Лидия Алексеевна Чарская

Дели-акыз

ПРОЛОГ

в двух главах.

ГЛАВА I

  

   Пять молодых девушек в нарядных белых платьях и в таких же шляпах одна за другой впорхнули в светлую, веселую приемную Н-ского приюта.

   Старая прислуга начальницы приюта оглядела с любопытством необычайных юных посетительниц и их радостно-взволнованные лица и пошла доложить о них своей барыне. И тотчас же по её уходе в комнате все зашумело и зазвенело сдержанным звоном молодых оживленных голосов.

   — Вот и приняла... Вот и приняла... Ага! Что? А ты еще говорила, что не примет, Шарадзе! Всегда так: брякнешь, не подумав, а потом...

   И одна из юных посетительниц, тоненькая, необычайно изящная шатенка с вьющимися волосами, торжествующе взглянула на подругу, нескладную, высокую девушку, красивые черные глаза которой, как и её смуглое худощавое лицо явно обнаруживали кавказское происхождение.

   — Погоди еще радоваться, Баян: рано пташечка запела, как бы кошечка не съела... — гортанным голосом, с восточным акцентом, ответила смуглянка.

   — Типун тебе на язык, Тамара! — сказала маленькая, с большими светлыми глазами девушка, быстро вскочив с дивана, на котором она уже успела расположиться. — Не может она не принять и не выслушать вас, когда мы приехали по такому важному делу, да еще и с рекомендацией от само-то барона-попечителя...

   — Разумеется, Золотая рыбка права! — подхватила третья посетительница, болезненного вида девушка, белый легкий наряд которой придавал ей какой-то воздушный вид. — Разумеется, вас и выслушают и день назначат, когда привести сюда нашу маленькую, родненькую девчурочку...

   Голос Вали Балкашиной при этих словах вздрагивает от волнения, а глаза внезапно наполняются слезами.

   Тотчас же из-за пояса извлекается кружевной платочек, и тихое неожиданное всхлипывание раздается в светлой приемной.

   — Ну, вот еще! Этого еще недоставало... Здравствуйте! На третий день выпуска слезы лить! — возмутилась четвертая посетительница — хорошенькая, кудрявая Ника Баян. — Пожалуйста, прошу тебя, не распускай ты своих нервов! Ведь нашей Тайночке, право же, здесь будет очень недурно, уверяю вас, mesdames, даже очень хорошо... Ну, да, конечно, о-о-чень хо-ро-шо... — срывающимся голоском доканчивает Ника, и тоже достает из-за пояса кружевной платочек, которым закрывает свои карие, оживленно сверкавшие до этой минуты глаза.

   Всхлипывания двух девушек вызывают слезы у третьей. Теперь плачет очень высокая, тонкая, с осиной талией и задумчивыми глазами, блондинка Муся Сокольская, "Хризантема" по прозвищу, данному ей её подругами. К ней немедленно присоединяется "Золотая рыбка", т. е. Лида Тольская, закадычная подруга Муси. Девушки тихо плачут, плотно прижав к глазам свои носовые платки.

   Крепится только армянка Тамара Тер-Дуярова, или "Шарадзе". Прозвана она "Шарадзе" своими одноклассницами за постоянную привычку задавать шарады и загадки. Но и её черные восточные глаза сейчас усиленно моргают, чтобы

   как-нибудь задержать навертывающиеся на них непрошенные слезы.

   — Mesdames, перестаньте! — говорит Тамара. — Перестаньте реветь! А то и я зареву... Ника, сделай "умное лицо", пусть посмеются лучше... Или я новую шараду залам... Ну же, действуй Ника ...

   Но той не до "умного лица" нынче. Когда Ника Баян, общая любимица всего института, бывала в хорошем настроении, она могла уморить со смеха весь класс. Она умеет подражать голосам и манерам начальства и подруг или изображать тех и других, умеет совершенно изменять выражение своего хорошенького личика и делать из него "умное лицо", то есть такое, при виде которого все невольно хохотали до слез. Кроме того изящная Ника прекрасно танцует. Часто по вечерам, оживленная и прелестная, она носилась перед восхищенными подругами в бешеной пляске, с растрепанными кудрями и блуждающей улыбкой, приводя юных зрительниц в неописуемый восторг.

   Но сейчас Ника "скисла". "Скисли" и остальные её подруги заодно с нею. Все пять девушек глубоко ушли в мягкие, какие-то особенно располагающие к отдыху, кресла и время от времени тихо перекидывались сквозь слезы коротенькими, отрывистыми фразами

   — Она у вас такая избалованная... Ей будет трудно среди чужих...

   — Конечно, трудно. Мы так любили ее...

   — И так ласкали...

   — А Ефим был прекрасным дядькой нашей Тайночке.

   — Здесь уже не будут ее кормить так, как у нас...

   — Ну, это даже хорошо. От конфет и сладостей у неё часто болел животик, — серьезно вздыхает Варя Балкашина.

   — Валерьянка, не говори ерунды... Пока ты живешь на свете, живут валерьяновые и другие капли, и никакие болезни нам не страшны! — звенит громко голосок Лиды Тольской.

   Валя Балкашина, или "Валерьянка", отнимает на минуту кружевной платок от влажных глаз и обиженно спрашивает:

   — Что ты хочешь этим сказать, Тольская?

   — Но, ведь, у тебя же всегда был запас лекарств в тируаре (ящик стола), и ты страдаешь манией лечить всех и каждого, моя дорогая... Не даром же мы прозвали тебя "Валерьянкой" — оправдывается Лида.

   — Глупое институтское прозвище. Мы не воспитанницы больше, и пора это забыть, — еще обиженнее тянет Валя.

   — Перестаньте, дети мои!.. Тут не место для споров и пререканий. Подумаем лучше о вашей Тайночке. Каково-то ей будет здесь! — останавливает своих подруг Ника Баян.

   — Будет скверно, что и говорить.

   — И весьма! После нашего-то баловства, после наших-то забот!

   — Ясно, что скверно будет. Кто же станет здесь так заботиться о ней!

   — Понятно, никто.

   — Бедная Тайночка! Бедная Глаша!

   И девушки снова хватаются за платки. Тихое всхлипывание постепенно переходит в громкое. Кажется, будто и сама комната омрачается изливающимся здесь молодым горем.

   Медленно приподнимается тяжелая плюшевая портьера над дверью, и на пороге приемной показывается небольшая плотная женская фигура. Посетительницам бросается в глаза совершенно седая голова и длинный восточный нос.

   Это начальница Н-ского приюта, старая княжна Надежда Даниловна Дациани, уроженка Тифлиса. Ей шестьдесят с лишком лет, но глаза её еще пламенны, а лицо еще свежо и приятно. В молодости княжна Дациани пережила глубокое горе: любимый ею жених погиб от разбойничьей пули в горах. Надежда Даниловна, оставшись верною его памяти, дала клятвенное обещание никогда не выходить замуж и стойко сдержала свое слово. В молодости же она была пожалована придворным званием фрейлины и занялась делами благотворительности. Лет двадцать тому назад ее назначили начальницей Н-ского приюта для девочек, и она вся ушла в заботы о своих новых питомицах.

   Старая княжна довольно долго простояла на пороге своей гостиной, молча разглядывая своих необыденных плачущих и ничего не замечающих посетительниц. Потом легкая, незаметная улыбка, сморщила её губы и скрылась в задумчивых восточных глазах.

   — Гм! — кашлянула княжна, — чем могу служить, mesdamoiselles?

   Девушки вздрогнули от неожиданности. Платки мгновенно исчезли в глубине карманов, и перед старой придворной дамой предстали смущенные, разрумяненные от слез, совсем еще юные девичьи лица. Все пять молодых девушек поднялись со своих мест, выстроились в линию и, отвешивая плавный, по всем правилам института, реверанс, несколько нараспев, хором произнесли:

   — Nous avons l'honeur de vous saluer princesse! (Мы имеем честь приветствовать вас, княжна!).

   Когда фраза была окончена, темноглазая, розовенькая Баян, вспыхнув до ушей, подумала:

   "Мы с ума сошли! Как это глупо, так кланяться, ведь мы же уже не институтки", — и смущенно посмотрела на Тер-Дуярову.

   Та сразу поняла взгляд Ники. "Правда, душа моя, глупо. Мы уже не институтки" — мысленно же согласилась с нею тотчас армянка.

   Наступила минута молчания.

   Старая фрейлина, улыбаясь, любовалась смущением этих взрослых детей. Но вот Ника Баян, еще накануне уполномоченная говорить с княжной от имени всей депутации, выступила вперед.

   — Мы приехали к вам просить вас от имени всего последнего выпуска Н-ского института за нашу дочку, — начинает она взволнованно.

   — Дочку? — и седые брови старой княжны удивленно вскидываются над пламенными восточными глазами.

   — Ну, да, дочку и внучку! — подхватывает Тамара Тер-Дуярова. — Потому что я — её дедушка, а вот она, (тут армянка непринужденно тычет пальцем в Нику,) — она — её бабушка, по общему соглашению всего нашего выпуска Шура Чернова, тоже воспитанница нашего выпуска, — её папа; мамы же её — весь наш класс; все мы, и мамы, и тетки! — звенит своим хрустальным голоском "Золотая рыбка".

   Старая княжна улыбается все шире и шире.

   — Так вы приехали просить за вашу приемную дочку, маленькую сиротку Глашу Петушкову? — наконец догадывается она.

   — Да, да, да, за Глашу Петушкову, — хором воскликнула депутация.

   — Её бумаги несколько дней тому назад поступили в канцелярию нашего приюта. Сам барон хлопочет за вашу воспитанницу, и она уже принята в нам, — торжественно объявляет княжна девушкам и следит, какое впечатление произведут её слова на юных посетительниц.

   Те почему-то молчат.

   — Ника, да говори же! Чего истуканом стоишь? — шепчет тихо волнующаяся Тамара.

   Старая княжна замечает этот шепот и останавливает свой взгляд на Тамаре. От этой молоденькой армянки так и веет её родиной: знойным кавказским небом, небом милого Тифлиса, синим и прозрачным, как крыло парящего ангела... Веет высокими горами, где воздух так чист и легок. Дорогой, милой, давно покинутой родиной веет на старую княжну-грузинку, и её глаза увлажняются слезами. Ласково берет она обе руки Тамары в свои и говорит как бы совсем новым, глубоким и прочувственным голосом:

   — Будьте покойны, дети, вашей общей дочке будет, несомненно, хорошо у нас, если только она не окажется слишком избалованной и капризной.

   — Вот то-то и есть, что может оказаться... — совершенно неожиданно для себя самой выпаливает Ника.

   Начальница переводит свой ласковый взгляд с юной армянки на хорошенькое личико Ники и спрашивает:

   — Что вы хотите этим сказать?

   — Я .. мы... я... хотела сказать, что... что наша Тайночка... наша Глаша... да... немножко избалована, а потом у... да... потому... — путается Ника, — мы и пришли просить вас о снисхождении и... и...

   — Да, да! Мы просим вас о снисхождении к ней! — подхватывают остальные депутатки хором.

   — Ведь вам, должно быть, известна её странная, таинственная судьба? — спрашивает "Золотая рыбка", выступив вперед.

   Старая княжна улыбается снова.

   — Мне известно о том, что тридцать милых, добрых и сердечных девушек тихонько от начальства взялись воспитывать маленькую сиротку, поселив ее в комнате старого, прозванного ими почему-то "Бисмарком", институтского сторожа Ефима. Мне известно так же, как случайно обнаружилась их тайна и как барон, попечитель института, принял на себя труд устроить эту маленькую сиротку у нас в приюте. Видите, я хорошо осведомлена обо всем.

   — Вы даже знаете, что мы прозвали нашего Ефима Бисмарком! — приходит в неожиданный восторг Ника.

   Лицо старой придворной дамы еще более светлеет. Ей положительно нравятся эти юные создания, такие непосредственные, такие искренние. Нравится и то, что они доверчиво явились к ней с просьбой обласкать их "протеже" на третий же день после выпуска из института.

   Ведь только три дня тому назад они попрощались с приютившими их стенами, а теперь вместо того, чтобы отдаваться отдыху и удовольствиям, так понятным в эти радостные дни, они хлопочут за их маленькую "дочку-внучку-племянницу".

   Да, они решительно нравились княжне с их открытой чуткой душой, с невинными, радостными личиками. И все же мысль о том, что эти девушки помещают в приют, очевидно, избалованного ребенка, с которым предстоит немало забот и возни, немного расхолаживает добрый порыв старой княжны. Но, тем не менее, она решается успокоить своих юных посетительниц и порадовать их.

   — Я постараюсь быть снисходительной к вашей дочке, внучке и племяннице... — шутливо говорит она, пожимая по очереди руки приседающим в низком реверансе перед вею девушкам. — И ваша маленькая Тайна, надеюсь, не будет жаловаться на дурное с нею обхождение своим молодым мамашам.

   — Надеюсь! — совсем некстати замечает Тамара.

   Княжна улыбается снисходительной улыбкой:

   — До свиданья, mesdamoiselles! Я жду вашу воспитанницу. Вы ее, вероятно, скоро приведете?

   — Завтра — звучит согласно маленький хор.

   Тяжелая плюшевая портьера поднимается и опускается снова. Старая княжна, любезно кивнув с порога, исчезает.

   — Ух! Как гора с плеч... А она пресимпатичная, однако, азиатка эта! — смеется Ника.

   — Она с Кавказа, душа моя. Этим сказано все, — гордо выпрямляя плечи и грудь, говорит Тамара.

   — А теперь в институт, mesdam'очкии к Тайночке вашей! Да в кондитерскую зайдем по дороге, конфет ей купить! — командует "Золотая рыбка".

   — И хризантем... Я хочу хризантем непременно. Надо приучить ее любить эти дивные цветы, — говорит Муся Сокольская, обожающая хризантемы, а потому и прозванная "Хризантемой" всем институтом.

   — Вот ерунда-то! Где ты их найдешь весной! — возмущается "Золотая рыбка". Они — осенние цветы. И потом, наша Глаша неравнодушна только к тому, что она может кушать. А твои хризантемы далеко не съедобны. Или ты желаешь превратить нашу милую маленькую дочку в травоядное животное?

   — Нет, нет! Возьмем ей конфет и меренги...

   — И трубочек со сливками!

   — И земляничного торта!

   Молодые голоса звучат весело.

   Прохожие невольно оглядываются на юные радостные лица нарядных беленьких барышень, стремительно выбежавших из подъезда большого казенного здания.

   — Mesdames , а не странно ли то, что сами мы — вольные птицы... Куда хотим, туда и идем... Можем ехать, куда желаем, не опасаясь нашей Скифки, не слыша её окриков, не терпя её придирок... — говорит с блаженным лицом Тамара.

   — И разлетелись мы, свободные, как птицы! — вторит ей "Хризантема". — Наши иногородние все уже разъехались из Петрограда, каждая умчалась в свой уголок, в свое гнездо... Мы одни только остались здесь. Скоро улетим и мы.

   — А пока не улетели, скорее в институт, к нашей Тайночке! — смеется Ника.

   — И в кондитерскую по дороге не забыть! — предупреждает "Золотая рыбка".

   — И уж, заодно, в аптеку, так как, по всей вероятности, пирожное и конфеты не пройдут Глаше даром! — снова смеется Ника. — Как ты думаешь, Валя? Ведь это по твоей части.

   Ну вот еще, mesdames. Можно и без капель на этот раз... — слабо протестует "Валерьянка."

   — Шофер! Шофер! — неожиданно кричит, останавливая свободный таксомотор, Тамара: — везите нас в институт.

   — В который, барышня? — удивляется рыжий шофер, затормозив свою машину.

   — Ах ты, Господи! В наш родной, к Тайночке! — возмущается его бестолковостью девушка.

   Ника объясняет детальнее, куда им надо, и он, наконец, повял ее. Сели и помчались стрелою, оживленные и радостные по не менее оживленным и радостным, как им казалось, улицам Петрограда.  

ГЛАВА II

  

   — Домой! Хочу домой! Хочу к дяде Ефиму, к мамочкам!

   — Перестань плакать, перестань, Глашенька! Домой тебе возвращаться нельзя: дядя Ефим в деревню уехал, а твои мамочки давно разъехались по своим домам. Но несколько мамочек еще остались здесь, в Петрограде, и они будут навещать тебя, привозить тебе гостинцев, игрушек, если ты будешь умницей и перестанешь капризничать. Ты посмотри только, сколько вокруг тебя девочек; все они такие же маленькие, как ты, и тебе будет весело с ними... Переставь же плакать, Глашенька, не надо капризничать, деточка!

   Голос молоденькой приютской воспитательницы полон ласки и любви. Вообще, она такая милая, кроткая, эта двадцатилетняя Мария Сергеевна, и готова часами возиться с не в меру капризничающей детворой. Она не выносит слез. При виде плачущих детей у неё самой появляются слезинки в светлых ясных глазах. Марью Сергеевну все её сослуживицы называют "порчей приюта". Она горячо любит всех этих бедных сироток, снисходительно мягко относится во всем их детским недостаткам и нежно заботится о них. За это девочки платят ей самой горячей, самой искренней детской привязанностью.

   Неделю тому назад пять молодых, только что окончивших институт, девушек

привели сюда маленькую пятилетнюю девочку с живыми, бойкими, черными глазенками и с забавно торчащими хохолком из-под круглой гребенки совсем белыми, льняными волосами.

   Про эту маленькую девочку задолго еще до её появления в приюте рассказывали необычайно странную историю. Рассказывали, что она целую осень и зиму тайно прожила в каморке институтского сторожа, что весь выпускной класс Н-ского института занимался её воспитанием, и что маленькую деревенскую девочку, племянницу одной из дортуарных горничных, ублажали и баловали, как какую-нибудь владетельную принцессу. И когда стало известно, что барон Гольдер, почетный опекун Н-ского института, определяет сюда, в приют, девочку, пребывание которой оказалось невозможным более в каморке сторожа, — весь приют уже знал про сиротку Глашу и про все её коротенькое прошлое.

   Но вот появилась сама Глаша, белобрысенькая черноглазая девчурка, и сразу показала себя. Она никого не хотела знать, кроме своих многочисленных юных "мамаш", горько плакала, прося отправить ее домой, в сторожку дяди Ефима, капризничала, отказывалась от еды и не спала по ночам.

