Евгений Мухин

ГОДЫ
ГРЯДУЩИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Каждому хочется заглянуть в будущее. Кое-кто скрупулезно прочесывает тонны гороскопов. Другие, куда проще, идут к гадалкам. Третьи просто размышляют, куда погонит их жизнь. Но все это касается личной судьбы. И очень редко кто задумывается над судьбой своей деревни, страны, мира, наконец.

А от перспектив мирового развития индивидуальная судьба может зависеть куда больше, нежели от переплетений жизненных обстоятельств людей. Особенно велика тяга всмотреться в будущее, когда страна, ее народ пересекают мрачное безвременье, из которого, кажется, и выхода-то нет.

Но есть не только гадалки и предсказатели. За плечами человечества огромный научный багаж, в который толком еще никто не вникал. Мы забыли, что наши судьбы в руках матушки-Земли — греческой мифологической Геи. Веками она дает людям жизненные ориентиры. Сегодня у нас пока немногие обратили на нее внимание. Ощутив под ногами Землю, они заново создают науку — геополитику, которую еще не так давно ругали последними словами.

Автор, всю свою жизнь занимавшийся геополитикой (во всяком случае, близко стоявший к ней), не догадываясь, что это геополитика, — как известный литературный персонаж не знал, что он говорит прозой, — захотел заглянуть вперед. На основе того, что он знает. На базе сорокапятилетнего багажа, который он приобрел в дипломатии. Разумеется, дипломат может не иметь представления о геополитике, но это плохой дипломат. Хороший — всегда геополитик, от рождения, от воспитания, от рабочего опыта. Желание заинтересовать читателя этой новой для России наукой, коснуться неких лежащих на поверхности геополитических явлений и фактов стало отправной точкой для написания этого романа.

Его действие относится к воображаемому периоду конца XX — начала XXI века. Всякое сходство персонажей с реальными людьми и подлинными событиями является случайным.

Евгений Мухин

Глава I

Самолет сильно тряхнуло при посадке. Стандартно вкрадчивый полушепот стюардессы оповестил, что самолет приземлился в парижском аэропорту имени Шарля де Голля. Взглянув через иллюминатор на быстро приближающиеся огни аэровокзала, Муравьев отключился наконец от своих мыслей, которые с самого отъезда из дома и в течение всего трехчасового полета неотвязно прокручивались в голове.

Несмотря на ранний для весны час, уже опустились сумерки. Муравьев снова вспомнил о Рудакове, его долговязую, немного смешную фигуру. В Москве, буквально за полчаса до выезда в аэропорт, когда Муравьев, конечно, уже никого не ждал, внезапно раздался звонок, и на пороге возник его давний приятель Юра Рудаков. Несколько лет назад он тоже был дипломатом, одно время они работали вместе, а потом вдруг по окончании длительной загранкомандировки Рудаков оставил дипслужбу, перешел в крупный российский банк, где вскоре занял кресло гендиректора.

— Извини, Андрей. Вижу, не вовремя, но всего на одну минуту. Сразу к делу. Годы идут быстро, отставка твоя неминуемо приближается. И ты о ней, видно, уже подумываешь. Дома ведь сидеть не будешь. Рыбу ловить тоже. А нам знающие люди нужны. Работящие, профессионалы высшего класса. В будущем году открываем филиал в Париже и ждем тебя на место руководителя. С карьеры тебя срывать не хотим: знаю, что она для тебя значит. Мы можем подождать, пока подойдет время отставки. Время на раздумья есть. А осенью поговорим поподробнее. Сделаем так, чтобы наши овцы были целы и волк, то бишь ты, был сыт.

— Да, Юрий Фомич, непредсказуемый ты человек. Ворвался в дом, наговорил черт-те чего, а у меня самолет через час. Правильно ты говоришь, не вовремя все это.

— Поднимаясь по лестнице, думал, найду понимание. Времени, конечно, мало. Но обговорить и решить хотя бы в принципе — достаточно. Мы ведь не с кондачка тебе это место предлагаем.

Муравьев действительно собирался в отставку и уже говорил на этот счет в Москве кое с кем из начальства.

— Ладно, старик, — смягчился Муравьев, — я подумаю. Но не сейчас, уж извини великодушно. Через двадцать минут выезжать, а у меня не все собрано. Опять в спешке что-нибудь забуду.

— Хорошо. Не буду мешать. Прошу только иметь в виду, что это официальное предложение банка. Мы хотели сориентировать тебя еще до отлета. И дать время подумать. А осенью при полном составе правления утрясти все до последних мелочей. Впрочем, ответ, который мы ждем, может быть только положительным, — рассмеялся Рудаков.

— А что ты так напираешь на меня?

— Дела банковские — вещь все еще новая для нас. Не хочется сразу лицом в грязь. Поэтому нам и нужен на это место человек свой, знающий, который не подведет. Когда вокруг полно всякой шпаны и ворья, можно рассчитывать только на близких людей. Часть банков до сих пор сплошной криминалитет.

Запихивая в чемодан вещи, которые туда никак не хотели влезать, Муравьев думал над предложением Рудакова. Нет, оно не удивило. Уже были разные предложения и будут еще. Конечно, все это льстило его самолюбию. Когда ты всем нужен, когда ты нарасхват — значит, чего-то стоишь, значит, выделяешься не просто из массы, а выделяешься из ее верхних слоев.

Главная трудность была не в том, кому сказать «да». За­гвоздка в другом. Просто-напросто он не хотел оставлять дипслужбу. Отставка вообще представлялась ему каким-то разрывом, даже обрывом. Он любил свою профессию, прирос к ней. В русской колонии во Франции был вторым лицом, а на деле — и все понимали это — первым. В условиях смены послов чуть ли не каждый год он был каким-то гарантом стабильности. К тому же эта его старомодность. Он в глубине души обижался, когда дочь говорила об этом. Но она была права: он был старомоден со своим гипертрофированным чувством долга и каким-то самоотречением в работе. А работа в посольствах, в дипломатии вообще, вопреки тому, что часто думают обыватели, всегда есть, ее всегда много, она всегда срочная. И всегда нужна ломовая лошадь, чтобы тянуть воз. Муравьев тянул его с удовольствием. При всех послах он оставался бессменным и начальником станции, и диспетчером, и машинистом, и, уж конечно, стрелочником. Как вписал посол в последний годовой политический отчет для Москвы, «повседневной оперативной, информационной и аналитической работой посольства руководит советник-посланник Муравьев А. Н.».

Муравьев на минуту оставил свой чемодан и, присев на стул, мысленно стал перебирать все предложения, которые он получил. Но время поджимало, и надо было не сидеть в раздумьях, а собирать вещи.

Наконец он захлопнул этот злосчастный чемодан и, взглянув на Рудакова, рассмеялся. Тот упрямо делал вид, что рассматривает листок с какой-то рекламой недельной давности. Рудаков явно не спешил уходить, не сказав Муравьеву всего, что хотел.

— Ну, упрямец… У нас с тобой еще пара минут. — Муравьев достал бутылку, рюмки. — На посошок! И выкладывай, что там еще не договорил.

— Мы хотим временно взвалить всю черную оргработу на одного нашего довольно опытного и расторопного парня…

— Поди, вор?

— Не говори так. Парень достойный. А тебя, пока ты еще не в отставке, хотим попросить присматривать за ним. Не дать ему наколбасить в чем-нибудь, что-то посоветовать, подсказать. Есть в нем молодая горячность, вредная в нашем деле.

— Вам человек нужен сейчас, на полный рабочий день. В финансах поверхностным советом или подсказкой на ходу не обойдешься. Вот какая штука, мил человек. А мне до отставки еще почти два года.

— Будем считать это началом разговора. — Рудаков обнял Андрея. — В сентябре поговорим и что-то дельное придумаем. Уверен, решение есть.

Неудивительно, что во время полета Муравьев был не в лучшем настроении. Когда в марте он приехал в очередной отпуск в Москву, мидовское управление кадров сразу взяло его на прицел. И как он ни избегал, разговор все-таки состоялся. Он знал кадровиков, умел с ними разговаривать: «О, спасибо, Степан Васильевич. Предложение интересное, более того — заманчивое. Я тщательно продумаю, семейные дела все-таки… А вернусь с отдыха уже с ответом». Так и уходил от серьезного разговора.

Сейчас в Москве ему предложили после выхода в отставку пост советника при полугосударственной-получастной комиссии по взысканию долгов с иностранных государств в пользу России. Большие суммы — далеко за двести миллиардов долларов. Он зарезервировал ответ до осени. Еще раньше, до отъезда в Москву, одна французская промышленная группа с тесными связями с Россией сделала интересное предложение. Сославшись на отпуск, он тоже уклонился от ответа. Но сейчас все же придется сказать «да» или «нет». Была и еще какая-то мелочевка. И теперь вот рудаковское предложение. Такое «изобилие» было в общем-то понятно. По закону через два года он должен был выйти в отставку. Шестьдесят пять лет, и точка, хотя иногда бывали исключения в ключевых для нас странах. А крупные предприятия, работающие на экспорт, всегда стремились отловить квалифицированных дипломатов-отставников. Да и перспективную молодежь из МИДа тоже.

Выходя из самолета, Муравьев сразу увидел Сергея Синявина, первого секретаря посольства, своего помощника.

— С приездом, Андрей Николаевич. Мы уж заждались, прошел слух, что рейс может быть задержан. Посол весь извелся, он ждал вас почему-то еще вчера.

Час поздний, улицы свободны, и через сорок минут машина въехала во двор резиденции посла на улице Гренель.

В последние десятилетия почти везде укрепилась практика назначения в качестве послов профессионально подготовленных дипломатов. По большей части так оно и было в Советском Союзе. Но уже с начала 90-х годов в России на ответственных и, что говорить, «престижных» дипломатических постах замелькали имена случайных людей, непрофессионалов и даже не политиков. Из породы тех, кто сегодня влиятелен, богат и хочет покрасоваться среди элиты. Этот феномен «мещанина во дворянстве» выглядел нелепо, когда на дворе был XXI век. Впрочем, такими нелепицами пестрила вся история новой России, и на это как на очередную гримасу российской «демократии» можно было закрыть глаза. Если бы не дотошные журналисты, которые время от времени обнаруживали в биографиях шагнувших из грязи в князи пикантные и даже уголовные странички. Слава богу, на наиболее ответственных дипломатических постах в крупных странах такого рода шпана почти не появлялась, а появившись, быстро исчезала. Но и там постоянно сменяли друг друга «люди со стороны» из тех, кого борьба кланов, бесконечные интриги или шумные скандалы в московских верхах выталкивали на обочину политической жизни. Эта практика болезненно сказывалась на внешней политике страны. Немало таких деятелей, пришедшихся не ко двору в Москве, прошли за последнюю четверть века через посольское кресло в Париже, а потом ушли в небытие.

