, их родственники и гуманистически настроенная администрация; — если, конечно, родственники возьмутся за финансирование закупок стройматериалов.

Сказано — сделало. Отрядники довели до заинтересованных зеков суть идеи и сумму индивидуального взноса, родственники сбросились и дело пошло. Зам по тылу майор Томаз закупил нужное количество кирпича, цемента, песка, инвентаря и «малоценки»; зам по режиму майор Митрохин отрядил на стройку зеков, имеющих строительные навыки; организацию мероприятия обеспечил начальник промзоны майор Долматовский; общее же руководство взял на себя сам Хозяин. Зеки в рекордные сроки выгнали первую стену нового корпуса и приготовились к очередным свершениям, но… К сожалению, на этом идея строительства забуксовала.

Недоумевающих родственников собрали в зоновском клубе. С разъяснениями перед ними выступил бывший парторг зоны, а ныне начальник социального отдела подполковник Дурик. Общий смысл его выступления сводился к тому, что стройка НЕ ОСТАНОВИЛАСЬ, а всего лишь ПРИОСТАНОВЛЕНА. Среди причин досадной «приостановки» были названы: колебания цен, вполне обычные для рыночной экономики (к которой вы, уважаемые родственники, так неосмотрительно стремились); нерадивость смежников, которые меняют партнёров как последние проститутки (что вполне естественно в условиях отсутствия партийного контроля); киевские начальники, которые отвлекают администрацию от строительства своими дурацкими проверками (вами же, уважаемые родственниками, и спровоцированные); а также кристальная честность администрации, которая не сворачивает эти проверки с помощью разного рода подношений и взяток (впрочем, как сказал Дурик, «этот вопрос можно и пересмотреть»). Кроме того, Дурик жаловался родственникам на плохую работу банков, несовершенство стандартов, отсталость законодательства и, как сказал Гоша, «на разную прочую херню».

Родственники почти поверили Дурику, но тут неожиданно вмешался майор Чайкин. Взобравшись на трибуну, он громогласно заявил, что смежники, банки и стандарты ни в чём не виноваты. На самом же деле, остановка строительства объясняется исчезновением со стройки всего кирпича, цемента, песка, инвентаря и даже «малоценки». Далее Чайкин, мерзко улыбаясь, сообщил, что пропажа стройматериалов странным образом совпала с началом строительства сказочно красивого коттеджного городка на живописном берегу Днепра. На сегодняшний день, продолжал рубить Чайкин, часть коттеджей уже готова и даже заселена. И не какими-то сомнительными личностями, а людьми уважаемыми и даже известными. Такими как: начальник нашей зоны подполковник Тарасюк, его зам по режиму Митрохин, зам по тылу Томаз, начальник промзоны Долматовский и присутствующий здесь начальник социального отдела товарищ Дурик.

Услышав такое, зековские родственники взбесились и решили Дурика линчевать. Причём, прямо сейчас и прямо здесь, на сцене зоновского клуба. От тянущихся к нему рук Дурик увернулся и, оттолкнув правдоруба Чайкина, юркнул в коридор. Оттуда он рванул в приёмную Хозяина и по телефону вызвал областной ОМОН. Свирепые ОМОНовцы, натянув на рожи свои любимые маски, вытеснили негодующих родственников за периметр зоны. Там их затолкали в автобус и повезли в городскую прокуратуру на лекцию о способах разрешения конфликтов в правовом государстве. Прокурорша, — и, по совместительству, супруга начальника зоны, — ласковым голосом объяснила родственникам, что мерзавца Дурика следует не линчевать, а писать на него жалобу. В которой она, прокурорша, конечно же, досконально разберётся, — естественно, по закону и НЕ взирая на лица.

На чём остановились родственники с прокуроршей, Гоша не знал. Зато ему было точно известно, что у Чайкина начались неприятности, хотя, и не такие, чтобы уж очень.

— Ни хрена Чайкину не будет, — уверенно заявил Гоша, закругляя свой рассказ. — И я так думаю, и твой приятель Олесь так считает. Он всю мусорскую оперативку подслушал, можешь сам его расспросить.