   Избалованная, требовательная, привыкшая к неустанным, исключительным о ней заботам, Глаша совсем не желала применяться к приютским порядкам и правилам. Ее слезы и крики нарушали тишину заведения, тревожили детей и надоедали воспитательницам, смущая больше всего саму начальницу — старую княжну Дациани.

   Одна только кроткая Марья Сергеевна Любомирова не уставала успокаивать и урезонивать девочку. Но и на нее Глаша не обращала никакого внимания; крики и слезы девочки продолжались, и требования отправить ее немедленно домой делались все настойчивее с каждым днем. Ни ласки, ни угрозы наказания не действовали. Упрямство маленькой избалованной девочки и её капризы не утихали ни на час за всю первую неделю Глашиного пребывания в приюте. У воспитательниц приюта и у самой его почтенной начальницы невольно опускались руки перед невозможностью успокоить девочку. Словом, маленькая "Тайна Н-ского института", как называли Глашу её многочисленные юные "мамаши", заставила на некоторое время заниматься своей крошечной особой весь приютский персонал.

   После солнечных дней радостного мая неожиданно хлынули дожди. Серые грозные тучи заволакивали небо, подул холодный ветер.

   Девочки-воспитанницы приюта играли в большой зале, где для поддержания нормальной температуры через день топили печь. Марья Сергеевна Любомирова, дежурившая в младшем отделении в этот день, устроила для своих малюток забавную игру в "коршуна". Одну из девочек постарше, восьмилетнюю Сашу Бекасову, усадили на паркет посреди залы; она должна была изображать коршуна. Сама молоденькая воспитательница представляла собою курицу-наседку, согласно требованию игры. Широко раскинув руки, Марья Сергеевна, в роли наседки, приготовилась защищать "своих цыплят" — длинную вереницу девочек, вытянувшихся за её спиною и державшихся гуськом одна за другой. "Коршун" делал вид, что копает в земле ямку, т. е. Саша добросовестно царапала пальчиком пол. "Наседка" Марья Сергеевна обращается к ней с целым рядом вопросов:

   — Что делаешь, коршун?

   — Ямочку копаю, — отвечает Саша.

   — На что тебе ямочка?

   — Иголочку ищу.

   — На что тебе иголочка?

   — Мешочек сшить.

   — На что тебе мешочек?

   — Твоих детей ловить и туда сажать.

   При этих словах Саша вскакивает на ноги и, размахивая, как бы крыльями, руками, кидается на вереницу девочек, изображающих сейчас цыпляток. Девочки пищат, визжат неистово и шарахаются от "коршуна" в сторону. Марья Сергеевна всячески защищает своих маленьких "цыпляток".

   Девочки в восторге. Шумом, визгом и писком наполняется большой белый зад. Дети радостно, заливчато смеются, точно весенние шумливые ручейки буйно выступили из берегов и оглашают своим журчанием лесную поляну

   Одна только маленькая Глаша не участвует в игре, не спасается от "коршуна" под крылышки "наседки", не изображает вместе с подружками пугливой стан цыплят. Глаша забилась под скамейку, находящуюся в дальнем углу залы, и оттуда смотрит на играющих взглядом затравленного волчонка. Тоска по далеким молоденьким "мамашам" гложет её крошечное сердечко, вызывает слезы на глазах. Где её миленькая "мамочка" Манечка Веселовская? Где "папа" Шура Чернова? Где любимая "бабушка" Никушка Баян? Где "дедушка" Тамара Шарадзе? Их нет сейчас с Глашей, как нет и других "мамочек" и "тетей", как нет и старого дяди Ефима... Правда "дедушка" Шарадзе и "бабушка" Ника, и "тетя Золотая рыбка", "Хризантема" и "Валерьяночка" еще здесь, в Петрограде, они приедут сегодня вечером повидать Глашу, привезут конфет и игрушек, будут рассказывать веселые истории и сказки. Но все это не то, не то... Они не возьмут ее снова в комнату дяди Ефима, под лестницей, не будут смешить и забавлять ее, как там. Они, как и сама Глаша, — девочка это понимает отлично, — не вернутся на прежнее место в институт: они кончили свое учение и должны разъехаться по своим домам. А она, Глаша, останется здесь одна среди чужих, совсем одна. И сердце малютки сжимается острее при одной мысли об этом.

   Громкий резкий звук колокольчика заставляет Глашу вздрогнуть. Девочка отлично знает, что означает этот звонок. Сейчас их соберут, как птичек на зерно, со всех уголков большой залы и поведут мыть руки и поправлять волосы, прежде чем отправить в столовую пить молоко. Но Глаша не хочет пить молока, не хочет мыть рук и причесываться. Ей лучше здесь, одной, подальше от других детей и приютских нянь. Она никого не желает видеть. Раз нет с ней здесь дяди Ефима и её милых "мамочек",то ей никого и ничего и не надо.

   Игра прекратилась при первом же звуке колокольчика.

   — К рукомойникам, детки! К рукомойникам! — кричит Марья Сергеевна и хлопает в ладоши.

   Девочки быстро становятся в пары, одна подле другой. Молодая воспитательница оглядывает зал, не осталось ли где-нибудь в укромном уголку кого-либо из ее милых "цыпляток"? Но Глаша предупреждает ее. С быстротою змейки ускользает девочка глубже под скамью и прижимается к стене залы всем своим маленьким тельцем.

   Здесь ей уютно, удобно и хорошо. Она такая маленькая, совсем как мышка, и свободно умещается здесь. К тому же отсюда ей хорошо видны удаляющиеся ноги больших и маленьких воспитанниц, покидающих залу. Ноги движутся мерно и плавно по направлению входной двери, и это очень забавно... Вот ноги уже у самых дверей... Теперь они и вовсе исчезли. Как хорошо! Теперь Глаша спокойна вполне: никто, наверное, и не подозревает, что она осталась здесь, под скамейкой.

   Но хорошее состояние Глаши длится недолго. Под скамейкой пыльно; пыль забивается в маленький носик Глаши; ей хочется чихать. Но чихнуть - значит быть накрытой. Девочка с тоскою поводит глазами: как бы найти другое, более надежное, убежище? Вдруг ее взгляд обращается к печке, к огромной изразцовой печке с большой двустворной дверцей, в которую без труда пролезет любой ребенок. Быстро-быстро, как лесная ящерица, Глаша ползет по направлению к печке. Медленно поворачивается нехитрый затвор, сдвинутый маленькой ручонкой, и еще через секунду черная пасть печи гостеприимно предоставляет свое убежище крошечной, худенькой девочке. Из черной пасти пышет теплом. Ах, каким теплом и уютом! Правда, черная сажа облепила сразу и серое холстинковое казенное платьице, и белый передник и белые же длинные рукавчики, но что же делать? Ради удобного убежища можно потерпеть и не такие еще невзгоды. Где она сумела бы спрятаться удачнее? Нигде!

   И Глаша с удовольствием устраивается в "комнатке", как она мысленно окрестила гостеприимно принявшую ее печку, забивается в самый дальний ее уголок и затихает здесь, удовлетворенная, довольная своей выдумкой. Глаше очень приятно, что ей удалось убраться от всех этих чужих, незнакомых "тетей", которых она не любит и не полюбит никогда.

   Она зажмуривает глаза, как дремлющий котенок, и, сложив ручонки на груди, отдается вполне своим детским мечтам.

   Перед ней проносятся ее коротенькие смутные детские воспоминания. Она еще очень мала, но все же кое-что помнит из своего недавнего прошлого. Это не воспоминания, а как бы сон. Сначала деревня... Теплая избушка... Ласки матери... Зеленый луг за околицей и река, такая бурливая весною и такая тихая и покорная подо льдом зимой... Вот мама исчезает куда-то... Про нее говорят, что она ушла к Боженьке, и Глашу кто-то везет к родной тетке, Стеше. Вот огромный шумный город... Ее куда-то ведут... Кому-то показывают... Много, много молоденьких "мам" появляется сразу; они тормошат Глашу, целуют, ласкают, заботятся о ней, кормят вкусными кушаньями, балуют напропалую. И институтский сторож дядя Ефим, у которого поселили Глашу, такой добрый, ласковый. Ах, хорошо! Как хорошо там было ей, пока не кончили учиться молоденькие Глашины "мамы" и не разъехались по своим родным семьям. Глаша была как в раю... А потом Глашу привезли сюда...

   Недолго думала и вспоминала все это Глаша. Тепло, распространяемое не вполне остывшей еще от вчерашней топки печкой, сделало свое дело, навеяло на нее дремоту, и девочка погрузилась в крепкий сон.

   Этот сон настолько сладок и крепок, что до ушей уснувшей малютки не доходят даже крики мечущихся по всему приюту и всюду ищущих ее людей.

   — Глаша! Глашенька! Отзовись! Где ты? Откликнись, Глашенька! — звучало здесь и там на разные голоса по всем углам и закоулкам большого здания.

   — Пропала девочка! Исчезла маленькая воспитанница! — с беспокойством передавалось из уст в уста.

   А сумерки быстро сгущались, приближался вечер, хмурый, как будто осенний, вечер, так мало говоривший о праздничном мае, о весне. В большом жерле печки становилось мало-помалу холоднее. Глаша почувствовала этот холодок даже во сне и часто вздрагивала всем своим крошечным телом.

   Где-то вдалеке, там, где метались в волнении воспитательницы и няньки, на стенных часах пробило восемь ударов. И вместе с восьмым ударом часов в большую залу вошел с вязанкою дров приютский сторож Михайло.

   Затопив одну печь, он медленно перешел к другой. Привычным движением открыл трубу, затем дверцу, положил в печное отверстие дров и зажег растопку.

   Быстро заскользило мягкое синевато-желтое пламя по дровам... Старик присел на корточки и залюбовался на пламя. Дальше побежал огненный язык огня; дрова разгорались... Михайло закрыл дверцу и собирался уже отойти от печи, как совсем слабый-слабый, чуть слышный стон, вылетавший откуда-то из глубины печи, сразу заставил его насторожиться и замереть на месте...

   Старый Михайло не колебался больше. Ужасная догадка осенила его мозг.

   — В печи есть кто-то... Господь Милосердный! Святые угодники! Царица Небесная! Помилуйте и спасите! — срывалось с дрожащих уст старика, и он, рванув печную дверцу и не жалея рук, стал порывисто выкидывать из печи дрова, со всех сторон охваченные пламенем.

   А через несколько мгновений дрожащими обожженными руками старик вынул из печи Глашу с загоревшимся на ней платьем и тлеющими волосами.

***

   Пять девушек, пять молоденьких "мамаш" сгруппировались у постели их общей названной дочки, как это бывало полгода тому назад, в институте. Едва не сгоревшая, Глаша теперь мирно спала на узенькой кроватке приемного покоя Н-ского приюта. Она отделалась, к счастью, легкими ожогами. Но зато молодые "мамаши" достаточно намучились и настрадались из-за неё.

   Впрочем, не они одни настрадались. Настрадались и приютские воспитательницы, и няньки; и сама начальница, старая княжна Дациани. На бывшей старой фрейлине, как говорится, лица не было. Её глаза так и сверкали огнем, пока она, со свойственным её восточному происхождению темпераментом, рассказывала явившимся покровительницам Глаши о поступке и поведении их чрезмерно беспокойной "дочки".

   — Нет, нет, слишком бедовая эта ваша маленькая протеже! Слишком беспокойная, и положительно нет никакого сладу с нею, и я боюсь ответственности за нее! — заключила свой рассказ взволнованным голосом княжна Надежда Даниловна и, помолчав с минуту, заговорила снова.

   — У нас в приюте триста девочек, четыре воспитательницы и столько же нянек... Следовательно, каждому ребенку в отдельности, при всем желании, мы не можем уделять столько времени и забот, сколько нам этого бы хотелось. С вашей же Глашей больше хлопот, чем мы думали. За нею надо иметь для присмотра десять пар глаз, по крайней мере. Помилуйте, спрятаться в печке! Едва не сгореть... Я уже не говорю об этой ужасной неделе её пребывания у нас, когда она доводила нас до отчаяния своими слезами, капризами и криками по ночам. О, слишком большая ответственность, и мы не можем оставить такую заведомо избалованную девочку у себя.

   — Но, ведь, не выкинете вы ее на улицу, неправда ли? — со сверкающими главами выпалила Тамара.

   Она вся дрожала. Мысль о возможности потерять Глашу еще пылала в взволнованном мозгу молоденькой армяночки и заставляла ее волноваться и трепетать.

   Не менее её волновались и её подруги. У Ники Баян розовое до сих пор личико потеряло сразу все свои свежие краски, а из глаз глядело самое неподдельное отчаяние, когда она заговорила, обращаясь к начальнице приюта трепещущим голосом:

   — Будьте милосердны, княжна, оставьте у вас нашу бедную Тайночку... Уверяю вас, она исправится, попривыкнет и...

   — Нет, нет, и не просите меня об этом, милые дети. Я не в силах исполнить вашей просьбы! — тоном, не допускающим возражений, возразила старая княжна.

   — Так на улицу ее выбросить, значит? Да? — уже настойчивее повторила Тамара, и черные брови её сдвинулись над горящими злыми теперь глазами.

   Старая княжна Дациани взглянула на девушку.

   — О, как хорошо знаком ей был этот восточный горячий темперамент, эта непосредственность и прямота! Она нимало не обиделась на резкость девушки. Рой мыслей закружился в голове старой фрейлины. Она, казалось, искала выхода из создавшегося положения и упорно думала несколько минут.

   Вдруг глаза её радостно блеснули.

   — Дети, я нашла выход для всех нас в настоящем деле... Нашла место, куда вы можете без опасения и страха поместить вашу приемную дочку и где ей будет хорошо, как в родной семье... — оживленно проговорила княжна и неожиданно обратилась с вопросом к Тамаре.

   — Вы из Тифлиса?

   — Из Тифлиса, — немного растерянно ответила девушка.

   — Значит, вы знаете, вы слышали о Джаваховском гнезде, о приюте для сирот, устроенном одной молоденькой грузинкой, Ниной Бек-Израил. Хотя "гнездо" это находится в Горн, но о нем знают и в самом Тифлисе и в его окрестностях. Вот туда-то вы можете смело поместить вашу девочку. Там немного детей и две чудесные воспитательницы. Я ручаюсь, энергичная и чуткая натура госпожи Израил переделает вашу дочку и сумеет воспитать в ней хорошего ребенка. Ну что, довольны ли вы моей идеей, дети? Отвечайте скорей!

   На мгновенье полнейшая тишина водворилась в комнате; слышалось только ровное сонное дыхание Глаши, очевидно, видевшей золотые детские сны. Но вот первая очнулась Тамара. Со свойственной ей необузданностью, она порывисто кинулась к княжне, схватила её руку и прижала ее к своим губам.

   — Спасибо вам, спасибо! Хорошее дело, совсем хорошее придумали... Очень хорошее! Я знаю немного Ниву Бек-Израил и её гнездо. Чудесно там будет нашей Тайночке. Завтра я уезжаю в Тифлис и беру ее с собой... Оттуда в Горн. Вот и славно, вот и хорошо все устроилось!

   И уже радостным веселым голосом Тамара стала объяснять подругам о далеком "гнезде Джаваха", где кипела совсем особенная, яркая жизнь, где росли и воспитывались юные существа под личным наблюдением Нивы Бек-Израил и её подруги, Людмилы Александровны Влассовской.

   И не далее как через час Ника Баян и другие решили отдать туда Глашу.

   Так решилась судьба их "институтской дочки".  

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

  

   — Ну, что, Аршак, не опоздал? Поспел вовремя?

   Глаза молоденького, совсем еще юного всадника, в казачьей офицерской форме, полны тревожного вопроса: загорелое свежее лицо, настоящее типичное лицо дагестанского горца, таит в себе ту же тревогу. Он на всем скаку скидывается с седла и бросает подоспевшему слуге поводья. Его конь взмылен и весь покрыт пеной.

   Широко раскрытые ворота усадьбы пропускают юношу в сад. Этот сад, как и сама усадьба, расположенная на берегу Куры, в предместьях тихого Гори, представляет собою прелестный уголок. Под синим-синим небом, озаренным блеском сверкающего солнца, растут старые вековые чинары, стройные пышные каштаны и густой кудрявый орешник. А там, посреди сада, на куртинах, — розы редкой, чудовищно крупной породы, разнообразных цветов и оттенков, от нежно алых, как весенняя заря, до пурпуровых и темно-красных, почти черных. Старый садовник Павле с особенною заботливостью растит и воспитывает их.

   Тихо позвякивая шпорами, девятнадцатилетний Селим-Али-Ахверды, хорунжий казачьей сотни, квартирующей в окрестностях Гори, спешит по чинаровой аллее к дому.

   О, эта чинаровая аллея! Как хорошо помнит юный офицер каждый её закоулок, каждый куст её роз. С самых ранних лет своего отрочества помнит себя Селим в этой усадьбе, в "Джаваховском Гнезде", в питомнике Нины Бек-Израил, названной княжны Джавахи. Его отрочество и юность протекли здесь так беззаботно, так мирно и безмятежно. Отсюда он поступил вольноопределяющимся в казачий полк, здесь же под руководством князя Андро Кашидзе, командира своей сотни, держал он экзамен на офицера всего лишь год тому назад и, получив офицерские погоны, здесь праздновал свое производство с друзьями. Здесь все дорогое, что осталось на свете у него, Селима. Раннее детство свое он помнит мало, помнит только, что отец его, разбойник, погиб от казацкой пули в горах при поимке его шайки; мать умерла с горя; помнит про дружбу свою с Селтонет, его юной соседкой по аулу, такою же сиротой, как он, так же принятой в питомник княжны Нины.

   Он любит всех своих нареченных братьев и сестер, питомцев "Джаваховского Гнезда", но Селтонет — сильнее и крепче всех. Она родом, как и он, из Нижней Кабарды, и в её жилах, как и у него, течет горячая татарская кровь, кров благословенного самим Пророком народа. Сейчас он ее увидит, как увидит и остальных друзей, составляющих "Джаваховское Гнездо".

   — Гостю почтение и привет, — смеется кто-то, выглянув из-за куста роз оживленным разрумяненным детским личиком.

   — Глаша, ты? Зачем ты срезаешь розы? Смотри, увидит Павле — тебе несдобровать. Он тебе задаст.