К счастью, нынешний посол Сергей Александрович Кротов был человек иного склада, хотя и «со стороны». Он не был профессиональным дипломатом. Хозяйственник, бывший министр-отраслевик, инженерное образование и четкий ум, хороший служака и во всех отношениях человек надежный, он сразу навел порядок в изрядно разболтанном коллективе. Бездельники, балбесы-кутилы, люди, занятые лишь своими делишками, работающие не на посольство, а на некие частные интересы олигархов, были высланы, что изрядно увеличило число личных врагов Кротова в московских верхах. Муравьев не мог справиться с ними — не хватало ни власти, ни характера.

У Кротова же сразу обнаружилось великое достоинство: он отлично понимал, что глобальные интересы его страны и конкретная политика нынешней власти, разных ее представителей, — далеко не всегда одно и то же. Впрочем, он был достаточно умен, чтобы не афишировать это. Но действовал всегда, даже, казалось бы, в мелочах, с учетом данного фактора. Это роднило его с советником-посланником Андреем Муравьевым. Тандем Муравьев — Кротов повел дела значительно лучше, чем это раньше удавалось в одиночку Муравьеву. Политическая информация в Москву была освобождена от приукрашивания, от тенденциозности в подборе фактов в угоду проамериканскому клану в Москве.

Кротов ожидал приезда Муравьева, прохаживаясь по вымощенному гранитной брусчаткой переднему двору своей резиденции — старинного особняка середины XVIII века. Особняк был построен герцогом дʼЭстре, позднее его приобрело царское правительство. Размещалось в нем русское, а затем советское посольство. В середине 70-х годов прошлого века посольство переселилось в специально построенное здание, а особняк на улице Гренель после капитального ремонта под надзором французских архитекторов стал резиденцией посла с апартаментами для высоких гостей из Москвы и проведения важных приемов, деловых встреч и переговоров.

Двор был слабо освещен. Кротов не любил, как он говаривал, «иллюминацию» ни на переднем дворе, ни в саду позади особняка. Охрана всегда приглушала свет, когда он выходил вечером подышать воздухом. Особняк стоял темный, светились только окна третьего этажа частной квартиры посла над огромными окнами приемных залов нижних этажей.

— А ты никак похудел. — Кротов слегка обнял Муравьева. — Времени отдохнуть совсем не было?

— Надеюсь здесь отдохнуть, — отшутился Муравьев.

Они поднялись в квартиру посла. Муравьев вынул из кейса толстую пачку писем.

— Начнем, конечно, с писем…

Кротов быстро просмотрел все конверты, по почерку узнавая отправителей.

— Садись, перекуси, выпей с дороги, пока я читаю.

С домашними делами все, видно, обстояло нормально. А вот деловые письма от друзей не порадовали Кротова. Он заметно помрачнел, явно не находя того, что ждал, — сообщения, когда же подойдет к концу его ссылка в Париж. А именно так он расценивал свою отставку с министерского поста и назначение в Париж.

— Не очень-то радостные известия. — Кротов отбросил в сторону прочитанные письма. — Ничего определенного об отъезде.

Муравьев знал, что при назначении Кротова в Париж на самом верху было обговорено, что речь идет о временном переходе в дипломатию. В ожидании скорого освобождения поста президента государственной корпорации по экспорту вооружений. «Пару лет поработаешь в посольстве, познакомишься с их механикой, наберешься опыта ведения переговоров. Мы к тому времени подготовим все, чтобы освободить кресло», — заверяли его.

— Пошел третий год, как я здесь, а из Москвы до сих пор ничего конкретного, — сказал с досадой Кротов. — И это письмо из президентской администрации не очень вразумительно.

Кротов молча прошелся по гостиной, освещенной одним торшером. Муравьев в полумраке не видел его лица, но по интонациям чувствовал, что тот сильно обескуражен и до предела расстроен.

— Да, не с хорошими новостями ты вернулся, — повторил Кротов.

— Рад бы с другими… — Муравьев развел руками. И, помолчав, добавил: — За обещанный тебе пост идет жестокая драка. Ты знаешь это лучше меня. И лучше других знаешь, что так просто в чьи-то руки американцы отдать его не позволят. Сейчас они контролируют не только весь экспорт вооружений, но и всю торговлю высокими технологиями, которая сосредоточена в той же оборонке. Прости меня, Сергей, но американцы к тебе пылкой любви не питают… Я уже думал, тебе стоило бы срочно прокатиться на недельку в Москву, выяснить обстановку, попробовать подтолкнуть дело, пока оно не заглохло. На верхах расклад сил не изменился, шансы остаются. Но надо быть там, на месте… Да и не только чтобы помозолить глаза начальству…

— Сегодня напишу письмо премьеру. Надо найти оказию отправить его побыстрей. Подожду ответа, прежде чем идти в рукопашную.

У Кротова, конечно, были кое-какие козыри. Русский промышленный союз, влиятельным членом которого он был, оказывал солидную поддержку премьер-министру Костомарову и группе его сторонников в правительстве. В течение нескольких лет эта группа противостояла американскому клану и ценой упорной закулисной борьбы, компромиссов, политических комбинаций сохраняла свои позиции. Помимо поста премьер-министра, она стабильно имела пост вице-премьера и три министерских — внутренних дел, иностранных дел и атомной энергии. Она пользовалась поддержкой, чаще косвенной, но порой и прямой, со стороны русских партий, общественных организаций национально-патриотической ориентации. Но любые попытки потеснить американский клан, который, как скупщик краденого, передавал своим иностранным хозяевам все российское и советское национальное достояние, были безуспешны. Финансовая, материальная и военная силы были на их стороне. К тому же они оказывали безраздельное влияние на стареющего президента, его семью, жену, детей, втянутых в подконтрольную этому клану и не всегда безупречную с точки зрения права сферу бизнеса. Со своей стороны и американцам не удалось потеснить группу Костомарова. Они боялись идти ва-банк, понимая, что страна все ближе подходит к социальному взрыву.

— О поездке в Москву уже думал. Ну, давай рассказывай, чем она дышит. По части сплетен столица наша вроде бы никогда не скудела.

От всех, кто приезжал из Москвы, всегда ждали живых новостей. И вовсе не потому, что были обделены информацией. В любое российское посольство, как было заведено еще при советской власти, оперативно поступают практически все издающиеся в столице газеты и журналы. По спутниковому ТВ идет пять московских программ. Пространными шифрограммами регулярно высылалась информация и ориентировки по внутренним делам и международным вопросам. В них можно было найти все, что отсутствовало в средствах информации. Но все это официальная или официозная информация. А хорошему дипработнику всегда надо знать гораздо больше. Иметь представление, как действуют именно сегодня те или иные рычаги власти.

Муравьев подробно рассказал послу о всех закулисных московских новостях и сплетнях, которые удалось узнать: какие ветры веют в президентских, правительственных коридорах, кто «на подъеме», кто в «королях», кого куда назначают, кого снимают, кто с кем интригует, на кого «наехали», кто кого «кинул». За всем этим жаргоном был огромный людской муравейник, причудливое переплетение интересов и страстей. Из этого, увы, и складывалась в основном государственная политика.

— Самое неприятное, что вокруг президента, как и раньше, глубокий информационный вакуум, — подытоживая впечатления, сказал Муравьев. — Наши умельцы, блоху подковавшие, сделали недосягаемое. Когда президент смотрит свой «ящик», с его экрана убирается все, что, по мнению окружающих его чиновников и олигархов, президент знать не должен. А тот не замечает этих трюков. Многие указы старик подписывает не читая, с глазами у него стало хуже. И все вершит, как ей заблагорассудится, та группа из пяти-восьми человек, включая жену и дочь, которые имеют «доступ к телу».

Около двух часов ночи Кротов и Муравьев закончили разговор и спустились во двор. Париж затихал. Из-за высокой стены и глухих ворот на улице Гренель почти не было слышно шума проезжающих машин. Как всегда, над городом стояло яркое красное марево. Сегодня оно причудливо высвечивало быстро бегущие рваные облака, последние рецидивы ушедшей мартовской непогоды с ее нескончаемыми сменами солнца, дождя и града.

Ночь была сухая, но ветреная. И даже сюда, в это маленькое замкнутое пространство парадного двора, то и дело прорывался неуютный колючий ветерок. Поеживаясь, Муравьев сел в машину. Он до смерти устал и почти сразу отключился от всего — и от дел московских, и от нерадостных впечатлений, с которыми он каждый раз возвращался из отпуска или командировок, и от терзаний, которые оставались где-то в закоулках сознания, от раздумий по поводу гибнущей на глазах дипломатии великой державы, и от той душевной неуютности, которую вызывала приближающаяся отставка.

Кротов, помахав рукой вслед машине, принялся расхаживать по двору, будто не чувствуя ночного холода. Он был вздернут письмами и рассказами Муравьева. Его угнетала эта атмосфера тупой безысходности, которая постоянно исходила от Москвы и которую сегодня он почувствовал еще более остро, слушая советника-посланника.

* * *

До начала рабочего дня оставался еще час, посольские коридоры были по-утреннему тихи. За время отпуска Муравьев перестроился на московское время и сегодня, проснувшись, как обычно, в семь по Москве, увидел пустые парижские улицы. Он обвел взглядом просторный и хорошо обставленный кабинет, где работал уже восемь лет. Чувствовалось, что уборщица потрудилась к его приезду. Не забыла включить и кондиционер… Он, кстати, был единственной принадлежностью не по душе Андрею, но был необходим: специально оборудованные от просмотра и наружного прослушивания окна не открывались.

Усевшись за стол, Муравьев сразу открыл папку с документами. Направляясь в такую рань на работу, он думал посидеть спокойно, собраться с мыслями, но объемистая папка с жирной надписью от руки «вне очереди» выделялась на пустом столе так броско, что Андрей автоматически открыл ее и погрузился в чтение. Его помощник отобрал самые срочные бумаги местной почты: личные письма от французов и дипломатов в Париже, с которыми Муравьев поддерживал деловые отношения, обращения и запросы различных французских учреждений, организаций, приглашения на приемы и прочая текучка. Это все срочное, но далеко не самое важное. Есть еще почта из Центра, «входящая». Она требует большой работы: правительственные указания, запросы, поручения, политические ориентировки и информация. Ею нельзя заниматься на ходу. Важнее же всего почта «исходящая»: обратный поток в Москву, доклады о выполненных поручениях, текущая информация о положении в стране и анализ политической обстановки за последние пару недель, конечно, с обзором возможных перспектив, — вот что было самое ответственное, самое трудоемкое. И все эти потоки шли своим чередом, ничье отсутствие не должно было нарушать диктуемый жизнью ритм.

