Глава 3

Мой шестилетний «шевроле» дожидался меня в гараже «Ипподром» на Сорок четвертой улице неподалеку от Шестой авеню. Гараж! А ведь когда-то на его месте был театр. Легендарный театр «Ипподром», видавший Анну Павлову, гремевший собственным оркестром под управлением Джона-Филиппа Сузы! А что теперь? Бензиновая вонь да музычка из радиоприемника, прерываемая испанским тарахтением диктора-пуэрториканца.

Но сантименты побоку. В два я уже катил на север по Вестсайдскому шоссе. Пятничный исход горожан на природу еще не начался, и дорога была свободна. Чтобы было не так скучно, я остановился в Йонкерсе и купил пол-литровую бутылку бурбона. К тому моменту, как я миновал Пикскил, она наполовину опустела, и я убрал ее в бардачок: надо же оставить и на обратный путь.

Вокруг все было засыпано снегом, выдался хороший тихий денек, и мне совершенно не хотелось портить его еженедельным радиообзором гнусавых эстрадных подвываний. После городской желтоватой кашицы мир казался красивым и чистым, как картинка из детской книжки.

В три с небольшим я добрался до Покипси и выехал на дорогу, ведущую в Плезант-Вэлли. Несмотря на то, что в сих краях находится славный женский университет «Вассар», на пути своем я не встретил ни одной ученой девицы. Зато в пяти километрах от города я увидел кирпичную стену с затейливой аркой чугунных ворот, ограждающую дом и участок земли. На кирпиче красовались бронзовые буквы: «Аркадия». Неврологическая клиника имени Прозерпины Харвест». Я свернул на извилистую дорожку, посыпанную гравием, и, проехав еще с полкилометра в тоннеле из разросшейся туи, остановился перед шестиэтажным зданием красного кирпича в стиле короля Георга, больше походившим на университетское общежитие, чем на сумасшедший дом.

За приятным фасадом, однако, скрывалась типичная больница: стены казенного бледно-зеленого цвета и отдраенный донельзя серый линолеум. В случае необходимости местные хирурги могли бы оперировать прямо на полу. Напротив ниши, в которой помещался покрытый стеклом стол дежурной, висел большой портрет маслом. С холста на меня мрачно взирала весьма мужеподобная дама, облаченная в траур. Не удостоив вниманием небольшую табличку, привинченную к золоченой раме, я решил, что это и есть Прозерпина Харвест. Передо мной простирался длинный сияющий коридор, по которому белоснежный санитар катил пустую коляску. Потом он свернул и пропал из виду.

От лечебных заведений меня тошнит: слишком долго я провалялся по госпиталям после ранения. Меня угнетает деловитая стерильность, яркий свет, резиновые подошвы безликих накрахмаленных санитарок, шелестящие вдоль коридора, пропахшего хлоркой. Здесь никогда ничего не меняется – до такой степени, что даже вынос судна возведен в ранг ритуала. Собственные больничные воспоминания накатили на меня душным ужасом. Клиники, как тюрьмы, все похожи одна на другую.

Дежурная оказалась невзрачной девушкой в белом форменном платье с черной бирочкой, на которой красовалось имя во французском духе: «мисс З. Руно». В задней стене ее закутка был вход в комнату, заставленную картотечными шкафами.

– Здравствуйте. Слушаю вас.

Голос мисс Руно был нежнее пуха из ангельского крыла. В толстых стеклах ее лишенных оправы очков отражался свет флюоресцентных ламп.

– Здравствуйте. Надеюсь, вы сможете мне помочь. Меня зовут Эндрю Конрой, я из Национального института здравоохранения.

Поставив на стол дипломат из телячьей кожи, я показал ей одну из моих фальшивок. Для этих целей я даже ношу с собой второй бумажник. Распрощавшись с Цифером, я зарядил в прозрачное окошечко соответствующую карточку – и вот я уже ученый.

Дежурная недоверчиво посмотрела на меня. Ее бледные глаза плавали за толстыми стеклами, словно пара тропических рыб. Мой мятый костюм и галстук с пятнами от супа не внушали доверия, но, по счастью, солидный дипломат достаточно веско говорил в мою пользу.

– Кто именно вас интересует? – мисс Руно попробовала слегка улыбнуться.

– Да вы мне, наверное, сами подскажете. – Я убрал бумажник и оперся о стол. – Нас интересуют пациенты с невосстановимыми нарушениями мозговой деятельности, вызванными травмой. Я собираю информацию по частным клиникам. У вас ведь есть такой пациент?

– Имя-фамилия известны?

– Джонатан Либлинг. Вы не волнуйтесь, мы ничего разглашать не собираемся, в отчете даже имен никаких не будет.

– Одну минуту. – Невзрачное существо с ангельским голоском удалилось в картотечную и выдвинуло нижний ящик одного из шкафов. Вскоре мисс Руно вернулась с коричневой папкой, положила ее на стол и пододвинула ко мне.

– Да, был такой, только его давно уже перевели. Видите: «Переведен в клинику для ветеранов в Олбани». Тут только общие данные, все его бумаги там.

Действительно, перевод был оформлен по всем правилам, и дата была проставлена: 5 декабря 1945 года.

Я выписал кое-что в блокнот.

– А кто был его лечащий врач?

Она потянулась за папкой, перевернула ее и прочла надпись:

– Доктор Фаулер. – Она постучала пальчиком по буквам.

– Он у вас еще работает?

– Конечно. Он сегодня как раз дежурит. Позвать его?

– Если вам не трудно.

Еще одна натужная улыбка:

– Сейчас проверю, может быть, он занят…

Мисс Руно прошла к селектору и склонилась над небольшим микрофоном. Ее тихий голос, усиленный динамиками, эхом улетел в даль коридора.

– Доктор Фаулер, подойдите, пожалуйста, к дежурной. Доктор Фаулер…

– А в прошлые выходные вы не работали?

– Нет, взяла отгул на несколько дней: у сестры свадьба была.

– Ну и как, букет поймали?[3]

– Куда там.

На матерчатых подошвах по-кошачьи неслышно и неожиданно подошел доктор Фаулер. Это был старик лет семидесяти, под два метра ростом, сутулый, почти горбатый. Голый череп его был еще кое-где прикрыт серо-седыми волосами. Коричневый костюм в елочку был ему здорово велик и висел на нем мятым мешком.

Мисс Руно познакомила нас, и я повторил свою легенду, правда, на этот раз с небольшим дополнением:

– …Так что если у вас что-нибудь есть по Джонатану Либлингу, я бы вам был очень благодарен…

Доктор повертел в руках папку. Пальцы его дрожали: это могло быть и старческое, но мне почему-то так не показалось.

– Да, помню. Дело давнее. До войны он был артистом. Тяжелый случай. Внешне – никаких признаков неврологических нарушений, но при этом он абсолютно не поддавался лечению. Держать его здесь смысла не было – деньги идут, а улучшений нет. Мы его перевели в Олбани: он же ветеран, государственная койка ему обеспечена до конца жизни.

– Значит, его теперь в Олбани искать?

– Вероятно, да. Конечно, если он еще жив.

– Ну все, доктор, спасибо, больше вас отрывать не буду.

– Пустяки. В общем-то, я ведь вам ничем не помог…

– Что вы! Еще как помогли.

И это была истинная правда. Раз взглянув в его зрачки, я понял все.

Глава 4

Я вернулся в Покипси и притормозил возле первой же забегаловки. Первым делом я позвонил в Олбани. После недолгой возни с бумагами на том конце ответили, что никакого Либлинга у них нет и не было. Ну, разумеется. Я поблагодарил собеседника за помощь, оставил трубку болтаться на шнуре и принялся искать в справочнике фамилию Фаулер. Ага, вот: адрес и телефон. Переписав все к себе в блокнот, я набрал номер славного эскулапа, но его не оказалось дома. На двенадцатом гудке я повесил трубку.

Опрокинув стаканчик, я спросил бармена, как проехать на улицу Киттридж, дом 419. Тот взял салфетку и начертил мне некое подобие карты, с напускной небрежностью заметив, что район это дорогой. Произведение бармена привело меня куда нужно. Мне даже довелось лицезреть пару вассаровских студенток в качестве бесплатного довеска.

Киттридж оказалась приятной обсаженной деревьями улочкой в нескольких кварталах от университетского городка. Деревянный дом доктора Фаулера был выстроен в викторианском готическом стиле[4]. Один из его углов венчала круглая башенка, а карнизы, обильно украшенные кружевной резьбой, были как воротничок на бабушкином платье. Вокруг всего дома шла широкая веранда с дорическими колоннами, а высокая живая изгородь из сиреневых кустов скрывала двор от взглядов соседей по обе стороны.

Я медленно прокатил мимо, дабы оценить обстановку, и припарковался за углом напротив церкви, облицованной тесаным камнем. Если верить табличке, то в будущее воскресенье все желающие приглашались на проповедь под названием «Спасение – внутри нас». Прихватив дипломат, я направился к дому номер 419 – ни дать ни взять страховой агент в поисках новой жертвы.

Заглянув в овальное, с граненым узором, окошечко на двери, я увидел кусок неосвещенного коридора, стены, обитые деревянными панелями, и покрытую ковром лестницу, ведущую на второй этаж. Я дважды позвонил и подождал какое-то время, но никто не шел. Тогда я в третий раз нажал кнопку звонка и подергал дверь. Заперто. Замку было лет сорок, и мне нечем было его вскрыть.

