Оглавление

Автор выражает благодарность Александру Брусину за терпеливые и ПОНЯТНЫЕ консультации.

ЧАСТЬ I

Человек

И не верить ни в чистое небо,

Ни в улыбку сиятельных лиц.

Александр Галич

Весной волки уже не собираются в стаи. Весна и лето — время семейной жизни. И все же каждый год в начале мая звери забывали об этом. Оставив свои охотничьи угодья, волки уходили, убегали, спешили в заброшенный поселок в степи, притулившийся рядом с выработанной шахтой.

Одиночки присоединялись к другим таким же. Пары и тройки сбивались в небольшие стаи. Те, в свою очередь, сливались в одну — огромную. Весенняя степь полна жизни, волки легко находили себе пищу и не слишком отвлекались на охоту.

Они торопились.

Они знали: когда заканчивается пора цветения, когда уходит весна, когда солнце окончательно просыпается от зимней спячки, в пустой дом на окраине пустого поселка приходит Хозяин. Сильный, властный, жестокий. Любимый.

Волки знали: Хозяин пойдет убивать людей. И знали: он поведет за собой свою стаю.

ГЛАВА 1

Ад? Не понимаю. Какой смысл в наказании, длящемся вечно? Это уже не наказание — это жизнь такая поганая.

Олег Зверь

Жертва была намечена. Выслежена. Обречена.

Олег вел машину, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Легко, ласково касался ладонями руля. Внимательные глаза не отрывались от серой «Волги» впереди. Голову и плечи священника, сидящего на заднем сиденье автомобиля, он четко видел даже сквозь тонированное стекло. Один выстрел — и все может закончиться. Плечи останутся, а голова…

Олег покривил губы. В лучшем случае голова превратится в головешку. Но если учесть неизбежные искажения луча, можно предположить, что череп священника просто взорвется.

Грязно. И никакого интереса. Слишком быстрая смерть. Слишком легкая.

Жертву наметил Магистр.

Олег, признаться, совсем не был уверен в необходимости для Ордена именно этого сравнительно молодого, не так давно окончившего духовную семинарию священника. Он мог позволять себе сомнения. Даже в отношении решений Магистра. Потому что был нужен Ордену. А еще потому, что нужен был лично Магистру. Однако поговорить с тем возможности не представилось. Технически — никаких проблем, но… не хотелось. В этой ситуации, получив это конкретное задание, Олег меньше всего склонен был советоваться с кем бы то ни было. Может быть, как раз потому, что спросить совета очень хотелось.

Обычно он не брался за дела, которые вызывали подозрения, но на сей раз решил действовать себе назло.

Личная заинтересованность.

Плохое подспорье в работе такого рода, но, если уж появилась она, никуда не денешься, надо считаться.

В конце концов, относительно приемлемое объяснение действий Ордена все-таки было. Жертвоприношение совершалось скорее в целях политических, если можно так выразиться, чем по идейным соображениям.

Политики во всем этом с воробьиный нос. Так, игрушки. Но не все же большими делами ворочать, надо иногда и поиграться. Орден пытался наложить лапу на пока еще независимую группировку демономанов. Олегу даже самоназвание их не нравилось. «Черный Ритуал», это ж додуматься надо! А вот Магистр на такие мелочи, как название, внимания не обращал. Магистру люди были нужны.

Секта, состоящая преимущественно из молодежи, управлялась тем не менее людьми разумными. Со своими, конечно, странностями, ну так а кто сейчас нормальный? Загорелись люди идеей собрать под крыло детишек с… э-э… необычными способностями. И взялись собирать. Все бы ничего — дело благое, по-своему даже интересное, если бы почтенный глава Ордена сам не съехал на таких детишках лет этак десять назад.

Олег улыбнулся.

Серая церковная «Волга» по-прежнему шла впереди. Скоро она свернет к храму.

На самом деле, десять лет с момента, когда Магистр поверил в чудеса, исполнятся в последний день июля. Через десять недель. Но май — тоже месяц по-своему знаменательный. Именно в мае Игорь Юрьевич узнал про Олега. Именно в мае он решил попытаться создать для Ордена идеального экзекутора.

Создал?

Да. Без сомнения.

Какого же черта долбаный священник попался на дороге именно сегодня, когда все уже сделано, капкан для него расставлен и хочется просто проехать по городу, в котором неизвестно еще когда придется побывать снова?