   — Не задаст. Сам знаешь, какой день нынче. Недаром же ты примчался как бешеный на своем Курде... А розы велели нарезать Маруся и Селтонет. Гема плетет гирлянды. Надо, чтобы "её" комната вся утопала в цветах.

   — А где мальчики?

   — Валь и Сандро пошли прикреплять фонарики. Они хотят опоясать ими свою старую крепость и оттуда со скалы пускать фейерверк. И я пойду туда к ним. Это будет прекрасно, Селим.

   — Позволит ли тебе только тетя Люда, — выражает сомнение юный офицер.

   — Вот вздор какой! Нынче все можно: нынче приедет наша артистка, наш гений, наша красавица, наша горийская звезда. Ах, Селим, Селим, мне кажется, что все это сон, — восторженно говорит та, которую молоденький хорунжий зовет Глашей.

   — Протри глаза хорошенько, тогда увидишь сама — сон это или действительность. Клянусь бородой Пророка, я сам сегодня как во сне. Пять лет мы не виделись. Пять лет её не было с нами, и вот нынче мы увидим ее.

   — Никак Селим приехал, Глаша? Гляди-ка! — раздается голос из окна. — Да куда же запропастилась эта девчонка? Нечего сказать, нашли тоже кому дать поручение. Эта шалая или пропадет на весь день, или опустошит весь сад к отчаянию Павле.

   — Ошибаешься. Маруся. Я здесь и несу тебе розы, целое море роз, если хочешь звать.

   И белобрысая, с льняными волосами головка, с забавно болтавшейся за плечами косичкой и пуговицеобразным носиком, с живыми черными глазами, похожими на коринки, выглядывает из-за пестрого снопа роз.

   Это — младшее дитя питомника, десятилетняя Глаша Петушкова, круглая сирота, попавшая сюда пять лет тому назад. Глаша — общий баловень и любимица всего "Гнезда Джаваха". Ее нянчат здесь, как самого маленького члена семьи, и разрешают ей частенько то, чего не разрешают другим детям. Впрочем, балуют ее только одни воспитанники и воспитанницы "Гнезда". Сами же воспитательницы, Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, и её старшая помощница, Людмила Александровна Влассовская, всячески стараются сдерживать порывы девочки, обуздывать её своевольный и свободолюбивый характер. Но это не всегда, впрочем, удается пм. Порывистая, горячая как молоденькая горная лошадка, Глаша не переносит узды и власти над собой. Она привыкла к баловству, к всеобщей снисходительности и ласке. Все здешние много старше её. Самой молоденькой из них, Геме Донадзе, уже семнадцать дет, хотя она и кажется по виду хрупкой четырнадцатилетней девочкой: самой старшей, кабардинке Селтонет, пошел уже двадцать первый год. Немудрено, что Глаша, как младший член питомника, завоевала себе прочное положение всеобщей любимицы.

   — Скорее цветы, Глафира, скорее!

   Глаша особенно недолюбливает кабардинку Селтонет, прикрикнувшую сейчас на нее. Селтонет резка по природе и не спускает девочке её шалостей и выходок, тогда как другие здешние так снисходительно относятся к ним.

   Сейчас Селтонет одета в нарядный национальный костюм Нижней Кабарды. Её алые канаусовые шальвары шумят при каждом шаге; крохотные чувяки так пристали к её миниатюрным ножкам; голубой, цвета неба, бешмет плотно охватывает стройную тонкую фигуру. Её густые черные волосы, заплетенные в дюжину кос по-татарски, змеятся по спине чуть не до пола, ниспадая тяжелыми нитями со вплетенными в них монетами.

   — Давай розы, аромат души моей, давай розы! — кричит Селтонет, сбегая с нижней галерейки джаваховского дома.

   И вдруг, подняв глаза, встречает направленный на нее взгляд приехавшего хорунжего.

   — Селим! Солнце мое! А Селтонет и не знает, что ты здесь...

   И её правильное тонкое личико заливается ярким румянцем не то смущенья, не то восторга.

   — Уж будто не видала, как Аршак прогуливает его коня? — лукаво сощурив бойкие глазенки, допытывается у кабардинки Глаша.

   Еще ярче вспыхивает гордое лицо девушки. Еще пламеннее сверкают восточные глаза. Но она всячески старается скрыть свое смущение.

   — Я тебе дам шутить над старшими горный козленок, — смеется Селтонет, сверкая ровными белыми, как жемчужинки, зубами. И, чтобы подавить охватившее ее радостное волнение, кидается за Глашей, с веселым визгом метнувшейся от неё.

   Селим, вспомнив недавнее детство, бросается следом за ними. Красные и возбужденные бегом, они почти одновременно все трое влетают на галерею джаваховского дома. Здесь Людмила Алёксандровна, или тетя Люда, как называют ее дети питомника, плетет и развешивает гирлянды из цветов и зелени при помощи двух молодых девушек, бойкой и румяной Маруси Хоменко, кубанской казачки, с некрасивым, но чрезвычайно веселым и живым лицом, и миловидной, поэтичной, бледной и миниатюрной Гемы Донадзе, грузинки из Алазани, прелестное кроткое личико которой совершенно утонуло в копнах темных кудрей.

   — Селим, здравствуй, мальчик! Как хорошо, что ты приехал, — говорит тетя Люда, протягивая обе руки навстречу юному офицеру.

   У тети Люды доброе нежное лицо, задумчивые глаза украинки с их вечной затаенной грустью, и ранняя седина в густых темных волосах. Ей, тете Люде, около сорока лет, но душа её чиста и прозрачно-ясна, как душа дитя.

   Селим бросается к ней и с жаром целует её бледные руки, так часто поддерживавшие его в раннем отрочестве, отводившие его от всего дурного, что встречалось на его пути.

   Он не менее нежели сам "Друг", — как называют все живущие здесь Нину Бек-Израил, главную начальницу питомника, — любит эту добрую, милую пожилую девушку, всю отдавшуюся служению ближним.

   — Ага, вот и мы. А вы все копаетесь? У вас еще ничего не готово?

   К Глаше приблизились двое юношей. Один высокий, статный в живописном кавказском наряде, в сером бешмете, с газырями и кинжалом, заткнутым за пояс, и в белой папахе, сдвинутой за затылок, красавец собою, с открытым мужественным лицом и честными смелыми глазами. Это двадцатилетний Сандро Довадзе, алазанец и родной брат Гемы, питомец " Джаваховского Гнезда", только что окончивший курс реального училища в Гори и теперь мечтающий о поступлении, по примеру Селима, в качестве вольноопределяющегося в казачий полк.

   Другой, совсем еще юный, с несколько болезненным лицом, насмешливыми, полными юмора, глазами и умным открытым лбом вполне сложившегося взрослого человека. Это — Валентин Рамзай, Валь, как его называют здесь сокращенно, брат институтской подруги княжны Нины, Лиды Рамзай. Он учится в том же реальном училище, где учился и кончил среднее образование Сандро, и мечтает стать инженером, чтобы строить какие-то удивительные мосты через пропасти кавказских стремнин. Сейчас Валентин с минуту смотрит серьезно на Глашу и говорит:

   — Мы уже приготовили все к иллюминации, теперь все кончено. Глаша, куда вы изволили сунуть ваш прелестный носик? Если не ошибаюсь, то в варенье. Не так ли?

   О, этот насмешник, всевидящий и все замечающий Валь. Конечно, он и сейчас не ошибся.

   Глаша готова провалиться сквозь землю, так как её названный брат недалек от истины. Она, действительно, успела только что попасть на кухню и попробовать вкус персикового пирога, пользуясь близорукостью стряпухи Маро.

   Кто же мог предположить, что этот негодный Валь выдаст ее. А он между тем продолжает:

   — Персиковое варенье еще полбеды, положим, куда ни шло. А вот Аршак мне говорил, что старая торговка Саломе с майдана приходила жаловаться на то, что ты задавила её курицу копытами Ворона. Да?

   О, это уже слишком! В этом уже Глаша не признавала себя виновной ничуть. Чем все она виновата, в самом деле, что глупая курица подвернулась как раз в ту самую минуту, когда она, Глаша, летела во весь опор по майдану, чтобы добыть перед закрытием лавок лент на лавровый и розовый венок, который они готовили для так долго ожидаемой дорогой приезжей. Никак не предполагала Глаша, что история с курицей обнаружится в конце концов. Ведь и так уже ее на славу выбранила злая торговка там, на майдане. Боже, чего только не накричала она там! Она называла ее и бешеной, и верченой, в одержимой, и дели-акыз (безумною девчонкою). А за что? За то, что она, Глаша, давно мечтает прослыть такою же смелою и удалою джигиткой, какою была когда-то прелестная княжна Нина Джаваха, покойная тетка их "Друга" — начальницы Нины Бек-Израил, и загадочная подруга тети Люды Влассовской. Ах, как интересно рассказывали они обе о храброй и очаровательной Нине, исключительно-героической натуре, рано угасшей вдали от своей чудной родины. Как неудержимо влекло Глашу подражать покойной княжне, как хотелось хоть отчасти стать на нее похожей. Но чем она виновата, что ей это не удается никак?

   Когда чернокудрая с чарующими, как звезды востока, глазами юная княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата носилась на своем Шалом по горным стремнинам и цветущим долинам Грузии, все с восторгом смотрели на нее, восхищались её удалью, красотою... А когда она, Глаша, мчится, подражая княгине Нине по узким улицам Гори, то вместо выражений восторга и восхищенья, она слышит только одни крики, угрозы и брань торговок.

   Утешает ее только то, что прозвание "Дели-акыз" получала не раз и сама княжна Нина Джаваха — образец, идеал Глаши.

   "Курица... Ну да, конечно, жаль курицы, что и говорить, но ведь раз ее раздавили — дело уже непоправимое. Курица не игрушка, она живая. А раз ее нельзя склеить и поправить, то нечего и пилить за нее. Сделанного не вернешь, пора додуматься об этом умному Валю".

   Глаша бросает сердитые взгляды в сторону досадившего ей юноши.

   — Нет, она очаровательна, эта девица с её невозмутимостью! — хохочет последний. — Пожалуй, я заплачу за погибшую курицу старой торговке, но, милейшая, да будет сие в первый и в последний раз. Впредь прошу не давать воли вашим дурным привычкам... А, Селим, дружище! Здорово! Ну, как поживаешь, кабарда? Замучил вас, небось, всех князь Андро, ваш сотник, весенней стрельбой из винтовок — приветствовал Селима Валентин, выждав мгновенье, когда Сандро, обняв приехавшего названного брата, отошел в сторону.

   — Стрельба — хорошее дело. Будет война, стрельба пригодится. Белый царь дорожит метким глазом и сильною рукой, — сверкая белыми как кипень зубами, улыбается молодой хорунжий.

   Сандро с завистью взглядывает на него. Счастливец, право, этот Селим. В 18 лет уже надел офицерские погоны. А ему, Сандро, уже двадцать и он еще не у дела. Правда, он сам, Сандро Донадзе, не пожелал расставаться с "Другом", со своею приемной матерью княжной Ниной, и, вместо того, чтобы поступать в корпус в далекой русской столице, предпочел посещать училище в Гори, чтобы жить в "Гнезде" я помогать каждую минуту Нине Бек-Израил. Зато только осенью он поступит в вольноопределяющиеся и через два года, должно быть, наденет желанные офицерские погоны.

   — Едут! Они едут! Уже близко! Ура!..

   Как вихрь исчезли в голове Сандро мечты и думы о том, что было, и что будет.

   Белокурая, с льняной косичкой и пуговицеобразным носиком, с карими бойкими глазенками Глаша стремительно летит по аллее от главного входа в усадьбу и кричит пронзительно на весь сад:

   — Едут! Едут! Уже завернули за поворот аллеи! Теперь скоро уже, скоро!..

   Потом Глаша снова поворачивает обратно и, как безумная, несется вдоль чинаровой аллеи, к воротам.

   В минуту она успевает скрыться из вида, скрыться так быстро, что никто не может уследить за вей. Эта девочка — огонь. Надо десятки пар глаз, чтобы доглядеть за Глашей.... Да и некогда думать о ней сию минуту. На галерее сейчас происходит отчаянная суета.

   — Мы не успели доплести гирлянды, тетя Люда. Что делать? Какая жалость! — и кроткое личико Гемы полно отчаяния.

   — Ах, как могли мы так оплошать, — снова печалится юная грузинка.

   Тетя Люда волнуется не меньше её, хотя всячески и старается подавить в себе это волнение.

   — Ничего, дети, ничего... Мы бросим ей под ноги оставшийся букет роз или осыплем ее ими.

   — Да, да, прекрасная мысль! Хорошо!

   — А теперь скорее встречать их! Вперед!

   И с живостью молоденькой девушки Людмила Александровна сбегает с крыльца и несется по чинаровой аллее.

   Молодежь спешит за нею к воротам, захватив с собою все оставшиеся на галерее розы.

   У ворот усадьбы стоит кабриолет, хорошо знакомый молодежи. Старый, как лунь седой казак Михак, давнишний слуга джаваховского дома, прослуживший не одному поколению горийских князей, важный и суровый с виду, сидит на заднем сиденье и управляет гнедым Шахом.

   Из кабриолета легко, как птичка, выскакивает девушка лет двадцати, белокурая, стройная, с васильковыми глазами, изящная, как переодетая принцесса.

   За нею спокойно сходит её старшая спутница, ездившая встречать ее на горийский вокзал, девушка с энергичным смуглым лицом кавказского типа, с характерными сросшимися бровями, с тесно сжатым ртом, обличающим недюжинную волю, с глазами, властными, решительными, смелыми и чуть печальными в одно и то же время.

   Первая из спутниц — одна из питомиц "Джаваховского Гнезда" Даня, иди Надежда Ларина, только что окончившая петроградскую консерваторию, курс игры на арфе, и теперь, после почти пятилетнего отсутствия, возвращавшаяся домой.

   Вторая, на вид не более двадцати трех лет особа, известная не только в Гори, Мцхете и Тифлисе, но и в далеких Дагестанских лезгинских аулах, названная, по имени её приемного отца, Нина Арсеньевна Бек-Израил, княжна Джаваха.  

ГЛАВА II

  

   — Привет вновь прибывшей!

   — Даня, милая, наконец-то ты снова дома!

   — Входи с благословением Аллаха!

   — Данечка! Даня! Здравствуй!

   — Честь имею приветствовать вновь вскормленный нашей родиной великий талант!

   О, этот Валь! Он не может без шуток.

   Дождь алых, пурпуровых, белых и палевых роз падает на Даню... Под ногами её целый ковер прелестных, дурманящих ароматом, цветов. Вокруг — сияющие, родные, милые лица. О, какие милые, какие родные!

   — Гема, Гемочка, тетя Люда, Валь, Сандро, Селим, Маруся, Селтонет и Глаша. Общая любимица Глаша!..

   Васильковые глаза Дани влажны, точеное личико, обычно бледное, пылает теперь от волнения и счастья.

   Целый год, с прошлых летних каникул, она не видела друзей. Теперь она снова с ними.

   И Даня порывисто целует подруг, жмет руки мальчикам — так все еще по старой привычке называют юных питомцев гнезда — и буквально душит :в объятиях тетю Люду.

   — Селим, голубчик, как хорошо пристал к тебе казачий кафтан! — не может не заметить Даня.

   Лицо юного татарина вспыхивает, как зарево. Он смущенно опускает глаза.

   — Князь Андро особенно доволен его службой, — не без гордости замечает тетя Люда.

   — Скоро и наш Сандро наденет казачий бешмет, — звучит характерный кавказский говор княжны Нины, успевшей подметить грустное выражение в лице своего любимца Сандро.

   — Да, с твоего позволения, друг... — и черные глаза юноши обдают начальницу питомника безгранично преданным взглядом.

   — Однако, господа, соловья баснями не кормят. А мой желудок — лучшие часы; он точнее всех вас знает время обеда. Вашу лапку, великий российский талант. — И с самым галантным видом, свернув руку калачиком, Валь подскакивает к Дане.

   — Если разрешишь, сегодня весь день я буду твоим пажом.

   — Разрешаю, — с видом владетельной королевы говорит, смеясь, Даня, протягивает руку названному брату и важно выступает вперед.

   Глаша бежит сбоку, все время заглядывая ей в глаза. За ними по чинаровой аллее спешат остальные.

   Даня смотрит в дальний конец аллеи и не может оторвать глаз. Не так уж много времени прошло с тех пор, как была она здесь, а кажется, что эта чинаровая аллея, как и весь джаваховский сад, стали еще краше, еще тенистее, еще волшебней. Вон как разрослась зеленая виноградная беседка! А эти кусты роз будто стали гораздо шире. Какое дивное благоухающее пристанище представляют они для голосистых соловьев Гори!

   — Мы будем нынче обедать в саду, под чинарами, Павле и Маро уже накрыли там стол, — говорит тетя Люда. — Сегодня, Даня, в честь твоего возвращения заказан твой любимый обед.

   Нежное, кроткое лицо тети Люды озаряется своей обычно доброй, заботливой улыбкой, так хорошо знакомой Дане.

   Каким очаровательным кажется нынче Дане сочный горячий шашлык! Как удивительно приятны на вкус домашний лоби (сухая пшенная каша) и эти чуреки (хлеб в виде лепешек), хрустящие в зубах, и этот персиковый пирог! А красное легкое карталинское вино — оно само так и льется в горло. Его пьют, как квас. Не пьют только Селтонет с Селимом. Им, как мусульманам, вино запрещено — кораном. Но белая шипучая буза (кумыс) заменяет молодым татарам вино.

   Валь смеется:

   — Не налегай на бузу, кабарда, много бузы выпьешь, под стол свалишься, — шутит он по адресу Селима. — А под стол свалишься, буянить начнешь, а буянить начнешь, в полицию сведем.

   — Довольно, Валь, довольно! — заливается Маруся Хоменко, хохотушка, готовая всегда смеяться до слез.

   — В полицию сведем... — вторит ей Глаша, тоже радующаяся всякому случаю похохотать.

   — По адату (обычаю) Нижней Кабарды нельзя злоупотреблять бузою. Сам пророк проповедует воздержание. И каждый кабардинец должен быть скромен в питье и пище, — серьезно отвечает названному брату Селим.