Я обошел всю веранду, пробуя каждое окно, но и тут мне не повезло. Зато на задней стороне дома обнаружилась дверь в погреб. Правда, на ней красовался висячий замок, но отодрать ломиком петлю от рассохшегося некрашеного дерева было минутным делом.

В подвале было темно, лестницу покрывала паутина. Хорошо, что я захватил с собой фонарик: без него я рисковал свернуть себе шею. Посреди подвала языческим идолом расселась угольная печь. Отыскав лестницу, ведущую в дом, я начал восхождение.

Дверь оказалась не заперта, и я вошел в кухню. Лет тридцать назад такая обстановка считалась бы чудом техники: газовая плита на высоких гнутых ножках, а к ней еще и холодильник, увенчанный шляпной коробкой мотора. Вокруг чистота: тарелки перемыты и аккуратно расставлены на сушилке, линолеум натерт воском. Если доктор Фаулер был холостяк, то холостяк опрятный. Оставив дипломат на покрытом клеенкой столе, я принялся осматривать дом.

Столовая и гостиная имели нежилой вид. Пыльная мебель в мрачной задумчивости замерла в геометрически выверенных положениях.

На втором этаже было три спальни. В двух из них шкафы оказались пусты. Доктор жил в третьей, самой маленькой, с односпальной железной кроватью и простым комодом, в котором я не обнаружил ничего подозрительного: рубашки, носовые платки, белье – самый обычный набор. В шкафу рядом с высокой стойкой для обуви висело несколько затхло пахнущих шерстяных костюмов. Я машинально ощупал карманы, но там было пусто. Зато на тумбочке рядом с небольшой Библией в кожаном переплете лежал револьвер «Уэбли марк 5» сорок пятого калибра. Такие выдавали английским офицерам в Первую мировую. Происхождение Библии я определить не смог. Револьвер был не заряжен.

Из спальни я прошел в ванную, и там мне наконец-то повезло. На умывальнике дымился стерилизатор. Внутри оказалось штук шесть иголок и три шприца. В зеркальном шкафчике опять ничего, если не считать аспирина, сиропа от кашля, зубной пасты, глазных капель и прочего. Я проверил аптечные пузырьки, но содержимое их было вполне дозволенным: никаких наркотиков.

Зная, что они все равно должны быть где-то в доме, я спустился вниз и заглянул в старомодный холодильник. Ага, вот он где! Морфий на одной полке с молоком и яйцами. Двадцать пузырьков по пятьдесят кубиков, а то и больше. Таких запасов хватило бы на целый отряд наркоманов.

Глава 5

Понемногу темнело. Очертания голых деревьев во дворе почернели на фоне кобальтового неба, а потом слились с сумерками. Я курил одну сигарету за другой, в девственно-чистой пепельнице росла горка окурков. Потом, когда стрелка часов подошла к семерке, по дорожке, заворачивающей к дому, пробежали светлые пятна автомобильных фар. Когда они погасли, я прислушался, надеясь различить шаги доктора, но вокруг стояла полнейшая тишина. Потом в замке повернулся ключ.

Фаулер включил верхний свет, и яркий прямоугольник, прорезав гостиную, выхватил из небытия мои вытянутые ноги. Я выдохнул сигаретный дым и замер, сознавая, что это бесполезно, так как Фаулер все равно учует запах табака. Но доктор ничего не учуял. Он повесил пальто на столбик перил и, шаркая, прошел в кухню. Увидев, что в кухне зажегся свет, я двинулся туда.

Фаулер, похоже, не заметил даже мой дипломат. Когда я вошел, он что-то искал в холодильнике. Я наблюдал за ним, привалившись к арке, ведущей из кухни в столовую.

– Ну что, укольчик и в постельку?

Фаулер резко обернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.

– Как вы сюда попали?

– Под дверь пролез. Садитесь, пейте молоко, разговор будет долгий.

– Кто вы такой? Вы не из Института здравоохранения?

– Нет. Я частный детектив из Нью-Йорка. Моя фамилия Ангел.

Я пододвинул ему стул, и он устало опустился на сиденье, вцепившись в свое молоко так, будто, кроме этого пакета, у него ничего в жизни не осталось.

– А вам известно, что, вломившись сюда, вы нарушили закон?! – Доктор вдруг перешел в наступление. – Вы понимаете, что если я сейчас позвоню в полицию, то вы останетесь без лицензии?

Я развернул стул, уселся на него верхом и сложил руки на гнутой спинке.

– Не позвоните. У вас тут морфия в холодильнике – на хороший притон.

– Я врач, я имею право хранить…

– Бросьте. Видел я в ванной, как вы храните. Что, давно подсели на иглу?

– Я… я не наркоман. Я не позволю! У меня ревматический артрит. Сильнейшие боли. Да, иногда я принимаю слабые наркотические анальгетики. А теперь уходите, а то я и правда позвоню в полицию.

– Звоните. Я вам даже номер наберу. Заодно и на наркотики проверитесь.

Фаулер сразу обмяк и осел в складки своего мешковатого костюма. Бедняга усыхал прямо на глазах.

– Что вам надо? – Он оттолкнул пакет с молоком и схватился за голову.

– То же, что и в клинике. Что вы знаете о Либлинге?

– Я вам все уже сказал.

– Слушайте, доктор, я ведь не маленький. В Олбани я сам лично звонил, никакого Либлинга к ним не переводили. Как-то вы неумно врете. – Я вытряс из пачки сигарету, сунул в рот, но закуривать не стал. – И еще ошибка: взяли и шариковой ручкой отметили перевод. Какие шариковые ручки в сорок пятом году?

Фаулер со стоном уронил голову на руки.

– Я знал. Когда к нему недавно пришли, я понял: это конец. К нему же пятнадцать лет никто не приходил.

– Да, популярностью он явно не пользовался.

Я крутанул колесико зажигалки и слегка разжал губы. Сигарета качнулась вниз, прямо в огонек.

– И где он в таком случае?

– Не знаю. – Доктор подтянулся и сел прямо – надо было видеть, чего ему это стоило. – Я его с войны не видел.

– Но ведь куда-то же он делся?

– Не знаю. Ничего не знаю. Это было давно… Вечером за ним приехали друзья, он сел в машину, и больше я его не видел.

– Как это «сел»? Он же в коме был.

Доктор потер глаза и устало мигнул.

– Первое время да. Но он быстро восстановился: через месяц уже ходил. Мы с ним в пинг-понг играли по вечерам.

– То есть, когда его забрали, он уже был нормальный?

– Что значит нормальный? Вот тоже гнусное словечко! Совершенно бессмысленное! – Пальцы Фаулера, нервно барабанившие по выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. – Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.

– То есть он ничего не помнил?

– Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам сказал, что его забрали друзья?

– Да.

– Так вот, это они так представились. Он их не узнал.

– Эти его друзья – кто они? Имена помните?

Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.

– Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…

– Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.

– Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, – он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. – Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.

– Как его звали?

– Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.

Я записал имя к себе в блокнотик.

– Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?

– Деньги. – брезгливо бросил Фаулер. – Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…

– Сколько?

– Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не слишком много, но в войну я и мечтать о таком не мог.

– Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?

– То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрировать, уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное – продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.

– Что вы и делали.

– Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио – не помню.

– А как его звали?

– Вагнер, кажется… Имя забыл.

– В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?

– Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три-четыре, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.

– А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?

– А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.

Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали – как по часам.

– Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?

– Да.

Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.

– Эти деньги – я не для себя взял. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.

– Так. Теперь расскажите про Либлинга.

– Что рассказать?

– Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?

– Я не помню.

– Давайте, что помните. Начнем с внешности…

– Да ведь я не знаю, как он выглядел.

– Шутки шутите? – Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.

Доктор закашлялся.

– Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.

– Пластическая?

– Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.

– Хорошее дело пластическая операция, – заметил я, потрогав собственный нос. – Залепляют пластилином дырки в физиономии.

Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:

– Это у вас воск?

– Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже: у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси – в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.

– Сейчас уже воск не используют.

– Знаю. – Я встал и налег на стол. – Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.

– Я же уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.

– Когда именно Либлинга забрали?

– В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.

– Что, опять амнезия?

– Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?

– Правды я ожидаю. – Я начинал понемногу терять терпение.

– Я говорю правду – все, что помню.

– Хорошо. Как этот Келли выглядел? – рыкнул я.

– Молодой человек, на вид лет тридцать – тридцать пять. Сейчас ему, наверное, под пятьдесят.

– И все? Не верю.

– Да поймите вы, я его видел-то всего три раза!

– Слушайте, доктор, не надо будить во мне зверя. Я ведь могу и по-другому поговорить. – Я взял его за узел галстука и чуть-чуть потянул вверх. Фаулер тут же безо всякого сопротивления пустым мешком качнулся мне навстречу.

– Я вам все сказал.

– Зачем вы покрываете Келли?

– Я никого не покрываю! Я его почти не знал. Я…

– Будь ты покрепче, старый дохляк, я бы тебе показал «почти»!

Доктор попытался вырваться, но я пресек эту самодеятельность, малость затянув ему узел галстука.

– Хотя зачем напрягаться, я тебе по-другому мозги прочищу.

В налитых кровью глазах Фаулера промелькнул страх.

– Что, не терпится? Думаешь, спровадишь меня – и к холодильнику?

