Оглавление

Годы: 1961—1997

Я проработала в местной Телекомпании 36 лет. За эти годы у меня накопилось много записок и когда набрала их в компьютере, подумалось: а, может кому-то они буду интересны? И спустя месяцы «соткалась» из них и воспоминаний повесть, которую и предлагаю читателям.

Годы с 1960 по 1997.

Есть в моих дневниках молодости такая запись:

«Вчера ехала поездом в областной центр на семинар, рядом играли в карты ребята. При проверке у них не оказалось билетов. Троих контролеры увели, четвертый пошел сам, а пятый:

— Вот дурак! — бросил ему вдогонку.

Потом помедлил и пошел следом.

А на семинаре… Весь день — лекции, лекции, от которых становилось тошно, — похоже, что социалистический идеологический аппарат хочет сделать из меня существо, которые только бы подчинялось и не пыталось думать».

Спустя три месяца после окончаний школы, я уже работала в библиотеке воинской части. Но вначале ездила в Ленинград поступать в Технологический институт, ведь там училась моя двоюродная сестра и так интересно рассказывала о нём! Поезд тащился почти два дня, я лежала на верхней полке, за всю дорогу ничего не ела и плакала, — казалось, что расстаюсь с родным домом навсегда! — и так настрадалась, что при подъезде к Ленинграду вышла в тамбур и упала в обморок. Но отчаяние мое было напрасным, — провалилась по химии. На деньги, которые мама наскребла для этой поездки, купила бусы, так что на обратную дорогу запаслась только тремя помидорами и буханкой хлеба.

Книг в библиотеке было тысячи три, читателей мало и каждый день начинался с того, что надо было получить газеты, расписать по подписчикам и раздать. Иногда посылали меня в областной город на окружные семинары, которые вёл подполковник Шаманин, и как-то сразу он «положил на меня глаз», а потом и приезжать стал, — зайдёт в библиотеку и угощает конфетами. Видела, что нравлюсь ему, но это только смущало, хотя, конечно, и льстило: такой человек и… А еще при клубе художником-оформителем работал Игорь Борисов. Был он старше меня лет на десять, строен, почти красив, но непонятен, — сдержан, немногословен, с какой-то неожиданной реакцией на мои слова, эмоции, — и, влюбившись, всё фотографировал меня, так что, о тех годах у меня сохранилось много фотографий.

Мой начальник майор Михайленко был ворчлив, неприветлив и часто доводил меня до слез, заставляя делать то, что казалось унизительным, — разносить по домам газеты, за которыми офицеры в этот день не пришли в библиотеку. Конечно, в принципе работа моя была не трудной, но от мелочных нападок начальника зачастую уставали нервы, поэтому, приходя домой, я сразу ложилась, — не было ни сил, ни желания даже поесть, — и бывало такое, что мама вначале отпаивала меня чаем из ложечки, а уже потом я вставала и ужинала. А может, уставала еще и потому, что выматывали те двенадцать-пятнадцать контрольных работ, которые надо было написать и отослать, ведь год спустя я поступила на заочное отделение библиотечного факультета в Ленинградский институт Культуры.

А еще каждый день надо было помогать маме и брату на огороде, парниках, да и на танцы хотелось успеть, — заходили подружки, ждали. Так что спустя три года моей работы в библиотеке мама как-то стала поговаривать: «Прямо на глазах моя девка тает. Ну, настолько слаба стала, настолько, что того и гляди чахоткой заболеет!»

Под Новый, пятьдесят девятый, мама поехала в гости к старшему сыну Николаю в Ленинград, и я написала ей такое, сохранённое среди моих записок, письмо: «Мама, как тебе гостится? Хотя бы написала несколько срок! А у меня с котами и собакой мука: ничего, паразиты, не жрут! Я уж думала: не голодовку ли объявили, требуя, чтобы ты скорей вернулась? Но, оказалось, нет. Вчера купила сто грамм конской колбасы, про которую поют: „Сперва ты меня носила, теперь я тебя ношу“, сварила им похлебку, приправив этой самой колбасой, так они сразу её сожрали. Но кто-то из них ночью утащил оставшийся кусок, вот теперь и гадай: чем кормить? А так все нормально. В доме у нас тепло по сравнению с улицей, и ниже пяти градусов температура не опускалась. Виктор приезжает из Брянска часто. Отснял еще один фильм. Ну и хохотали же мы, когда его показывали по телевизору! Вначале-то запустили вверх ногами, а мы сидим и думаем: что бы это значило? А вообще-то фильм там очень хвалили и ставили в пример всем операторам. Во как! И ты в нём была. Со своими пирогами. Именно это всем и понравилось. И еще: прислали мне письмо из Института, что надо пройти практику в библиотеке, так что придется ехать в Брянск, в нашей-то нет ни методического отдела, ни библиографического. Одна я этого не решу, поэтому, когда приедешь, будем думать».

И мама настояла, чтобы я уволилась из библиотеки. А через два года, — в шестьдесят первом, — брат Виктор, уже работающий в Брянске телеоператором в Комитете по радиовещанию и телевидению, на время моей практики в Областной библиотеке, устроил меня туда помощником режиссера. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорцеву, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось, — на тридцать шесть лет.

Из записок:

«Ровно месяц, как я — помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами.

И сегодня сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которых много накопилось за год.

Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, — умные, много читающие и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу».

Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надумали спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов, и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили кирпичами, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а клумбы заросли травой.

«Элла Миклосина — наш диктор. И красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое лицо с большими синими глазами, — моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье. Иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, — грубо! — расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, — сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, — понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, — не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.

…Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я, готовясь к эфиру, расставляла фотографии по пюпитрам. Но вот они стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Я подсказала: «Глюк», а они, взглянув на меня, презрительно хихикнули, — из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! — а потом всё ж вписали.

Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие? А, может, и не надо этого делать?

…Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.

Странно, обычно замкнут, незаметен, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами, а вот, пригласил к себе всю постановочную группу. И было шумно, бестолково, да еще… Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а не то, что здесь… Дура! Мне стало стыдно за неё и сказала:

— А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!

И что ж? Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Наших «премьерш» это почему-то развеселило, схватили кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том… Он встал, побледнел… и словно застыл! А потом мы услышали тихое:

— В Ленинграде… в блокаду…

И выбежал.

Оказалось, — тут же нашептала мне на ухо Роза, — во время войны, блокады в Ленинграде, из всей семьи только он и выжил.

…И всё же не увлекли меня наши философы. Особенно неприятным становится Недвецков с его речами. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое… словно палкой по деревянному штакетнику, а в результате пустота. Кажется, что все боли мира ему — до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. Хочет ехать в Москву и преподавать в Университете. И чему будет учить своих студентов?

…Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?

…Сняли с Раисой комнату на шумной улице в деревянном домике у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь домой в Карачев езжу реже, — с Раисой ходим в кино или просто по городу, — и мне с ней пока интересно».

Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами»[1], чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания.

Конечно, была она образов