   — Прекрасный ответ, юноша! — слышится позади обедающих чей-то негромкий голос, и из-за ствола старой вековой чинары выступает пожилой сотник с умным загорелым и мужественным лицом, со шрамом во всю правую щеку, от виска до угла рта.

   — Князь Андро! Дядя Андро! Добро пожаловать! — кричит молодежь, и с шумом повскакав с своих мест, бросается навстречу сотнику.

   Князь Андро Кашидзе — давнишний друг джаваховского дома. С княжною Ниною они закадычные приятели, несмотря на разницу лет. Князь Андро помогал Нине и тете Люде воспитывать детей питомника, обучая их и научным предметам и стрельбе, и джигитовке. Тут все они — его ученики и воспитанники. Сандро, Валь, Селим, даже девочки прошли его школу верховой езды и стрельбы в цель из ружья и револьвера.

   По мнению княжны Нины, на Кавказе женщины, как и мужчины, должны быть готовы ко всяким случайностям и встречам в горах, должны уметь владеть оружием, чтобы в случае необходимости постоять за себя.

   Князя Андро задержали по службе в полку, и он успел прискакать на своем лихом карабахе только к концу обеда.

   — Даня, разреши поздравить тебя, — говорит лихой сотник, наполнив свою кружку до краев алым карталинским вином, и поднимается из-за стола.

   Золотые лучи майского солнца играют красивыми бликами на его седеющих волосах и огненными точками загораются в его печальных глазах, глазах прирожденного грузина. Когда он поднимает свой бокал в честь Дани, все стихает и ждет его первых слов.

   — Я счастлив за тебя, деточка, — звучит гортанный голос князя, — счастлив, как и все присутствующие здесь за столом, видеть тебя довольной, удовлетворенной. Долгий и трудный курс ученья пройден. Консерватория кончена, все трудности игры на арфе преодолены тобою, ты теперь свободная художница и можешь вступить на поприще артистической деятельности. Теперь ни княжна Нина, ни тетя Люда — твои лучшие верные друзья — не станут препятствовать твоей славе, твоим успехам. Бесстрашно и смело пускай в путь свою ладью, дитя мое, и да поможет тебе Бог достичь желанной цели. Бог в помощь, Даня, и да охранит тебя святая Нина на избранном тобою пути! Да поддержит она твою веру в себя, в свои силы, в свой талант!

   — Уррра! — вдруг разражается Валь, осушив залпом свой стакан и вдребезги разбивает его о ствол каштана к немалому ужасу Маруси, взявшей на себя обязанности хозяйки обеда.

   — Тетя Люда, уймите его, он так у нас всю посуду перебьет...

   Тра-а-ах! — разбивается следом за первым второй стакан.

   — Глафира! — раздается строгий, почти суровый голос "друга" по адресу Глаши. — Ты совсем не умеешь себя вести.

   — Но Валь же... — пробует оправдаться Глаша, только что разбившая по примеру названного брата второй стакан.

   — Валь — юноша, он значительно старше тебя и...

   Неожиданно княжна Нина прерывает свою речь на полуслове. Прямо к обеденному столу ковыляет какая-то очень смешная фигура, появившаяся в саду. Толстый, с огромным животом человек, в дорогой, нарядной, но засаленной и поношенной черкеске-папахе, едва держащейся на бритой, лоснящейся от пота голове, тяжело переступая с ноги на ногу, приближается по широкой аллее.

   — Мир вам и благословение Аллаха! — произносит он ломанным русским языком.

   — Будь благословен твой приход в наш дом, — отвечает, привстав со своего места, хозяйка. — Ты поторопился, однако, придти за ответом, Абдул-Махмет.

   Маленькие пронырливые глазки гостя быстро обежали стол со всеми стоявшими на нем яствами и заискрились и замаслились при виде кувшина с бузой.

   — Садись, кунак, гостем будешь, — предложила княжна Нина.

   Татарин оглядел теми же бегающими глазками сидящее здесь общество и, приложив руку к сердцу, губам и лбу, отдал "селям".

   — Ты бы прошла с гостем в кунацкую, Нина, а Маро и Павле отнесут вам туда бузу, шашлык и шербеты, — предложила Людмила Александровна подруге.

   — Ты права, Люда, мы пойдем туда, — и хозяйка дома, сделав знак Абдул-Махмету следовать за нею, первая прошла в дом.

   — Ну и штучка! — вырвалось у Валя, когда тучная Фигура гостя скрылась за колоннами нижней галереи дома. — Ты не очень-то гордишься, по-видимому, твоим одноплеменником, Селим?

   — Абдул Махмет — мне не единоплеменник, а чужой, — вспыхнув, произнес татарин. — У Аллаха столько племен, сколько звезд над горами... Абдул-Махмет не кабардинец, он — дидоец, выходец из Аварских ущелий, и живет здесь давно среди армян, русских и грузин... Он не кунак Селиму... Я не стану брататься с дидойцами, ты же знаешь.

   — А и пялил же этот дидоец свои глазки на Селтонет! — неожиданно рассмеялся Валь,

   Селим потупился. Селтонет вспыхнула.

   — Ты говоришь вздор, Валентин, — вступился Сандро, которому стало жаль сконфузившуюся девушку. — Лучше, чем болтать ерунду, давайте постреляем в цель в честь приезда Дани.

   — Идет! Идет! Согласны!

   И молодежь вместе с князем Андро шумно повскакала из-за стола.

   Через несколько минут треск винтовок, веселый говор и смех, доносившиеся из дальнего угла сада, возвестили о любимом занятии джаваховской молодежи.

   У стола остались хлопотать старый Павле, Маруся и Маро. Между ними вертелась подвижная и юркая фигурка Глаши. Вот она улучила свободный момент, когда тетя Люда и Маруся, убрав вино, десерт и шербеты, ушли в дом, и прошмыгнула туда же следом за ними. Черные, бойкие глазки Глаши горели сейчас самым неподдельным, самым живым любопытством; лукавая улыбка не сходила с губ.

   Она, Глаша, должна узнать во что бы то ни стало, зачем является сюда этот безобразный, толстый, с огромным животом, человек, пальцы которого сплошь унизаны алмазами и голубой персидской бирюзою. Он по целым часам просиживает в кунацкой у тети Нины. И нынче тоже... Что за таинственность такая, в самом деле! И не время ли ей, Глаше, узнать про эту тайну, так тревожащую её любопытство?

   Бесшумно и быстро скользя, прокрадывается маленькая фигурка между стволами стройных каштанов и густо разросшихся чинар. Вот она уже у парапета нижней галерейки, вот почти у порога кунацкой, и стоит только приподнять ковер, заменяющий дверь...

   "Стыдись, Глафира! Княжна Нина Джаваха, твоя любимица, которой ты стараешься во всем подражать, не стала бы подслушивать у порога", — звучит смутно и тревожно голос совести в детской душе.

   Но Глаша глуха нынче ко всему. Любопытство сильнее совести. Оно заставляешь девочку тихо, на цыпочках, прокрасться к самому входу и притаиться между мягкими складками шелковистого ковра.

   В дырочку, в крошечное отверстие Глаше хорошо видны сидящий на низкой тахте с поджатыми ногами Абдул-Махмет и быстро, очевидно, в волнении шагающая из угла в угол стройная, высокая фигура Нины.

   К счастью, они говорят по-русски и настолько громко, что Глаша может расслышать каждое слово.

   — Да просветит Аллах твои мысли, княжна, — сладким медовым голосом, словно бисер, нанизывает слово к слову Абдул-Махмет. — Не порти судьбы девушки... Наши женщины на востоке старятся рано. Пройдет еще год, за ним еще и еще, и на красавицу Селтонет последний горный байгуш-пастух не взглянет. Потухнуть звезды-очи, выпадут волосы и зубы-жемчуг и...

   — Молчи, не каркай, как старый ворон, Абдул! Я тебя, лисицу, хорошо знаю... А Селтонет я все-таки не отдам твоему князю. Не для того я воспитывала и просвещала мою девочку, чтобы отдать ее куда-то далеко, в неведомый аул, какому-то незнакомому лезгинскому князьку... Да пусть он будет богат, как сам султан турецкий, пусть целые табуны коней и миллион баранов пасутся на его пастбищах, как ты утверждаешь, — не видать ему женою Селтонет, как своих ушей. Понял?

   Последнее слово Нины прозвучало так сурово и резко, что Абдул-Махмет невольно приподнялся со своего места и уставился в нее глазками не то смущенно, не то сердито.

   — Твое последнее слово, княжна? — протянул он елейным голосом.

   — Разве ты не помнишь, кунак, — снова сурово заговорила Нина, — что ни единое слово не было брошено мною на ветер. Что оказано — то исполнено. Слышишь? И никогда Селтонет, моя воспитанница, не будет женою твоего горного князька.

   — Прощай в таком случае, княжна. Буду молить пророка, чтобы Аллах осенил твою голову лучшими мыслями. Гордые люди — что дикие персики: нет от них пользы окружающим; красуются на деревьях, а толку в них мало, — добавил Абдул-Махмет, поглаживая бороду.

   — Это от меня-то нет толку, дидоец? — усмехнувшись одними глазами, надменно бросила Нина и сдвинула брови.

   — Аллах наградил женщину кротким сердцем и благословение пророка входит в дом с доброй кроткой женой. Тебя же, видно, не взыскал своею милостью Аллах, — осталась век вековать одна, без семьи и мужа, со своим холодным сердцем. И еще другую погубить хочешь... Кабардинку Селтонет, как пленницу, держишь у себя в доме, замуж не отдаешь за богатого, славного бея. Завидно, что ли, тебе, что устроится получше тебя Селтонет, и сама, своими руками, губишь счастье девчонки? Или калым (выкуп) захотела за невесту получить? — и маленькие хитрые глазки глянули уже с нескрываемой насмешкой в лицо Нины.

   Вспыхнули черные пламенные глаза княжны, суровее сжались губы, грознее сдвинулись брови. Она скрестила руки на груди, близко-близко, почти в упор, подошла к толстяку татарину и, отчеканивая каждое слово, резко проговорила:

   — Благодари твоего Аллаха, глупец, что Нину Бек-Израил, названную княжну Джаваху, учили с детства уважать старость, иначе она сумела бы заставить тебя быть вежливее. А теперь ступай и помни; запрещаю тебе раз навсегда вступать под мою кровлю. Нарушаю адат (обычай) страны и не хочу больше видеть тебя в своем доме, ага! Ступай, и чтобы твоей ноги не было здесь больше!

   И Нина, едва кивнув головою, прошла во внутренние жилые комнаты джаваховского дома, оставив старого татарина растерянным, злым и смущенным посреди кунацкой. С трудом поднялся он с тахты, обвел опустевшую комнату гневным, почти бешеным взором и, сжав свои толстые руки в кулак, потряс ими по направлению той двери, за которой исчезла хозяйка.

   — Ага! Так-то? Так-то ты поступаешь со своим кунаком, сиятельная княжна? Сам шайтан не посмел бы оскорбить так всеми уважаемого Абдул-Махмета, как ты его оскорбила сейчас. Назвать глупым Абдула, нарушить адат, прогнать из своего дома гостя! Хорошо же! Поплатишься ты у меня за это, горная волчица. Волею не хотела отдать приемную дочку, отдашь поневоле, клянусь Аллахом и Магометом, пророком Его. Пропадет, исчезнет для тебя твоя Селтонет, или я, Абдул-Махмет, окажусь пустым, тупоголовым бараном!

   Потрясая пухлыми кулаками, старик, красный и весь лоснящийся от пота, тяжелой походкой направился к дверям.

   Глаша, слышавшая весь его разговор с Ниной от слова до слова, едва успела шарахнуться в сторону и, с быстротою белки сбежав с галереи, броситься за ближайший розовый куст.

ГЛАВА III

  

   Черная восточная ночь расстилается над горами и пышными зелеными долинами Грузии. Бледный задумчивый месяц неслышной поступью бродит по небу. То щелкают, то заливаются трелью маленькие невидимые певцы Горийской ночи — скромные серые соловушки с такими звучными сладкими голосами. Удушливо-пряно пахнут розы.

   Джаваховский сад иллюминован. Иллюминованы и древние развалины крепости, что на том берегу Куры напротив усадьбы.

   На этом же берегу шумно, весело и оживленно нынче. В "Джаваховском Гнезде" праздник по случаю приезда окончившей полный курс в столичной консерватории Дани. Сюда съехались сегодня вечером немногочисленные, но желанные, дорогие гости. Из своего горного поместья прискакал с женою лихой абрек (наездник) Ага-Керим.

   Когда-то этот Ага-Керим слыл вождем горных душманов — разбойников. Судился, отсидел в крепости в Тифлисе и был прощен. Теперь он — мирный обыватель. Его жена Гуль-Гуль приходится родственницей хозяйке здешнего дома. Гуль-Гуль еще прячет под покрывалом, по старому обычаю, свое милое лицо, сохранившее всю красоту и свежесть, несмотря на поздний для лезгинской женщины двадцатипятилетний возраст.

   Помимо этой пары и князя Андро, здесь еще присутствует Тамара Тер-Дуярова, она же Тамара Шарадзе, по давней институтской кличке. Уже пять лет прошло с того дня, как Тамара привезла маленькую пятилетнюю девочку Глашу из дома своего отца, богатого Тифлисского домовладельца, и поместила ее здесь в питомнике названной княжны Нины. За все эти пять лет Тамара аккуратно навещает "институтскую дочку", ретиво следя за её воспитанием и всячески интересуясь ею. Здесь, в гнезде Джавахи, живая, наивная и веселая армянка пришлась всем по душе, и её приезды из Тифлиса всегда являются желанными и приятными. Сейчас, одетая в эффектный белый костюм, Тамара наполняет все гнездо своим шумным говором, смехом и непосредственной болтовнею. Как почетной гостье, Нина уступает ей лучшее место на галерее.

   Галерея как бы повисла над самым обрывом Куры, точно прилеплена к каменной груди свесившегося[над шумной рекой утеса. Отсюда виден, как на ладони, противоположный берег с руинами крепости, опоясанной, будто драгоценными камнями, разноцветными гирляндами огней. Среди них мелькают темные силуэты людей, которые кажутся сейчас нездешними фантастическими существами.

   — Это князь Андро и "мальчики"; они готовят нам какой-то сюрприз, — указывая на движущиеся вдали темные фигуры, предупредительно поясняет гостям хозяйка.

   — А где же так давно ожидаемая тобою приемная дочка, княжна? — спрашивает Ага-Керим, раскуривая свою длинную трубку.

   — Да, увидим ли мы нынче красоточку Даню, джаным (душенька, душа моя)? — осведомляется и жена его, освобождая из-под покрывала черные глаза.

   — Даня! Даня!.. Где ты? — посылает тетя Люда к темноту джаваховского сада, в его черные таинственные аллеи.

   Маленькая юркая фигурка Глаши вырастает перед нею, как из-под земли.

   — Я позову сюда Даню, тетя. Друг Нина, я позову ее сюда, — возбужденно бросает девочка и со свойственной ей одной только стремительностью кидается с верхних ступеней галереи. Но тут сильные руки Ага-Керима подхватывают ее.

   — Привет маленькой питомице "Джаваховского Гнезда"! Как живешь, джигитка? Сколько коней загнала в низинах? Сколько раз слетала с горных круч? Как перед Аллахом, дели-акыз, давай ответ.

   Голос смелого абрека звучит сурово, почти грозно, но полны одобрения и ласки его быстрые соколиные глаза. Ему, истому сыну вольных гор, нравится эта девочка с её отчаянно смелыми выходками, с душой лезгинского мальчугана, не останавливающегося ни перед чем, и он единственный не бранит Глашу за её шалости, за её жажду простора и свободы. И кажется всегда загадкой Ага-Кериму, откуда у бедной русской крестьяночки-сиротки эта удаль, эта решительность прирожденных горных детей.

   Глаша смело выдерживает взгляд Ага-Керима. Она с первого же дня знакомства очарована им. Вперив в соколиные глаза бывшего душмана свои черные бойкие глазенки, Глаша, приложив руку к правому виску и подражая солдату, рапортует гостю, вытянувшись в струнку.

   — Честь имею доложить славному из славных, храброму из храбрых Ага-Кериму, что я, Глафира, питомица "Джаваховского Гнезда", имела случай джигитовать вчера в долине и на полном скаку...

   Выстрел, раздавшийся на том берегу Куры, мгновенно прерывает речь девочки. Шипя, зеленовато огненною змеею взвилась кверху блестящая ракета, споря своим блеском с блеском месяца и золотого созвездия Ориона, сверкающего на бархатном фоне небес.

   — Фейерверк! фейерверк! — послышались в тот же миг молодые голоса на верхней галерее джаваховского дома, и Маруся, Валь, Глаша и Селтонет, все одетые ради торжественного дня в свои лучшие наряды, бросились к перилам.

   Чудесное зрелище представилось их глазам. Развалины крепости теперь как бы пылали. В каждой нише каждого яруса горели цветные бенгальские огни, пестрые маленькие костры, напоминающие собою огнедышащие пасти драконов... А вокруг летали зигзаги воздушных змеи. С грозным шипеньем вздымались они к небу и таяли, извергая из себя сверкающий сноп алмазных искр.

   — Смотрите! Смотрите!

   Этот крик, исполненный восторга и захватывающего волнения, срывается с губ Глаши, и она хватает за платье ближайшую свою соседку, тетю Люду.

   — Смотрите! Смотрите! Ах, как хорошо!

   Действительно, хорошо. Более чем хорошо — прекрасно! В одной из ниш старой крепости, опоясанной гирляндой огней, над багровым костром дикого бенгальского пламени появляется белая, стройная и нежная, как призрак, девичья фигура. Белокурые волосы, волосы сказочной феи, распущены и мягкой золотистой волною окутывают фигуру. Венок из лавров и роз запутался в кудрях золотистой головки. Её тонко очерченное личико вдохновенно поднято к горийскому небу, теперь задернутому таинственной вуалью восточной ночи. В руках девушки арфа. Быстро тонкие пальчики перебирают золотые струны. И вот стройные рыдающие аккорды зажурчали сначала тихо, потом все громче и громче. Полилась песня о чудесной светлой радостной жизни, о достижении яркой воздушной мечты, о воплощении грез, самых сказочных, самых волшебных.