– Каждый по-своему ищет забвения, – прошептал Фаулер.

– Э нет, доктор. Вы у нас не забываться будете, а как раз наоборот.

Я взял его под локоть и препроводил из кухни в прихожую.

– Вот так, сейчас пойдем в спальню, вы там полежите, подумаете, может, вспомните что. А я пока перекушу в городе.

– Господи, что вам еще нужно?! Ну хорошо, он был с темными волосами, с такими усиками тонкими, как у Кларка Гейбла. Тогда все такие носили.

– Мало, – отрезал я.

Ухватив доктора за ворот твидового пиджака, я втащил его вверх по лестнице.

– Ну вот. Пару часиков помаетесь, может, и в голове прояснится.

– Постойте! – взмолился Фаулер. – Еще он всегда очень дорого одевался. Классические костюмы, чувствовался вкус…

Я втолкнул его в узкий проем двери. Фаулер не удержался на ногах и повалился на свое убогое ложе.

– Подумайте, док, подумайте.

– Еще зубы! Прекрасные зубы, прекрасная улыбка… Не уходите!

Я закрыл дверь и повернул в замке длинный ключ. Такими ключами моя бабушка запирала свои секреты. Сунув его в карман, я, насвистывая, стал спускаться по лестнице.

Глава 6

Вернулся я за полночь. На втором этаже в спальне Фаулера горела одинокая лампа: видимо, доктору не спалось. Но совесть моя была спокойна, как у младенца: я со вкусом отужинал в гриль-баре, отсидел половину двойного сеанса в местном кинотеатре – и все это без малейших угрызений. Что поделаешь, такая профессия.

Я открыл дверь, пересек темную прихожую и вошел в кухню. Во мраке урчал холодильник. Мне нужен был решающий аргумент в беседе с доктором. Я взял с верхней полки ампулу морфия и двинулся вверх по лестнице, освещая себе путь фонариком. Дверь в спальню была, естественно, заперта.

– Вот и я, док! У меня для вас кое-что есть! – возвестил я, роясь в карманах в поисках ключа.

Я открыл дверь и вошел в комнату. Доктор молчал. Он лежал, откинувшись на подушки, в одежде, левой рукой прижимая к груди обрамленную фотографию какой-то женщины. В правой у него был «Уэбли марк 5».

Пуля попала ему в правый глаз. Теперь на его месте был кратер, наполненный густеющей кровью, а левый выпучился от выстрела и глядел на меня, словно око тропической рыбы.

Я тронул его руку. Она была холодная, как кусок мяса в витрине. Прежде чем осмотреть комнату, я поставил дипломат на пол, открыл его и извлек из кармашка на кнопке пару хирургических перчаток.

…Нет, что-то тут не так. Свести счеты с жизнью, выстрелив себе в глаз, – идея странная, но, может, в этом и была какая-то медицинская тонкость. Но представить себе, чтобы Фаулер вот так вот запрокинул голову, прижал револьвер к глазу и спустил курок? Нет. Так капли закапывают, а не стреляются.

С другой стороны, дверь была заперта, а ключ у меня в кармане. Значит, единственное логическое объяснение – самоубийство. «Если глаз твой соблазняет тебя…»[5] Нет, что-то тут не вяжется, это точно. Только что? Я огляделся вокруг, но в комнате все было как раньше. На комоде – расческа военного образца и зеркало – аккуратные, как солдатики на параде. В ящиках непотревоженные стопки белья.

Я взял с прикроватного столика Библию… Под ноги мне упала и покатилась начатая коробка с патронами. Тайник. Книга-пустышка. Вот я кретин! Я подобрал патроны и еще пошарил под кроватью: не закатились ли. Потом сложил все в коробку, а саму ее положил в Библию.

Теперь самое время заметать следы: местный шериф вряд ли обрадуется, если узнает, что частный детектив из Нью-Йорка довел до самоубийства одного из видных жителей его родного Покипси. Вооружившись носовым платком, я стер отпечатки, которые оставил, когда в первый раз обыскивал комнату. Я понимал, что если это самоубийство, то «пальчики» никто снимать не будет. И все-таки продолжал тереть.

Так. Ручка чистая, ключ чистый. Дверь в спальню я закрыл, но запирать, естественно, не стал. Я спустился вниз, вытряс пепельницу себе в карман пиджака, отнес ее на кухню, хорошенько вымыл и оставил на сушилке рядом с тарелками. Убрал в холодильник морфий и пакет с молоком и тщательно протер все места в кухне, где могли оставаться мои отпечатки. Хорошо. Теперь назад на улицу через подвал. По дороге я прошелся платком по всем перилам и дверным ручкам. Правда, с подвальной дверью уже ничего не поделаешь. Я, конечно, приладил обратно шурупы, благо дерево было совсем мягкое, но кто понимает, сразу сообразит, что дело нечисто.

Путь до города был неблизкий, и времени на печальные раздумья у меня имелось предостаточно. Меня мучили досада и смутные угрызения: нельзя было запирать его там с пистолетом. И старика угробил, и себе добавил работы: он еще многое мог рассказать мне, этот старикан.

Я снова и снова представлял себе эту картину. Вот Фаулер лежит на кровати. Глаз выбит, стеганое одеяло забрызгано мозгами. Рядом с Библией на тумбочке лампа. Лампа горит. В Библии устроен тайник для патронов. Дальше. Фаулер взял с комода фотографию жены, и теперь она зажата в его мертвой руке. Палец доктора застыл на спусковом крючке.

Вроде бы все на месте, но все равно кажется будто чего-то не хватает. Куда-то подевался кусочек от головоломки, но какой именно и из какой части? Никаких улик. Только мое собственное чутье и неотвязное беспокойство. Может быть, конечно, я просто боялся признаться себе, что сам во всем виноват. Но почему-то я был уверен, что смерть доктора – не самоубийство. Фаулера застрелили.

Глава 7

Утро выдалось солнечное и холодное. Остатки снега машины сгребли и свалили в океан. Покинув свою резиденцию в отеле «Челси», я поплавал в бассейне напротив, а потом прыгнул в машину и поехал в гараж «Ипподром». Оставив там своего железного друга, я направился к себе в контору. По дороге остановился у киоска с пригородными газетами на северном углу небоскреба «Таймс». В «Нью-Йоркере Покипси» о смерти доктора Фаулера ничего не говорилось.

В десять с небольшим я был уже в своем кабинете. Электрическая лента высветила привычные нерадостные новости: «Ожидается новое нападение Ирака на Сирию… Отряд из тридцати человек… вылазка… погиб один пограничник».

Я набрал номер Пиппина и Компании. Секретарша, вооруженная новейшими достижениями телефонной техники, немедленно соединила меня с поверенным мистером Штрейфлингом.

Снова маслянистые рулады:

– Мистер Ангел? Чем могу служить?

– Я вам звонил в выходные, но горничная сказала, что вы в Сэг-Харборе.

– Да, в Сэг-Харборе я отдыхаю, поэтому никаких звонков. А что случилось? Вы обнаружили что-то важное?

– Об этом я могу рассказать только мистеру Циферу, а в справочнике нет телефона.

– В таком случае вы как раз вовремя: мистер Цифер сейчас у меня в кабинете. Я приглашу его к аппарату.

Штрейфлинг прикрыл рукой трубку, послышались приглушенные объяснения, и потом на другом конце возник знакомый вальяжный рокоток.

– Какая удача, что вы позвонили, мистер Ангел! Скорее говорите, что вы узнали.

Я рассказал ему почти все, опустив только историю со смертью Фаулера. Цифер молчал. Слышно было только его тяжелое дыхание. Я ждал.

– Невероятно! – выдавил он наконец сквозь стиснутые зубы.

– Тут одно из трех, – сказал я. – Или Келли и эта женщина хотели избавиться от Либлинга – тогда его, конечно, ищи-свищи. Или их кто-то для этого нанял – результат соответственно тот же. Или же у Либлинга не было никакой амнезии, и он все это подстроил. В любом случае сработано чисто: человек как в воду канул.

– Найдите мне его! – проговорил Цифер. – Неваж-но, сколько это будет стоить. Можете всю жизнь его искать, но найдите! Мне нужен этот человек.

– Слишком уж темное дело. Пятнадцать лет, сами понимаете… никаких зацепок не остается. Вам, наверное, не ко мне нужно, а в службу поиска без вести пропавших.

– Полиция?! Нет уж, увольте. – В едком голосе Цифера зазвучало патрицианское презрение к черни. – Это частное дело, и я не хочу, чтобы в него совали нос чинуши…

– У них хотя бы достаточно людей. Этот ваш Фаворит может быть где угодно – и здесь, и за границей. А я один. Естественно, у них больше возможностей: у них связи, сведения со всего мира…

– Не будем тратить время, господин Ангел. Вы готовы продолжать поиски или мне лучше обратиться к другому детективу? – Это было сказано с таким ядом, что я испугался, как бы серная кислота не прожгла мне ухо.

– Нет, я готов продолжать, просто вы мой клиент: было бы нечестно с моей стороны, если бы я преуменьшил сложность дела.

Что же было такого в этом человеке, что, разговаривая с ним, я чувствовал себя желторотым мальчишкой?

– Я вас прекрасно понимаю и ценю вашу честность, мистер Ангел. Поверьте, я сознаю, насколько это непомерная работа.

