иной свет – это свет свечи. Что-то во мне заставляет спрашивать себя: было ли искомое общение торжественной встречей с памятью или только желанием такой встречи? Было ли это чем-то вроде возвращения той другой поэзии, которую труды наших предков оставили нам наряду с поэзией, что нам оставил их разум? Или, быть может, это было объяснением страсти ко все большему слиянию с телом алфавита, как воображал изобретший его финикийский грешник – тот, что боролся с ним и творил его. Я спрашиваю его сквозь расстояния, что одновременно разделяют и соединяют нас: почему ты не позволил нам писать телом самих вещей вместо этих букв, обреченных всегда оставаться абстракцией?
А улица все еще опутана священниками, колонизаторами и капиталистами – тремя приметами трех (европейских) исторических этапов, сошедшихся вместе на ливанской земле, здесь около нашего убежища, чтобы аплодировать тому, как в дымке Бейрута разлетаются мельчайшими частицами фрагменты тел.
Эта тьма – скрытый свет, извлекающий тебя даже из твоей же тени и переносящий в центр светового взрыва, где ты чувствуешь себя сверхсвязным единством, но в то же время одиноким и разъятым на части.
Тонкая свеча почти погасла. И это хорошо для нее. Как будто она тоже ненавидит свет, исходящий от ракет и снарядов: они сдавливают горло нашего Средиземноморья, разрывая его голосовые связки, смешавшиеся некогда с голосами, что поют славу человечеству. А ты, не утомился ли, дорогой читатель, от всей этой древности, пульсирующей в глубине истории? Но разве не видишь ты, как поэзия изливается из того, что иные из нас полагают совсем не поэтичным? Разве не видишь, как то, что мы называем действительностью, – только шелушащаяся кожа: коснись ее, и она красноречиво заговорит о том, что скрывает под собой – о той иной тайной действительности, где человек сам становится поэзией бытия
Вспомним тех, кому не по душе четки и кто любит электричество, ведь они, может быть, не понимают или не замечают: только с помощью четок можно прикоснуться к электричеству, к этому янтарному телу, потирая которое, наши собственные тела не будут – благодаря тени – оглушены той прозрачной ночью, что укрывает тело янтаря и само укрывается им. Как глубоко было бы твое наслаждение, дорогой читатель, если бы ты послушал моего друга, художника Самира Саеха, когда он рассуждает об этом наэлектризованном янтарном теле, или об Электре, воплощенной в янтаре! Когда он говорит об этом, перебирая четки, изучая их кончиками пальцев или слегка прикасаясь к ним губами, можно почувствовать, как собираются тучи и едва ли не ударяет молния, затопляя комнату дождем
Мы говорим, что греза или то, что мы так называем, – не что иное, как истина, пока еще не исчерпанная зрением (то есть разумом и глазом), а то, что мы называем истиной, – не что иное, как исчерпанная нами греза. Мы говорили, что тень – это естественное состояние вещей, а свет – состояние переменное. Когда весь мир превратится в свет, пусть даже электрический, он утратит и тайну, и красоту, и прелесть. Поэтому я на стороне тьмы и вместе с тем на стороне свечи, пока иные из нас на стороне слепящего электрического света. Их воодушевление росло, когда они думали, что электричество напрямую происходит от финикийской энергии, явившейся однажды, чтобы помочь человеку с делами, но затем скрывшейся по многим причинам, чтобы вновь явиться уже в нефиникийской форме и в совсем другом месте.
Символически или, лучше сказать, мифологически эта энергия выражена в той ливанской, вернее греческой или сирийско-греческой, женщине (если мы дорожим почтением к легендарной истории), имя которой – Электра. Она была сестрой Кадма (финикийца), открывшего алфавит Западу (и в особенности грекам), и дочерью Атласа, несущего на плечах небо, и племянницей Прометея, похитившего огонь у богов, чтобы передать его роду человеческому. От Кадма происходит Фалес Милетский, первый, кто в фараоновых храмах исследовал свойства света (или, лучше сказать, свойства электричества) с помощью желтого янтаря, из которого делались самые красивые и дорогие четки