   Думала ли она, Даня, пять лет тому назад, вступая робкою девочкою под своды джаваховского дома, что через немногие годы она снова явится сюда уже готовой артисткой, с запасом музыкальных знаний и опыта, что золотые струны арфы не робко, как прежде, а смело и гордо зазвучат под её рукою? И только милому "другу", дивному человеку, своей воспитательнице, княжне Нине, обязана она этим. Только она, Нина, заставила ее учиться, поступить в консерваторию, пройти высшую школу музыки и стать артисткой.

   Как отличаются сейчас звуки Даниной арфы от тех, которые извлекала пять лет тому назад под тем же кровом джаваховского дома Даня, тогда еще шестнадцатилетняя девочка. Как она играла тогда? Как играет теперь? Радостно, словно звонкие лесные ручьи, смеются сейчас струны её арфы. Вот они запели глубже и таинственнее... Это лесная русалка манит путника в непроходимые чащи лесов. И вдруг все обрывается, и музыка замирает дрожащим, тихим звоном.

   — Ты играла, как дева рая, — шепчет Селим, приблизившийся к Дане, когда последний аккорд замер под её рукою.

   И глаза его, наивные и простодушные глаза татарина, сверкают восторгом.

   — О, Даня! — восклицает Сандро с влажными глазами и доброй улыбкой на смелом открытом лице.

   А гром аплодисментов с противоположного берега Куры, мгновенно заглушивший и сонный плеск реки и шипение ракет, говорит о неподдельном восторге слушателей, вызванном Даниной игрой.

   — В садах пророка не услышишь лучших песен, — непосредственно срывается с губ Ага-Керима.

   — Сам Аллах наградил ее таким искусством, — шепчет потрясенная Гуль-Гуль.

   — Поздравляю вас, княжна Нина: ваша воспитанница — чудо таланта. Дорого дала бы я за уменье играть так... — волнуется Тамара Тер-Дуярова.

   Маруся, Гема и Селтонет потрясены. Смущен и Валентин, обычно находчивый и спокойный.

   — Бог знает что! Еще бы немного и я, кажется, способен был разреветься от восторга и умиления, как баба, — лепечет он. — А впрочем и сейчас еще не ручаюсь за себя, честное слово... Девочки, тащите сюда платки... Селтонет, голубушка, не думаешь ли ты, что твое покрывало сослужило бы мне лучшую пользу для этой цели? Увы! Мои слезы обильны, как многоводная Кура весною.

   Но шутки Валя нынче проходят мимо ушей его названных сестер; они все взволнованы артистической игрой Дани; их души сейчас раскрыты только для этой дивной музыки, для сладкого звона этих струн. Даже Глашу, менее всего способную, за юностью лет, к восприятию таких впечатлений, словно кто подбрасывает сейчас со стула. Она вскакивает и с быстротою кошки мчится по лестнице вниз.

   Глаша знает отлично, что с одного берега на другой можно попасть или на пароме, как это сделали князь Андро, "мальчики" и Даня, пожелавшие устроить сюрприз хозяевам и гостям, или подземным коридором, который, проходя под дном реки, ведет в нижнюю башню развалин крепости. Старинный подземный ход кое-как сохранился с давних времен, когда Гори было крепостью и служило защитой грузин, стонавших под игом татарского владычества. Но всем строго настрого запрещено пользоваться подземным коридором. Старинная крепость, теперь окончательно почти развалившаяся, стоит уже несколько веков на том берегу Куры. Во время войны Грузии с Турцией ее осаждали мусульмане, как неприступную твердыню Грузии. Но сейчас стены её ненадежны; они медленно, но упорно разрушаются. Ненадежно и подземелье, в котором в каждую минуту можно ожидать обвала.

   Но Глаша менее всего думает об этом. Разве идеал её, покойная Нина Джаваха, стала бы в таком случае рассуждать? О, нет! Смелая и отважная горийская княжна слушалась только своего первого побуждения и подчинялась без оглядки первым порывам своей юной души. А раз она, Глаша, так страстно жаждет быть похожей на княжну Нину Джаваху хоть отчасти, хоть чуточку, — то она должна подражать ей и в этом, как и во всем остальном. Что значит черный и смрадный подземный ход к башне! Правда, может быть, там водятся змеи и летучие мыши; помнится, Валь и Сандро говорили что-то недавно о них, но тем лучше! Тем громче будет слава подвига. О! Она, Глаша, не боится ничего. Сейчас же проберется она этим ходом на противоположный берег Куры, бросится к ногам этой прекрасной талантливой Дани и скажет ей, что отныне, с сегодняшнего дня, она взяла целиком её, Глашино, сердце своим талантом, своей игрой, всем её видом сказочной феи и что теперь Глаша — верный паж на всю жизнь, на всю долгую жизнь. О! Она непременно скажет ей это сейчас же. Ну да, сейчас... Долго дожидаться парома. И, наверно, Амед-перевозчик давно уже сидит за кружкой бузы в соседнем духане за рекой. Разумеется, она пройдет подземным ходом, и дело в шляпе. Не дожидаться же ей, когда привезут Даню на этот берег и чудесная артистка сделается центром внимания всех хозяев и гостей. Тогда Глаша при всех никогда не решится сказать Дане того, что кипит и клокочет сейчас в её сердце. Нет, нет, надо бежать скорее! Не даром же прозвала ее старая татарка "дели-акыз". Почетное прозвище, что и говорить! Глаша чувствует, что заслужила его недаром. Сам конюх Аршак говорит, что разве только Селим да Сандро превзойдут Глашу в джигитовке и верховой езде. А стреляет она не хуже самого "друга" из своего монтекристо, правда, почти игрушечного ружья. Так ей ли бояться подземного коридора со всеми его пресмыкающимися? Глаша знает, что начинается он у болього розового куста и ведет мимо зеленой сакли над обрывом, то есть мимо маленького домика, в котором теперь никто не живет и где "мальчики" хранят ружья и принадлежности для рыбной ловли. А там коридор тянется дальше и вступает под дно Куры...

   Прогулка подземным ходом не маленькая и может дать массу самых разнообразных впечатлений. Только бы незаметно ускользнуть с галерейки. Это не так сейчас трудно. Тетя Тамара занята разговором с "другом" и с тетей Людой; Ага-Керима и Гуль-Гуль занимают Гема и Маруся; Валь, самый глазастый из джаваховского дома, дразнит Селтонет.

   — Просватали тебя, Селточка, просватали. Знаю отлично, что Абдула-Махмета какой-то лезгинский князек сватом посылал к "другу". Калым (выкуп) большой за тебя, Селточка, дает: много табунов, баранов. И будешь ты, Селточка, богатая княгиня, будешь сидеть взаперти и от нечего делать есть целыми днями, как индюшка или гусыня, которых откармливают к празднику. И не будет тебе воли и не будет свободы. Попадется пташка в клетку. Плачь, Селточка, оплакивай горькими слезами свою девичью волю. Пробил твой час...

   — Неправда! Неправда! — сердится Селтонет, сверкая черными глазами. — Не пойду я замуж за лезгинского князя, не променяю на него жизнь в "гнезде". Слава Аллаху, не птичий мозг у меня, знает Селта, где растут розы и где крапива.

   — Ладно, рассказывай! — смеется Валь. — Сам я недавно слышал, как ты перед Марусей разглагольствовала, что будь твоя воля, ты бы с тахты не вставала, день и ночь лежала бы на ней, в зеркальце смотрелась и шербеты кушала.

   Увы! Валь сказал правду. Лень всегда была свойственна натуре Селтонет. К тому же, несмотря на то, что ей стукнул уже двадцать первый год, она наивна и дика, как ребенок. Это — настоящее дитя гор, необузданная, способная по своему темпераменту откликаться одинаково как на добрые, так и на дурные порывы. В ней живет с самых юных лет какая то непреодолимая жажда роскоши, богатства, и ради нового бешмета и блестящего ожерелья на шею Селтонет готова наделать Бог весть какие глупости.

   Глаше до смерти хочется дослушать конец пререканий Валя с Селтонет, но решение пробежать подземным ходом куда соблазнительнее, заманчивее, и она, улучив удобный момент, стремительно кидается с галереи.  

ГЛАВА IV

  

   Тиха и таинственна в этот поздний час чинаровая аллея. Ни звука, ни шороха не слышно кругом. Давно, вспугнутые треском и шипением ракет замолчали ночные певцы соловьи в чинаровой и каштановой чаще.

   Бесшумно и быстро скользит вперед детская фигурка. Вот и озаренный неверным сиянием месяца розовый куст. Тут подле — большой камень. Рядом с камнем — черное зияющее отверстие и земляные ступени, ведущие туда, вниз в подземелье. Глаша, возбужденная и радостная, бросается к ним.

   И вдруг неожиданно чья-то сильная рука хватает ее за плечо.

   — Тсс... Тише, тише, во имя Аллаха, девочка! Кричать станешь — беда будет. Не бойся ничего... Слушай... Не враг здесь, не разбойник, а кунак, верь мне!.. Рагим я, сын Абдула-Махмета... Помнишь, вместе как-то скакали верхом по берегу Куры?

   Бледный месяц в этот миг как раз скрылся за облако, но на фоне горийской ночи, пронизанной еще светом иллюминации, можно различить тонкий, стройный силуэт юноши. Тускло поблескивают золоченые газыри (патронники) на его груди и клинок дорогого резного с каменьями кованному по серебру кинжала.

   Глаша, испуганная в первую минуту, тотчас же оправляется, приходит в себя. Она знакома с младшим сыном Абдул-Махмета, Рагимом, и узнает фигуру юноши и его типичный татарский голос.

   — А ты ловко правишь конем, точно джигит; помню, что и говорить, — первый прервав молчание, шепнул неожиданно Рагим и протягивает руку Глаше.

   Эта приветливая похвала заставляет радостно вспыхнуть девочку и усиленно забиться её тщеславное сердечко. — О, этот Рагим! Он опытен, как старый алим (ученый) и, несмотря на свои четырнадцать лет, знает, чем польстить девочке.

   Глаша побеждена. В следующую же минуту она забыла и про подземный ход и про свое намерение выразить возможно скорее свой восторг Дане и уже мирно беседует с Рагимом, нимало не тревожась целью его необычайного и позднего появления у них в саду.

   — Удалой из тебя вышел бы абрек, что и говорить, — продолжает расточать свою тонкую лесть юноша. — Право, надо и, бы тебе родиться джигитом, а не девочкой. Благословенна будь мать, давшая тебе жизнь... Глаз у тебя — кинжал, рука — железо... Небось, не выпустишь стремени, когда понесет тебя твой удалой скакун!

   — Правда? Ты говоришь это вправду, Рагим?

   И Глаша, вперив в него свой взгляд, дрожит от восторга.

   — Зачем говорить неправду, — обиженным тоном отвечает Рагим. — Лгать запрещено Аллахом и Магометом, пророком Его. Правда — от Аллаха, ложь — от шайтана. Ты — русская и не знаешь Корана, а Рагим усердный слуга пророка, и он вынес из школы многое, что тебе не понятно, — не без гордости, выпрямляя свой тонкий стан, произносит юноша.

   — А зачем этот усердный слуга пророка, как воришка, прокрался ночью в наш сад? — вдруг спохватившись, осведомляется у юноши Глаша.

   В темноте заметно, как вздрогнул всем телом татарин и рука его хватается за кинжал.

   — Благодари Аллаха, что ты носишь женское платье, девчонка! А мужчине не простил бы такой обиды. И запомни, что Рагим, сын Абдул-Махмета, выходца из Аварских ущелий, никогда не был вором, — говорит он срывающимся голосом и топает ногой.

   — Да Господь с тобою, Рагимушка, чего ты злишься? Разве я это сказала? — невольно смущается Глаша. — Успокойся, ради Бога. Ишь, порох какой!

   Рагима Глаша знает давно. В горах, в пяти шести верстах от горной усадьбы Керима, лежит усадьба Абдул-Махмета. Здесь же, около Гори, находятся его виноградники и небольшой домик-сакля, где ютятся в летнее время, до сбора плодов, и сам Абдул-Махмет и его семья. Года три тому назад Глаша познакомилась со смуглым, сильным, словно из бронзы отлитым, мальчиком, и они играли вместе часто на берегу Куры или скакали вместе верхом в долине.

   Что Рагиму надо здесь сейчас?

   Глаша ему особенно не доверяла. Она знает отлично, что сам Абдул-Махмет известен в Гори и даже в Тифлисе своими далеко не чистыми делами. Его лавчонки на майдане торгуют какими-то запрещенными куреньями и даже, если верить слухам, ядами, и говорят, что мелкие воришки сбывают Абдул-Махмету награбленное ими добро. Недаром же княжна Нина изгнала его с позором из своего дома. Но разве юный Рагим является ответственным за поступки отца?

   А между темь юный Рагим ближе придвигается к уху Глаши и шепчет ей в темноте:

   — Будь спокойна и не бойся Рагима. Не злые джины (духи) привлекли его к вашему дому. Рагим пришел сюда с поручением и приказанием отца. Пока играла белая гурия там на башне, Рагиму показалось, что ангел Аллаха пролетал с его райской свирелью по небу. Рагим чуть не умер от восторга. У нас наши сазандары (бродячие певцы) так не умеют играть. Едва не забыл Рагим, для чего пришел сюда, в сад... Вот возьми это, передай смуглой черноокой гурии да смотри, чтобы не видел никто...

   Что-то маленькое белое мелькнуло в темноте и очутилось в руках Глаши.

   Белая бумажка... По всей вероятности, записка, письмо, письмо от Абдул-Махмета... Но кому? Если черноокой гурии, как назвал Рагим адресатку, так значит — Селтонет. Глаша знает прекрасно, что соседи и кунаки обитателей "Джаваховского Гнезда" называют так юную кабардинку. Но, чтобы подтвердить свое предположение, она все-таки переспрашивает Рагима:

   — Это письмо от твоего отца к нашей кабардинке, к Селтонет?

   Рагим удивленно-насмешливо взглянул на Глашу, как будто упрекая ее за недогадливость, как будто издеваясь над ней, и спросил:

   — А то кому же?

   Глаша поняла этот взгляд, хотела что-то сказать, но Рагим уже исчез.

   Она стоит несколько минут, прислушивается к удаляющимся шагам, вернее, прыжкам незваного гостя, а взгляд её, как загипнотизированный, прикован к бумажке, что у неё в руке. В то же время мысли, одна быстрее другой, волнуют её впечатлительную детскую головку. Она вспоминает, как всего несколько дней назад княжна Нина вошла как-то в кунацкую, где женская половина "Джаваховского Гнезда" сидела над чисткою кизила для шербета, а Сандро и Валь по очереди читали вслух великое произведение Льва Толстого "Войну и мир" и, обращаясь ко всем, сказала:

   — Дети, недавно я имела повод нарушить обычай гостеприимства в своем доме. В день приезда Дани мне пришлось указать на дверь зазнавшемуся дерзкому человеку, нанесшему мне обиду.

   — Друг, зачем ты не сказала об этом раньше? Я сумел бы проучить негодяя, осмелившегося обидеть тебя!

   И Сандро, с побледневшим лицом и сверкающими глазами, вскочил со своего места.

   Княжна Нина успокоила юношу:

   — Не горячись, Сандро. Верю и знаю, что ты жизнь свою отдашь за меня, тетю Люду и названных сестер и братьев. Но, мой мальчик, я сумела сама наказать дерзкого, отказав ему в моем куначестве и гостеприимстве. Теперь, дети, я требую от вас следующего: никаких сношений с нашим недостойным соседом Абдул-Махметом. Запрещаю вам разговаривать с ним, принимать от него какие бы то ни было поручения, письма, записки, адресованные ко мне, или к кому-нибудь из наших. Вы обещаете мне исполнить это?

   — Обещаем! Разумеется, обещаем, друг!

   Обещали все, обещала тогда и Глаша. Но сейчас, когда письмо у нее в руках, ей, единственной из "Гнезда" знающей, что произошло между княжной и Абдул-Махметом, страшно хочется ознакомиться с содержанием этого письма. И если бы "друг" не наложил такого строгого запрета на сношения с Абдул-Махметом, как это было бы хорошо! Впрочем, есть еще одно препятствие: письмо, наверное, написано по-татарски, а Глаша на этом языке, разумеется, не читает.

   Охватившее девочку любопытство скоро начинает заглушать все остальное. Она постепенно решает, что в сущности не может произойти что-либо дурное оттого, что она, Глаша, передаст письмо Селтонет и при помощи старшей подруги узнает его содержание. Эго ведь останется тайной между ними двоими: Селта немедленно разорвет письмо или сожжет его в камине... Да, да, конечно, так; и друг и все остальные — никто не узнает о нем. Кстати, вот и сама Селта идет сюда. Глаша издали узнает гортанный, несколько резкий голос молодой татарки. Но она не одна; с нею Селим. Селтонет, по всей вероятности, провожает юношу до ворот. Селим должен вернуться нынче в полк до наступления ночи — он дежурный по своей сотне сегодня. Ну, да, все это так. Вон и Аршак прогуливает его коня; слышится тихое радостное ржание его Курда; он, как видно, застоялся у яслей и с восторгом приветствует своего хозяина, точно хочет сказать:

   — Спеши, господин. Помчимся в горы. Эта ночь прекрасна и тиха... И я вихрем домчу тебя до лагеря... Поспеши, господин...

   Однако Селим не обращает никакого внимания на Курда. Он весь занят беседой со своей спутницей. Он говорит ей взволнованным голосом:

   — Не кажется ли тебе, Селта, что арфа Дани говорила нынче о нас, о тебе и обо мне?

   — Как, Селим? Я не понимаю тебя.

   — Ну, да, струны её арфы пели о нашем детстве и юности, о дружбе нашей и...

   Селим запнулся.

   — Селтонет все же не поняла тебя, объясни точнее, мой голубь.

   Селим поднимает большие черные глаза к небесам и голосом, полным дрожи и волнения, начинает:

   — Послушай, Селта, звездочка моя... Когда золотая арфа нашей русской сестры пела, мне казалось, что я лежу совсем маленький-маленький в своей колыбели, а надо мной склоняется мать и поет свои песни об удалых абреках гор и об отце моем, горном душмане, убитом казацкой пулей. И еще мне казалось, что про наши детские игры с тобою, Селта, рассказывала арфа Дани, про наше детство, про нашу юность... Казалось, что под звуки эти ароматнее распускались розы в саду и ярче сверкали звезды на далеком небе... И я думал все время о тебе. Я всю свою жизнь до сих пор думал о тебе, Селта... Я чувствовал, что никогда, никогда не забуду тебя, что всегда ты будешь самым дорогим для меня существом. Ты — мой алмаз, Селта, ты — душистая роза моей души, ты — золотая звезда моего сердца... О, Селтонет, как я люблю тебя!