Олесь В. заведовал зоновским клубом. Он действительно был моим хорошим приятелем и зеком с необычной «делюгой». Олеся, активного украинского националиста, посадили за попытку вывести на чистую воду мерзавцев, нарушивших выборное законодательство Украины. А конкретно, — партию социал-демократов, которая, вступив в сговор с председателем ЦВК, подтасовала результаты выборов в Верховную Раду в свою, соц-демократовскую пользу. Последствия преступной подтасовки Олесь исправлял в компании двоих соратников-националистов. Недолго думая, патриоты забрались в офис жуликоватой партии, выкрали дискету с истинными результатами всенародного голосования и выложили её в Интернетовскую сеть.

С точки зрения прокуратуры имела место кража со взломом, совершённая в присутствии трёх (!) охранников и трёх девок, которые помогали охранникам «охранять». На замечание нахального адвоката о невозможности «тайного хищения», — то есть «кражи», — в присутствии целых шести свидетелей, охранники заявили, что ни они, ни девки свидетелями быть не могут. Потому что подлые бандеровцы сначала вырубили всю охрану вместе с девками, а уж потом украли, что хотели. И не только, кстати, дискету, но и две, — нет, три, — литровые бутылки армянского коньяка и палку твёрдокопчёной колбасы из буфета Верховной Рады.

Услышав про коньяк с колбасой и вырубленных «свидетелей», прокурор тут-же, мстительно хихикая, увеличил сумму иска и переквалифицировал статью обвинения с «кражи» (ст. 140 старого УК) на «разбой» (ст. 142). Судья благосклонно выслушал прокурора, пожалел охранников с девками и влепил Олесю семь лет усиленного режима.

Показательно, что мотивация преступника, связанная с содержанием похищенной дискеты, в суде не рассматривалась и даже не упоминалась. Необычность уголовного дела Олеся подтвердила газета ОУН «Шлях перемоги». После суда на её страницах появилась статья под названием «Чи є в Україні політв’язні?», никаких реальных последствий не имевшая. Правоохранительные органы, её, видать, не заметили, а «вольная» пресса промолчала. Зато Петро Симоненко, известный кремлёвский холуй и главный украинский «комуняка», выступая в Верховной Раде, заявил, что «нашему народу не интересны выдумки гнусной бандеровской газетёнки». Намекал ли холуй на дело Олеся, или имел ввиду что другое, так никто и не понял.

— Я також вважаю, що Чайкін відкараскається, — сказал Олесь. — Щоправда… — тут он, слегка напрягаясь, перешёл на неудобную для него «московську говірку української мови». — Правда, на оперативке Хозяин грозился, что сорвёт с него погоны и отдаст под суд…

— Интересно, за что? — ухмыльнулся я.

— За перевищення службових повноважень, — ответил Олесь. — Тобто, служебных полномочий. Митрохин с кумом его поддержали, а Дурик старался всех затормозить. Напомнил всем о дяде-генерале и сказал, что Чайкин на таком суде устроит всем «козью ностру». Хозяин сказал, что всех выручит министр Табачник, которому администрация на шару выстроила охотничий домик. Дурик ответил, что Табачник открестится и от своего домика, и от знакомства с Хозяином. Хіба ж ні?

— Ну, да, — согласился я. — Табачник, он такой.

— Отож. Но Митрохин от Дурика отмахнулся, да и кум продолжал орать, хотя я думаю, что суда всё-таки не будет. Дело даже не в дяде-генерале, а в том, что мусоров у нас вообще не судят. В принципе и никогда. Не то что майоров, но даже сержантов. А иначе, представляешь, что скажет прокурору обычный сержант, привлечённый, скажем, за избиение задержанного? На кшталт того… Типа того, что, А ВЫ-ТО САМИ, ГРАЖДАНИН ПРОКУРОР, СКОЛЬКО ЛЮДЕЙ ИСКАЛЕЧИЛИ, КОГДА РАБОТАЛИ ОПЕРОМ В НАШЕМ РОВД? МОГУ НАПОМНИТЬ, — У МЕНЯ ВСЁ ЗАПИСАНО! Что, молчите? Отож бо й воно. А судье сержант намекнёт, что знает, сколько тот нахапал взяток и добавит, что это у него тоже записано. И свидетелей, если надо, найдёт. И очень даже просто, — ведь в мусорском мире всем про всех всё известно…

— Ну, да. А Чайкин, небось, знает побольше любого сержанта…

— Естественно, — хмыкнул Олесь. — И не только про нелегальный домик Табачника, но и о прочих безобразиях. Например, о том, как с промки левый товар отгружают. Как зекам за работу не доплачивают, и как в оперчасти пытают. И что жена Хозяина в прокуратуре служит, а тесть — в суде…

— Ну, да, — кивнул я. — И не только это знает Чайкин, ой, не только. И, естественно, обо всём расскажет, если мусора затеют возню с каким-то дурацким судом. Он у нас парень горячий.