К возвращению Муравьева бумажных завалов не образовалось, посольство всегда работало как слаженный механизм. За границей у дипломата, в сущности, почти вся переписка, даже самая, казалось бы, личная, носит служебный характер. Любой дипломат прежде всего представитель своего государства, а уже потом лицо с конкретной фамилией. Большинство писем в адрес Муравьева, когда он отсутствовал, Сергей обрабатывал сам, все, что требовало реакции, быстрого решения — решал. Если не мог, передавал послу или кому-то из советников. С бумагами, которые остались ждать его возвращения, Муравьев разделался довольно быстро. На «уголках», листочках-осьмушках, приколотых к левому верху письма, замелькали его резолюции, указания: «дать согласие», «извиниться», то есть вежливо отказать, «пригласить на беседу».

Несколько бумаг легли в сторону. Письмо адвоката, который по поручению посольства вел одно довольно заковыристое дело, приглашение сенатора от департамента Воклюз провести летом несколько дней в его имении на Лазурном Берегу и записка его близкого друга академика Антона Николаевича Щукина, видного ученого, ныне гендиректора крупнейшего в России научно-производственного комплекса в области атомной энергетики. Он был здесь с делегацией, которая уже месяц вела какие-то нескончаемые переговоры. Ему нужно было срочно связаться с Муравьевым по возвращении из отпуска. Щукин разминулся с ним — он прилетел в Париж на день позже вылета Андрея в Москву. Ничего об этих переговорах не слышно было в Москве, не занималось этой делегацией и посольство. Муравьев сообщил Щукину, что готов увидеться с ним в любое время, начиная с девяти вечера. Более ранние часы были уже расписаны.

Нередко особо важные сообщения проходили обсуждение с участием советников, торгпреда, военного атташе и представителей спецслужб, которые всегда есть и будут в любом посольстве мало-мальски значимой страны. Обычно всю черновую подготовительную работу к отправке написанных сотрудниками телеграмм делал Муравьев. Послу оставалась чистовая доводка, шлифовка подготовленных депеш. Конечно, посольство в Париже — одна из нескольких ключевых точек российской внешней политики. И как минимум треть информации из Парижа шла на самый верх. Точно так же, как из других столиц, делающих мировую политику. Телеграммы из менее значимых стран редко поднимались выше стола министра иностранных дел или его замов.

В посольстве был хороший костяк — опытные первые секретари, советники — десяток «светлых голов и хороших перьев». Но основная, слишком уж многочисленная, молодежная масса — вторые, третьи секретари, атташе — как правило, отличались большой амбициозностью при слабой профессиональной подготовке. Как никогда раньше вся кадровая работа в МИДе покоилась на «телефонном праве», а конкурсная система приема на работу так никогда и не была создана. Само это словечко употребляли, но лишь для прикрытия при назначении нужных людей, точнее, отпрысков «хороших семей» из нуворишей.

* * *

Из коридора стали доноситься голоса, хлопанье дверей. В начале десятого работники канцелярии и дипломаты расходились по своим кабинетам. Рабочий день начинался по раз и навсегда заведенному порядку: первый утренний час — чтение поступивших за ночь шифротелеграмм (теми, кто допущен к этому), почты, перелопачивание газетной, журнальной информации. При ее профессиональной обработке, обладая, конечно, определенным опытом и чутьем, можно выудить до восьмидесяти процентов всех сведений, включая конфиденциальные, которые представляют интерес для дипломатической службы и ее правительства. Затем «оперативка» — ежедневные совещания дипсостава у посла, порой затягивающиеся на целый час. А потом все разбегаются. Одни садятся писать информацию для отправки в Центр, другие собирают для них материалы, встречаясь с официальными лицами в правительственных и парламентских кругах, с общественными деятелями. Пресс-конференции, выставки-ярмарки, где можно встретить нужных людей, поговорить, «накачаться слухами», часть которых при проверке пойдет в корзину, а кое-что пригодится для Москвы. Встречи-проводы официальных делегаций — тоже случай для делового разговора. Вечером непременные коктейли, приемы, званые обеды. И, конечно, много всякой другой суеты, полезной и не очень, но всегда необходимой.

Из памятки, которую дал помощник Андрею, выходило, что день будет напряженным. В 10:15 участие в беседе у посла с председателем Центробанка России, прилетевшим в Париж пару дней назад. Потом изучение судебного досье, которое передаст адвокат. В 17:00 вызов в Европейский департамент французского МИДа. На вечер приглашения на приемы в посольстве Испании, в Министерстве экономики и финансов, а также обед-дискуссия в Ассоциации дипломатической печати с выступлением премьер-министра Индии. Довольно насыщенный для первого послеотпускного рабочего дня график. На вечерние мероприятия Муравьев решил послать вместо себя других дипломатов — на многолюдных приемах такое не возбраняется.

До приезда посла оставалось минут сорок. Муравьев решил пройти по комнатам, поздороваться с товарищами, раздать привезенные из Москвы письма и посылки. Канцелярия посольства техническая, но без преувеличения одна из центральных служб: шесть молодых женщин, работники высочайшей квалификации, обеспечивали бесперебойное вращение посольских механизмов — печать документов, стенография, делопроизводство, картотеки, архив, обработка входящей и исходящей почты. В напечатанных ими документах ни на русском, ни на французском языках не водились помарки, опечатки и уж тем более грамматические или орфографические ошибки. Им даже случалось исправлять грамматику и смысловые ляпы, допускавшиеся в спешке дипсотрудниками от атташе до посла.

Девушки явно ждали появления Муравьева. Письма из дома, полученные таким приватным путем, всегда были подробнее, со всеми домашними «секретами», которые люди не любят доверять ни обычной международной почте, ни даже диппочте. В канцелярии Андрея Муравьева любили за его ровный характер, уважительное отношение к сотрудникам, высокий профессионализм и опыт, которого частенько не хватало другим. Там он узнал и то, что не могло не заинтересовать его по работе: первый секретарь Аврамовский, работавший в экономотделе, перешел на работу клерком в один из местных банков, филиал Центробанка России. Эта новость вздернула Андрея — посольство, как, впрочем, вся дипслужба страны, деградировало, превращалось в подобие какой-то жалкой конторы, в проходной двор. Из канцелярии Муравьев прошел по кабинетам сотрудников. Он заранее знал, кто действительно рад его приезду, а кто подобострастно старается сделать обрадованный вид.

Закончив этот ритуал, Муравьев направился в кабинет посла.

— Не очень ты меня вчера порадовал новостями, — встретил Кротов Андрея. Он явно не спал эту ночь. Веки припухли, обозначились морщины на его обычно гладком лице. В свои пятьдесят с хвостиком он выглядел лет на сорок пять. — А главное — с переходом на работу в Москву полная неясность.

Муравьев давно не видел Кротова таким расстроенным.

Кабинет посла был защищен от прослушивания. Этот огромный по первоначальному проекту кабинет в процессе дооборудования сильно урезали. Фактически в объем кабинета встроили новое помещение, новое защищенное от прослушивания пространство. Кабинет сузился и укоротился, поднялся пол, опустился потолок. Повесить люстры было уже невозможно, пришлось ограничиться множеством настенных бра. Внешнее прослушивание здесь, конечно, исключалось. Во всяком случае, за многие годы не было никаких признаков утечки информации вовне. Но сказать с такой же определенностью, что он не прослушивается собственными спецслужбами, никто бы не рискнул. Дело в том, что оборудование кабинета ставилось ими и при необходимости они могли сделать прослушку возможной. Сделали они это или нет, можно было только гадать. Но то, что и посол, иной раз вопреки самым жестким правительственным инструкциям, становился объектом прослушивания, это факт, которого спецслужбы стараются не касаться, но который они и не опровергали никогда. Хотя многие иностранные послы в доверительных разговорах не скрывали, что порой чувствуют за собой глаз собственных спецслужб. Причина простая: иногда у разведки маловато информации, давай заглянем в посольские закрома. Видимо, поэтому недавно в связи с очередным визитом в Париж главы государства был оборудован особый защищенный кабинет. Его так и называли — президентский. Доступ туда имел только посол. Никто, даже уборщица, не мог войти без него. Входной шифр и систему отключения тревожной сигнализации знал только он. Но вся эта защита сегодня не понадобилась. Все, что привез Андрей из МИДа, было обычной историей.

— За два года, что я здесь, работа как-то мельчает. Такое впечатление, что в Москве пропадает интерес к Франции, а Париж все больше отворачивается от нас. — Посол еще раз перелистал несколько писем и записок, привезенных Муравьевым. — Даже нашему уважаемому главе правительства не о чем говорить с нами, — с горечью добавил он.

* * *

Они расстались до прихода председателя правления Центробанка России Семена Ефимовича Самойловского. Муравьев поднялся в спецотдел посмотреть поступившие шифровки. Как всегда, их было много, но чтение оставляло какое-то гнетущее впечатление. Чуть ли не в каждой бумаге одно и то же указание — равнение на американцев. Молодой озорной парень-шифровальщик, положив на стол Муравьеву папку с «входящими», сказал: «Можно не читать. Везде все то же. “Ай лав Юнайтед Хрен”».

Еще два дня назад после сообщения о приезде Самойловского у Кротова испортилось настроение. Когда-то он знал этого человека по работе. Тот уже тогда снискал славу проходимца и махинатора. Всегда был плохо выбрит, плохо подстрижен. Внешняя неопрятность сочеталась с внутренней нечистоплотностью. Он мог по работе наобещать горы и ничего не сделать или сделать наоборот. Поговаривали, что он заядлый «коллекционер» — фанатик сбора компромата на всех, кто встречался ему на пути.

Сообщение о его приезде было сумбурным: «Выезжающему предцентробанка окажите содействие, если понадобится». И все. Куда едет? Командировка или проездом? Зачем едет? С кем? Один или делегация? На сколько дней? Какая программа пребывания? И еще масса вопросов без ответа.

По прибытии он заявил, что будет жить у торгпреда. Кротов поинтересовался, с чем приехал банкир. Но торгпред тоже ничего не знал или сделал вид. На следующий день дошел слух, что банкир приглашен управляющим Банком Франции на обед. Тет-а-тет, даже без переводчиков. Самойловский не говорил по-французски. Еле-еле по-английски. Но не могли же они три часа сидеть и молчать? Значит, переводчик был кто-то из Банка Франции. Самойловский явно не желал, чтобы о содержании его разговора российская сторона что-либо знала. Кротову не хотелось его принимать, но посольство как официальный и полномочный представитель верховной власти страны обязано было быть в курсе, что здесь делает столь высокое официальное лицо.