   — Селим, Селим! Что ты говоришь! Если бы услышала княжна Нина, что бы сказала она на это? — Селтонет почти с ужасом смотрит на юношу с побледневшим от волнении лицом.

   — Что скажет "друг"? Не думаешь ли ты, что "друг" станет бранить за это Селима? Разве Аллах станет бранить серебряный луч месяца за то, что он останавливает свой взгляд на одной только розе, не отличая других? Или разве падет его гнев на золотую звезду за то, что отразилась она в одной только струйке потока, не замечая остальных? Селта, Селта! Я достиг уже многого. Мне девятнадцать лет, и офицерские погоны русской службы на моих плечах. Я верой и правдой служу моему государю. Спроси князя Андро, он, как начальник, доволен мною, называет меня своею гордостью, своим учеником. А княжна Нина любит меня так же сильно, как и тебя, Селта, как и прочих питомцев "Гнезда".Так неужели же ей будет больно оттого, что сердце мое выбрало Селту, подругу моего детства?

   — Селим! Селим!

   — Что, моя роза? Что, звезда моей души?.. Ну, да, Селим-Али, сын Ахверды Али из Нижней Кабарды, любит тебя, красавица Селтонет. И, клянусь головой Пророка, что я буду любить всю жизнь одну тебя, моя райская пташка, моя Селтонет!

   И Селим, говоря это, так крепко сжимает тонкие пальцы девушки, что Селтонет чуть не вскрикивает от боли. Но её рука остается в руке юноши.

   Селтонет давно уже чувствует, как она любима Селимом, и давно уже сама его любит.

   Но Селтонет, несмотря на всю её наивность, свойственную молодежи её племени, немного практична. Она к тому же почти на два года старше Селима и умеет здраво рассуждать о жизни. У Селима ничего нет; у неё, Селты, — тоже. Голова на плечах и сильные руки, вот все их богатство. "Друг" дает своим питомцам образование и воспитание, но не богатство. Конечно, княжна Нина не оставит их без своей помощи, если бы они поженились, но Селим так горд и навряд ли захочет принимать помощь. А Офицерское жалованье так мало и скромно, на него трудно прожить вдвоем, особенно Селтонет, так любящей пышные наряды, драгоценные украшения, несмотря на все старания "друга" отучить ее от стремления к роскоши.

   Её личико темнеет; настроение падает. Селим замечает это и тревожится:

   — О чем задумалась, звездочка, о чем?

   Робко, трепещущим голосом, поясняет девушка причину своего смятения. Она говорит Селиму, что любит его всей душой, что готова каждую минуту идти за него замуж, но что он еще так молод, так мало еще знает жизнь, что ему еще следует послужит и добиться более прочного определенного положения.

   — Не думаешь ли ты обо мне как о безусом мальчишке? — спрашивает он вдруг взволнованно, готовый вспыхнуть, как порох.

   — О, нет, успокойся, Селим, голубчик! — спешит успокоить Селта своего жениха. — Селтонет знает своего Селима, знает, что нет юноши во всей Нижней и Верхней Кабарде, в горах Дагестана и в низинах Карталинских и Алазанских долин смелее его. Сам Аллах наградил его смелостью орла и мужеством барса и вложил в него душу, твердую как булат.

   — Довольно, моя ласточка, довольно! Так решено, через два-три года ты будешь моею женою? Я завтра же приеду оповестить княжну Нину об этом.

   — Нет, нет, Селим! Ни за что!

   Голос Селтонет вздрагивает от волнения, когда она произносит последние слова. В самом деле, к чему поверять "другу" их тайну? Какое дело княжне Нине до того, что они любят друг друга и решили стать мужем и женой.

   Но Селим, как видно, иначе смотрит на это дело.

   — Княжна Нина — это наша совесть, наша душа, — серьезно говорит юноша. — Она должна знать все, что происходит у нас и...

   Но Селта не дает ему довести до конца его фразу. Теперь она нежно заглядывает в глаза юноши и шепчет так ласково и мягко, как только может:

   — Нельзя... Не надо, мой яхонт, рубин мой, алмаз самоцветный. Слушайся Селтонет, и она будет любить тебя всю жизнь, всю жизнь.

   Лукавая татарка знает, чем успокоить Селима и подчинить себе его волю. Чего только не сделает ради этих нежных вкрадчивых слов Селим? Ради этих чудесных огромных глаз, сверкающих в темноте, как звезды.

   И совсем, успокоенный, с убаюканной совестью, счастливый и радостный, Селим вскакивает на подведенного ему Аршаком коня и, крикнув последнее приветствие Селтонет, исчезает вместе со своим кабардином в темноте ночи.

   * * *

   Луна уже успела скрыться за облаками и появиться опять, а молодая татарка все еще стоит у ворот усадьбы, чутко прислушиваясь к удаляющемуся топоту Селимова коня. И голова её еще полна сладких грез о пережитых только что ею минутах.

   — Тебе письмо, Селтонет. Возьми письмо от Абдула-Махмета.

   Что такое? Или она слышит это во сне? Селтонет вздрагивает всем телом при появлении Глаши, протягивающей ей записку.

   — Ты была здесь? Ты слышала весь наш разговор с Селимом? — испуганно срывается с губ татарки, и она крепко сжимает плечи Глаши.

   — Ну, да, слышала! Ну что же из этого? — вызывающе отвечает девочка — Ведь каждый в "Гнезде" знает, что вы друг друга любите. Это разве секрет? Валь давным-давно дразнит вас невестой и женихом. Что ж за радость подслушивать, когда ничего нового все равно не услышишь. Но если нечаянно я и слышала что-либо, то никто от меня все равно ничего не узнает, как не узнают и про то, что я передаю тебе это письмо от Абдул-Махмета, как и то, что он, то есть толстый Абдул-Махмет, говорил про тебя в кунацкой в день возвращения Дани.

   — Обо мне? Что ты путаешь, дели-акыз!

   — Путаю?

   Эго почему-то страшно разозлило Глашу, и она, топнув ногою, злая и возбужденная, бросает, сыплет словами, как бисером:

   — Ну, да, был Абдул-Махмет помнишь в день Данина приезда. Сидел и пыхтел битый час в кунацкой. Говорил только о тебе... Убеждал "друга" выдать тебя за какого-то горного бея или князя, богатого, как турецкий султан. Княжна Нина протестовала... Тогда ага обидел "друга", намекнув на то, что она будто бы ждет усиленного калыма, и "друг" Нина выгнала агу. Вот и все. Нынче вечером Рагим, сын Махмета, доставил сюда письмо от отца и велел мне передать тебе его. Получай.

   Рассказ Глаши ошеломил Селтонет. Она вспыхивает румянцем счастья: её тщеславие, гордость, самолюбие — все удовлетворено.

   "Я, должно быть, — думает она, — действительно и красавица, и умница, и достойна высокой доли, если меня наперерыв хотят взять в жены лучшие джигиты Селим, офицер русской службы, и тот другой, неведомый, о котором говорил, по словам Глаши, Абдул-Махмет".

   Рука Селты, в которой она держит записку, дрожит. Дрожит и другая, схватившая и сжавшая с силой пальцы Глаши.

   — Пойдем, мой розан, пойдем. Чтоб никто не слышал, никто не видел, — шепчет она радостным взволнованным шепотом.

   Селтонет и Глаша спешат к дому, но не к нижней галерее, опоясавшей кунацкую, столовую и другие парадные комнаты, где Нина Бек-Израил угощает нынче гостей, а к флигелю, выходящему окнами к обрыву над Курой. Здесь спальня девушек, "детская", как насмешливо называет ее Валь.

   Сейчас тут никого нет, чем и пользуются девушки.

   — Читай, читай скорее! — торопит Глаша старшую подругу.

   При свете фонарика, спускающегося с потолка, Селтонет читает татарские фразы и медленно переводит их Глаше.

   "Привет черноокой гурии Карталинских долин! Кому дано счастье от Аллаха видеть твои очи, красавица, тот не пожелает взглянуть на золотые звезды небес. Кто приметил уста твои — алые розаны, тот отвернется от лучших цветов в саду Пророка. Кто узрел твои пышные косы, для того не страшны ночные тучи на небесах. И жемчужные зубы твои — как белая снежная шапка Эльбруса. Ты — драгоценный алмаз в перстне Пророка. Но нет оправы на нем. Ты — алмаз без оправы, девушка. Скромно и бедно идет твоя жизнь. Тебе, с красотой и гордой осанкой твоей, надо бы быть любимой женой константинопольского султана, а не бедной девушкой, запрятанной в глуши джаваховских садов. Госпожа Селтонет, клянусь очами Пророка, есть могучий, смелый и богатый уздень, готовый голову положить за тебя. У него стада баранов и табуны коней разбросаны по всем горным пастбищам, а поместье его — целый аул. Столько рогатого скота у него, сколько звезд на далеком небе. Столько коней, сколько валунов в Тереке. Хочешь видеть его — приди бесстрашно в саклю кунака его — Абдул-Махмета. Ближние мы соседи по виноградникам, госпожа Селтонет. А князь-жених к своему кунаку в первое новолуние будет в гости..."

   — Все? Отчего ты замолчала?

   — Все, больше ничего нет в письме.

   Пока Селтонет читала, глаза Глаши горели, как у кошки. Жгучее любопытство и напряженное внимание глядели из этих горящих глаз.

   — Как хорошо! — шепчет она с блуждающей улыбкой на губах. — Какое тебе счастье привалило, Селтонет: будешь богатой, будешь княгиней!

   — Буду княгиней... — бессознательно, эхом отзывается Селтонет.

   И вдруг вспоминает, что дала слово Селиму стать его женой. К тому же, она любит Селима, своего друга детства, своего дорогого сокола...

   — Не пойду я за князя. Не знаю я его, — с жаром шепчет Селта. — Что ж, что богат, может, он урод собой...

   Глаша невольно смущается словами подруги. Селта — права. Может статься, этот князь — урод и похож на чудовище из какой-нибудь сказки.

   — Надо раньше посмотреть, — говорит она, усиленно морща лоб и делаясь похожей на маленькую, погруженную в заботы, старушку.

   — Что посмотреть?

   — Князя этого посмотреть. Вот бестолковая какая! Вот что: пиши записку скорее Абдулу. Так, мол, и так; бери князя своего и провози его берегом Куры мимо дома внизу, а мы из окон посмотрим, так ли он хорош и знатен, как ты говоришь.

   — А "друг"?

   — Что "друг"?

   — Вдруг увидит... — опасливо косясь на дверь, шепчет Селтонет.

   Селте более двадцати лет. Глаше едва минуло одиннадцать. Но обычно сонный, туго соображающий мозг молодой татарки заставляет ее уступать во всем развитой и ловкой девочке. И немудрено поэтому, что Глаша берет верх над своей старшей, наивной и недалекой подругой, повторяющей все свое: "а вдруг"...

   — Ну, вот еще, — говорит Глаша, — не зли!.. А вдруг небо свалится на землю! Вдруг Гори превратится в груду развалин! Вдруг у тебя и у меня возьмут да и вырастут усы! Нечего глупости болтать! Садись и пиши. В первое новолуние, днем только, пускай проскачут мимо усадьбы под обрывом. А я бинокли припасу. Вот и чудесно. Вот и посмотрим. А теперь идти ужинать пора, Боюсь, что нас уже хватились. Ну же, Селтонет, действуй! Что же ты остановилась? — И Глаша неистово теребит за рукав татарку.

   Селтонет смущена. То, что она затеяла, — дико и странно. Конечно, замуж за незнакомого бея она не пойдет, потому что любит Селима, но почему бы и не позабавиться немного и не посмеяться и не проучить этого глупого Абдул-Махмета и его кунака.

   Шутка так нравится Селтонет, что она хлопает в ладоши и кружится волчком по комнате. Потом хватает Глашу и душит ее поцелуями.

   — Миленькая, пригоженькая, хорошенькая! И умом же наградил тебя Аллах! — говорит она между поцелуями и приплясывает вокруг девочки.

   Потом они берутся за руки и чинно отправляются вниз в кунацкую, как будто у них ничего не случилось.

ГЛАВА V

  

   Душный знойный майский полдень.

   Раскаленным золотым шаром повисло солнце над Гори. Ни облачка в далеком синем безбрежном небе, ни шороха в заснувших полдневным сном, словно завороженных, чинаровых и каштановых садах.

   На кровле джаваховского дома Мара раскладывает первые абрикосы и персики для сушки. Раскладывая, она поет.

   А внизу в кунацкой (гостиной) Даня Ларина дает своей младшей подруге и названной сестре урок музыки на рояле. У Гемы есть слух, и "друг" хочет, чтобы юная грузинка брала уроки у Дани.

   Сама Нина сидит с путеводителем в руках. Перед нею карта Швейцарии; мысли её витают далеко отсюда. Здоровье Гемы, страдающей постоянными ознобами и лихорадками, бессонницей и периодическим кашлем, внушает сильное беспокойство Нине, которая одинаково, всею силою души, любит всех птенцов своего гнезда-питомника. Но эта бледненькая, всегда покорная и тихая Гема особенно будет её сочувствие. Милая Гема заметно тает, как нежный тепличный цветок. Вчера Нина приглашала доктора, опытного, знающего врача, в свой питомник. Тот долго выстукивал и выслушивал Гему, потом сказал:

   — Серьезной опасности пока еще не предвидится, но у девушки — слабые легкие и, как это ни странно, воздух её родины сейчас ей вреден. Она схватила малярию. Ее необходимо увезти теперь же до осени в Швейцарию, в самое глухое горное гнездышко, где нет этих туманов и сырых ночей. Разумеется, если вы можете, княжна, устроить это.

   О, чего не смогла бы она, Нина, устроить для своих питомцев! Все богатство джаваховского дома перешло к ней. И все, что принадлежит ей, должно принадлежать её питомцам; все, что имеет она — это и их достояние. Так о чем же может быть речь? Разумеется, она повезет Гему в Швейцарию, поручив "Гнездо" Люде... Конечно, не с легким сердцем оставит она, Нина, своих питомцев... Ее тревожат дела питомника. Во-первых, Сандро, обожающий свою сестренку Гему. Как бедный юноша должен будет тревожиться за здоровье Гемы в разлуке с нею!.. Потом Селтонет. Никак нельзя сделать из этого взрослого ребенка человека, каким уже давно пора быть Селте. Она наивна, дика и легкомысленна; она к тому же ни с чьим мнением, кроме её, Нинина, не считается и, разумеется, не будет подчиняться Люде. А Глаша? Эта безудержная, чересчур развитая, необузданная для своих лет проказница и отчаянная сорвиголова. Года два тому назад Глаша прочитала дневник покойной княжны Джавахи и совсем потеряла голову, стараясь подражать во всем удалой джигитке-княжне. Люде, бедняжке, будет немало хлопот и волнения с Глашей. Кстати, где она сейчас? Ей приказано сидеть смирно за французским переводом в учебной. Осенью девочка будет держать экзамен в первый класс среднего учебного заведения. Ее необходимо хорошенько подготовить за эго время. С нею занимается и сама Нина и Люда, иногда Маруся, в свободное от хозяйства время, иногда Гема, когда чувствует себя хорошо. И все жалуются, все негодуют, недовольные успехами и поведением Глаши.

   — Эго бес, а не девочка. Минутки не может посидеть спокойно на месте! — постоянно повторяет Маруся.

   Однако, где же этот бес сейчас? Нина откладывает в сторону томик путеводителя и выходит из кунацкой. Проходя мимо рояля, она приостанавливается на одно мгновенье и смотрит на двух девушек, склоненных над клавиатурой. Княжне хочется наклониться к обеим и обнять эти белокурую и чернокудрую головки одним общим объятием. Но её суровая, закаленная в битвах жизни натура протестует против такой сентиментальности, как она называет всякое проявление нежного чувства.

   — Глаша! Глафира! Где ты? — звучит её несколько резкий гортанный голос по всему джаваховскому дому.

   Но Глашин и след простыл. Княжне попадается Валь.

   — Смотри, друг, тебе нравится эта штучка? — и он протягивает Нине что-то изящное и хрупкое, сделанное из глины и картона,

   — Что это, мой мальчик?

   — Неужели не понимаешь? Это — мост. Модель того моста, который я переброшу со временем над безднами дагестанских стремнин... Эго — моя мечта. Ты же знаешь, что я сделаюсь инженером, чего бы мне это ни стоило, и превращу когда-нибудь эти жуткие горные тропинки в благоустроенные дороги, в чудесные пути при помощи таких мостов. Эго — модель, друг, это — мое страстное желание.

   Некрасивое лицо Валя с его насмешливым ртом и маленькими, обычно полными юмора, глазами теперь кажется таким вдохновенным, таким ясным и милым, что Нина Бек-Израил невольно любуется им.

   — Прекрасно, мой мальчик, прекрасно! Дай тебе Бог привести в будущем в исполнение твою идею. Вечером ты подробно расскажешь мне про способ её осуществления. А пока ты не видел Глашу?

   — Разве она не спрашивала у тебя сегодня разрешения взять Беса из конюшни?

   — Беса из конюшни? Я не имею ни малейшего понятия об этом.

   — Тем хуже, друг, тем хуже! Я слышал, как эта стрекоза вопила нынче Аршаку через весь двор, чтобы он седлал Беса. Я думал, что на нем поедет Сандро по твоему поручению в горы к Ага Кериму, а оказывается, эта девчонка распоряжается по-своему не только собой, но и твоими лошадьми.

   Брови Нины хмурятся. Она плотно сжимает губы, чтобы не дать воли гневу бушующему сейчас у нее в груди.

   Ах эта девочка с необузданной свободолюбивой натурой! Сколько еще предстоит с ней хлопот!

   Двёрь из кухни приоткрывается, и оттуда выглядывает красное, как пион, лицо Маруси.

   — Речь идет о Глаше, "друг"? — осведомляется хохлушка.

   — Изволили угадать, достоуважаемая! — комически раскланивается перед нею Валь. — Речь идет о некоей необузданной девице с наклонностями разбойника, которую никто не видал с утра.