— Горячий, — согласился Олесь. — Об этом и Дурик говорил. Сказал, что не надо было жлобиться и взять Чайкина в долю. Записать членом дачного кооператива, поделиться кирпичом, цементом, он бы и не вякал. Хотя…

— Хотя, вряд ли, — сказал я, поднимаясь. — Не такой он человек. Во-всяком случае, хочется на это надеяться. Ладно, Олесь. Спасибо за компанию, за информацию. Пора мне. Заходи, если что.

— Ти теж заходь, — ответил Олесь. — До речі. Цієї неділі мої друзі приїздять. Мають привезти новий фільм про вбивство Степана Бандери, «Аттентат» зветься. І ще документальну стрічку про того покидька Сташинського. Він, начебто, ще живий. Отже, чекатиму. Подивимось відік, посидимо, потеревенимо…

 

Одиночные передвижения по территории зоны запрещены. Мой путь от клуба до локалки родного пятого отряда был чреват «замечанием» в лично дело. Прапорщик Андрюша Семимесячный поднял голову и двинулся в мою сторону. Сделав несколько неуверенных шагов, он остановился, закурил и отвернулся. Правильно, Андрюша, молодец, так держать.

В локалке меня поджидал диспетчер промзоны Саня Кузнец. Встретившись со мной взглядом, Саня густо покраснел. Вся зона знала, что Кузнец краснеет не от смущения или стыда, а в тех случаях, когда ему нужно срочно высказаться.

— Привет, — сказал я, с любопытством рассматривая своего распираемого новостями гостя. — Ты почему не на промке? Случилось чего?

— Ага, случилось. Пошли к тебе, базар есть.

Заварив кружку чая, я уселся против Сани и приготовился слушать.

— На промзону я сегодня не ходил, — начал он. — Меня с утра дёрнули в администрацию, прямо к Хозяину. Чтобы поприсутствовал на разборках, к которым якобы причастен. А там комиссия какая-то, из Министерства. Потом ещё и кооператоры припёрлись. Караул, в общем. Ну, я им сразу и врубил, что во всём виноват капитан Кандыба, вот с него и спрашивайте. Тут вмешался Гропко, мусора отвлеклись, ну, я и слинял по тихой воде. Слушай, Художник, я у тебя отсижусь, не возражаешь?

— Ради Бога, — ответил я. — Чай есть, рыбка есть, чего бы не отсидеться. Как я понял, история с гвоздями наружу вылезла…

— Ещё и как вылезла, — выпучив глаза, чуть не крикнул Кузнец. — И с гвоздями, и с мечом. С мечом, правда, вопрос решился, зато с гвоздями… Я же Хозяину ещё тогда говорил, что с этим контрактом зона окажется в жопе. А он, мудак, не поверил. Сказал, что у заказчика ни в суде, ни в прокуратуре заявление не примут. И там, и там, сказал Хозяин, у него свои люди. Ну, это понятно, но нельзя же всё время на тестя и жену надеяться. А Кандыба, дурак, туда же, Хозяина поддерживает. Чего ты, Кузнец, воду мутишь? Бумажки какие-то, карандашиком чиркаешь… Хозяин сказал сделать, значит, сделаем. А контракты-шмуякты не нашего ума дело. Правильно я говорю, товарищ Хозяин? Правильно, Кандыба, молодец. Давайте, ребята, работайте, поменьше рассуждайте. Вот и наработали, мать его… Аграрии орут, обещают всем вырванные годы, Хозяин рычит, Кандыба мычит… В общем, полный писец. А Долматовский, гнида, варнякает, что это диспетчер, я, то есть, не досмотрел. Хорошо, Гропко вступился, сказал, что Кузнец не виноват, а Фесюра вообще не при делах. И что зек вообще не должен присутствовать при мусорских разборках…

Я прекрасно понимал смысл бессвязного рассказа Кузнеца и мысленно поздравлял себя за ту незначительную роль, которую играл в этом деле.