Случайная встреча с любой другой жертвой ничуть не обеспокоила бы. Но этот отец Алексий, теперь его зовут так, «любым» пока что не стал. Вот сдохнет, тогда — да, тогда все будет в порядке.

И все-таки почему он? Может, дело и вправду в «Черном Ритуале»?

Магистр хочет подгрести секту под себя, а смерть священника как нельзя лучше отвечает этой задаче. Подорвать авторитет верхушки… Подростки обожают «настоящие» дела. Гонять кошек по кладбищам, переворачивать кресты и пугать богомольных старушек — это все, конечно, весело. Им наверняка нравится. Ничего большего командование делать не позволяет, но мальчики-девочки и не рвутся. Потому что знать не знают, как оно бывает на самом деле.

Узнают. Скоро. Уже завтра. И это им понравится намного больше. А те, кто заправляет сектой, наоборот, проявят себя не с лучшей стороны. Люди нежные, чувствительные, с тонкой душевной организацией — они испугаются, когда увидят настоящий Ритуал. Даже если не захотят бояться — испугаются. Потеряют и лицо, и чувство собственного достоинства, и жизнь, если будет на то приказ Магистра.

Весело.

Отец же Алексий, один из тех немногих христиан, которые чтят не букву, а дух божьего закона, просто слишком хорошо зарекомендовал себя. Он приобрел известность как в кругах набожных горожан, так и среди местных сатанистов, и его смерть действительно произведет нужное впечатление. Хотя, по чести сказать, на детишек из «Ритуала» произвела бы впечатление любая смерть. Точнее, любое убийство. Нечасто убивали кого-то в нынешнее благополучное время. Но священник — это более надежно. И более ценно.

Ценно, разумеется, лишь в том случае, если обряд жертвоприношения будет вести Зверь.

Он проводил церковную «Волгу» по центральному проспекту города и облегченно вздохнул, когда машина жертвы свернула на неширокую улицу, круто уходящую вверх. К храму.

Все в порядке. Случайная встреча. Бывают ведь и просто сны.

Священник закончил дневные дела и вернулся в церковь. Сейчас он узнает, что его просил приехать богатый и набожный старикашка из пригородного поселка, и вновь отправится в путь.

Дедуля наладился помирать, значит, отец Алексий мешкать не станет. Ну а Олегу можно никуда не спешить. Есть время на то, чтобы заняться своей внешностью. Священник пробудет с клиентом до самого конца, конец же наступит лишь завтра с рассветом, и храмовый водила, ясное дело, не станет дожидаться утра в машине. Он пройдет в комнаты для прислуги, откуда его придется изымать на глазах у благодарной публики. Дело это не трудное, но все-таки требует подготовки.

«Нора» его в этом городе была точь-в-точь похожа на все прочие, в других городах и других государствах. Плохонькая квартирка в огромном многоподъездном доме. Дикая планировка: три лифта, лестницы отделены переходными балконами. В таких домах люди зачастую не знают не только соседей по подъезду, они не знакомы даже с обитателями квартир на собственном этаже. Очень удобно. Спасибо большое тому умнику, который первым додумался до подобного архитектурного изыска.

Олег запер за собой хлипкую дверь. Вздохнул, оглядевшись.

Низкие потолки, крохотная прихожая, утыкающаяся в кухню-пенал. Пора бы уже привыкнуть к унылой бесприютности таких вот временных обиталищ. Да никак не получается. Здесь же вообще неудачно вышло: в квартире за стеной обитает семейка асоциальных алкашей, своими ежевечерними пьяными воплями и ежедневными похмельными скандалами способная вывести из себя даже человека, напрочь лишенного нервов.

А Олег был весьма эмоционален.

Он слушал визгливый голос женщины за стеной, пока накладывал на волосы прозрачный косметический клей. Он слушал громкие матюги мужчины, ожидая, пока прихватится клеем «скальп» — чуть усовершенствованное подобие парика. Он слушал дуэт соседей, надевая неприметно-строгий костюм и повязывая галстук. Он знал, что перед отъездом из города убьет и мужчину, и женщину. Просто так. Чтобы впредь не повадно было. Знал, а посему не очень раздражался.