Кротов хотел познакомиться с информацией о прошлогодней встрече этих банкиров. Вошел экономсоветник, развел руками: как оказалось, Аврамовский перед переходом на работу в банк забрал все досье, которые вел. Нет у посольства и прошлогоднего межбанковского соглашения, которое тогда было подписано.

— Так что же, весь механизм государственной власти искорежен? Какой-то чиновник катается по Европам, подписывая в тайне от посольств, а может, и своего правительства межгосударственные соглашения. Или у нас теперь нет президента, правительства, посольств? Нет государства?

— Вон машина Самойловского въезжает во двор. Побеседуйте с ним минут пять, а потом подойду я. Легкий психологический нажим, и он выложит свои секреты, — сказал Муравьев.

Вошла завканц с объемистой папкой, которую меж собой называли «заготовки». Делать этого не полагалось, но в работе такая неформальная папка была настоящим сокровищем.

— В компьютер о прошлогодних переговорах банкиров ничего не заложили. Самойловский возражал. А вот в этой папке…

С триумфом из нее было вынуто прошлогоднее банковское соглашение. Как объяснила завканц, собирались отправить, как водится, копию соглашения в Минфин, но Самойловский вдруг резко возразил, и тогда этот уже отпечатанный экземпляр отправили в «заготовки». Забрать текст и уничтожить он забыл.

Муравьев заглянул в секретариат посла:

— Ну что там?

— Говорит в основном посол, а банкир наваливается на коньяк… С утра пораньше…

Направляясь в кабинет посла, Муравьев подумал, что не стоит задевать самолюбие гостя. Иначе он еще долго будет лить грязь на посольство. Но он должен понять, что наколбасил здесь уже за эти пару дней весьма изрядно. И наконец, он должен валяться у нас в ногах за то, что мы вытащили его из этой грязной лужи. В общем, канва разговора была.

Муравьев никогда не встречался с Самойловским и сейчас, увидев его, симпатиями к нему не воспылал: маленький, хмурый, не очень опрятно одетый. Посол представил Муравьева: «Очень кстати твое появление». По его интонации было ясно, что разговор совсем не клеится.

— Наш гость, — продолжал Кротов, — хотел бы нанести визит вежливости премьеру и министру финансов. Но без огласки. Этим уже занялось торгпредство, но, как и следовало ожидать, им там прочитали небольшую лекцию об азах протокольной службы. Объяснили, что по таким вопросам надо обращаться через посольство. Если у Семена Ефимовича и торгпреда нет возражений, тогда к этому делу придется подключиться вам. Пусть протокол согласует время, вы, Андрей Николаевич, должны будете сопровождать нашего гостя. Ну а свои дела придется отложить.

— Прошу прощения, но вездесущая пресса уже пронюхала о вашем приезде и атакует просьбами организовать встречу. Но что я могу сказать? Ваш визит ведь инкогнито? Хотя какое уж тут инкогнито, когда вся печать в курсе?! Звонки без конца. Я, конечно, извиваюсь как уж на сковороде, сочиняю всякие небылицы. А телефоны трещат, к посольству подтягиваются телевизионщики. Зря вы предали огласке свой визит.

Самойловский с полным ртом коньяка замотал головой:

— Упаси бог, я никому ни слова…

— Да, но весь Париж уже знает. Визит к премьеру инкогнито! Да один этот звонок вмиг все раскрыл. Подобные вещи не так делаются. В общем, понимая деликатность положения, я не вижу другого способа помочь вам выпутаться из этой истории, кроме как самому провести маленькую пресс-конференцию. Пока я буду с ними разговаривать, вы сможете, не привлекая внимания, покинуть посольство через подземный гараж. Но прежде вы должны снабдить меня достаточной информацией, отправными точками. А острые углы, если будут, я уж как-нибудь обойду. «Какова цель визита?» — это будет первый вопрос ко мне. Если я скажу, что это визит вежливости с пожеланиями доброго здоровья, журналисты, посмеявшись, станут выяснять, почему инкогнито? И начнутся догадки, домыслы, самые фантастические версии, которые кругами разойдутся по всем столицам, включая Москву. Неизбежен вопрос о вашем «секретном ужине» (его так уже называют) с управляющим Банком Франции. Идут россказни, что вы отдали ему на хранение весь золотой и валютный запас нашей страны.

Самойловский сидел как пришибленный. Раскрывать цель визита ему явно не хотелось. Глупенькие версии, которые он упоминал в разговоре, — теперь он понял это — просто опасны, ибо дают простор любой фантазии. Сочинить на ходу что-то путное он был не в состоянии. Наконец он сказал:

— Три месяца назад мы действительно перевели около восьмидесяти процентов наших валютных резервов в Банк Франции… Нельзя же держать деньги в хранилищах без всякого дохода. Банк Франции платит нам процент…

— Какой? — перебил его Кротов.

— Один и две десятых, — произнес Самойловский после продолжительной паузы.

— Не густо.

— Лучше столько, чем ничего…

— Я уже предвижу следующий вопрос: не приехали ли вы изымать этот депозит? — сказал Муравьев.

Самойловский молчал.

— Ладно, выкручиваться буду сам. Неизбежен вопрос о вашем дальнейшем маршруте.

— Я буду на Мадагаскаре, Сейшельских, Коморских островах и вернусь в Москву. Надо сделать так, чтобы, кроме Мадагаскара, ничего не высвечивали.

— Коморские острова — это зона офшор? — спросил Кротов.

— Совершенно верно, — ответил Самойловский. — У нас очень много вопросов к Мадагаскару, он наш большой должник.

Кротов понял, что собеседник уводит разговор в сторону, и без обиняков спросил:

— Я человек новый в дипломатии, Семен Ефимович, и еще не разобрался, почему у нас такое внимание уделяют офшорам где-то у черта на рогах — Сейшелы, Коморы… Чем они интереснее Кипра, который у нас под боком?

Как ни выкручивался Самойловский, в итоге стало ясно, что на Коморских островах Центробанк России вместе с рядом частных банков создал офшорную финансовую компанию для прокрутки валютного резерва российского государства. Депозит из Банка Франции предполагается перевести в эту компанию. Если Банк Франции выплачивает нашему Центробанку 1,2% годовых, то на офшорный счет на Коморах шли более солидные проценты. Но надежность этой схемы выглядела более чем зыбко. Несколько позже посольство через свои связи установило, что на Коморах при официальном проценте для ЦБ в размере 1,2 реально он будет получать не этот заниженный процент, а более интересный и принятый сейчас в международной практике.

— Хлебные дела вертят наши финансисты, — раздраженно проворчал посол. — Все за счет страны и только в собственный карман. Вот она, уголовщина в чистом виде, глухо прикрытая как бы законом.

Информация в Москву об этих махинациях пошла по каналам спецслужб. Там они изложили все более подробно, раздобыли и документы. Но дело, как и раньше, скорее всего, заглохнет. Видно, много шишек кормится у этой кормушки.

* * *

Время обеда. Бар был переполнен: во Франции у всех, и рабочих, и служащих, обед в одно и то же время. «Мое почтенье, месье Андре». — Хозяин бара усадил его за отдельный столик. Здесь он всегда был почетным гостем, вокруг него суетились, но по французскому обычаю всегда называли по-свойски «месье Андре», никакой официальщины.

Без десяти пять Муравьев вошел в вестибюль Кэ дʼОрсе. Здесь, как и в МИДе в Москве, о визитах иностранных дипломатов всегда была предварительная договоренность, и секретарь отдела, куда он должен был пройти, встречала его в вестибюле. В углу, за резной конторкой красного дерева, восседал привратник в традиционной форменной одежде. Темный серо-зеленый фрак с маленькими золочеными буквами МАЕ ^[1] в петличках воротника. По бокам широкой двери из пуленепробиваемого стекла неподвижно стояли два сэрээсовца ^[2] с автоматами. Третий — в противоположном углу от входной двери, и всякий входящий в вестибюль не сразу замечал его. Еще двое неприметно стояли в лифтовом холле.

— Министр ^[3] русского посольства к господину де Сэн-Клеру, — громко произнесла она, жестом приглашая Муравьева к лифтам.

Де Сэн-Клер дружески пожал гостю руку.

— Как прошел отпуск? Как погода? Удалось отдохнуть или, как всегда, отпуск самый тяжелый месяц в году? — Включив защитную систему, де Сэн-Клер без дальнейших предисловий сообщил, что посол Кротов десять минут назад вышел из этого кабинета. — Вы, конечно, не имели возможности переговорить с ним. Речь идет о чрезвычайно важном деле. Здесь, на Кэ дʼОрсе, в курсе только три лица: министр, госсекретарь министерства и я. Хотелось бы, чтобы и в Москве сообщение, которое я вам сейчас передам, знал как можно более узкий круг. Например, только министр, но не его аппарат. Прошу покорнейше извинить меня, но поскольку дело, кроме секретности и деликатности, очень срочное, я беру на себя смелость ввести вас в курс, не дожидаясь вашего разговора с послом. С большой болью сообщаю, что президент Франции Николя Годар тяжело болен. Он не в силах совершить запланированную на октябрь поездку в Москву. Он вообще уже не сможет покинуть территорию Франции. По заключению врачей, он в состоянии заниматься всеми делами страны, но без публичных манифестаций вплоть до новых президентских выборов, которые должны состояться в феврале. Тянуть до сентября с сообщением об отмене визита равносильно тому, чтобы раструбить на весь мир о его болезни и тем самым развязать за полгода до срока избирательную кампанию со всеми минусами, которые это нам даст. Оппозиция сможет лучше подготовиться к выборам. Наши аналитики настоятельно рекомендуют пересмотреть графики всех визитов. В мире произошло много событий, требующих учесть все новые моменты. Сделанное именно сейчас, в начале мая, сообщение о пересмотре графика будет воспринято как обычная рутина в дипломатической практике. Особенно если русская сторона сочтет возможным сказать для печати, так, к слову, что ведется работа по уточнению делового календаря президента.

Муравьев внимательно слушал собеседника.

— Поскольку волею случая Россия оказалась причастной к нашему внутреннему базару, — продолжал де Сэн-Клер, — мы решили просить вашей помощи, зная, что слухи о внутренних проблемах не будут расползаться. Посол Кротов с пониманием отнесся к нашей просьбе и будет просить вас срочно вылететь в Москву с этим сообщением для личной встречи с министром. Чтобы исключить утечку информации, не стоит вводить в курс наших дел и аппарат президентской администрации.

Выдержав паузу, де Сэн-Клер с нажимом добавил:

— Вряд ли ваш президент помнит о наметках будущих визитов. И стоит ли отвлекать его внимание на мероприятие, которое не состоится?

Да, не хотят французы, чтобы о болезни их президента знал его русский коллега. Ведь, узнав новость, он тотчас растрезвонит о ней своим помощникам, а те незамедлительно донесут американцам. США сразу мобилизуют всю антигодаровскую оппозицию и развяжут кампанию против нынешнего режима, который считают слишком «националистическим».