Цифер замолчал, и я услышал, как щелкнула зажигалка. За щелчком последовал вдох, и, слегка умиротворенный великолепной панателой, мой клиент продолжал:

– Начните прямо сейчас. Действуйте по собственному усмотрению, но не забывайте: все это должно оставаться в тайне.

– Если нужно, я в таких делах как отец-исповедник.

– В вашей скромности я не сомневаюсь. Мой поверенный вышлет вам сегодня чек на пятьсот долларов. Это аванс. Если будут еще какие-то расходы, обращайтесь к мистеру Штрейфлингу.

Я заверил Цифера, что пятисот долларов должно хватить в любом случае, и мы распрощались. В течение следующих пяти минут я испытывал жесточайшее искушение откупорить заветную бутылочку и поднять тост за собственные успехи, но все же устоял и вместо этого закурил сигару. Пить до обеда – плохая примета.

Итак, прежде всего нужно было позвонить моему приятелю Уолту Риглеру – репортеру из «Таймс». Обменявшись вводными репликами и пару раз подколов друг друга, мы перешли к делу.

– Слушай, Уолт, есть у тебя что-нибудь по Джонни Фавориту?

– У клиентов пошла мода на забытые имена?

– Ладно, шутки побоку. Найдешь мне что-нибудь?

– В морге должна быть подборка. – «Моргом» Уолт, по газетной традиции, именовал справочный отдел. – Дай мне минут пять-десять, я тебе к тому времени что-нибудь откопаю.

– Спасибо, друг. Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Ладно, пока, – буркнул Уолт и повесил трубку.

Я докурил сигару, просматривая почту. В тот день мне не пришло ничего важного: только счета, реклама и тому подобная ерунда. Потом я запер контору и двинулся к лифту. Конечно, по пожарной лестнице сбежишь куда быстрее, чем съедешь в этом гробу без лифтера, но торопиться мне было некуда. Я нажал на кнопку и принялся ждать под лихой треск арифмометра, доносившийся из конторы Айры Кипниса.

Небоскреб «Таймс» на Сорок третьей улице был совсем рядом: практически за углом. Чувствуя себя богачом, я вошел в мраморный вестибюль и обменялся недовольной гримасой со статуей газетного магната Адольфа Фокса. Затем я проследовал к лифту и взлетел на четвертый этаж, где помещался отдел новостей. Сообщив старику за конторкой, что мне нужен Уолт Риглер, я стал ждать. Через минуту из недр редакции возник Уолт без пиджака и с распущенным галстуком – прямо как репортер в каком-нибудь голливудском фильме.

После приветственного рукопожатия он провел меня в свой отдел, где в сигаретном дыму сто машинок разом бешеным стаккато выстукивали последние новости.

– С тех пор как Майк Бергер умер, у нас тут тоска. Целый месяц уже. – Уолт кивнул в сторону стола, где рядом с машинкой в чехле стоял стакан с поникшей красной розой.

Под треск и стрекот отдела литературной обработки я прошел за ним к столу в середине зала. Там в сетчатом лотке для бумаг лежал толстый коричневый конверт. Внутри – куча пожелтевших вырезок.

– Слушай, а если я кое-что из этого заиграю, а?

– Вообще-то, это не положено. – Уолт пальцем подцепил шерстяной пиджак, висевший на спинке крутящегося кресла. – Так. Я пошел обедать. Конверты в нижнем ящике. Главное, ничего не потеряй, и тогда совесть моя будет спокойна.

– Уолт, ты – гений! Если тебе когда-нибудь…

– Знаю-знаю. А ты не безнадежен, хоть и читаешь свою «Джорнал Американ».

Уолт помахал кому-то из редакторов в отдельном загончике и неуклюже затопал к выходу, огибая столы и обмениваясь шуточками со своей журналистской братией. Я сел на его место и принялся изучать содержимое конверта.

Большая часть вырезок была не из «Таймс», а из других газет и журналов. В основном в них говорилось о выступлениях Джонни с оркестром Симпсона по прозвищу Паук. Там же было и несколько больших статей о нем – эти я изучил как следует.

Он был сирота, подкидыш. Некий полицейский наткнулся на коробку с младенцем, завернутым в одеяло, к которому была приколота записка с именем и датой рождения: 2 июня 1920 года. Первые месяцы жизни Джонни провел в Доме малютки, что на Восточной Шестьдесят восьмой улице, после чего был переведен в детский приют в Бронксе. В шестнадцать лет он жил уже сам по себе и работал в ресторанах помощником официанта. Год спустя он начал петь и играть по придорожным забегаловкам на севере штата, а в тридцать восьмом его «открыл» Паук Симпсон. В скором времени юноша уже собирал залы с оркестром из пятнадцати человек. В сороковом году у него был недельный ангажемент в театре «Парамаунт», и за ту неделю он поставил рекорд посещаемости, который смог побить лишь Синатра в сорок четвертом, когда был на пике. В сорок первом году было продано больше пяти миллионов его пластинок. Поговаривали, что его доходы перевалили за семьсот пятьдесят тысяч.

За этим последовало несколько заметок о том, что Джонни был ранен в Тунисе. Кто-то писал даже, что «по имеющимся данным, певец погиб». Потом ничего: ни о госпитале, ни о возвращении Джонни в Америку.

Я перебрал остальные вырезки и сложил небольшую стопочку из того, что хотел оставить себе. Там, среди прочего, были два глянцевых снимка из фотоателье. На одном Джонни был в смокинге, темные волосы намертво склеены бриолином в подобие волны. На обратной стороне был штамп с именем и адресом его агента: «Уоррен Вагнер, театральный агент. Бродвей, Брилль-билдинг, 1619, тел. 9–3500».

На другой фотографии, помеченной сороковым годом, был запечатлен оркестр Симпсона в полном составе. Джонни стоял сбоку, сложив руки на груди, как мальчик из церковного хора. Рядом с каждой фигурой было подписано имя музыканта.

Еще я взял три вырезки, которые как-то выпадали из общей картины.

Во-первых, фотография из журнала «Лайф»: на ней Джонни с бокалом в руке стоял, облокотившись на небольшой рояль. Звездный мальчик пел, а аккомпанировал ему черный пианист Эдисон Свит по прозвищу Ножка. Все это дело происходило в баре Дикки Уэллса в Гарлеме.

Во-вторых, статья из «Мира джаза»: если верить журналисту, Джонни был до крайности суеверен и, когда бывал в Нью-Йорке, то каждую неделю наведывался на Кони-Айленд[6] к гадалке, цыганке по имени мадам Зора.

В-третьих, колонка светских сплетен Уолтера Уинцелла от 20 ноября сорок второго года. Сообщалось, что Джонни Фаворит разорвал двухлетнюю помолвку с Маргарет Крузмарк, дочерью Итана Крузмарка, судовладельца и миллионера.

Я взял из нижнего ящика коричневый конверт и спрятал в него свою добычу. Потом по вдохновению вынул фотографию Джонни и набрал отпечатанный на обратной стороне номер театрального агента Вагнера.

Раздался бодрый голосок секретарши:

– Компания Уоррена Вагнера.

Я представился и попросил аудиенции. Мне назначили на двенадцать.

– Только у него в полпервого встреча, так что он сможет уделить вам всего несколько минут.

– Ничего, уложусь.

Глава 8

«Все улицы в мире делятся на две категории: Бродвей и грязный закоулок» – сие авторитетное заявление сделал в пятнадцатом году Артур Байер по прозвищу Клопс, чью колонку в «Джорнал Американ» я читаю каждый день уже не помню сколько лет. Возможно, в пятнадцатом году все так и было – не знаю, ибо не видел. Даже вполне вероятно, ведь то была эра роскошных театров, роскошных ресторанов и роскошных красоток Зигфельда[7]. В мое же время Бродвей напоминал именно закоулок с тирами, забегаловками и утлыми лотками торговцев хот-догами. От златого века, воспетого Клопсом, вдовствующими герцогинями остались только башня «Таймс» и гостиница «Астор».

Контора Вагнера располагалась в доме под названием Брилль-билдинг на углу Бродвея и Сорок девятой улицы. Я шел от Сорок третьей и пытался вспомнить, какой была Таймс-сквер в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Многое изменилось с той поры.

…Сорок третий, зима, канун Нового года. Армейский госпиталь съел у меня год жизни, но вот я наконец на свободе, с новым лицом и терять мне нечего, кроме пары монет в кармане. Остальное мое имущество – водительские права, справка о демобилизации, солдатский жетон и прочее – перекочевало вместе с бумажником к карманнику, обработавшему меня в тот вечер. Меня несло и крутило в огромной толпе среди мерцания неоновых реклам. Прошлое, как змеиная шкура, сползало с меня: вот он я, без документов, без дома, без денег, и план моих действий состоит из единственного пункта: добрести до центра города. Час ушел у меня на то, чтобы от входа в театр «Палас» добраться до середины площади, где по двум сторонам глядят друг на друга «Астор» и знаменитый «Бонд», магазин мужского платья, где впервые появились костюмы с двумя парами брюк. Я стоял и смотрел, как золотой электрический шар падает на крышу башни «Таймс»[8]. Еще час, и я был там. Тогда-то я и увидел свет в окнах детективной конторы «Перекресток» и по какому-то наитию пошел на него. Так я познакомился с Эрни Кавалеро и получил свою нынешнюю работу.

