иной свет – это свет свечи. Что-то во мне заставляет спрашивать себя: было ли искомое общение торжественной встречей с памятью или только желанием такой встречи? Было ли это чем-то вроде возвращения той другой поэзии, которую труды наших предков оставили нам наряду с поэзией, что нам оставил их разум? Или, быть может, это было объяснением страсти ко все большему слиянию с телом алфавита, как воображал изобретший его финикийский грешник – тот, что боролся с ним и творил его. Я спрашиваю его сквозь расстояния, что одновременно разделяют и соединяют нас: почему ты не позволил нам писать телом самих вещей вместо этих букв, обреченных всегда оставаться абстракцией?
Я родился на каменоломне лилий, вырос на оси молний, и теперь живу между светом и травой. Я бушую и пробуждаюсь, я сверкаю и омрачаюсь, я проливаюсь дождем и выпадаю снегом. Часы – мой язык, а страна моя – день.
(Люди спят и лишь умерев просыпаются) или как сказано было: «Вы спящие, и, если проснетесь, умрете», как-то так это скажут.
Вы – грязь на моем оконном стекле, я должен стереть вас, я – грядущее утро, и карта, что чертит себя сама.
Я вижу, как ее грядущее проступает за страусиными ресницами. Я соблазняю ее историю, ее повседневность, обрушиваюсь на них как скала или гром. На изнанке полдня я запускаю ее историю.
Я чужой вам, я на другой стороне. Я собой заселяю страну – и во сне, и наяву, я раскрываю бутон, и живу в нем.
Нужно, чтобы нечто рождалось, и я молниям открываю пещеры под собственной кожей, я строю гнезда. Нужно, чтобы я громом прошел сквозь соломенно-грустные губы, между камнем и осенью, между плотью и порами, между одним бедром и другим.
И поэтому я пою: – Приди ко мне, образ, наша агония тебе к лицу.
И поэтому я кричу и пою: – Кто принял нас здесь по-матерински, кто кормит нас смертью?
Я приближаюсь к себе, приближаюсь к развалинам. Меня охватывает губительное молчание – мал, чтобы канатом обернуться вокруг земли, и вовсе не настолько остер, чтобы пронзить лик истории.
Вы хотите, чтобы я был как вы. Вы ва́рите меня в котелке ваших молитв, вы меня разбавляете солдатской похлебкой, добавляете перец тирана, и разбиваете меня как царский шатер, воздвигая мой череп как флаг.
– О, смерть моя,
приходи вместе со всем этим ко мне, я бегу, бегу, бегу к тебе.
Даль отделяет вас от меня огромностью грезы.
Я дразню в вас гиен и дразню богов. Я высаживаю в вас смуту и вскармливаю вас лихорадкой, я учу вас странствовать без проводников. Я – полюс ваших экваторов, я – проходящая весна. Я – дрожь в ваших глотках, и ваши слова пропитаны моей кровью.
Ты подползаешь ко мне как ящерица, я привязан к твоей пыли. Но нас ничто не связывает, а разделяет всё. Пусть один я сгорю, пусть пройду сквозь вас световым копьем.
Я не могу жить с вами, не могу жить ни с кем, кроме вас. Вы – волны моих чувств, и мне нигде не скрыться от вас. Но закричите же: «Море! Море!» Но поймите, что на вашем пороге солнечные бусы.
Откройте мою память, обнаружьте мое лицо под ее словами, мои буквы. Когда вы увидите пену, ткущую мою плоть, и камень, растворенный в моей крови, вы увидите и меня.
Запертый словно ствол дерева, сущий и несжимаемый как воздух – я не смогу вам подчиниться.