   — Ошибаешься, я видела из окна кухни. Час тому назад Глаша проскакала берегом Куры.

   — Лихо! Да как же она посмела, однако?

   Но Валь, у которого невольно вырвались эти слова, теперь уже готов взять их обратно. Каким суровым, каким гневным стало лицо "друга". Маруся, приготовившаяся было дать отчет о сегодняшнем обеде старшей хозяйке, сразу замолкла на полуслове.

   — Когда увидите Глашу, пришлите ее тотчас же ко мне, — тем же гневным голосом говорит Нина и быстрой, легкой походкой удаляется в свою комнату.

   

***

   Хорошо мчаться стрелою по низкому берегу у самой воды, и слышать, как то и дело вылетают мелкие камешки из-под копыт лошади в реку. Весело заглядывать в ленивые волны Куры и видеть отражающееся в них возбужденное быстрой ездой личико в рамке белокурых непокорных вихров, вылезающих вправо и влево из-под ободка гребенки. И эти черные блестящие, как у мышонка, глаза, неужели это глаза её, Глаши? Как жаль только, что на ней нет мужского платья, бешмета и шальвар, а на голове — белой, сдвинутой набекрень, как у настоящего джигита, папахи! Тогда бы она, Глаша, еще более походила на эту чудную княжну Джаваху, которой она упорно во всем старается подражать. Зато Бес — настоящий "Шалый" покойной княжны. Такой же необузданно-буйный и удалой, как и тот. Недаром Бес считается лучшей лошадью во всей Джаваховской конюшне. Недаром Аршак не хотел нынче седлать его, сомневаясь в том, чтобы его госпожа, княжна, пустила на нем самую молоденькую обитательницу Гнезда.

   Ой, и скачет же Бес! Дух захватывает в груди Глаши от этой неистовой скачки. В ушах поет ветер. Уже около получаса мчится она так. Ей нужно до обеда поспеть в горы и вернуться обратно. У неё есть цель. В последнюю прогулку она видела там, на склоне утеса, над Курою, огромный куст белых азалий, выросших целой семьей. Девочка хорошо помнит, что Ага-Керим прозвал Даню белой азалией. Это прозвище, как нельзя более, подходит к белокурой головке бывшей консерваторки, ко всему её нежному, поэтическому облику. Так вот ей-то и пожелала сделать сюрприз Глаша и, с некоторой опасностью для жизни влезши на утес, нарвать букет этих диких прелестных горных цветов.

   Глаше хотелось сделать, совершить что-нибудь особенное, исключительно смелое и прекрасное, чтобы заслужить похвалу Дани, вызвать на её губах милую обаятельную улыбку. Глаша верит, что Даня — отмеченный Самим Богом талант и создана для того, чтобы повелевать, а все другие — для того, чтобы слушаться и подчиняться ей.

   Бес между тем все несется и несется. О, он умеет оправдывать свое прозвище, этот полудикий горный скакун, весь лоснящийся под пеной, с взмыленными боками и паром, выбивающимся из ноздрей. Маленькие каблучки Глаши то и дело бьют крутые бока лошади.

   Вот миновала она последний поворот реки. Здесь кончается долина и начинаются горы. Все чаще и чаще попадаются теперь высокие утесы на каждом шагу. Один из них, густо поросший орешником и молодыми побегами дикого винограда, Глаша хорошо знает. Этот утес и есть цель, к которой стремится девочка. На самой вершине его, над круто оборванной стремниной, почти на отвесном скате горы, выступившем над рекою, скромно приютилась целая семья белых диких азалий. За этим утесом рассыпается целая цепь других таких же утесов. Верстах в трех отсюда находится горная усадьба Ага-Керима. Место это тоже хорошо знакомо Глаше, — она не раз прилетала сюда верхом с "другом", Сандро или одна, пользуясь недостаточной бдительностью конюха Аршака.

   А Бес, очевидно, знает не хуже юной всадницы дорогу в это горное гнездо. Теперь вполне можно бросить поводья и довериться испытанному чутью коня. Легким, уверенным шагом, перебирая тонкими проворными ногами, лошадь взбирается по круче на утес, с которого при малейшем неосторожном движении легко сорваться в воды реки.

   Еще несколько шагов, и Глаша соскакивает с коня. Быстро обматывает она повод вокруг ствола молоденького кизилевого деревца, выросшего на небольшой зеленой площадке, и, вся пригнувшись к земле, ползком, с ловкостью кошки, взбирается на самую верхушку, туда, откуда наивно улыбаются ей милые невинные головки белых цветов.

   Как весело и забавно ползти так змеею между кустами орешника, диких роз и ползучего винограда. Вот она почти уже у цели. Стоит только протянуть руку, — и белые цветы уже у неё. С наслаждением отрывает от земли их длинные гибкие стебли Глаша, подносит их к своему вздернутому носику и долго нюхает, с упоением вдыхая вместе с этим ароматом и самый горный воздух и радость свободы, — увы! — такой кратковременной. В тоже время она представляет себе, как эти нежные дикие цветы порадуют Даню.

   Неожиданное ржание "Беса" заставляет вздрогнуть девочку. В этом ржании не трудно понять волнение лошади; Глаша разгадывает его сразу. Не выпуская из рук белого пучка цветов, девочка заглядывает вниз, до половины свесившись над бездной, и в тот же миг крик испуга вырывается у неё из груди.

   Из-за ближайшего куста орешника выглядывают верхи двух просаленных оборванных папах, и сквозь сочную зелень молодых весенних побегов виднеются чье-то бронзовое от загара лицо и бегающие хищные глаза, выслеживающие каждое её движение. И рядом с ним другое, худое, косматое, с горбатым носом, длинными усами и с такими же черными маленькими глазками, горящими как уголья.

   "Господи Боже! Да ведь это — барантачи!" — молнией-мыслью обожгло мозг девочки. — Не даром же так жалобно ржал сейчас, не хуже человека понимающий опасность Бес.

   В один миг Глаша вскакивает на ноги и, прижимая к своей груди, как сокровище, цветы, бросается к коню.

   — Эй ты, как тебя, стой, девчонка! — несутся ей вдогонку грубые крики.

   Но она и не думает повиноваться им. Она боится сейчас даже оглянуться назад. Но тонкий слух, напряженный до последней степени, говорит за то, что оба оборванца выскочили из-за кустов и гонятся следом за ней.

   — Эй, стой! Тебе говорят, стой! — кричит снова, плохо выговаривая слова по-русски, на своем характерном лезгинском говоре высокий горбоносый оборванец, стрелою пустившийся догонять ее. — Или тебе заложило уши? Эй, остановись, девчонка, а не то пуля догонит тебя скорее, нежели мои ноги.

   Для Глаши теперь ясно, как Божий день, что эти люди — некто иные, как барантачи, т.е. нищие лезгины, промышляющие мелким воровством, а подчас не останавливающиеся и перед разбойничьим нападением в горах. При случае они не ограничиваются кражею, и любой из них, не сморгнув глазом, может всадить пулю из-за утеса или куста зазевавшемуся путнику, если у него только есть что-нибудь с собой.

   В один миг Глаша сообразила все это.

   — Стой, шайтанка, стой!.. — все еще слышатся гортанные голоса лезгин за её спиною.

   Как бы ни так! Скорее умрет она, нежели остановится хоть на секунду. Здравый смысл говорит ей, что у этих оборванцев нет никаких винтовок с собой, не из чего стрелять. И к тому же они оба — пешие, а у неё — Бес , от скорости которого зависит её спасение.

   Беса-то они ни за что не догонят, ни под каким видом, только бы добраться до него поскорей, только бы успеть вскочить вовремя в седло.

   Характерное гиканье звучит теперь за самыми плечами Глаши. Девочке кажется, что она чувствует уже горячее дыхание преследующих ее людей. Еще небольшое усилие, несколько прыжков вниз по откосу и она — на спине верного, быстрого, как ветер, Беса, который из какой угодно опасности вынесет ее.

   — Айда, Бесенька! Айда! — вся прильнув к его шее, шепчет Глаша, и маленькие каблучки энергично бьют по крутым бокам коня.

   Теперь она уверена, что ей опасность уже не грозит. Но странно... Почему её преследователи вдруг разразились таким торжествующим смехом?

   Глаша поднимает голову, смотрит вперед и вся холодеет. Прямо на нее летит на мохнатой горной лошаденке третий оборванец, то и дело подбадривающий ударами нагайки своего лихого скакуна. С каждым мгновением сокращается расстояние между ним и Глашей... Еще немного, и их лошади столкнутся над горной крутизной. Теперь уже конец... Спасенья нет... Барантачи, очевидно, давно уже выследили приглянувшегося им Беса и теперь не упустят удобный случай для его поимки. Безусловно, они его отнимут у неё и самое ее тоже не пощадят. Словом, она в руках у них вместе с Бесом, оттого они так дико, так торжествующе хохочут над ней.

   Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрит Глаша туда, вниз, откуда мчится ей навстречу третий бритоголовый оборванец, гиканьем и ударами нагайки подбадривающий своего коня. Глаше виден уже издали хищный блеск его глаз, устремленных на нее и сверкающих явным злорадством и насмешкой.

   — Ага, попалась! Теперь не уйдешь из моих рук живой! — точно говорят эти глаза.

   Вдруг взгляд девочки падает налево, вниз, на сверкающую в лучах солнца золотую поверхность реки... На минуту она задерживает бег лошади.

   "Что, если... Правда, утес слишком высоко поднялся над водою... Но лучше разбиться об острые камни, лучше утонуть в бурливой воде, чем попасть к разбойникам вместе с четвероногим другом", — проносится в голове Глаши.

   Еще мгновение, и она решается. Да!

   Быстро наматывает она себе на одну руку длинный повод, а другою же рукою прижимает к груди пучок белых азалий. Теперь эти цветы, добытые такой страшной ценой, ей, разумеется, в десять раз дороже.

   — Ну, Бесенька, ну, милый, выручай! — шепчет Глаша, склоняясь к самому уху лошади, и еще туже натягивается повод.

   Лошадь хрипит, царапает копытами землю, пятится назад от края стремнины, чуя в ней смертельную опасность.

   — Гайда, Бесенька", гайда, милый! Не бойся!

   Глаша стоит сейчас в стременах во весь свой маленький рост и дрожит всем телом.

   Но дальше медлить нельзя... Конный оборванец уже близко, всего в двух саженях.

   — Вперед "Бес", вперед!

   Очевидно, страх и отчаяние придали детскому голосу какую-то силу, которая сразу же передалась и коню. А маленькие каблучки снова энергично и крепко сжали крутые бедра лошади. Конь испустил отчаянное ржание и, взмахнув передними ногами, прыгнул с утеса в разверзшуюся перед ним водяную бездну.

   — Дели-акыз! — раздался единодушный крик удавления и ужаса всех трех оборванцев, когда они увидели барахтавшихся внизу в волнах реки отважную всадницу и чудного, точно сказочного коня.

   Во время бешеного скачка Глаша потеряла сознание. Но холодная вода сразу привела ее в себя.

   "Жива! Бес цел! Его не украла!" — было первою сознательной мыслью, промелькнувшей в голове девочки в то время, как её лошадь отчаянно пробивала себе дорогу в воде.

   — Плыви, Бесенька...Миленький!.. Выручай меня!.. — шептала ей в ухо Глаша, в восторженно-радостном настроении от сознания, что они оба спасены.

   Но Беса и не надо было подбадривать. Он и без того чуял, понимал, что ему необходимо вынести себя и свою всадницу на противоположный берег. И вот, еще несколько движений — и, весь сверкающий на солнце, позолотившем его мокрую гнедую шерсть, Бес выскочил из воды.

   Теперь только, будучи в полной безопасности, Глаша оглянулась назад на утес, с которого несколько минут тому назад сделала с конем свой безумный скачок, подвергаясь смертельной опасности. И сердце у неё замерло, при виде той высоты, с которой она отважилась спрыгнуть. Скачок — поистине достойный её прозвища "дели-акыз". Не даром и оборванцы, эти видавшие виды горные разбойники, пришли в ужас от решимости Глаши и хором воскликнули "дели-акыз!" в момент её прыжка. Мокрая вся, тяжело дышащая, повалилась Глаша на траву подле еле державшегося на ногах и тоже тяжело дышавшего Беса. Слабость сковала сейчас все её тело. Но такое состояние длилось не долго. Через несколько минут она была уже на ногах. Глаша отлично понимала, что медлить нельзя. Её преследователи барантачи могут спуститься с утеса, переплыть реку и опять настичь ее. Вот они уже о чем-то совещаются у самого края утеса, а смуглые руки их, сжатые в кулаки, грозят ей самым зловещим образом.

   Да, медлить нельзя. И Глаша поворачивается к коню, осматривает его с ног до головы, сомневаясь, — в силах ли он продолжать путь к спасению или нет.

   Бес точно понял тревогу всадницы и довольным, веселым ржаньем поспешил убедить Глашу в том, что опасный прыжок прошел для него безнаказанным, что он вполне оправился и готов опять помчаться туда, куда его направят.

   Глаша все это прочла во взгляде умных, выразительных глаз лошади, и, кинув новый взор на утес противоположного берега, вскочила в седло и понеслась с бешеной скоростью по знакомой дороге вперед.  

ГЛАВА VI

  

   — Ты уже проснулась?

   — Достаточно я спала за эти дни...

   — Тише, бирюзовая, услышит "друг", беда будет.

   — Что нового, Селтонет?

   — Много нового, мой розан. Сегодня тебя простят. Селтонет сам слышала, как "друг" говорила тете Люде: "Надо выпустить девочку, довольно наказана..." А потом, самое главное: Абдул-Махмет присылал опять своего Рагима, будто виноград редкой породы предлагать, а на деле не то... На деле Рагим успел шепнуть мне, что нынче днем "они" проедут: Абдул-Махмет и князь, которого Абдул-Махмет прочит мне в мужья. Мимо окон, под обрывом, как раз проскачут Курою... Мы и поглядим на них, яхонтовая, поглядим. — Понятно, поглядим. А когда кони проскачут? В котором часу проедут они?

   — В пять, ровно в пять, розан моей души.

   — Вот это хорошо. "Мальчики" стреляют в цель в это время. "Друг" занимается с Гемой и Марусей французским языком. Ах, Селтонет, вот славно-то! Поглядим, понятно, поглядим из окошка на твоего князя.

   И Глаша, захлебнувшись от восторга, кидается на шею старшей подруге.

   Как натосковалась Глаша за эти последние дни, сидя взаперти и отбывая наложенное на нее наказание. Когда она мокрая, как рыба, но счастливая и радостная от одной мысли, что избегла смертельной опасности, подлетела на Бесе к воротам "Джаваховского Гнезда", прижимая к груди своей пук белых азалии, чудом уцелевших во время бешеного прыжка с утеса, — первой встретилась ей сама княжна Нина.

   — Откуда? — со строго сдвинутыми бровями, предвещающими бурю, коротко осведомилась у своей питомицы Бек-Израил.

   Глаша вспыхнула. Лгать она не хотела: ведь её идеал, покойная княжна Джаваха, никогда не лгала... И правдивый рассказ о случившемся полился из уст девочки. Исчезновение с Бесом из Джаваховской усадьбы... Цветы азалий... барантачи... Преследование... Прыжок в Куру и бешеная скачка, — про все было рассказано, по порядку, без единого слова лжи.

   Нина Бек-Израил слушала девочку, не прерывая ее ни на минуту, слушала с теми же грозно сдвинутыми бровями и суровым лицом.

   — Три дня ты посидишь в комнате под замком, — последовал короткий и неумолимый приказ.

   Потом для свободолюбивой девочки, не могшей спокойно посидеть минуту на одном месте, началась пытка. За нее заступались, но никто ей помочь не мог. Даже Даня, которой Глаша мокрая, как только что вылезшая из воды утка, с блаженной улыбкой по дала цветы азалий, доставшиеся ей та кой ужасной ценой, — даже Даня не могла ее спасти. Нина Бек-Израил была на этот раз неумолима, и Глаше пришлось отсиживать весь срок. Наказание было еще усугублено неожиданным приездом Тамары Тер-Дуяровой, побледневшей, когда узнала о поведении её любимицы Тайночки.

   — Стыдись... Всем твоим мамам, теткам и бабушкам напишу, как ты ведешь себя. И Нике Баян и Золотой Рыбке... — волнуясь, отчитывала молодая армянка Глашу.

   Но тяжелее всего было лишение ее навсегда, по приказанию княжны Нины, обычных верховых прогулок. О, это последнее наказание нагоняло на Глашу такую гнетущую тоску, от которой она не могла найти себе места.

   Глаша не вполне сознавала свою вину, не сознавала, что заслужила наказание, а потому оно было так тягостно ей. В душе девочка даже гордилась своей удалью, своим бесстрашием. Особенно "прыжком шайтана", как прозвали её безумный скачок с утеса в Куру горные разбойники. К тому же, Глаша прекрасно помнила, что, когда она в своем откровенном рассказе обо всей этой истории дошла до признания в скачке, глаза внимательно слушавшей ее Нины, как будто ярче загорелись в этот миг. О, эти торжествующие огни! Глаша изучила их, как и все прочие питомицы Джаваховского дома. Эти огни загораются лишь в те минуты в черных восточных глазах Нины Бек-Израил, когда она переживает чувство торжествующей гордости за кого-либо из своих питомиц. Глаша знает, что её бешеный прыжок не мог не понравиться Нине, что и другая Нина, сама покойная княжна Джаваха, наверное бы, похвалила ее за него. И потом воспоминание о белых азалиях, которые она сложила к ногам своей Дани, тоже не могли не радовать Глашу. Поэтому в сердце девочки ни разу не зашевелилось чувство раскаяния, поэтому так тяжело и тоскливо ей было сидеть под замком.

   Но вот сегодня Селтонет принесла ей первую радость. Нынче ее выпустят из комнаты! Нынче она будет снова свободной!

   И когда прощенная "другом" Глаша появляется, наконец, внизу в кунацкой и начинает вместе с другими помогать Нине и Геме укладываться в дорогу, ей кажется, что совсем особенными глазами смотрит на нее теперь все "Джаваховское Гнездо".

   — Пора, алмаз мой, пора! Взволнованная, вся дрожащая, Селтонет тянет Глашу за рукав платья.