А дело было так. Всё началось со старшего опера Гропко, — как для опера, на удивление приличного мужика. Точнее, не с самого Гропко, а с его жены, которая служила в местном драмтеатре ведущей актрисой. Не так давно театр начал репетиции новой и очень прогрессивной постановки шекспировского «Отелло», в которой красавица-жена играла, конечно же, Дездемону. В новой постановке красавице нравилось всё — оригинальная режиссура, партнёры, оформление, музыка с хореографией и свет. Всё, кроме одного — реквизита. А конкретней, Дездемоне очень не нравился картонный меч, с которым Отелло разгуливал по сцене и портил всю картину. Режиссёр соглашался с тем, что меч — это слабое место в его постановке. Соглашался, нервничал и долго ругался с художником-реквизитором. После чего, — с болью в сердце, — признавал: достоверно воспроизвести этот атрибут феодального прошлого в условиях украинской провинции совершенно невозможно. Проблемами театра прима поделилась с любимым мужем, а тот, как и подобает настоящему мужчине, пообещал «всё порешать» в течение самого ближайшего времени.

Будучи Начальником С Большой Буквы (точнее, представителем оперчасти, курирующим промзону), проблему театра Гропко переложил на своего подчинённого. Подчинённым был Мастер На Все Руки (тоже с большой буквы) зек по имени Юра Фесюра.

— Ха, — сказал Юра, внимательно выслушав опера. — Что два пальца об асфальт.

Думая об исходном материале для правильного меча, добросовестный Фесюра сразу же отмёл фанеру, дерево и жесть как профанацию большого искусства.

— Меч должен быть мечом, — сам себе сказал Фесюра. — Тем более, что и Гропко на этом настаивает.

С этими словами Юра пошел на большую зоновскую свалку, где раскопал сравнительно новый, но сильно побитый в трёх авариях автомобиль «Форд». За один день он снял с «Форда» уцелевшую рессору и очистил её от ржавчины. На второй день Юра зашел в инструментальный цех, где, с помощью парового молота, яростно плющил рессору без малого три часа. Расширив её раз в десять, он смыл в душевой пролетарский пот и пришёл ко мне.

— Художник, — сказал Мастер Юра, — а можно на этой железяке изобразить контур крутого старинного меча? Только очень крутого, чтобы не стыдно было, а?

— Можно, — ответил я. — А перед кем не стыдно?

— Перед Гропко, — сказал Юра. — И перед его женой. Ну, и перед людьми. В общем, неважно…

— Самый крутой меч — это катана, — с умным видом изрёк я. — За катану перед людьми стыдно не будет?

— Не будет, — убеждённо ответил Фесюра. — Катана — пойдёт, это стопудово.

— Заходи минут через двадцать, — сказал я, — а то и раньше. В общем, как чаю попьёшь, так и заходи. Кстати, а рукоятку меча тоже рисовать?

— Не, рукоятку не надо. Ты к лезвию только штырь для рукоятки пририсуй. А сама рукоятка — это моя забота.

Я внимательно осмотрел широкую и очень тонкую полосу сверхпрочной стали, примерился и в четыре движения изобразил на ней силуэт катаны — страшного оружия японских самураев.

— Супер! — восхитился Фесюра. — В самый раз. Я такую хреновину в кино видел. Там её за спиной носили. А когда надо, сгибали и прятали в штаны под видом пояса. А если враг нападает, надо только защёлку на пряжке-рукоятке повернуть — и готово. Мой меч — твоя голова с плеч. Да-а-а… Раз такое дело, защелку с пряжкой я тоже сделаю. И заточу, само собой. Чтобы всё было натурально, а не туфта какая…

— Ну и заказ тебе Гропко сделал, — я озадаченно покрутил головой. — И всё-таки, на хрена ему такой меч нужен?