Строго говоря, сам себе виноват. Мог бы выбирать «нору» более придирчиво. Поторопился — получил что заслуживал. Беда с алкоголиками: у них эмоциональные рамки сдвинуты. Те, что живут за стеной, получают удовольствие от скандалов. Кричат, нецензурно ругаются, иногда начинают драться, и ведь нравится им! А о других подумать? Эгоисты чертовы! Ладно остальные соседи, которые только шум терпеть вынуждены, но что прикажете делать заезжему убийце, привыкшему питаться чужими неприятностями?

На этаже еще пять квартир, но дотянуться получается только до смежных. И конечно, извольте видеть: с одной стороны — счастливые алкаши, с другой того хуже — какие-то ненормальные молодожены… хоть бы раз поссорились, р-романтики. За три-то дня можно было время выбрать.

Этажом выше обитает семейка — вырезать такие нужно под корень. Полувзрослая дочь, мать, отец и собака. Этакая противная шавочка незрелого возраста и черно-коричневой масти. Обычно подобные семьи — самый благодатный источник силы: дети конфликтуют с родителями; собака гадит по углам и грызет мебель; старшее поколение ударяется в панику, стоит младшему опоздать с дискотеки хотя бы на полчаса, а младшее, в свою очередь, за этот жесткий лимит времени страстно на старшее обижается.

Благодать! Всего по чуть-чуть, но как насыщенно!

И что? Родители изволили уехать на дачу аж на неделю. Дочь счастлива. Ее приятели ликуют. Даже собака в полном восторге.

Про квартиру внизу вспоминать не хотелось вовсе.

Там жил саксофонист.

Олег негромко рассмеялся. Что-что, а расписать собственную незавидную участь в самых ярких красках он умел всегда. Еще бы научиться самому в это верить! Угу, и собственными эмоциями питаться. Вот жизнь была бы!

А вечер еще не скоро. Утро — тем более. Неожиданно легко все получилось с капканом. И теперь можно просто посидеть, вживаясь в чужую шкуру, можно посмотреть из окна на чужой город, нужно дотянуться душой до своего неба. Оно потрясающе красиво здесь, в горах. Понятно, что это из-за заводов, из-за того, что воздух грязный и солнышко ласково лыбится сверху, сквозь решето озоновых дырок. Но причины не важны. Результат важен. А небо грязным не бывает.

Работать придется на глазах у прислуги, хозяйской и гостевой, следовательно, выглядеть нужно так же, как они. Многие из этих ребят знакомы, но не все со всеми, а соберется их предостаточно. Увидеть увидят, однако внимания не обратят, просто не запомнят. Особенно если вести себя правильно.

Оценив свое отражение в зеркале, Олег досадливо поморщился и взял коробочку с гримом.

Сколько всего было сказано о правильной маскировке! Сколько придумано! А сколько придумок отвергнуто! Люди рано или поздно приходят к мысли о том, что чем проще, тем эффективнее. Но что делать, если рождаешься с такой внешностью, не запомнит которую разве что слепой?

Вот и приходится смягчать излишнюю резкость черт, менять разрез глаз, осветлять кожу. Работая без парика, нужно еще и цветные линзы в глаза вставлять. Потому что светлые волосы и агатово-черная радужка — не самое удачное сочетание для того, кто хочет стать невидимым.

Имя и черты лица достались ему от отца-украинца. Разрез и цвет глаз были материнские, самые что ни на есть татаро-монгольские. Прибавить ко всему этому волосы того оттенка, который приличные люди называют пепельным, но Олег, пренебрегая условностями, обозначал как «серый», и получается нечто несусветное. Олег Михайлович Зверь собственной персоной. Экзекутор Ордена. Работа договорная, оплата сдельная. Нелюдим, но обаятелен. В общем, сам себя не похвалишь…

Весь остаток дня он просто слушал соседей, ни о чем не думая и ничего не предпринимая. А когда стемнело, вышел из спячки, быстро собрался, вновь глянул в зеркало. Увидел там совершенно незнакомого, самоуверенного холуя из тех, что кормятся непосредственно с хозяйской руки, кивнул ему как равному и вышел в темный подъезд.

По горящим огнями улицам, мимо неона рекламы, под слепыми взглядами фонарей — за город. Лента шоссе стелилась под колеса.