В те дни здание «Бонда» венчали непомерной высоты бутафорский водопад и два нагих колосса: мужчина и женщина. Сегодня на их месте возвышаются две гигантские бутылки с надписью «Пепси-Кола». Я думал иногда: что же случилось с гипсовыми людьми? Может быть, они и сейчас там, на крыше, спят, закованные в листовое железо, словно личинки в коконах?

У входа в Брилль-билдинг мотался взад-вперед бродяга в потрепанной шинели, бормоча «сволочь!» на каждого встречного. Дойдя до конца узкого Т-образного коридора, я сверился с перечнем контор и обнаружил имя Вагнера в окружении десятков столь же славных имен. Тут были и боксерские импресарио, и рекламные агенты фирм грамзаписи, и сами эти фирмы, впрочем, весьма сомнительные. Я поднялся в скрипучем лифте на девятый этаж и, порыскав в полутемном коридоре, обнаружил нужную мне дверь. Контора Вагнера располагалась в угловой части здания и представляла собою несколько сообщающихся кроличьих садков.

Когда я вошел, секретарша подняла голову от вязания:

– Вы мистер Ангел? – спросила она, перегнав во рту жевательную резинку.

Я подтвердил ее догадку и извлек из кармана свой «рабочий» бумажник, а из него – липовую визитку. Сегодня я был мистер Ангел, представитель страховой компании. Хорошо иметь приятеля – владельца типографии. Благодаря ему я овладел десятком ремесел, от юриста-транспортника до профессора зоологии.

Девица зажала мою визитку блестящими ноготками, выкрашенными в цвет зеленого жука-короеда. Природа наделила ее пышным бюстом и стройными бедрами, и оба эти достоинства ей удалось эффектно подчеркнуть посредством пушистого розового свитера и узкой черной юбки. Что касается цвета волос, то тут налицо было стремление к медно-платиновому колеру.

– Минутку подождите, – продолжала она, улыбаясь и не переставая жевать. – Вы пока присядьте, что ли…

С этими словами девица прошагала к двери с табличкой «Не беспокоить» и, единожды стукнув по ней костяшкой, вошла. Напротив этой двери была другая такая же, с такою же точно табличкой. Стены были увешаны фотографиями, на которых в рамке и под стеклом убиенными бабочками замерли выцветшие улыбки. Я огляделся и нашел фотографию Джонни Фаворита – точно такую же, как та, что я держал под мышкой в коричневом конверте. Она висела на левой стене, довольно высоко, рядом с портретами чревовещательницы и толстяка, играющего на кларнете.

За спиной у меня открылась дверь, и девица произнесла:

– Заходите, мистер Вагнер вас ждет.

Я поблагодарил ее и вошел в клетушку вполовину меньше первой. Фотографии на стенах были поновей, но и здесь улыбки уже поблекли. Большую часть кабинета занимал деревянный стол, весь в ожогах от сигарет. За столом сидел молодой человек в жилете и брился электрической бритвой.

– Пять минут. – В подкрепление своих слов он растопырил пятерню.

Я поставил дипломат на вытертый зеленый ковер и принялся наблюдать за молодым человеком. Он был ржаво-рыж, кучеряв и веснушчат. Очки в роговой оправе не прибавляли ему солидности: на вид ему было года двадцать четыре. Ну, может, немного больше.

– Простите, вы мистер Вагнер? – поинтересовался я, когда бритва умолкла.

– Да.

– Мистер Уоррен Вагнер?

– Он самый.

– Но вряд ли вы могли быть агентом Джонни Фаворита?

– А-а. Так это мой отец. Я – Уоррен Вагнер-младший.

– Ага. Значит, мне нужно к вашему отцу.

– Вам не повезло: папа четыре года как умер.

– Понятно.

– А что у вас там за дело? – Вагнер откинулся в кресле, обитом кожзаменителем, и сцепил руки на затылке.

– Понимаете, Джонатан Либлинг значится как получатель по одному страховому полису, а адрес указан ваш.

Вагнер-младший засмеялся.

– Деньги небольшие, скорей всего, подарок от старого поклонника. Так вы мне подскажете, где его искать?

Вагнер чуть на пол не свалился от смеха:

– Ну и дела! Джонни Фаворит – новоявленный наследник! Нет, это просто комедия!

– А что тут, собственно, смешного? – спросил я.

– Что смешного? Да то, что он уже лет двадцать как в психушке. И в голове у него не мозги, а пюре!

– Действительно забавно. Вы всегда такой остроумный?

– Да нет, вы не поняли. – Он снял очки и вытер глаза. – Папаша крупно погорел на этом Фаворите. Он его выкупил у Паука, все деньги вложил, сам остался без штанов, а только пошли барыши – этого подлеца призвали. Там и с киношниками контракты были, и бог знает что еще. Нет, каково, а? Парень стоит миллион долларов, так они его отправляют в Африку, а обратно привозят мешок картошки.

– Не повезло.

– Не то слово! Отец после этого так и не оправился. Все ждал, что Фаворит вдруг выздоровеет. Тогда, мол, он ему устроит шикарное возвращение и станет Ротшильдом. Так и не дождался, бедолага.

Я встал.

– А как называется больница? У вас адреса нет?

– Спросите у секретарши. У нее должно быть где-то.

Я поблагодарил Вагнера за аудиенцию и вышел. Секретарша нашла и выписала мне адрес клиники имени Прозерпины Харвест.

– А вы, часом, не бывали в Покипси? – спросил я, пряча листок в кармашек рубашки. – Чудный городок.

– Что вы! Да я и в Бронксе ни разу не была.

– И в зоопарке не были?

– В зоопарке?! Да что я там забыла?

– Ну, не знаю. Съездите как-нибудь, может, понравится.

Последнее, что я увидел, закрывая за собой дверь, был ее безмолвно округлившийся рот и розовый язык с комком жевательной резинки в обрамлении красной помады.

Глава 9

На первом этаже Брилль-билдинга по обе стороны от входа на Бродвей было два бара. В заведение Джека Демпси стекались на водопой любители бокса, «Площадка» же, что на углу Сорок девятой, была местом встреч музыкантов и композиторов. Снаружи голубые зеркальные стекла обещали прохладу каприйских гротов. Внутри помещалась обычная пивная.

Я прошел вдоль стойки и нашел того, кого искал: Кенни Помроя. Кенни аккомпанировал певцам и писал аранжировки, когда меня еще и на свете не было.

– Ну что, Кенни, как делишки? – бросил я ему, взбираясь на соседний стул.

– Кого я вижу: Гарри Ангел, великий сыщик! Где пропадал, а?

– Да закрутился как-то. А что это у тебя стакан пустой? Так, сиди, сейчас мы все исправим.

Я подозвал бармена и заказал себе «Манхэттен», а Кенни – еще виски.

– Ну, твое здоровье. – Кенни поднял стакан.

Кенни Помрой был лысый толстяк с носом грушей и целым каскадом подбородков. Он носил костюмы в ломаную клетку и сапфировый перстень на мизинце. Кроме репетиционного зала его можно было найти только здесь, в пивной «Площадка».

Потрепавшись немного и вспомнив минувшие дни, мы перешли к делу.

– Что это тебя к нам занесло? – спросил Кенни. – Все злодеев ловишь?

– Да не то чтобы… Есть одно дело, нужна помощь.

– К твоим услугам.

– Джонни Фаворит – это что за тип такой?

– Фаворит? Что это тебя на древность потянуло?

– Ты его знал?

– Да нет. Видел пару раз, еще до войны. Последний раз вроде бы в Трентоне, в «Звездном салоне».

– Так. А последние лет пятнадцать не доводилось встречать?

– Ты что, он помер давно!

– Помер – да не совсем. Он сейчас в клинике на севере штата.

– Ну и как бы я его встретил, если он в клинике?!

– Ну, не всегда же он там лежит. Посмотри-ка вот. – Я достал из конверта фотографию симпсоновского оркестра и протянул Кенни. – Который из них Симпсон? А то тут не подписано.

– Симпсон – на барабанах.

– А что он сейчас делает? Все со своим оркестром?

– Нет. Из барабанщика никогда хороший солист не получится.

Кенни задумался, потягивая виски, и собрал на лбу целую сотню морщин до самой макушки.

– Знаешь, в последний раз он, по-моему, работал на студии, где-то на побережье. Попробуй-ка позвонить в Кэпитол-билдинг Натану Фишбину.

Я записал имя себе в книжечку.

– Еще кого-нибудь знаешь?

– С ихним тромбонистом я играл как-то в Атлантик-Сити. Лет сто назад, правда. – Кенни ткнул куцым пальцем в фотографию. – Вот он, Ред Диффендорф. Сейчас у Лоренса Велка[9] играет.

– А остальные? Их где искать?

– Имена знакомые. Играть-то они все до сих пор играют, а вот кто где – неизвестно. Придется тебе тут поспрашивать или в профсоюз позвонить.

– Ладно. А знаешь такого Эдисона Свита? Негр, на пианино играет.

– Ножку-то? Еще б я его не знал! Такого второго нету! У него левая, как у Арта Татума[10]. Высокий класс. Ну, этого искать не надо. Он лет пять уже в «Красном петухе» играет. Это на Сто тридцать восьмой.

– Кенни! Ты просто кладезь. Отобедать со мной не желаешь?

– Не имею привычки. А вот выпить – выпил бы.