— Не ему, а жене, — ответил Юра. — И не жене, а её театру. И даже не театру, а вообще… Короче, долго рассказывать. У меня задача конкретная: сделать самый крутой меч самого высокого качества. Чтобы каждый, кто его увидит, обосрался от страха. Чтобы у всех кровь стыла… Кстати, ты теперь тоже в тему вписался.

— М-да-а…

— Я, правда, не знаю, справится ли с таким мечом Отелло, — почесал затылок Юра.

— При чём здесь Отелло? — удивился я, хотя цепочка уже начинала складываться: «Гропко — жена из театра — театр — Отелло»…

— Да этот, который на сцене, — подтвердил мою догадку Юра. — Если жена Гропко принесёт в театр меч, которого у них нет и быть не могло, то станет там самой главной. Авторитетной. Незаменимой. Которую никогда не уволят, понял?

— Ну-у…

— Конечно, дело опасное, — продолжал рассуждать Юра. — Таким мечом можно запросто руку отхватить, а то и голову. Особенно по пьянке. Это ж артисты, известное дело. А с другой стороны, техника безопасности нас не колышет, правильно?

— Действительно, — согласился я. — Наше дело — это качество. А там, хоть трава не расти.

— А качество я обеспечу, — заулыбался Юра, обрадованный моей поддержкой, — не сомневайся. Заходи завтра в инструменталку, посмотришь, как получится.

Получилось у Фесюры как надо, и даже слишком. Я увидел самую натуральную катану с очень красивой эбонитовой рукояткой. Рукоятка, которую Юра насадил на предусмотренный в эскизе штырь, была иссиня-чёрного цвета с изящными золотыми, оранжевыми и зелёными узорами. Переплетавшиеся между собой узоры создавали впечатление декоративного японского сада с микроскопическими листочками, веточками и сидящими на них птичками. Веточки игрушечных деревьев сходились в самом конце рукоятки и естественным образом вростали в обещанную Фесюрой защелку. Ну и ну.

— Ни хрена себе, — не сдержался я. — Лихо у тебя получилось. А защелка… Что, меч действительно защёлкивается? И скручивается в кольцо?

— Ха, — сказал Фесюра. — Что два пальца об асфальт. Смотри сюда.

С этими словами Юра взялся за рукоятку и направил остриё меча на ворота инструментального цеха. Изобразив на лице гримасу, с которой, по его мнению, самураи ходили в атаку, Юра зашевелил мечом из стороны в сторону, постепенно наращивая амплитуду колебаний. Меч, как кнут Будулая, завилял туда и обратно, приближая свой острый конец то к левому, то к правому плечу бесстрашного эксцентрика-эквилибриста. Под занавес своего аттракциона Юра ловко ухватил смертоносное жало левой рукой, без усилий дожал его до рукоятки и защелкнул.

— Ну, вот, — самодовольно ухмыльнулся он. — Теперь перед вами совершенно обычный, на первый взгляд, поясной ремень. Сто пятнадцать сантиметров в окружности, это если с рукояткой и пряжкой. А чтобы ненароком не порезать поясницу, я кожаную прокладку сделал. С петельками, видишь? Но, в случае чего, ремень превращается в меч. Как в кино. Оп!.. Видал?

— Прекрасно, — сказал я. — А прокладка становится ножнами. И техника безопасности предусмотрена. Если её не нарушать, никто никому ничего не отхватит. Ни руку, ни голову. Выходит, работа готова?

— Не совсем, — помрачнел Юра. — Не до конца.

— А в чём дело?

— Если по-честному, то на лезвии такого меча должен быть какой-то рисунок. И надпись по-японски. Точно говорю, я в кино видел. Вот бы и нам бы… А?

— Сделаем, — ответил я, захваченный порывом добросовестного Фесюры. — Есть и надпись, есть и рисунок. Такой пойдёт?

Я показал на стоящий у верстака большой пакет китайского чая «Красный дракон». На пакете был изображён сказочный дракон в окружении двух вертикальных рядов иероглифов. Иероглифы, правда, были не японскими, а китайскими, зато точно соответствовали названию чая, — а как иначе, — и вполне годились для надписи на страшном клинке.

— Кайф! — крякнул довольный Фесюра. — Как только переведёшь эту картинку на лезвие, я тут же её зачервлю. А потом отполирую клинок по новой и заанодирую. По усиленной схеме.