Медленнее, парень, медленнее. Куда гонишь? Ты не умеешь, тебе не положено уметь водить машину по-настоящему. Двойное убийство выбило из образа? Ну так входи обратно. Сбрасывай скорость. Сначала сделай все, что нужно. А потом можно будет вернуться в город и забрать еще чью-нибудь жизнь. Скажем, тех самых молодоженов. Сначала убить парня, потом — девушку. Как тебе такая идея, экзекутор?

Дурацкая? Верно. В этой шкуре тебе убивать нельзя. Ладно, впредь наука — не забирать жизни, уже надев личину. Слишком сильная получается встряска.

Вот и нужная своротка. А за ней еще одна. В лес, в уютный соснячок, сухой и чистенький. Фары выключить — незачем внимание привлекать, достаточно того, что хвоя под колесами хрустит.

Олег посидел немного с открытой дверцей, слушая ночь вокруг.

Ночь исправно издавала все положенные звуки: птичьи голоса, шум ветерка в колючих кронах и редких машин на недалеком шоссе.

Четвертый час пополуночи. Самое время.

В дом он вошел. Просто вошел. Охранники на входе не обратили на него внимания. Видеокамера над дверями, конечно, не человек, ей голову не задуришь, но с нее спросят в последнюю очередь. И даже когда спросят, ну кому будет польза с зафиксированного старательной аппаратурой фальшивого изображения фальшивого человека?

Он привычно не обращал внимания на враждебность дома. Обмануть неживое трудно, почти невозможно, не только видеокамеры, но даже мебель, даже стены здесь знали прекрасно: этот пришел со злом. Однако зла вокруг хватало и без незваного гостя. Сюда спешила смерть. На ее фоне те маленькие пакости, которые собирался учинить человек, просто терялись, таяли, как тает свет фонарей в свете яркого солнца.

По коридору. Налево. Здесь.

В комнате было дымно. Накурено. Пятеро сидели за столом, играли в карты. На вошедшего даже не обернулись.

Олег коснулся плеча одного из игроков:

— Жень, на минутку…

И поймал его недовольный взгляд, поймал осторожно, мягонько, чтобы не трепыхнулся человек, не заподозрил неладное.

— Скажи, что тебе пора, и выходи из дома следом за мной, — безмятежно улыбаясь, приказал он.

Уходя из комнаты, услышал сокрушенное:

— Все, мужики. Время вышло.

Дальше пошло как по маслу.

Без давящего ощущения враждебности работалось легко. Водила оказался человеком восприимчивым. Послушно сел в машину. Послушно повторил все, что должен был сделать. Завел мотор и уехал. Найдется он только к середине дня, едва-едва протрезвевшим. Как увозил хозяина обратно в город, вспомнит. А куда девал по дороге — уже нет. Провалы в памяти.

И то сказать, пить надо меньше. Тем более за рулем.

Потом был восход и несколько мгновений чистого счастья, когда отключились системы жизнеобеспечения и умер наконец-то богатый старик.

Он хотел умереть. Зверь еще вчера утром убедил его в этом. Так что посмертный дар был слабеньким, едва заметным. Без искрящихся силой потоков боли, почти без страха, даже с гадковатым привкусом радости, и все-таки это был посмертный дар. И Олег принял его с благодарностью. Он умел быть благодарным и умел ценить то хорошее, что делали для него зачастую совершенно незнакомые люди.

Священник вышел из дома четвертью часа позже.

ГЛАВА 2

Гостеприимство крайне безрассудно, если его оказывать дурным людям.

Пифагор

…Первое, что почувствовал отец Алексий, — это мягкое кожаное сиденье автомобиля. Автомобиль ехал. Отец Алексий лежал. Руки его были аккуратно сведены за спину и скованы наручниками. Слегка тошнило. Никаких других неприятных ощущений не было.

Что произошло?

Не шевелясь и не открывая глаз, священник принялся вспоминать.

Он оставался с умирающим до самого конца. Потом утешил, как требовали того сан и обычная человечность, горько плачущую хозяйку, пожилую, если не сказать старую, женщину, помнившую еще времена повального атеизма.

Подумалось тогда, что мужчины часто умирают раньше, чем женщины. Хотя надо бы наоборот, ведь мужчина сильнее…

Жени, водителя, в комнате для прислуги не оказалось. Парни, что сидели там, сказали, мол, уже полчаса, как вышел. Евгений всегда отличался предусмотрительностью, и отец Алексий подумал, что он просто решил проверить, все ли в порядке с машиной.