Я велел официанту повторить, а себе заказал еще бургер с сыром и к нему – жареной картошки. Пока готовился мой заказ, я нашел таксофон и позвонил в Американскую музыкальную федерацию. Представился как внештатный журналист, пишущий статью для журнала «Лук»[11], и сказал, что хочу взять интервью у музыкантов из бывшего оркестра Симпсона.

Меня соединили с девушкой, ведающей членскими списками. Чтобы расположить ее к себе, я пообещал, что упомяну в статье об их профсоюзе, а потом продиктовал ей имена музыкантов и кто на чем играл.

Я ждал минут десять, пока она перебирала свои бумаги. Итак, из пятнадцати человек четверо умерли, а еще шестеро больше не значились в списках. Девушка дала мне адреса и телефоны оставшейся пятерки. Диффендорф, тромбонист, ныне играющий у Велка, живет в Голливуде. Сам Паук тоже обосновался в тех краях. Остальные трое в Нью-Йорке. Был еще саксофонист Вернон Хайд (корреспонденцию направлять на адрес студии «Эн-би-си»), затем Бен Хогарт – трубач, проживает на Лексингтон-авеню и еще Карл Валински из Бруклина. Этот играет на тромбоне.

Я от души поблагодарил девушку и тут же попробовал связаться с Хайдом, Хогартом и Валински, но мне не повезло. Тромбониста и трубача не оказалось дома, а в «Эн-би-си» мне удалось только оставить телефонистке мой домашний номер.

Я понемногу начинал чувствовать себя новичком на охоте. Таких несчастных ставят всегда в самый дальний, самый неинтересный овраг, и они сидят там день-деньской, тщетно ожидая своего часа. Один шанс на миллион, что кто-то из бывших товарищей видел Джонни после того, как тот вышел из больницы. И, что самое обидное, больше ни одной зацепки.

Я вернулся в бар, съел свой бургер и пожевал вялой картошки.

– Жить хорошо! – возгласил Кенни, бренча льдом в опустевшем стакане.

– Не то слово, – отозвался я.

– А ведь некоторым работать приходится.

Я сгреб сдачу со стойки.

– Ты уж прости, Кенни, но я тоже пойду поработаю. А то есть будет нечего.

– Ты что, уже пошел?

– Посидел бы еще, да не могу. Оставляю тебя в объятиях зеленого змия, Кенни.

– Да ты скоро с хронометром ходить будешь. Ладно, захочешь еще что узнать – где найти меня, знаешь.

– Спасибо. – Я принялся натягивать пальто. – Кстати, не знаешь такого Эдварда Келли?

Кенни наморщил лоб.

– В Канзас-Сити был Хорас Келли. Помнишь, Красавчик Флойд перестрелял полицейских на вокзале? Вот в те же годы примерно. Он еще на рояле играл в «Рено», перекресток Двенадцатой и Черри. Тотализатором баловался. А это что, родственник его?

– Надеюсь, что нет. Ну давай, еще увидимся.

– Как же, увидишь тебя, – хмыкнул Кенни.

Глава 10

Я решил поберечь ботинки, проехал в метро одну остановку до Таймс-сквер и попал в контору как раз вовремя, чтобы на ползвонке подхватить телефонную трубку. Звонил Вернон Хайд, саксофонист из оркестра Симпсона.

– Как хорошо, что вы позвонили, – обрадовался я и повторил легенду про журнал «Лук».

Поскольку у мистера Хайда не оказалось ни вопросов, ни возражений, я предложил ему встретиться где-нибудь в баре, когда ему будет удобно.

– Я сейчас в студии, – сказал он. – Через двадцать минут репетиция, так что до полчетвертого я занят.

– А потом? Если сможете выкроить полчаса, может быть, встретимся? Вы на какой улице?

– На Сорок пятой. Театр Хадсона.

– Ясно. Там рядом «Орешник». Может быть, тогда в «Орешнике» без четверти пять?

– Идет. Я с саксом буду, так что ты меня узнаешь.

– …А кто это – Сакс?

– Не кто, а что! Сакс – это са-ксо-фон. Инструмент такой. Ясно?

– Ясно.

На этом мы распрощались. Я выбрался из пальто, сел за стол и принялся разглядывать фотографии и вырезки, которые носил с собой в конверте. Я разложил их, как экспонаты на стенде, и любовался физиономией Джонни Фаворита, пока меня не начало мутить от его слащавой улыбки. Да, задачка. Как прикажете искать человека, которого будто никогда и не было?

Давешняя вырезка из газеты от старости распадалась в руках, как свитки Мертвого моря. Я перечитал сообщение о расторгнутой помолвке и позвонил в «Таймс» Уолту Риглеру.

– Привет, Уолт, это опять я. Теперь мне нужен Итан Крузмарк.

– Магнат-судовладелец?

– Он самый. Давай все, что есть, и адрес тоже. Главное – ищи про помолвку его дочери. У нее в начале сороковых была помолвка с Джонни Фаворитом, а потом они разошлись.

– Опять Фаворит! Что он тебе дался?

– Мне теперь без него никуда. Поможешь?

– Посмотрю в отделе светской хроники – это по их части. Перезвоню минут через пять.

– Да пребудет с тобой Бог, сын мой.

Было без десяти два. Я попробовал позвонить в Лос-Анджелес, но у Диффендорфа никто не ответил, а у Симпсона трубку взяла горничная-мексиканка. По-испански я объяснялся не лучше, чем она по-английски, но все-таки мне удалось продиктовать свое имя и телефон конторы и даже внушить ей, что дело срочное.

В ту секунду, как я повесил трубку, телефон снова зазвонил. Это был Уолт.

– Значит, так. Этот Крузмарк сейчас вращается в высшем обществе: благотворительные балы, светская хроника и все такое. Теперь адреса. Контора – в Крайслер-билдинг, особняк – Саттон-плейс, два, телефон найдешь в справочнике. Запомнил?

– Записал.

– Хорошо. Тогда идем дальше. Твой Крузмарк далеко не всегда был аристократом. Лет тридцать назад он плавал на торговом судне, говорят, провозил спиртное, так и заработал первые деньги. Правда, в тюрьме не сидел и в глазах общества чист, хоть рыльце и в пушку. В Великую депрессию понемногу обзавелся своими кораблями – все, естественно, ходят под панамским флагом.

Далее. Первый крупный успех: в войну поставлял армии суда с железобетонным корпусом. Его, правда, обвиняли в махинациях, говорили, что у него негодные материалы, – многие корабли в шторм просто разваливались. Но потом Конгресс провел расследование, его оправдали, и больше никто об этом не вспоминал.

– Ясно. Теперь давай про дочку.

– Маргарет Крузмарк, год рождения двадцать второй. Родители развелись в двадцать шестом, в тот же год мать покончила с собой. С Фаворитом познакомилась на выпускном вечере в школе: он там пел в ансамбле. Помолвлены в сорок первом – самый громкий светский скандал года. Похоже, это он ее бросил, хотя почему, никто уже не знает. Вообще, считалось, что она со сдвигом, может быть, из-за этого…

– Со сдвигом?

– Ну да, знаешь, очередная провидица. Всюду носила карты таро, гадала на вечеринках. Сначала всем нравилось: оригинально. Ну а когда уж она начала при всех колдовать, тут аристократы не выдержали.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно. Знаешь, какое у нее было прозвище? Уэлслейская ведьма. Светские юноши очень веселились.

– А где она сейчас?

– Я спрашивал, никто не знает. Ходил к редактору светской хроники: он говорит, что поскольку она с отцом не живет, а на балы ее не приглашают, то у них ничего нет. Последний раз мы о ней писали лет десять назад, она тогда уезжала в Европу. Может, и сейчас там.

– Спасибо тебе, Уолт, ты меня очень выручил. Жаль, что вы не печатаете комиксы, а то я бы вас читал.

– Погоди, а что за история с этим Фаворитом – мне там нечем поживиться?

– Извини, друг, пока не могу распространяться. Но когда придет время, ты узнаешь первым.

– Премного благодарен.

– Я тебе тоже. Ну, счастливо.

Я раскрыл телефонный справочник на букве «К». Ага, судовладельческая корпорация «Крузмарк». И строчкой ниже: «Крузмарк М. Астрология». Вот астрологией мы и займемся. Какой там адрес? Седьмая авеню, 881.

Я набрал номер и стал ждать. Ответил женский голос.

– Здравствуйте. Мне вас порекомендовали, – начал я. – Сам я астрологией не увлекаюсь, но вот невеста моя во все это верит. Вот. И я хочу сделать ей сюрприз: составить гороскопы на нее и на меня.

– Гороскоп стоит пятнадцать долларов.

– Годится.

– И по телефону я консультаций не даю. Вам нужно будет приехать.

– Ладно. Сегодня можно?

– Да, после обеда у меня свободно. Можете приехать, когда вам удобно.

– А если прямо сейчас? Через полчаса, например?

– Прекрасно. Как вас зовут?

– Гарри Ангел.

– Какое красивое имя. Я живу в Карнеги-холл.

– Я знаю, как ехать.

Глава 11

Я доехал по Бруклин-Манхэттенской ветке до Пятьдесят седьмой улицы, поднялся наверх и оказался на углу забегаловки «Недик», что в здании Карнеги-холл. Не успел я дойти до двери, как притащился бродяга и выклянчил у меня десятицентовик. В квартале от меня, на Седьмой авеню, какие-то деятели митинговали у входа в отель «Шератон».