Провожая Муравьева к дверям своего секретариата, де Сэн-Клер приостановился.

— Есть еще одна неприятность: по данным спецслужб, Вашингтон дал указание начать во всех странах обработку политических кругов и госаппарата в пользу пересмотра Устава ООН. Де-факто американцы уже давно перечеркнули многое в нем. Если эта авантюра пройдет, ни вас, ни нас там просто не будет. Никто нас слушать не станет.

Уже давно, со времен «первого акта» бесконечной американской цепочки агрессий, начавшихся после разгрома Советского Союза в холодной войне с выдвижения военных позиций НАТО на границы России, создания военных баз на территориях Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Прибалтики, Грузии, агрессии против Югославии, после наглого захвата Ирака, ООH, казалось, развалилась. Она просыпалась, только когда американцам нужно было проштамповать какое-то решение. Делали это, игнорируя Совет Безопасности, где мы имели право вето. Все это проносилось в голове Муравьева, когда он слушал де Сэн-Клера.

— Сейчас переломный момент, — продолжал тот. — Мы можем встать на ноги или дальше жить в своих щелях. На Америку надвигается какой-то необычный экономический кризис, явно не похожий на кризис девяностых. Этого в Европе почти никто еще не понял, но все чуют что-то неладное. И все отлично сознают, что через неэквивалентный внешнеторговый обмен — а он будет всегда, пока одни продают вовне только сырье, а покупают только готовую продукцию, — их просто грабят. Грабят также и путем долларизации. Многие страны уже начали отказываться от доллара как международного платежного средства. Но США удалось тогда остановить этот процесс с помощью Евросоюза и России, но не Китая. Все свои внешние операции китайцы с недавних пор ведут только в юанях или крепких валютах других стран, к которым доллар больше не относят. Мы скоро будем свидетелями его девальвации. Не так давно США могли увеличить свой бюджет вдвое одним росчерком пера. За счет чего? Своей экономической мощи? Каких-то других волшебных источников? Нет. Просто за счет бесконтрольной работы печатных станков. В те годы США понесли огромный экономический урон. Да и не только экономический. Поэтому Белый дом торопится реанимировать ООН, конечно, на свой манер, чтобы через нее навязать взамен давно усопшей Бреттон-Вудской системы 1944–1945 годов новую валютно-финансовую систему, которая обеспечивала бы им все прежние преимущества. Нам надо готовить свой контрпроект с подлинным возрождением ООН, без покушений на право вето, хотя, может, и с расширением Совбеза за счет Германии и Индии. Мы готовы начать трехсторонние консультации с вами и Китаем, а потом мобилизуем в поддержку всех наших прямых и косвенных друзей.

— Вы полагаете, что Китай пойдет на это?

— Предварительные контакты показали, что он готов. А Россия?

— Сохранение ООН и Совета Безопасности отвечает нашим интересам. Но что ответит Москва, не знаю, — уныло произнес Муравьев.

Де Сэн-Клер промолчал. Да и что он мог сказать? Беспрецедентная в мировой истории ситуация в России и вокруг России уже давно ставила в тупик ее бывших друзей. Всех, кто питал симпатии к ней, всех, кто рассчитывал на сотрудничество. Прощаясь, де Сэн-Клер просил сообщить, что полномочная делегация Франции готова вылететь в Москву или Пекин для таких переговоров.

Муравьев вернулся из МИДа совершенно обескураженный. Если американцы осуществят свой замысел, они де-юре станут всемирным диктатором.

— Тебе опять ехать в Москву. Билет заказал на понедельник. Министра я попросил принять тебя в тот же вечер. Насчет ООН пришла депеша: полный поворот нашей позиции в пользу американцев. Это указание не МИДа, а президентской администрации в обход МИДа. В Москве доказывай, что такое изменение позиции больно ударит по нашим интересам, доведет до разрыва отношений с Францией и Евросоюзом в целом, который воздерживается пока от прямых стычек с американцами. Надо думать, как вылезать из этого американского дерьма, и здесь все средства хороши.

* * *

Муравьев пришел домой уже во втором часу ночи. Есть совсем не хотелось. Он погасил свет в квартире, оставив лишь торшер, налил немного кальвадоса и устроился в своем любимом кресле на балконе. Садовник в посольстве был настоящий мастер, и лоджия Муравьева была уютно отгорожена зеленью и цветами от внешнего мира. Устал до чертиков, а спать не хотелось. Андрей улегся, но в голове свербили прежние мысли. Ведь если быть честным с самим собой, та политика, что вершится президентским окружением за спиной больного старика, не имеет ничего общего ни с тем, что диктует жизнь, ни с тем, что предлагают посольства, что они просят, что они требуют в ответ на требования жизни. Эта политика — бездонная помойная яма, куда все глубже погружается Россия. А гром фанфар с московских телеэкранов — это же самообман, пропагандистские трюки.

Да, кое-что нам удается выправлять, подменять, отстаивать. Но сегодня уже не придет из архангельской деревни мужик Ломоносов учиться в университете, не станет великих ученых из русских деревень, зато будет социальная стабильность наизнанку: сын дворника останется дворником, а бесталанный сын маэстро будет маэстро. И без талантов он пройдет в консерваторию. А «талант» тоже покупается: два десятка студентов в зрительном зале, заплати каждому по сотне долларов, вот вам отличная банда клакеров, которая поднимет любой, даже спящий, зал и заставит его полчаса сотрясать своды аплодисментами…

«Что-то я разнервничался. Хоть все это так, не стоит заводить себя». И, приняв таблетку снотворного, Андрей улегся спать.

Этот день вышел крайне тяжелым. Встретиться с Щукиным тоже не удалось: атомщики застряли где-то на объекте, видно, не приедут и завтра. Поэтому они решили с Кротовым посидеть в субботу, собраться с мыслями перед этой неожиданной поездкой в Москву.

Дел там получалось много. Конкретные вещи и мелочевку не забудешь, хоть на ходу, да обговоришь их. Но в Москву надо ехать еще и с концепцией в голове. Там, в мидовских департаментах, ждут как манны небесной новых идей. Ведь надо что-то делать, чтобы всем нам вылезать из настоящей колониальной зависимости от США: и Берлину, и Парижу, и Москве. Россия — колония американцев! Нет, только подумайте! Могло ли это когда-нибудь вам присниться в самом кошмарном сне?! А это произошло наяву. Все эти «нехорошие» выпады против американской политики — это же все мизансцена для «внутреннего потребления», бутафория. А может, это моя фантазия разыгралась?

В какой-то момент казалось, что Россия навсегда покончила с практикой по сути кабальных иностранных займов. Казалось! Но сменился очередной президент, и весь коррупционный клан устроил настоящую финансовую вакханалию займов. Никаких экономических и финансовых показаний к тому не было, но жадные руки русского капитала, давно отбросившие контрольные прерогативы правительства, легко их получали. Конечно, в Россию эти деньги не шли, они оседали там же, за границей, инвестировались в западную экономику, в том числе в военные сектора, работающие на перевооружение стран НАТО.

Муравьев все никак не мог заснуть. В голове крутился этот разговор у Кротова. Он получился каким-то сумбурным. Слишком много тяжелых тем. Почему за три десятка лет ничего не сделали для восстановления наших позиций в Средней Азии и Закавказье? Почему столько красноречия о тихоокеанской политике, столько реверансов Японии, которой уже чуть было не отдали Курилы? А восточнозаморские соседи стали хоть немного лучше относиться к нам? Нет, теперь они поговаривают, что вроде бы и Сахалин должен принадлежать им и что план запереть наш Тихоокеанский флот наглухо в Охотском море близок к осуществлению. К чему болтовня о тихоокеанской политике, если у вас, любезные, не будет флота? А ведь все идет к этому.

Колоссальный промах, если не преступление совершила советская дипломатия, мидовские и немидовские деятели, все, кто, как в лихорадке, проталкивал в свое время идею так называемого общеевропейского дома. Особенно суетились тогда в МИДе замминистры. Первая «корзина». Вторая «корзина». Третья «корзина». Права человека. Права человека… Дипломаты помоложе говорили: «начальство свихнулось», «они ведут игру, проигранную с самого начала». Трудно сказать, инициатива исходила от Громыко или его подогревали замы? Но, конечно, вся эта история с ОБСЕ была роковой ошибкой министра. Тем «общеевропейским процессом» он сам зажег бикфордов шнур. Тот самый, который в конце концов взорвал великую державу. Да, смотрел «большой дипломат» в этот раз близоруко. А многие другие советские деятели, тоже фанатики этого дома, смотрели куда дальше: «А что Я буду с этого иметь?» Они хотели иметь. Как-то Муравьев, совсем молодой сотрудник МИДа, таскавший за своим шефом пухлые досье, когда того вызывали к большому начальству, в перерыве совещания по ОБСЕ в разговоре с кем-то сказал: сами себе готовим кучу дерьма, на десерт, что ли? Случайно услышавший это первый зам взвизгнул: «Какой сброд вы тут собрали? Они что, все так думают?» До сих пор Муравьев теряется в догадках: этот замминистра, главный протагонист «общеевропейского дома», действовал по глупости или очень хотел кому-то угодить? А может, просто американцы убедили этого человека с развесистыми ушами, что
ОБСЕ — великое благо для России. А может, ему самому хотелось, чтобы американцы шептали на ухо? Много тайн хранит в себе создание этого тарана политической агрессии против СССР, каким была создана ОБСЕ. Эта ничтожная организация, американский довесок к мондиализму, для чего она? Чтобы поддерживать военную агрессию США, чтобы держать под неусыпным глазом всю Европу, друзей и недругов, чтобы пороть на людях непослушных, сняв с них портки? Россию в первую очередь. А в итоге: американские военные базы и ядерные ракеты уже чуть ли не в пригородах Москвы.

Об этом Кротов и Муравьев проговорили всю субботу. Оба были в смятении. Боже мой! Разве это дипломатия? Разве это защита наших национальных интересов? Но работать нужно. Искать, пробивать выходы.

— До твоего отъезда в понедельник, может, какие-то позитивные мыслишки появятся. Но как хочется, чтобы от мыслей и слов перешли к делу.

— Да что ты, Сергей! Какие там действия?! Генеральная линия — не шевелиться!

Время было обеденное. Они прошли в столовую, бывший каминный зал (а ныне гербовый), и уселись за большим столом под двуглавым орлом в подпотолочном барельефе. Стол был накрыт красиво, обед вкусный, но за тревожными разговорами он прошел незамеченным.