— Чего сделаешь? — не понял я. — Зачервлю? Зачервишь? Заанод…

— Ну-у, есть такая технология фиксация рисунка на металле, — поморщился Юра. — Червление называется. И анодирование, чтобы блестел всю жизнь. В общем, не парься, это мои проблемы. Часа тебе хватит?

— Хватит двадцати минут. А сможешь своё червление сделать красным? Ну, как на пакете?

— Что два пальца об асфальт.

На следующий день я увидел окончательный вариант Фесюриной работы и громко ахнул. И немного загордился. Как субподрядчик и в некотором роде вдохновитель, — разве нет? А гордиться и восхищаться, скажу без малейшего преувеличения, было чем. Юра держал в руках светящееся неоновым светом произведение искусства, способное восхитить всех режиссёров, театралов, меценатов и эстетов вместе взятых. И не только, как вскоре выяснилось, меценатов с эстетами.

— А ты знаешь, что это самый настоящий меч? Боевой, без туфты, как и обещал, — бубнил Фесюра, любовно поглаживая крылья дракона, уложенные мной вдоль кромок меча. — Я его заточил острее всякой-любой бритвы. Вон, два шныря насухую побрились и, в натуре, без единого пореза. А ну-ка, идите сюда.

Я посмотрел на двух выбритых до синевы шнырей и спросил:

— Как думаешь, Юра, мусора от нашей работы не ох…ют? Боюсь, такой меч с зоны не выпустят и до Отелло он не доедет. Это же не простой реквизит и не самопальная выкидуха, за которую дают пятнадцать суток ШИЗО. Это натуральное орудие убийства, назначение которого совершенно очевидно любому дебилу, в том числе и нашим мусорам.

— А мне насрать, — беззаботно улыбнулся Фесюра. — Ты сам сказал, что наша задача обеспечить качество, а остальное нас не чешет. Тем более, это заказ Гропко, а про заточку-полировку он знает. Вот пусть Гропко со своим начальством и объяснется, думает, как ему с мечом до театра добраться. Кстати, он нас в первом цехе ждёт, на испытания. Пошли, поприкалываемся…

Выбор места испытаний был логически определён предшествующими событиями. Дело в том, что за три недели до разговора Гропко с любимой женой на зону заехала делегация заказчиков. Это были представители местного сельхозкооператива «Дружба», которые предложили Хозяину заказ на производство ста тысяч больших гвоздей на условиях предоплаты. Заказ был рассчитан на месяц и оформлен в виде контракта, который Хозяин подписал не раздумывая. Через неделю, когда деньги кооператива оказались на зоновском счету, Хозяин явился на промку и объяснил начальнику цеха № 1 капитану Кандыбе и диспетчеру Кузнецу суть задачи.

Кандыба тут-же согласился, а Кузнец испугался.

— Не будь дураком, Кандыба, отказывайся, — шипел он в ухо капитана. — Производительности наших четырех станков на такой заказ не хватит. Разве что за год, ты на расчеты посмотри. В лучшем случае — за шесть месяцев. Это если поломок не будет и то, если работать в две смены. А две смены — это новые люди, специалисты, а где их взять? Короче, Кандыба, хорош херню молотить… Скажи Хозяину, что контракт нужно разорвать, деньги вернуть. А иначе, мы с тобой, Кандыба, краями пойдём.

— Цыц, — отмахнулся Кандыба. — Мне похер наша производительность. И твои расчеты тоже. И вообще, как вы, гражданин осУжденный, разговариваете с офицером?

Отмахнулся от Кузнеца и Хозяин, думавший тогда не о выполнении какого-то дурацкого контракта, а о направлениях расходования крупной суммы, оказавшейся в его руках благодаря доверчивости лохов-кооператоров.

И вот теперь, за несколько дней до окончания срока, контракт был выполнен всего на двенадцать процентов, а ответственные за него люди, что называется, «не мычали и не телились». Более того. Производитель работ Кандыба и куратор промзоны Гропко решили не отдавать готовый процент кооператорам, а использовать его для более интересного дела. Этим делом и было то самое испытание катаны, на которое явились мы с Юрой.

Увидев сияющий неестественным светом меч, офицеры возбудились.

— Ох, и ни хера себ

...