Я вошел в маленький пустынный холл и осмотрелся. Справа были два лифта, а между ними – почтовый ящик со стеклянным лотком. На Шестьдесят пятой улице был второй вход в бар «Карнеги» и табличка с именами жильцов. Так, вот оно: «М. Крузмарк. Астрология – 11 этаж».

Бронзовая стрелочка на указателе этажей полукругом двинулась справа налево, словно кто-то пустил часы в обратную сторону. Уперлась в семерку, потом – в тройку и, наконец, замерла на единице. Из лифта, что по левую руку, вылетел крупный дог, увлекая за собой толстуху в мехах. Вслед за нею вышел бородач с виолончельным футляром.

Я вошел в лифт и назвал свой этаж дряхлому лифтеру в обвислой ливрее, похожему на пленного времен Балканской войны. Тот взглянул на мои ботинки и молча захлопнул решетчатую дверь. Лифт понес нас вверх.

До одиннадцатого этажа добрались без остановок. Коридор, широкий и длинный, был так же пуст, как и холл на первом этаже. По стенам через равные промежутки висели свернутые пожарные шланги. Из-за нескольких дверей доносилась нестройная перебранка нескольких пианино. Дальше по коридору распевалось сопрано, трели переливались из гаммы в гамму.

Я нашел дверь с золотыми литерами «М. Крузмарк» и значком, похожим на букву «М» с загнутым вверх хвостиком-стрелочкой. Позвонил. По ту сторону простучали высокие каблуки, щелкнул замок и дверь приоткрылась на длину цепочки.

Из темноты на меня глянул чей-то глаз, и голос вопросительно произнес:

– Да?

– Гарри Ангел, я звонил сегодня. Помните, мы договаривались?

– Ах да! Минутку.

Щель сомкнулась, звякнула снятая цепочка.

Затем дверь отворилась полностью, кошачий зеленый глаз засветился, обрел пару и обосновался на бледном угловатом лице в складках поблекших век под прикрытием густых черных бровей.

– Проходите. – Женщина отступила на шаг, чтобы дать мне дорогу.

Она была вся в черном, как одна из тех богемных девиц, что по выходным сидят в кафе на Лонг-Айленде. Черная шерстяная юбка, черный свитер и чулки. Даже тяжелый пучок смоляных волос сколот двумя китайскими палочками из черного дерева. Уолт говорил, что ей должно быть лет тридцать шесть-тридцать семь, но без косметики она казалась много старше. Она была худа, почти костлява, ее крошечные груди едва приподнимали тяжелые складки свитера. На шее у нее висело единственное украшение – перевернутая золотая звездочка на простой цепочке.

Ни она, ни я не произнесли ни слова. Я смотрел на покачивающийся кулон.

«Поймай падучую звезду…»[12] Фаулер барабанит пальцами по столу, а на руке – кольцо. Потом, в спальне, золотого кольца со звездочкой уже не было.

Вот он, пропавший кусок головоломки.

Мне на голову словно вылили ведро ледяной воды. По спине пробежал холодный ветерок, тронул волосы на затылке. Куда же делось кольцо Фаулера? Может, оно было у него в кармане – я ведь не обыскивал его. Но зачем он снял кольцо перед смертью? Или это не он… Но тогда кто?

Женщина глядела на меня болотными огоньками глаз.

– Вы мисс Крузмарк? – спросил я, чтобы прервать молчание.

– Да, – отвечала она без улыбки.

– А что у вас там за значок на двери?

– Это Скорпион, мой знак. – Она заперла дверь и посмотрела так, словно могла сквозь зрачки заглянуть мне в душу. – Какой у вас знак?

– Не знаю, я в этих делах не силен.

– Когда вы родились?

– Второго июня двадцатого года. – Я специально назвал день рождения Джонни, чтобы посмотреть, как она отреагирует.

На секунду мне показалось, что в ее пристальном, ничего не выражающем взгляде промелькнула искорка.

– Близнецы. Интересно… У меня был знакомый – родился в один день с вами.

– Вот как? И кто же?

– Неважно. Это было слишком давно. …Но что же это я? Держу вас в коридоре! Проходите, пожалуйста, садитесь.

Я прошел вслед за ней полутемным коридором и оказался в большой светлой гостиной с высоким потолком. Безликую обстановку из магазина Армии спасения[13] скрашивали покрывала с пестрым индийским рисунком и множество вышитых подушечек. На фоне дешевой мебели ярко выделялись прекрасные туркестанские ковры с четким геометрическим рисунком. Повсюду стояли горшки с папоротниками, комнатные пальмы подпирали потолок. Из подвесных кашпо тянула ветки всевозможная зелень. Маленькие тропики исходили влагой под стеклянными колпаками террариев.

– Красиво тут у вас, – заметил я.

Хозяйка взяла у меня пальто и, сложив, повесила на спинку дивана.

– Да, действительно хорошо. Я была очень счастлива здесь, – сказала она.

Откуда-то донесся резкий свист.

– Хотите чаю? Я как раз ставила чайник, когда вы пришли.

– Ну, если вам нетрудно…

– Совсем нетрудно! Чайник уже вскипел. Какой вам: дарджилинг, улун, жасминовый?

– Какой вам нравится, я не знаток…

Она слегка улыбнулась вылинявшей улыбкой и быстро прошла на кухню, где по-прежнему пронзительно свистел чайник. Я тем временем огляделся как следует.

Повсюду стояла, лежала и висела всякая экзотическая дребедень. Храмовые флейты, магические круги, индейские фетиши, воплощения Вишну, выходящие из зева рыб и черепах. На книжной полке поблескивал обсидиановый ацтекский нож в виде птицы. Среди разрозненных томов я нашел «Книгу перемен»[14], «Оаспе»[15] и несколько книжек из серии «Тибет йогов».

Когда хозяйка вернулась с серебряным подносом, на котором стоял чайный прибор, я смотрел в окно и думал об исчезнувшем кольце.

Она поставила поднос на низенький столик у дивана и подошла ко мне. На углу Пятьдесят седьмой улицы, на крыше меблированных комнат Осборна красовалось нелепое сооружение – особняк в федеральном стиле с белыми дорическими колоннами.

– Что, кто-то купил Парфенон и перетащил сюда? – саркастически поинтересовался я.

– Причуда Эрла Блэвквелла. У него там бывают дивные вечеринки. По крайней мере, наблюдать забавно.

Я прошел за ней к дивану.

На стене висел портрет стареющего пирата в смокинге.

– Лицо знакомое, – сказал я.

– Это мой отец. Итан Крузмарк.

Чай витой струйкой потек в прозрачный фарфор.

Решительно сжатые губы Крузмарка, казалось, вот-вот дрогнут в разбойничьей улыбке. В знакомых уже мне зеленых глазах светился жестокий и хитрый ум.

– Так это тот самый пароходчик Крузмарк? – спросил я. – Я, помню, видел его фотографию в «Форбс»…

– Ему портрет не понравился. Знаете, что он тогда сказал? Что он похож на зеркало, в котором заело отражение. Вам с лимоном или со сливками?

– Без ничего. Спасибо.

Она протянула мне чашку.

– Мы заказали его в прошлом году. По-моему, очень похоже.

– Видный мужчина.

Она кивнула.

– Ни за что не скажешь, что ему за шестьдесят, правда? Он всегда выглядел на десять лет моложе. У него ведь Солнце в Юпитере, это очень удачное положение.

Я оставил без ответа всю эту галиматью и заметил, что Крузмарк похож на лихого капитана из детского фильма про пиратов.

– Да, правда. В колледже все девчонки думали, что он у меня Кларк Гейбл.

Я глотнул чаю, отдававшего подгнившим персиком.

– Знаете, когда мой брат учился в Принстоне, у него была знакомая девушка – фамилия тоже Крузмарк. Она училась в Уэллсли и даже гадала ему на выпускном…

– А-а, это, Маргарет, моя сестра. Она Маргарет, а я – Миллисент. Мы близнецы, только она у нас черная колдунья, а я – белая.

Я почувствовал себя человеком, который проснулся и понял, что сказочные богатства растаяли вместе со сновидением.

– Она тоже здесь живет? – спросил я, хватаясь за соломинку. Но ответ напрашивался сам собой.

– Что вы! Мэгги лет десять как в Париж переехала, а то и больше. Я и не вспомню, когда ее в последний раз видела… А как зовут вашего брата?

– Джек. – Моя выдумка лопнула и повисла сдувшимся шариком.

– Что-то не припомню. Хотя у нее тогда было так много знакомых… Ну, займемся гороскопом. Мне нужно будет у вас кое-что спросить. – Она потянулась за кожаным блокнотом и карандашом.

– Спрашивайте. – Я взял из пачки сигарету и сунул в рот.

– Нет, не курите, пожалуйста. – Миллисент Крузмарк замахала рукой перед лицом, словно подсушивая лак. – У меня аллергия на дым.

– Хорошо, извините. – Я пристроил сигарету за ухом.

– Ну что ж, вы родились второго июня двадцатого года. Это уже о многом говорит.

– О чем же?

Миллисент уставилась на меня кошачьими глазами.

– Вы – прирожденный актер, легко играете любую роль. Вы меняете маски, как хамелеон меняет цвет. Вы мучительно ищете правду, но при этом лжете не задумываясь.

– Неплохо. Что еще?