Предупредительный охранник распахнул перед ним двери. Тропинка, что вела через сад к гаражу, была ярко освещена…

А потом — сиденье автомобиля. Связанные руки.

Ерунда какая-то! В голове не укладывается.

Отец Алексий приоткрыл один глаз.

Несмотря на серьезность положения, ему было почему-то весело. Может быть, от абсурдности ситуации.

Глаз он открыл левый. Но поскольку лежал на левом боку, то ничего кроме обшивки сиденья не увидел. Тогда он открыл правый глаз тоже. Несколько секунд посозерцал спинку переднего сиденья и слегка повернул голову.

— Быстро, — голос был мягкий, дружелюбный, — у вас, отец Алексий, очень сильный организм.

— Кто вы?

— Зверь.

Священник хмыкнул:

— Не рановато ли для пришествия?

Подниматься со скованными руками было неудобно, но разговаривать с человеком, выворачивая шею, нисколько не лучше, так что он сел, устроившись так, чтоб кисти не упирались в спинку сиденья, и теперь мог видеть собеседника. Судя по всему, вез его один из шоферов, что дожидались в коттедже своих господ. Но чей шофер? И зачем все это затеяно?

Восходящее солнце светило прямо в лобовое стекло. Алым заливало салон, спинки кресел, лицо и руки водителя.

Зверь, значит? Претенциозно. Весьма.

— Куда мы едем?

— На вашем месте я бы спросил: куда вы меня везете? — Зверь был отвратительно вежлив.

— Хорошо. Куда?

— Вперед.

«Вот как? Ладно», — священник решил включиться в игру. Все равно выбирать особо не приходилось.

— А зачем?

— Вы жертва.

— Чья?

— Моя.

Вот сейчас стало не по себе.

Шутка. Дурацкая шутка.

Попрощаться с человеком, чье покаяние только что принимал отец Алексий, съехалось множество людей, обладающих деньгами и властью. Были среди них и такие, кто относился к сану священнослужителя без всякого уважения. Больше того, кому-нибудь повеселиться за счет попа могло показаться удачной идеей.

Но чьим же шофером может быть этот, назвавшийся Зверем? Чьим-чьим? Да кто ж их разберет?! Все эти парни на одно лицо. Все одинаково высокомерны, с равно однообразным стилем одежды и идентичными короткими стрижками.

— А где Женя?

— Кто это?

— Мой шофер.

— Откуда мне знать, — Зверь слегка пожал плечами, — а где он должен быть?

Понятно. Евгению задурили голову, отправили куда-нибудь ненадолго, может, минут на пять. Проще всего — заперли в туалете. Сволочи. Сговорились, надо полагать, пока отец Алексий был с умирающим.

Ладно. Шутка шутке рознь. И эти шутники еще не знают, с кем связались на свои головы.

Говорить было особо не о чем. Водитель молчал. Отец Алексий тоже помалкивал, смотрел в окно. Трасса летела через лес, петляла между невысокими, поросшими сосняком холмами. Священник пытался опознать места: изъездил и исходил в свое время немало. Но в рассветной дымке, в свете сонного еще солнышка каждый холм казался точной копией предыдущего, где уж там различать какие-то запоминающиеся детали.

А потом окна машины затемнились. Чистым осталось лишь лобовое стекло. Отец Алексий глянул вперед — все та же битумная лента, поднял глаза на зеркало, перехватил там черный, равнодушный взгляд Зверя…

Это было похоже на плохую видеозапись. Когда посреди кадра изображение вдруг пропадает. Рябящие полосы бегут по экрану. А потом вновь начинается фильм. Но какой-то кусок его потерялся. И нужно время, чтобы вникнуть в сюжет.

Новый кадр. Просторная комната, обшитые деревом стены, окна узкие, как бойницы.

Мебель дорогая, деревянная, сделана под старину, старательно, с любовью, но совершенно безграмотно. Откуда бы взяться в старинном тереме мягким глубоким креслам, обитому настоящей кожей широкому дивану, роскошному ковру на полу?

А руки были свободны.

И первое, что сделал отец Алексий, это потер руками лицо. Потом огляделся снова.