— Знаешь, у меня такое впечатление, что вся наша писанина в Центр, вся наша суета — все, все испаряется бесследно. Эта власть не слушает никого. Ни свои посольства, ни свой парламент, ни свое население. Какая-то свора с куриными мозгами. — Муравьев зло выругался. — Извини, Сергей, я сегодня работать больше не в состоянии. Все вопросы, которые надо поставить перед министром, мы проработали, бумагу составили. А сейчас поеду домой, хорошенько выпью и лягу спать.

Когда Андрей приехал домой, у него уже отпало всякое желание выпивать и спать. Он вспоминал свой шестинедельный отпуск и несколько поездок к родственникам, как много нового он узнал тогда о реальном, трагическом положении русских людей. Обнищавших больше, чем просто бедных. Безработных больше, чем работающих. Ведь нельзя включать в статистическую графу «занятость» доктора биологических наук, который челночит, торгует на рынке импортным дамским бельем и прочим барахлом. Или бывшего школьного учителя физики, снимающего с разбитых автомашин уцелевшие запчасти, собирающего по подъездам и помойкам бутылки. Хмурые нездоровые лица, тридцатипятилетние мужики, выглядящие стариками. Во время своих деловых визитов в Минобороны, в Генштаб он, к своему удивлению, узнал, что чистки, начавшиеся в этих ведомствах лет тридцать пять назад, не прекращаются по сию пору. Они вообще стали чем-то перманентным во всех звеньях госаппарата. Чечня, о которой молчат все свободные СМИ, как воевала, так и воюет против России. Сидя в своем кресле в лоджии, глядя на уже темные окна в домах напротив, он перебирал в памяти, как вся горбачевская перестройка, а затем ельцинские реформы, энергично подстегиваемые из-за рубежа, разрушали страну, ее экономику. Как «демократы», питаемые американскими деньгами и кадрами, оформлялись в мощную американскую пятую колонну. Как шаг за шагом шла колонизация России, которую толкали в такие глубины, в каких не бывали колониальные африканские страны. Как под завесой обильных декораций и изощренных средств новейшего камуфляжа люди в стране низводятся с помощью методов психотропного и электронного давления до уровня примитивных животных.

Наивно думать, что фашизм может быть только таким, как при гитлеризме. Он облекался в разные формы и в Италии, и в Испании, и в хортистской Венгрии, и в Чили… И наиболее зловещий пример фашизма, прикрытого словесами о демократии, дают Соединенные Штаты Америки. Они не утруждают себя даже сменой терминологии. Гитлеризм шел к установлению «нового порядка» в мире. Американцы с утра до вечера долдонят о необходимости этого порядка. Почему депутаты в Думе, потратив десятки часов на дискуссии, так и не смогли выработать определение, что такое фашизм? Да потому, что сердцевиной фашизма является безраздельное, не связанное ни правом, ни моралью господство финансовой олигархии, сросшейся с агрессивной военщиной. Все остальное в фашизме — привходящее, диктуемое обстоятельствами. Вот потому-то и побоялись тогда наши депутаты поставить в один ряд фашизм и русскую и нерусскую финансовую олигархию. А она в России уже есть высшая, ничем не связанная правящая сила.

Столько лет идущие в стране чистки уже разрушили русское государство, русское общество, русскую культуру, науку, образование, русские семьи. Преступной рукой демофашистской власти была проведена кровавая черта через семьи, через украинские, белорусские, калмыцкие, казахские человеческие общности, жившие по-своему в рамках огромной многонациональной державы. И ведь эту кровавую черту через семьи проводили не калмыки, не татары, не русские. Ее проводила власть. Да, та самая, «демократическая». Кто-то из их кумиров поэтически изрекал на всю страну: «Мы никогда не придем к истинной демократии, пока люди старшего поколения не обретут вечный покой, пусть даже на самых элитарных погостах». Другой боевик демофашизма как-то бросил с экрана ТВ: «Задача нашей демократии в том, чтобы не дать затянуться периоду чистки известных конюшен от человеческих отбросов». Были тогда отдельные голоса возмущения, но какие-то вялые, потонувшие в хоре, восхваляющем прелести рынка.

Муравьев поднялся с кресла. Четвертый час ночи. А завтра…

Что ж, надо что-то делать, если хочешь уважать себя.

Глава II

В субботу щукина и всю его делегацию, как и предполагал Муравьев, повезли на осмотр нового атомного объекта, а потом гостеприимные хозяева устроили турпрогулку с долгим обедом — ведь они находились в самой знаменитой гастрономической округе Верхней Нормандии и не отведать замечательных местных соусов было бы просто неприлично. Также непростительным легкомыслием было бы не завернуть по дороге в Париж в парочку старинных крестьянских ферм и не попробовать там настоящего кальвадоса. Настоящего — значит выдержки не менее тридцати лет. То, что вы, беспечный турист, как и большинство вечно спешащих парижан, найдете в кафе и бистро, — это ширпотреб, недоделанный кальвадос, выдержкой, как правило, года три, да и называют его знатоки не очень уважительно, просто кальва.

Вернувшись поздно вечером, Щукин позвонил Муравьеву.

— Ну вот, старик, завтра меня наконец никуда не везут.

— Отлично. Буду ждать в час дня у въездных ворот в Сакле, чтобы не затевать утомительных процедур с пропусками.

Муравьев с нетерпением ждал этой встречи. Ему хотелось обнять товарища, поговорить с ним. Не разошлись ли они, единомышленники? Или, наоборот, сблизились? В это поганое время ломок как он видит страну, мир? Свою судьбу? Они не виделись почти два года. Частые телефонные перезвоны жен, их долгая болтовня о семейных делах, вот и все контакты. Настоящих дружеских встреч не было.

Обнимая Муравьева, Щукин не очень внятно пробормотал:

— А мы с тобой, старик, не виделись будто не два года, а все двадцать пять.

— Верно, — ответил Муравьев, — четверть века… У каждого теперь своя довольно замкнутая жизнь. И убеждения свои многие стараются держать при себе.

Конечно, виделись они сравнительно часто, но все на ходу. Что ни месяц, то какая-нибудь презентация… Но какое же это общение — презентация (словечко-то какое выдумали!), убожество! Сборная солянка или сборная помойка. Кто-то, для тебя совсем чужой, оказывается для хозяина нужным человеком, готовый не моргнув глазом надуть, «кинуть» (высший шик бизнес-блатного жаргона) своего партнера, продать другого нужного человека, своего же приятеля, если в том будет выгода.

— Я и не знал, что ты здесь. Да и в Москве ни от кого ничего не слышал про визит. Конспираторы! — сказал Муравьев.

— Приходится. Жизнь такая. Говоря прямо, боимся в лапы американцев угодить. Если попадем, обдерут нас как липку, такое случается на каждом шагу. Причем в этот раз на проекте, который открывает новую эпоху в науке.

— Не преувеличиваешь?

— Я ж не рекламный агент! Сотрудничать нам в этом проекте придется очень тесно. Понимаешь, когда контуры контракта обозначились, мы поняли: нужен человек здесь, в Париже, в посольстве для связи. Надежный человек, авторитетный. Посол одобрил наш выбор, но, боюсь, с тобой не успел переговорить…

— Ну вот так сразу и в простоквашу! Все хотят запихнуть меня куда-нибудь. Дурная мода сватать человека, не спросив, нравится ли ему невеста. Я же в ваших делах ничего не понимаю.

— Не упрямься. У нас просто нет другой кандидатуры. Нам нужен здесь свой человек, доверенное лицо, связной, полномочный представитель.

— На безрыбье и Муравьев рыба!

— Брось ты это. Мы все прикинули еще в Москве. Академик Александров, с которым ты частенько общался здесь в Париже, рекомендовал тебя. А Александров — это фигура. Один из столпов нашего «атомного проекта». Да и вообще он номер один в современной русской науке.

— Вот оно как! Но пока суд да дело, предлагаю простейшую из программ. Поедем в Марли. Здесь, под Парижем. Погуляем в старинном, почти безлюдном парке. Удивительное место. Потом подкрепимся, там есть где. Например, ресторан с кухней времен Людовика XIV. Как?

— Превосходно. Наговоримся вдоволь. Сейчас все старые друзья знакомятся заново. Никто не знает, где бонапартист, где роялист. Что делать?! Будем знакомиться заново!

— Но сначала посвяти меня в пределах возможного в ваш проект. В популярной форме. О ядерной физике у меня самое примитивное представление.

Они устроились на открытой террасе ресторана. В этот час он был пуст. Обеденное время кончилось, час ужина не подошел. Тем не менее официант с привычной для парижских гарсонов улыбкой быстро накрыл стол.

— Речь идет, — начал Щукин, — о проекте огромного суперсовременного предприятия по полному уничтожению радиоактивных отходов атомной энергетики. Знатоков физики у нас хватает. А вот специалистов по международным переговорам, умеющих находить выгодные нам и приемлемые для партнеров договоренности, маловато. Не наш профиль. Вот и нужен нам на заключительной стадии переговоров консультант-советник. А подпишем контракт, понадобится директор по внешним связям, если, конечно, французы начнут осуществлять его. Но они пока боятся. Поэтому мы получим за проект пять с половиной миллиардов долларов, и точка.

— Постой. Не понимаю. О чем вы ведете речь? О продаже научного открытия, проекта, который они не собираются использовать? Так, что ли?

— Его использование — это колоссальные инвестиции, десятки миллиардов евро или долларов. Деньги у них есть. Но есть и сомнения, могут ли они осилить такую махину. Если решат, что силенок не хватит, тогда продадут проект немцам. Конечно, с наваром. А может, и просто попридержат, пока не соберутся с силами сами.

— Ерунда какая-то! Зачем тогда торговаться с французами, если вы сами можете выгоднее продать проект немцам?

— Видишь ли, у нас есть информация, что за проектом идет жесткая охота американцев. Продай его немцам, он тотчас же будет в руках американцев.

— Так что же все-таки это за открытие? Какой проект?