– У вашего актерства есть и темная сторона. Поэтому, сталкиваясь с двойственностью своей натуры, вы теряетесь. Я бы сказала, вы много сомневаетесь. Вы сильно переживаете из-за собственных поступков. Вы слишком часто бываете жестоки, но не желаете себе в этом признаться. С одной стороны, вы методичны и упорны, а с другой – часто полагаетесь на интуицию. Что касается женщин, – она улыбнулась, – то вы предпочитаете молодых и темнокожих.

– В точку. Не зря я деньги потратил.

Я не льстил ей. Она действительно попала в точку. При таких способностях любой психоаналитик со своей кушеткой мог бы брать по двадцать пять долларов в час. Одна беда: я назвал ей чужой день рождения, а говорила она обо мне.

– Может, подскажите, где мне их искать, этих молодых и чернокожих?

– Очень скоро я смогу сказать вам гораздо больше.

Белая колдунья чертила что-то в своем блокноте.

– Не ручаюсь, что назову вам вашу суженую, но кое-что, конечно, узнать можно. Сейчас мы посмотрим, как стояли планеты в июне. Тогда можно будет сказать, как они влияют на вашу судьбу. Даже, наверное, не на вашу, а на судьбу того моего знакомого. У вас должны быть очень похожие гороскопы.

– Я весь внимание.

Глядя в свои записи, Миллисент нахмурилась.

– Сейчас для вас очень опасное время. Умер кто-то из ваших знакомых. Недавно, максимум неделю назад. Вы его не очень хорошо знали, но его смерть вас сильно беспокоит. Это как-то связано с медициной. Может быть, вы даже сами попадете в больницу. Очень сильное неблагоприятное влияние. Вам нужно быть осторожнее с незнакомыми людьми.

Я смотрел на странную женщину, одетую в черное. Страх щупальцами облепил мне сердце. Откуда она все это знает? Во рту у меня пересохло, губы склеились.

– Что это у вас за кулон?

– Это? – Ее рука птицей замерла у горла. – Это магическая фигура. На счастье.

Немного же счастья принесла Фаулеру его звездочка. Хотя в момент смерти он был без кольца… Или все-таки кто-то убил его и забрал талисман себе?

– Так. Но это не все. – Миллисент Крузмарк направила мне в сердце острие карандашика в филигранном золотом футляре. – Мне нужно знать день рождения вашей невесты и где она родилась. Нужно точное время и место, иначе я не просчитаю широту и долготу. И вы, кстати, тоже не сказали, где родились.

Я дал ей какие-то цифры и адреса и приступил к обычной процедуре прощания: глянул на часы, отставил чашку. Мы встали одновременно, как будто нас поднял какой-то механизм.

– Спасибо за чай.

Хозяйка проводила меня к двери и сказала, что гороскопы будут готовы на следующей неделе. Я обещал позвонить, и мы пожали друг другу руки с механическим безразличием заводных солдатиков.

Глава 12

Еще по дороге к лифту я вытащил из-за уха сигарету и, как только вышел из дома, закурил. Мартовский ветер овевал улицу. До встречи с Хайдом оставался еще целый час. Я брел вдоль Седьмой авеню и все пытался понять причину безотчетного страха, охватившего меня в лиственных дебрях гостиной Миллисент Крузмарк. Я понимал, что никакого чуда тут нет, просто фокусы, ловкость рук, профессиональные штучки. «Берегитесь незнакомцев!» Да это мне любая гадалка скажет за полцента. Дамочка провела меня как мальчишку. Я клюнул на загадочное выражение ее глаз и замогильный голос.

Пятьдесят вторая улица выглядела неважно. В двух кварталах к востоку, правда, жив был еще бар «Двадцать один» – напоминание об элегантной эпохе сухого закона, но стриптиз-клубы по большей части уже вытеснили клубы джазовые. Навсегда закрылась легендарная «Дверь». Опочил «Оникс». Теперь на всем Бродвее в одном только «Птичьем раю» поклоняются еще божественному бибопу. Из пяти десятков заведений, торговавших спиртным из-под полы на Пятьдесят второй, выжили только «Орешник» и заведение Джимми Райана.

Я брел на восток мимо китайских ресторанчиков и злых проституток с круглыми сумочками из поддельной кожи.

В «Орешнике» должно было играть трио Дона Ширли, но до начала было еще далеко, и в баре царили тишина и полумрак.

Я заказал виски и уселся так, чтобы видеть дверь. Когда один за другим опустели два стакана, в бар вошел человек с саксофонным футляром. Он был одет в коричневую замшевую ветровку поверх светло-бежевой вязаной водолазки. Его короткие темные волосы были обильно сдобрены сединой. Я помахал ему, и он подошел.

– Вы Вернон Хайд?

– Он самый. – Хайд кривовато улыбнулся.

– Швартуйтесь. Пить будете?

– А то. – Он бережно положил футляр на стол и пододвинул себе стул.

– Значит, ты журналист? О чем пишешь?

– Да в основном для журналов. Интервью, биографии – все такое.

Подошла официантка. Хайд спросил бутылку «Хайнекена», и пока его несли, мы с ним немного поговорили ни о чем. Потом официантка вернулась, налила пиво в высокий бокал, Хайд сделал большой глоток и перешел к делу.

– Значит, про оркестр Паука пишешь? Тогда молодец: улицу выбрал правильно. Вся моя жизнь – здесь, на Пятьдесят второй.

– Знаешь, не хочу тебя обманывать. Оркестр я, конечно, упомяну, но в основном мне нужно узнать про Джонни Фаворита.

– Про Фаворита? – Улыбка Хайда превратилась в злую гримасу. – Еще и писать про эту сволочь!

– Так вы не ладили?

– Да кому он нужен сейчас? Про него уж все давно забыли!

– Выходит, не все. Редактор в «Лук» хочет, чтобы была статья. А ты, я вижу, хорошо его помнишь. Что он был за человек?

– Подонок он был. Такую свинью Симпсону подложить, а?!

– Что же он такое сделал?

– Да то, что Паук его из грязи вытащил. Он же в пивной пел, в дыре какой-то!

– Знаю.

– Паук для него все делал. Он ведь не только зарплату, он еще и со сборов получал, не то, что остальные. Уж, кажется, не на что было жаловаться. А он взял и ушел! Ему по контракту еще четыре года оставалось. Ангажемент у нас был – дай-то бог! Все пришлось отменить из-за этого гада…

Я взял карандаш и блокнот и притворился, что записываю.

– А из оркестра никто с ним потом не общался?

– С покойничком?

– Как это?

– Да так. Бобик-то сдох. В войну еще.

– Да? А я слышал, он в клинике лежит…

– А может, и в клинике – черт его знает. Хотя я вроде помню, что помер.

– Мне говорили, что он был суеверный человек. Это правда?

Хайд криво усмехнулся.

– Правда. По гадалкам ходил, в шары смотрел. Мы один раз на гастролях, знаешь, что сделали? В Синси, кажется… Так вот, заплатили девке в гостинице, чтобы она ему сказала, что умеет по руке гадать. А она ему взяла и триппер нагадала. Он потом от девок до конца гастролей шарахался.

– А у него же еще, кажется, подружка была из высшего общества. Она ведь тоже гадала?

– Да, что-то такое было. Правда, я ее не видел: мы с ним тогда не особенно пересекались.

– А когда он у вас пел, в оркестре все были белые?

– Белей некуда. Хотя вроде один год был какой-то кубинец, на виброфоне играл.

Хайд допил пиво.

– Тогда везде так было – черные отдельно, белые отдельно. У Эллингтона тоже сплошь черные были.

Я продолжал царапать карандашом в блокноте.

– Но после работы-то вы, наверное, встречались, играли?

При воспоминании об импровизированных концертах в прокуренных зальчиках едкая улыбка Хайда потеплела.

– Да, помню, когда приезжал оркестр Бейси[16], и мы с ними сходились и всю ночь играли…

– А Джонни участвовал?

– Нет. Он черных вообще не любил, а уж чтобы после концерта с ними играть… Черным место в лакейской, а Джонни будет жить в апартаментах на Парк-авеню – он это так понимал.

– Интересно, я думал, он дружил с Ножкой Свитом…

– Дружил? Ну если только тот ему ботинки чистил. Я же говорю: он негров ненавидел. Говорил даже, что Джорди Олд лучше играет, чем Лестер Янг. Представляешь?!

Я сказал, что это ни в какие ворота не лезет.

– Они якобы несчастье приносят.

– Тенор-саксофонисты?

– Да какие саксофонисты! Негры! Шарахался от них, как от черных кошек, честное слово.

– А с кем-нибудь в ансамбле он дружил?

– Да он вообще ни с кем не дружил. Так и напиши. Он был сам по себе, все в себе держал. Нет, пошутить, посмеяться – пожалуйста. Улыбался всегда. Это он умел: посмотришь, прямо душа компании. Только ведь это было так, видимость, чтобы в душу никто не лез.

– А на личном фронте?

– А черт его знает. Я его только на сцене видел или ночью в автобусе, когда он уезжал. Его лучше всех Паук знал. Тебе бы с ним поговорить.

– Да у меня телефон есть, я просто не дозвонился еще. Ну что, может, еще пива?

– Давай.

Мы взяли по пиву и еще час травили побасенки о славном прошлом Пятьдесят второй улицы. О Джонни Фаворите больше не говорили.