Та же комната. Та же мебель. Та же спокойная роскошь. Странно, что нет иконостаса в углу. Обилие икон считается в подобных хоромах чем-то вроде знака качества.

Ладно, прежде чем появятся те, кто устроил его похищение, стоит оглядеться. Может статься, получится с самого начала огорчить шутников какой-нибудь встречной шуткой.

Священник прошелся по комнате, оглядывая солнечно-желтые стенные панели. Он двигался мягко, неслышно, похожий на большого, сытого, добродушного с виду кота. Такому зверю ничего не стоит сбить с ног взрослого человека, разодрать когтями лицо, вырвать горло. Но ленив котище. Очень ленив. И даже когда ему случайно наступают на хвост, он лишь недовольно шипит, ленясь хотя бы уйти с дороги. Только вот не стоит и пытаться обидеть этакую тварь по-настоящему.

Впрочем, пока отец Алексий и вправду был вполне ленивым котом.

Довольно быстро он отыскал небрежно замаскированные видеокамеры, разбил их без зазрения совести и принялся за поиски тех, что спрятаны по-настоящему.

Этому тоже учили. Многому учили. И когда-то думалось, что впрок наука не пойдет. Воистину людям свойственно ошибаться.

Отец Алексий обнаружил еще три миниатюрных глаза. Эти были спрятаны куда более искусно. И если бы не их размещение, позволяющее наблюдать за любой точкой в комнате, отец Алексий, пожалуй, не отыскал бы камеры в хитросплетениях резьбы на стенах. К счастью, тот, кто оборудовал его тюрьму, действовал по правилам. Тем же самым, по которым невольный гость занимался сейчас поиском.

Он прикинул, куда еще стоило бы воткнуть маленьких шпионов. Решил, что сам ограничился бы теми точками, где камеры уже есть, и отчасти успокоился.

Может статься, других сюрпризов в комнате не будет.

В шкафчиках, встроенных в стены, не обнаружилось ничего полезного. Так же как и в баре. Если там и стояли когда-нибудь стеклянные или глиняные бутылки, они были изъяты.

В ванной комнате оказалось нисколько не веселее. Но там хотя бы видеокамер не было. Это и удивило, и порадовало. Увы, иных поводов для радости не нашлось.

Пластиковые бутылочки с шампунями, лосьонами, депиляторами. Отец Алексий пригладил короткую черную бородку. Да-а, ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия. Случайность? Вряд ли. При известной фантазии оглушить или даже убить человека можно самыми неожиданными предметами. С фантазией у него было все в порядке. Значит ли это, что в похожем ключе рассуждал и тот, кто готовил для него эти покои?

Почему нет?

Немало найдется людей, которые с той или иной долей серьезности занимались всем, что связано с теорией и практикой человекоубийства. Почему бы здесь не оказаться одному такому?

«Двоим таким», — поправил себя священник.

И услышал, что дверь в комнате открылась.

— Отец Алексий, — донесся все тот же приятный, располагающий к себе голос, — будьте любезны, выйдите из ванной на середину комнаты. Сядьте в кресло и держите руки на виду.

— А если нет? — насмешливо поинтересовался пленник.

— Я пристрелю вас. И поеду искать другую жертву. Выходите.

Шутка становилась совсем уж не смешной.

Отец Алексий вышел в комнату. Зверь стоял в дверном проеме, прислонившись спиной к косяку. Смотрел внимательно и с некоторым любопытством. Он успел переодеться и сейчас, не затянутый в безликий костюм водителя-охранника-пристебая, казался более человечным. Более настоящим, что ли. Сухой, поджарый, тонкокостный — совсем не страшный и уж никак не похожий на убийцу.

Проходя мимо Зверя к глубокому креслу, отец Алексий вполне серьезно задумался о том, чтобы напасть прямо сейчас. И с некоторым сожалением отказался от идеи. Кто знает, на что реально способен этот взявший претенциозную кличку? Слишком уверенно он держится. И уверенность эта, увы, не наиграна. Интересно, она идет от осознания силы или Зверь просто не понимает, что заигрался?

— Где ваш хозяин? — спросил отец Алексий, усаживаясь в низкое кресло. Удобное и очень уж мягкое. Сразу не встанешь, тем более не встанешь резко, не рванешься в убийственный бросок.