— Проект — это не только наука и техника. Это и большая политика. Каждый контракт с заграницей на строительство АЭС — столкновение с американцами. Атомные отходы давно уже самый большой камень на пути строительства новых станций. Да и для старых проблема. Манипулируя словесами о радиоактивных отходах, американцы и вся их обширная агентура возбуждают против атома общественное сознание. За последние десятилетия кое-что сделано для обезвреживания отходов. Но это паллиативные технологии. Американцы более века назад сделали выбор в пользу жидкого топлива, захватили почти все нефтяные месторождения в мире, в том числе и в России, диктуют цены, определяют трассы нефтепроводов, обеспечивали себе стабильно выгодные цены на нефть в течение полувека. А скважины на своей территории законсервировали. На черный день. Нынешние модели АЭС могут успешно работать многие десятки лет и перешагнут в следующий век. Конечно, они и дальше будут совершенствоваться, будет повышаться их надежность, хотя уже сейчас этот параметр очень высок. Осталась одна большая проблема — радиоактивные отходы. Наш проект снимает ее раз и навсегда. О нефти ты уже наслышан. Есть данные, что в ближайшие год-два Организация стран — производителей нефти, она же ОПЕК, готовится затеять настоящую революцию цен, поднимет их в три — три с половиной раза. Посчитай, сколько будет стоить киловатт-час электроэнергии, потребность в которой растет от семидесяти до ста процентов каждые десять — пятнадцать лет. Еще в начале века цена киловатт-часа не превышала полутора центов США. Сейчас, через двадцать лет, она уже выросла почти в три раза. Как ни верти, ни крути, от бума АЭС никуда не деться. А мы разбазариваем преступным образом наш атомный потенциал. Разбазариваем кадры, открытия, горючее. Это же ведь только дураки, точнее, государственные преступники, наши воры в законе и без закона готовы и государство свое, и мать родную продать, лишь бы дали «зеленых». Они, а не кто-нибудь из дурдома загнал в свое время американцам за бесценок пятьсот тонн плутония за двенадцать миллиардов долларов при его реальной цене порядка десяти триллионов, то есть в восемь тысяч раз дешевле. Подарили конкурентам около десяти годовых бюджетов США. А один их годовой бюджет чуть ли не на порядок больше нынешней России. Отдали плутоний за так, за красивые глазки. Подарок. Американцы сначала онемели, думали, глупая шутка. Да дело не только в деньгах. Мы подарили им горючего на сто пятьдесят — двести лет. А ведь наши месторождения урановых руд почти все остались в странах, которые когда-то назывались союзными республиками СССР, потом СНГ, и были разведаны, освоены Россией. А эти двенадцать миллиардов — кстати, где они? Что-то никто не почувствовал, что русский бюджетный карман хоть немного потяжелел. Воры. Воры. Воры.

Щукин умолк на минуту, видно, сердце дало о себе знать, но вместо нитроглицерина он сделал глоток коньяка и, откинувшись в кресле, продолжил:

— А теперь по существу. Трое гениальных ученых — Важнов, Белов, Рогов — корифеи физики, математики, химии четыре года назад доработали, довели до кондиции в деталях, до последнего винта и гайки сооружение эпохального характера и дали ему название «инсинератор», что можно перевести как «сжигатель». Он сжигает, низводит до безобидного пепла радиоактивные отходы. Полностью уничтожает их в процессе многочисленных химических, физических, лазерных и прочих операций. Малая экспериментальная модель уже работает около четырех лет. Модель «в полный рост», о которой сейчас идет речь, при сжигании отходов будет выделять огромное количество электроэнергии, пригодной для промышленного использования. По нашему проекту его генераторы на выходе будут давать до одного и четырех десятых триллиона киловатт-часов в год. Это одновременно будет супер-АЭС. Сам же инсинератор будет потреблять какую-то сотую долю процента этой энергии.

Сделав еще один глоток, Щукин пустился в дальнейшие объяснения:

— Атомные электростанции XX века давали много опасных отходов. Случалось, поражали окружающие местности. Очищать все это с помощью инсинератора — работа на долгие годы. Сегодня у АЭС проблем с загрязнением поменьше. Уже строятся полностью безопасные станции нового поколения. Не буду вдаваться в детали, скажу в общем. В ядерной энергетике есть три нерешенных процесса. Во-первых, переработка облученного ядерного топлива. Отработавшие свой век урановые стержни, выдавшие энное количество миллиардов киловатт-часов, после этой переработки снова могут давать энергию. Проблема переработки кое-как решена, но довольно кустарно и очень недешево в России, США, Англии, Франции, Китае. Во-вторых, вопрос хранения решен на какое-то время. Но в Красноярском хранилище мало кто хочет держать его, все предпочитают складировать у себя под боком. Так спокойней: начинка для бомб! А вот третья проблема совсем не решена. Что делать с отходами АЭС и других атомных энергетических установок, ядовитыми, отравляющими все вокруг и очень скоро способными заразить всю планету? Сейчас используют разные меры, которые в конечном счете ничего не дают. Красноярское хранилище мы, слава богу, закрыли для них. Теперь многие обрабатывают отходы жаропрочным стеклом, закапывают в отработанных шахтах, сбрасывают в океан. А в отходах убийственные элементы вроде стронция-90. Предлагается и еще одно «решение». Отправлять отходы на ракетах в галактическое пространство. Нонсенс! Наше изобретение решает эту проблему легко и просто. А заодно и первые две ставит на почву современной безопасной и дешевой технологии. Процесс уничтожения партии радиоактивных отходов длится около суток. В итоге вместо ядовитых отходов инсинератор выдает безобидные брикеты, разные по цвету, весу и прочим качествам. Но общее у них — почти полное отсутствие радиоактивности. В большинстве это новые изотопы ранее известных элементов. А главное, у всех быстро угасающая радиация. При прохождении камер инсинератора высокорадиоактивные фрагменты загруженной шихты ускоренно теряют бóльшую часть излучения. Потом они вылеживаются короткое время в специальном подземном карантине и в процессе остывания полностью теряют остатки радиоактивности. В естественных условиях процесс распада радиоактивных элементов крайне медленный. Распад урана вообще миллионы лет. А вот брикеты атомного мусора выходят из печи инсинератора совсем не опасными. Почти кирпич. У них баснословно короткий период полураспада: от полутора до семидесяти двух часов. Это максимум. Иначе говоря, даже самый стойкий изотоп теряет за эти часы половину своей начальной активности, а за месяц от нее остается несколько десятитысячных долей процента, то есть почти ноль. Никакого вредного воздействия после их выхода из карантина, из хранилищ не обнаружено. А кое-какие интересные качества иногда поражают. Проще говоря, нельзя исключать появления новых отраслей химии, физики, новых научных перспектив и новых материалов с неведомыми нам пока свойствами. В заключение этой маленькой лекции добавлю: на существующей экспериментальной установке мы полностью очистили от радиоактивного загрязнения озеро на Урале в районе Челябинска с прилегающими территориями. В целом восемьдесят квадратных километров. На очереди Чернобыль.

— Фантастика. Неужели это возможно?

— Вот видишь, возможно.

— Ты не совсем уверен?

— В чем? Я уверен, что главное препятствие развитию атомной энергетики снято. — Щукин слегка стукнул кулаком по столу. — Я уверен, что никакого вреда человеку, лесам, полям, лугам не будет. Я уверен, что мы очистим все радиозараженные территории, дело только времени и денег. Уверен, что Эйнштейны и Леонардо да Винчи рождались не только в прошлом. Они были, есть и будут в России. Уверен, что в науке появились горизонты, о которых не мечтали самые смелые фантасты. Надеюсь, что появится в науке новая алхимия. Сейчас открывается новая страница в экономической истории человечества. Но на каких условиях мы договорились с французами? — Щукин подыскивал слово. — На поганых. Плохие условия. Очень. Они, конечно, хотят побольше заработать на этом проекте. Но дальше покупки проекта не идут. Покупают ноу-хау. Может быть, через какое-то время соберутся с духом, решатся на строительство, тогда в общих чертах сложится такая картина: стоимость самого инсинератора где-то порядка тридцати миллиардов долларов. Плюс небольшая атомная энергетическая установка — запальник — за шестьсот-семьсот миллионов. Затраты на подвоз отходов со всех ныне существующих на планете АЭС. Оборудование подземных хранилищ — карантинов, жилье для работников инсинератора и вспомогательное оборудование, так называемый соцкультбыт. И еще куча всяких вещей, крупных и мелких, но совершенно необходимых. Суммируя, по ориентировочным подсчетам, на реализацию проекта уйдет от сорока до сорока пяти миллиардов, не считая крупных сумм за проект. Сейчас мы договорились о приличной цене проекта в пять с половиной миллиардов. Кроме этих денег, мы получим часть заказов на оборудование и еще кое-какие льготы. Но, увы, в своем проекте мы и в этом случае останемся в стороне: и хозяева не мы, и все прибыли уплывут за границу. Вся стройка на деньги Западной Европы, Японии, Китая. Мы же вложим символическую сумму, чтобы иметь одно место в совете директоров. Для нас лучший вариант — совместное предприятие, прибыль пополам. К сожалению, мы в партнеры не годимся, карманы пусты. От безденежья ограбленная, обворованная страна просто продает свое великое изобретение, получая объедки с барского стола. Французы признают, что на этом проекте можно озолотиться. Но пока боятся. Раздумывают, строить или нет. Ну а СП вообще из области мечтаний. Глава банковского консорциума, с которым идут переговоры, граф де Марсе, глава одной из трех крупнейших банковских групп Европы, думаю, нашел бы нужные капиталы и при формуле совместного предприятия смог бы кредитовать нас, но нам запретили говорить об этом. Все пока в тумане.

— Может быть, поискать партнеров посильнее, — заметил Муравьев.

— Американцев? Но от них мы получим большой кукиш. Начальство энергично толкает нас на контакт с ними. С трудом удалось отбиться. На них мы ведь обжигались не раз. У них одна тактика: давайте проект, чертежи, расчеты. Месяц на изу­чение. Если проект стоящий, а с малодоходными мы на рынок не вылезаем, приглашают основную рабочую группу на недельку-две, ублажат ее в лучших отелях с тайским массажем. А потом: извините, эксперты кончили работу, проект, увы, не подходит. Позже узнаем, что проект уже в работе по нашим чертежам. Кое-что несущественное изменено, дабы избежать обвинений в воровстве. Есть надежда, — продолжал Щукин, принимаясь за крем-брюле. — Продадим французам проект, держать замороженными большие деньги длительное время начётисто. И все кончится тем, что де Марсе будет вынужден достать проект из сейфа и заняться его реализацией. И тут он без нас не обойдется. Не обойдется без наших предприятий, без наших специалистов, хотя у них и свои высочайшего класса. Наша промышленность получит тогда неплохие заказы. Но у нас и думать об этом никто не хочет.

— У тебя блестящая идея. — Муравьев явно загорелся. — Думай, как на эту кость нарастить мясо. Надо добиться нашего участия в акционерном капитале, в прибыли.

— Участие в прибыли — это прекрасно. Но Минатом сидит на голодном денежном пайке.

— Знаешь, уже надо бы возвращаться в посольство, а о проекте у нас еще будет время поговорить.

Когда через полчаса они вошли в приемную, их будто током ударило. Собравшиеся либо молчали, либо перешептывались, как на похоронах. Полтора десятка человек с вытянутыми физиономиями.

— Что случилось? — спросил с тревогой Щукин.

— Час назад пришла депеша, отзывающая всю делегацию в Москву.