   — Смотри, не опоздать бы, бирюзовая!

   — Не опоздаем, не бойся, время еще есть!

   Глаша с сосредоточенным видом смотрит на никелевые часики-браслетку, которые подарила ей ко дню её рождения тетя Люда, и соображает дальнейшее.

   — Сейчас нет никого, кроме Маро на кухне. Сандро, Гема и Маруся поехали с тетей Людой и "другом" прощаться с горами. Маруся отправилась на базар с Павле. Даня, ты знаешь, еще не вернулась со своего урока от Махнадзе, где учит девочек играть на арфе. В комнате мужчин сейчас один Валь. Но он так занят своими будущими мостами, так ушел в свои чертежи и математические выкладки, что ничего другого не услышит теперь и не увидит. Окно же "детской" выходит прямо на берег реки, прямо на дорогу...

   — Идем, бирюзовая, идем!

   Рука Селтонет совсем холодная от волнения. Она вся — нетерпение, вся — любопытство сейчас. Очевидно, смотрины князя, за которого она вряд ли когда-нибудь согласилась бы пойти замуж, для неё целое событие в её бедной впечатлениями жизни. Окно в детской раскрыто настежь, и она и Глаша сидят на подоконнике.

   День уже клонится к вечеру. Синее небо как будто подернулось прозрачной жемчужной вуалью. Одуряюще пахнут нежные розы в Джаваховском саду, ласково улыбаются синеющие вдали игривой цепью полные прелести горы.

   Глаза девушек одинаково жадно прикованы к горной дороге. Зрение у Селтонет замечательное, как и подобает быть настоящей горянке. Поэтому неудивительно, что пока Глаша безуспешно вперяет взор вдаль дороги, Селтонет уже успела увидеть далеко-далеко две мелькнувшие фигуры всадников.

   — Скачут, рубин мой, скачут! — чуть не громко вскрикивает Селта и хватает за руку Глашу.

   Действительно, скачут, их уже видит теперь и Глаша. И не со стороны горийского виноградника, где находится летнее помещение Абдул-Махмета, а со стороны его дальней горной усадьбы. Скачут двое на быстрых и выносливых маленьких конях. Вот они ближе, ближе. Если бы момент не был столь торжественен, Глаша и Селтонет покатились бы со смеха при виде толстой, крупной неуклюжей Фигуры Абдул-Махмета, затянутого в парадный бешмет и как бы придавившего своей десятипудовой тяжестью маленькую горную лошадь. Зато его спутник, словно вылитый, сидит в седле. Как он строен и ловок! Как ловко правит конем! А богатый наряд его так и сверкает на солнце. Белый бешмет густо расшит серебром. Рукоять шашки выложена черною красивою персидскою бирюзою. Белая папаха на его голове сверкает как снег седой вершины Эльбруса. Но лицо его почти скрыто под ней. Однако, где-то Глаша видела этот горбатый нос, эти бегающие, как у мыши, черные глаза Бесспорно, она встречала его где-то, но где?

   Вот всадники поравнялись с окном, остановили коней и приподняли папахи. Потом отдали неизбежный "селям", приложив руки к сердцу, губам и лбу.

   — Да будет благословение Аллаха над лилиями карталинских долин! — крикнул Абдул-Махмет, утирая рукавом бешмета обильно струившийся по лицу его пот.

   — Спасибо, ага, будь здоров и ты! — звонко ответила Глаша в то время, как Селтонет, по обычаю татарок, спрятала лицо свое под чадрой.

   Однако, желание показать себя подскакавшим всадникам было настолько сильно, что она через минуту снова откинула покрывало назад и даже чуть высунулась из окошка. Оба всадника придвинулись ближе на своих конях.

   — Закрой твои очи, гурия, или я ослепну! — крикнул богато и нарядно одетый спутник Абдул-Махмета по адресу высунувшейся из окна Селтонет и приложил руку к сердцу.

   Тщеславная девушка вспыхнула от удовольствия при этом истинно восточном комплименте и заметила, что глаза горбоносого всадника с нескрываемым восхищением смотрели на нее.

   — У нас, в горах, девушки лопнули бы от зависти, при виде тебя. Я бы желал, чтобы у сестры моей были твои косы и уста! — продолжал всадник, все еще не спуская глаз с Селтонет.

   Молчание. Лицо Селтонет пылает все ярче. Здесь, в "Гнезде Джавахи", никто еще никогда не восхищался красотою её. Действительно, чудесных волос её как будто даже и не замечали вовсе, а она, Селтонет, так любит похвалы.

   Она молча кивает в знак благодарности всадникам.

   — Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, — шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.

   — А я не знаю его имени даже, — смущенно лепечет та.

   — Хочешь, я спрошу?

   И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:

   — Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!

   Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:

   — Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!

   — Ах!

   Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.

   "Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?"

   Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.

   — О, — восторгается та, — ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!

   Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.

   — Бек-Гаид! — посылает она звонко. — Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.

   — Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!

   И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.

   Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но... С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный н синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.

   — Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.

   И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.

   О, этот Валь! Он проследил, очевидно, всю сцену от начала и решил наказать непрошенных гостей по-своему. И вот щеголь Бек-Гаид, весь залитый с головы до ног, принял крайне несчастный вид.

   — Нечего сказать, хорошо же я его отделал! Ха-ха-ха!.. И тебе попало, Абдул-Махмет, как будто? Ничего, кунак, обсушишься у себя дома. А кто же виноват, что у тебя пустая тыква на плечах вместо головы, и ты околачиваешься, как вор, вокруг чужой усадьбы? Проваливайте, миленькие, подобру, поздорову отсюда, да поскорее! И уж не возвращайтесь обратно. Попробуйте сунуться сюда еще раз, так уже не красками, а кинжалом да пулей попотчуем вас!

   Вряд ли слышно отпрянувшим от дома всадникам, что говорит, захлебываясь от волнения и негодования, Валентин. Но впечатление от его крика получается, видно, весьма сильное. С проклятиями и бранью оба всадника, потрясая нагайками по адресу Валя, в грязных запачканных бешметах, несутся теперь стрелой от стен "Джаваховского Гнезда". Изредка поворачивается горбоносый уздень и грозит своим коричневым кулаком юноше.

   — Что теперь будет? Что, если Валь пожалуется "другу" или тете Люде? Что будет тогда? — в волнении шепчут совершенно растерявшиеся девушки.

   Конечно, Глаше попадет в этом случае меньше, она еще маленькая и не ради неё же приезжали эти господа. Но Селтонет могут быть серьезные неприятности за её разговоры с чужими людьми, тем более с Абдул-Махметом, которому строго-настрого запрещен вход в джаваховский дом. Надо поэтому будет спрятать в карман свою гордыню, упросить Валя не передавать ничего старшим о всем случившемся. И, не задумываясь ни на минуту, Селтонет ложится на подоконник, спиною к горам, перекидывает голову и, глядя снизу вверх на Валя, все еще находящегося на балконе, говорит сладким голосом:

   — Валь, миленький, пригоженький, яхонтовый, ты не скажешь "другу" того, что видел и слышал? Нет?

   Валь смотрит на девушку молча и глаза его сверкают возмущенно-злым огнем. Потом он наклоняется над перилами и говорит отрывисто и сердито:

   — В моем роду были поэты и бедняки, но не было шпионов и доносчиков. Запомни это!  

ГЛАВА VII

  

   Тихий июньский вечер. Последний вечер перед отъездом Нины и Гемы из дома. В этот последний вечер собрались всей семьей в последний раз на галерее "Джаваховского Гнезда". Нынче в гостях нет никого из посторонних. Даже такие близкие друзья, как Ага-Керим с женою и князь Андро Кашидзе не приехали сегодня навестить отъезжающих друзей. Все они явятся завтра провожать их на вокзал в Гори. Всем им понятно, что сегодняшний вечер Нина Бек-Израил должна провести только со своими "птенцами". На долгие месяцы увозит она отсюда в более благодатный климат больную Гему, и пока молодая девушка не почувствует себя вполне здоровой, не вернется сюда. За нее останется тетя Люда. Бедняжка Сандро! Нелегко ему расставаться с сестрой. Они стоят, обнявшись, и смотрят на небо и слушают тихий ропот Куры под горою. Бедная маленькая Гема! Её сердечко сжимается предчувствием, что не вернуться ей сюда, не слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.

   Всегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище "тихого ангела Джаваховского дома". Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.

   — Братик мой ненаглядный — говорит она, — если Богу будет угодно взять меня отсюда — там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть "друг", друг, который любит тебя, как мать, а я...

   — Гема! Гема! — стоном срывается с губ юноши, — не говори так! Ты разрываешь мне сердце.

   — Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко-высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя...

   — Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?

   — Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии... Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме... На! Дай я благословлю им тебя.

   И Гема, быстро и порывисто расстегнула ворот платья, сняла крошечный медальон с образком и осенила им склоненную голову юноши. Сандро готов разрыдаться и с трудом удерживается от слез.

   Ему хочется упасть к ногам сестры и крикнуть:

   — Не уходи от нас, моя Гема, не уходи! Ты нужнее земле, чем небу, и я так люблю тебя, так привязан к тебе!

   Но он мужчина и джигит. У него должна быть сильная воля и мужественная душа. И, подавив подступившие к груди слезы, он только бережно берет маленькую ручку Гемы и подносит ее к губам. В этом поцелуе сказывается вся его любовь к ней, вся его бесконечная братская нежность.

   А на другом конце кровли идет в это время оживленная беседа. Здесь на двух мягких тахтах разместились Нина, Люда, Даня, Маруся, Глаша и Селтонет. Валь и Селим уселись у ног их, на корточки, по-турецки. Нина говорит сдержанным спокойным голосом:

   — Люда, душа моя, знаю, как тебе одной будет трудно справляться здесь.. Князь Андро в летнее время не сможет часто приезжать из лагеря, у них происходят маневры. Сандро поручаю быть твоим помощником; ты можешь положиться на него, Люда.

   — Горжусь таким славным помощником, — ласково улыбнувшись, вставила Людмила Александровна Влассовская.

   — Марусе поручаю хозяйство, стол, кухню, слышишь, девочка? Будь исполнительна и усердна и не очень покрикивай на Маро...

   — Но она такая бестолковая, "друг"! — оправдывается сконфуженная Маруся.

   — Все равно, она старше тебя. И потом, у каждого есть свои недостатки. Надо уметь прощать чужие промахи, чтобы иметь право на снисходительное отношение к себе других. Даня, подойди, сядь ко мне ближе! — обращается княжна к притаившейся в углу бывшей консерваторке, на коленях которой покоится по обыкновению растрепанная вихрастая головка Глаши.

   Темная изящная Фигурка приближается к Нине.

   — Как идут твои уроки у Мохаидзе и у полицмейстера, Даня?

   — Недурно, "друг". Благодарю. Все три ученицы оказались очень способными. Я даже и не думала, что у них так хорошо дело пойдет на лад. К осени, конечно, прибавится число желающих учиться на арфе в Гори, и я буду совсем счастлива тогда. Когда увеличится заработок, я смогу осуществить свою мечту — поставить памятник маме.

   Прелестные глаза Дани затуманиваются слезами. Нина смотрит на девушку внимательным, зорким взглядом, взглядом орлицы, как говорят в "Гнезде".

   — Даня, — после минутной паузы, начинает снова княжна, — думаешь ли ты, что не имело смысла пять лет учиться на арфе, чтобы давать грошовые уроки в Гори? Не тянет ли тебя к более благодарной, более широкой деятельности? Будь откровенна со мною, дитя мое, и ответь правдиво на мой вопрос.

   Радостная волна заливает душу

   Дави. Так ли поняла она "друга"? Не ослышалась ли? Неужели суждено осуществиться, наконец, её робкой мечте — давать концерты? И сама "друг", сама Нина, когда-то запрещавшая ей думать об этом, теперь дает свое согласие, судя по только что заданному вопросу.

   Глаза девушки сверкают восторгом. Тонкие руки порываются обнять шею той, которая жизнь готова отдать за свой питомник. Но Нина Бек-Израил враг сентиментальных трогательных сцен. Она хмурит свои густые черные брови и крепко пожимает тонкую руку. Но в восточных глазах её загорается огонь нежности и любви, когда она обычным своим сурово-спокойным голосом говорит:

   — Должно быть, через несколько дней к тебе, Даня, явится один устроитель концертов и предложит тебе поездку по России, для выступления перед публикой в целом ряду городов. Я ничего не имею против этого, тетя Люда тоже. Нельзя зарывать в землю Богом данный талант. Не правда ли?

   Даня вся загорается восторгом и радостью от этих слов. Она так давно мечтала о такой поездке, о таких концертах, и так боялась заикнуться о них "другу". И вот сама Нина предлагает их ей.

   Потрясенная, счастливая, отходит она в свой уголок и садится на прежнее место. А там уже быстрые глаза Глаши впиваются в нее.

   — Даня, радость моя, королевна моя сказочная, ты возьмешь меня с собой в поездку? Возьмешь?

   — Что ты! Что ты! — отмахивается от неё почти с ужасом Даня.

   — Ты возьмешь меня с собою, — уже настойчиво и резко, но все так же шепотом говорит Глаша. — Я не останусь здесь без тебя... Ни за что! Я не хочу здесь оставаться, когда нет тебя и нет "друга". Даня, умоляю тебя, возьми!

   — Тебя не отпустят, милая, со мною!

   — Кто не отпустит? Кто посмеет не отпустить? — совершенно забывшись, крикнула Глаша.

   — Глафира! — словно ответом на её вопрос, слышится повелительный голос Нины.

   И девочка сразу приходит в себя от этого окрика.

   — Что, "друг"? Ты меня звала? — поднявшись с тахты и приблизившись к Нине, спрашивает она.

   — Да, девочка, К моему огорчению, я должна сознаться, что больше всего беспокоюсь за тебя. Моя "дели-акыз" волнует меня не на шутку.

   Губы Нины пробу ют улыбнуться, но черные глаза её тревожны.

   — Ты должна слушаться тетю Люду и Сандро.

   — И меня... — вставляет Валь. Все смеются.

   — И ме-еня-я! — уже комически жалобно повторяет Валентин. — Или "друг" находит, что будущий инженер не достаточно благоразумный малый.

   — Вероятно, потому что он шалит в такую серьезную минуту, — отвечает Нина Бек-Израил. — И так, Глаша, ты будешь слушаться тетю Люду, Сандро и вообще всех старших, желающих тебе добра?

   — Как, "друг", даже Марусю и Селтонет!? — удивленно роняет Глаша.

   — Разумеется, они старше тебя. Они уже взрослые.

   — Что касается меня, то я бы часа не пробыла с этим бесенком, если бы ее оставили на одно мое попечение! — заявляет, уже заранее волнуясь, Маруся.

   — Знай свои пироги, пирожник! — шипит Валь, делая уморительную гримасу по её адресу. На вашем попечении кухня, божественная! И успокойтесь на этом, и да хранят молчание уста ваши, пока что!

   — Если я веду хозяйство, это не значит еще, что не могу интересоваться другими делами, — замечает самолюбивая хохлушка.

   — О, персиковые пироги и вафли-тянучки ты, надо тебе отдать полную справедливость, делаешь изумительно!

   — Валентин! — звучит с укором всем хорошо знакомый гортанный голос.

   — Молчу, "друг". Молчу!

   И снова на кровле джаваховского дома восстановляется относительное спокойствие.

   — Итак, Глафира, я жду твоего ответа, — глядя прямо в глаза девочке, снова обращается к ней Нина. — Будешь ли ты в мое отсутствие повиноваться тете Люде и Сандро и слушаться остальных?

   — Постараюсь, "друг". Да, я постараюсь!

   — Не станешь ли самовольно отлучаться для поездок верхом, как ты это сделала совсем недавно?

   — Постараюсь!

   — И не будешь позволять себе вообще никаких диких выходок в мое отсутствие, пока я буду лечить Гему за границей.

   — Постараюсь.

   — Слово?

   — Слово, "друг"!

   Карие, быстрые, всегда сверкающие жизнью и радостью глазенки на миг делаются серьезными, когда встречаются с орлиным взглядом княжны.

   Глаша искренно верит в эти минуты, что она сделает все от неё зависящее, чтобы только возвратить спокойствие "другу". Кажется, что эта искренняя готовность девочки успокаивает Нину. Она пожимает протянутую ей маленькую ручку с чернильными пятнами и заусеницами на каждом пальце.

   — Благодарю. Теперь я могу уехать спокойно, — говорит с облегченным вздохом княжна и после минутного молчания обращается к Дане:

   — Сыграй мне что-нибудь, так хочется послушать твою арфу в последний вечер дома.

   Даня играет наизусть, без нот, подняв вдохновенное побледневшее лицо к небу. Оно сейчас прекрасно. И сама Даня, тонкая, нежная, едва касающаяся струн руками, кажется сейчас неземным существом.

   Глаша впивается в нее глазами. Душа девочки преисполняется восторгом. Чего бы только не сделала Глаша ради Дани!

   Не на одну Глашу действует так игра Дани... Затихла под звуки арфы печаль в груди Сандро. Он смотрит уже без прежнего отчаяния на бледное личико Гемы, верит, надеется, что сестра вернется, вернется посвежевшей, поздоровевшей, без разъедающего ее недуга.

   Сама Гема думает так же... Ей в эту минуту верится, что она снова будет тут жить и еще много-много раз услышит арфу Дани, под темно-синим небом родной Грузии, рядом с любимым братом Сандро.

   Есть еще на кровле человек, которого волнует так властно Данина арфа. Эго Селим.

   Молодой хорунжий глаз не спускает с Селтонет, и под влиянием чарующей музыки растет любовь его к Селтонет. Он не может больше молчать о своей любви, он должен открыть все "другу", своей приемной матери и воспитательнице, самому близкому ему, после любимой Селтонет, человеку на земле.

   Нина Бек-Израил словно чувствует, угадывает желание Селима поделиться с ней чем-то очень важным, какой-то глубокой тайной. И взглядом своих черных ласковых глаз одобряет, поощряет его. Селим, наконец, теряет самообладание.

   — Я бы просил тебя, "друг",уделить мне нынче полчаса разговора, — шепотом обращается юноша к княжне.

   — К твоим услугам, мой мальчик. Я провожу тебя до лагеря сегодня, — шепотом отвечает княжна и снова погружается в звуки, льющиеся со струн Даниной арфы.