Муравьев подошел к Костину, заместителю министра атомной энергетики, взял у него расшифровку: «Париж. Роспосол. Для г-на Костина. Немедленно вылетайте со всей делегацией сегодня вечерним рейсом 19:30. Дополнительные встречи с французами излишни. Только для Роспосла: если у французов будут вопросы, скажите, что делегация вызвана для обсуждения условий контракта. Суринсон».

— А при чем здесь Суринсон? — озадаченно пролепетал Костин. — Это не его сфера. Здесь какая-то ошибка.

— Там ошибок не бывает. Фактически это отказ от переговоров, от сотрудничества, — сказал до сих пор молчавший Кротов. — К счастью, завтра в Москву вылетает Муравьев с поручением на самый верх. Может быть, он будет вам полезен.

Возвращаясь из аэропорта в подавленном настроении, Кротов размышлял:

— Если московская шпана заручилась согласием президента, будет трудно переиграть и возобновить переговоры. Хотя… Если высшая власть занимается трюкачеством под диктовку иностранной агентуры, почему бы нам не прибегнуть к какому-либо трюку для защиты наших национальных интересов?

— Боюсь, не перехитрить кремлевских интриганов. Они могут идти напролом, ломая законы. Нам же этот путь заказан.

— Опять, Андрей, вылезает твоя интеллигентщина. С волками жить… Или ты до сих пор не понял? — Кротов явно обозлился. — Тебе дадут по правому уху, ты подставишь левое. Бейте, любезные, бейте, родимые… — И, помолчав, отчеканил: — В Москве оставайся столько дней, сколько понадобится. Выясни всю подноготную. Найди возможность с людьми из Минатома обвести Рыбаса и его компанию. Надеюсь, вы не глупее и на их ход ответите двумя посильнее. Ведь все яснее ясного: преступные приказы идут из Администрации президента, точнее, от ее шефа Рыбаса, который получает их напрямую из посольства США в Москве.

После отлета делегации Муравьев позвонил де Марсе и попросил срочной встречи. Тот уже все знал. Знал, как потом выяснилось, и об охоте американцев за проектом.

— В понедельник я вылетаю в Москву. Поручение у меня сложное. Посол твердо убежден, что можно и нужно возобновить и быстро завершить переговоры. Я сделаю все, что в моих силах, но в успехе не уверен. Совсем не уверен… Если только наши французские партнеры не окажут нам помощи: политической, дипломатической и иной, какая понадобится.

Извинившись, де Марсе попросил Муравьева обождать несколько минут и уединился в своем домашнем рабочем кабинете. Минут через двадцать он вернулся:

— Мы найдем возможность оказать вашим усилиям помощь, надеюсь, эффективную и энергичную. Не будем сейчас без достаточной информации говорить, что конкретно мы сможем предпринять. Оперативно информируйте меня о положении дел с проектом. Жизнь, информация подскажут, что требуется от нас. Более определенно пока сказать трудно. Мы, как и вы, ошарашены решением Москвы. Что касается связи, используем, как всегда, ваш посольский канал.

Вообще де Марсе довольно спокойно воспринял сообщение Муравьева. Он по опыту знал, что такие крупные завидные проекты не проходят как по маслу. За них надо бороться. Разговаривая с Муравьевым, де Марсе был уже, например, в курсе поездки некоего Голдмана, агента Пороса, в Москву. По своим каналам он получил эту информацию из Нью-Йорка. В депеше прямо говорилось, что речь идет об охоте за «русским атомным проектом». Пояснялось, что в условиях приближающегося экономического кризиса и угрозы девальвации доллара Порос ищет для своих спекулятивных капиталов возможности вложения в доходные материальные производства, в недвижимость и прочие ценности, не подвластные девальвации.

* * *

В момент, когда русская делегация покидала Париж, Нью-Йорк уже проснулся. После почти бессонной ночи генеральный директор Русско-американского фонда сотрудничества Джонсон заканчивал шлифовку своего доклада ежегодному собранию членов-учредителей, где будет решаться его судьба. Извечный вопрос: быть или не быть? Должны были присутствовать такие киты, как высшие руководители «Дженерал Электрик», «Локхид», «Форд», «Нортингауз», высший круг американской промышленной знати. Джонсон появился в конторе, как всегда, свежий и бодрый. Минут пять он сидел недвижно, обдумывая предстоящий день. Перелистал свои календари, перебрал бумаги в бюваре. Все на месте. Ничего не забыл. Еще не так давно клерк какой-то провинциальной страховой компании, куда заглядывали лишь мелкие фермеры, старики и старушки, копившие свои «гробовые», он быстро стал заметным бизнесменом. И когда в России вовсю стали ломать все, он решил попробовать счастья на Востоке. Раздобыл перед отлетом в Москву кое-­какие адреса. Один переселенец из Витебска за небольшую мзду представил его своему дальнему родственнику, инженеру с вертолетного завода имени Милля. С большим апломбом Джонсон заявил, что готов закупить «для начала» (!) полтора-­два десятка машин малого габарита. Облазил все крупные московские и подмосковные предприятия, отдавая предпочтение Военно-промышленному комплексу. ФСБ широко раскрыла двери перед иностранным гостем-проходимцем, на текущем счете которого, как значилось в банковском ответе на запрос русских клиентов, была пятизначная цифра. С таким капиталом можно было открыть разве что лавку со стиральным порошком. Одним обещая контракт, с другими подписывая «протокол о намерениях» или «предварительное соглашение», с третьими создавая на бумаге смешанные русско-американские корпорации, он вывозил из Москвы ценнейшую информацию. На вырученные деньги организовал Русско-американский фонд сотрудничества, к которому тотчас присоединились многие гранды бизнеса. Это был широкомасштабный промышленный и научный шпионаж с той только разницей, что жадные даже на мелкие подачки «зеленых» многие руководители предприятий отдавали ему сами с ведома и при поощрении российских властей ценнейшую информацию. За каждый потраченный в России доллар он вывозил государственные общенародные ценности. Шел беспрецедентный в мировой истории грабеж поверженной без войны страны группой перерожденцев, захвативших вершину пирамиды власти. Сам Порос, уже глубокий старик, но с еще хорошо работающей головой вместе с сыном Поросом-джуниором стал номером один в этом фонде. Машина работала просто: у «Локхида» произошла затычка с каким-то прибором. Заказ на него передается в фонд, а тот через свою агентуру легко получает из России от какого-нибудь инженеришки, копировальщика или программиста копии русских конструкций на дискетах. Оплата труда всего десять баксов за дискету. А таких продавцов в России оказалось немало. От бедности? От жадности? От глупости? От моральной нечистоплотности, которую рынок ударными темпами насадил в России? Фонд тесно сотрудничал с ЦРУ. Когда оно не хотело показывать уши, пускали вперед Джонсона. Таких, как он, на ЦРУ работали сотни контор помельче. За первые десять-двенадцать лет «реформ» они вывезли за границу, главным образом в США, восемьсот тысяч ученых из России. Затем поток, естественно, уменьшился, но дело продолжалось. Поросу понадобилось доверенное лицо в Минфине, Казначействе и Центробанке России. Пожалуйста! Джонсон за два месяца купил там нужных людей не шибко высокого ранга. И выкрасть или снять копию с документа — это было без вопросов. Когда в Хьюстоне понадобились молодые ученые для нового проекта, Джонсон привез четырех выпускников московских вузов, уже по два-три года стажировавшихся на русских космических предприятиях. Через четыре месяца из парней выдавили все, что они знали, и вежливо сказали, что контракты с ними были оформлены неправильно. Получив по полторы тысячи долларов, они пошли скитаться в поисках работы. Зато Джонсон заработал на этой операции очень неплохо. Президент той космической корпорации выплатил ему триста двадцать тысяч долларов, заявив, что хотя «мальчики совсем зеленые, они насыпали столько информации, что уже три месяца группа из нескольких специалистов продолжает находить удивительные жемчужины».

Джонсон очень гордился заявлением, которое прозвучало несколько лет назад на каких-то сенатских слушаниях из уст вице-спикера: три четверти всех новых технологий, открытий, используемых в любой отрасли промышленности, Америка получает от временных или постоянных эмигрантов из России и Китая. Научный и промышленный шпионаж уже с конца 80-х годов прошлого века стал главным источником научно-технического развития американской экономики.

Его уже давно мучила больная заноза. За двадцать лет он вывез из России столько, что там уже, как он считал, ничего не осталось. Поток информации, которым он располагал, почти иссяк. Русские ученые, склонные эмигрировать, уехали. Из тех, кто остался, были, конечно, интересные люди, но по разным причинам — и семейным, и научным, и патриотическим — они и не собирались трогаться с места. Джонсон нашел способ через своих людей выкрадывать у них информацию, но и этот канал стал пересыхать. Акционеры фонда открыто высказывали недовольство, что их ежегодные взносы уходят неизвестно куда. Представитель «Нортингауза» прямо сказал, что они намерены пересмотреть вопрос о своем участии в фонде ввиду его слабой рентабельности.

На отчетное собрание Джонсон шел в боевом настроении. Он не простак. На черный день он оставил один из выкраденных у русских проектов, который мог озолотить его. В информации для участников фонда он никогда не упоминал о нем, не называл ни одного имени, связанного с этим проектом. Многих деталей он еще не имел, но та информация, которую он собрал по крохам, говорила, что он стоит на золотой жиле. Нужно было только время, хотя бы год, чтобы иметь в руках весь пакет информации и документации и начать переговоры с грандами бизнеса — деньги там нужны были большие.

Войдя в зал заседаний, он увидел, что почти все акционеры на месте. Он не торопил начало. Людям надо поговорить, пообщаться. И потом, они не из тех, кого можно торопить. Когда шум в зале стал стихать, Джонсон встал: пора начинать и с блеском преподнести свой доклад. Как обычно, бодрым голосом он кратко изложил итоги года, не забыв как бы мимоходом коснуться полезной информации, которую передал в Хьюстон. Представитель этой корпорации громко произнес: «О да». Джонсон понимал, что настрой большинства акционеров-учредителей довольно сдержанный. Ему донесли, что один из них намерен поднять вопрос о бесполезности фонда, который отыграл свое, и что его корпорация подумывает о выходе из фонда. Нужен был шаг, чтобы снять этот опасный налет. Ненадолго, хотя бы на год. Поэтому, заканчивая свою речь, Джонсон сказал, что ему все чаще представляется, что их организация выполнила свою миссию, рассчитывать на что-то интересное почти не приходится и надо подумывать о ликвидации фонда или о его переформировании с прицелом на что-то совсем новое. Работники фонда уже готовят различные варианты, в том числе и о ликвидации, но так, чтобы агентура фонда не пропала даром. Самое ценное, что у нас есть, — агентурная сеть. Кто-то сегодня доказывал мне, на