— Далеко. — Улыбка у Зверя оказалась на удивление хорошая. Открытая такая улыбка. — Не думаю, что вы когда-нибудь сможете с ним познакомиться. — Он по-прежнему стоял в дверях, пройти в комнату не спешил. — Собственно, я всего лишь хочу ознакомить вас с распорядком на ближайшие дни. Сожалею, но так уж вышло, что вам придется здесь задержаться. Итак, завтрак в восемь утра. Полагаю, для вас это не слишком рано? Обед в два часа пополудни. В четыре — полдник. И в семь вечера ужин. Чтоб не возникло между нами недопонимания, будьте любезны к указанному времени ожидать меня в этом самом кресле. Да, сразу хочу извиниться за меню. Выбор продуктов невелик, в основном консервы, но уж придется вам довольствоваться тем, что есть. Это все.

— Нет, — отец Алексий покачал головой. — Это не все.

— Вопросы, — понимающе кивнул Зверь. — Ну спрашивайте.

— Вы сказали, что мне придется задержаться здесь на несколько дней. А что будет потом?

И снова Зверь улыбнулся. И снова священник с трудом подавил желание улыбнуться ему в ответ.

— Потом я вас убью, — услышал он.

Не понял сначала, осознать не сумел. А когда осознал, не нашлось слов. Только давящими показались вдруг мягкие объятия глубокого кресла. Так он и остался сидеть, глядя на закрывшуюся дверь. Почему-то снова заболела голова.

Оставшуюся часть утра отец Алексий посвятил поиску выхода. Он все еще не мог поверить в то, что похититель его говорил серьезно. Точнее, в серьезность поверил сразу. Не верилось в то, что Зверь действительно убьет. В то, что жизнь и вправду может закончиться вот так вот глупо, всего через несколько дней.

Он прикидывал про себя так и этак, сколько у него шансов в прямой стычке. Зверь сказал, что в случае неповиновения будет стрелять. Значит, он вооружен. Это, конечно, странно, учитывая, что закон запрещает хранение и ношение оружия всем, кроме полицейских, но на фоне всего случившегося странности как-то блекли. Итак, прямая атака? Из кресла? Будет нелегко, однако попробовать стоит.

Зверь даже с виду легче. Наверняка на скорость и гибкость он привык полагаться больше, чем на силу.

«И, кстати, ростом тоже не удался», — с непонятным удовлетворением отметил отец Алексий, разглядывая деревянные кружева стен. Он запомнил витки резьбы, на которые улыбчивый похититель опирался плечами, и примерился к ним сам. Результат порадовал.

А ведь из кресла казалось, что Зверь куда выше.

Воистину не верь глазам своим, когда смотришь снизу.

И не лезь в драку, пока не поймешь, с кем имеешь дело. Отец Алексий мысленно щелкнул себя по носу за излишнюю самоуверенность. Да, Зверь невысок, да, он легче и, без сомнения, слабее физически, но нельзя сказать наверняка, насколько он быстр и что может предпринять. Посмотреть бы, как двигается этот красавец! Просто посмотреть. А уж потом можно будет делать выводы.

…Солнце поднималось все выше. Тонкие золотые струны протянулись через комнату от окон к двери. В горячем свете радостно плясали сверкающие пылинки.

Отец Алексий снова, в который уже раз, прошелся по комнате. Без особой цели. Он наметил себе приблизительный план действий и сейчас обдумывал детали, а размышлять на ходу было проще, чем сидя. На воплощение задуманного требовались время, терпение и капелька безрассудства. Если честно, то не безрассудства, а полного слабоумия, но коли уж приходится выбирать между смертью и смертью, лучше погибнуть, пытаясь спастись, а не сидеть без дела. Итак, безрассудства хватает, терпением священник должен обладать практически безграничным — должность такая, что же до времени, надо полагать, его хватит.

В восемь утра пленник сидел в кресле, положив руки на округлые подлокотники. Он снял рясу и подрясник, оставшись в удобных свободных брюках и не стесняющем движений джемпере, и теперь уже меньше походил на добродушного кота. А на священника не походил вовсе.

Пока отец Алексий был в рясе, бородка и длинные, собранные в небольшой хвост волосы безошибочно и четко указывали на его сан, на особое положение в мире. Да и внешность соответствовала: доброе, круглое лицо; внимательные глаза, тоже добрые, понимающие такие; добродушная полнота — грех чревоугодия из тех, с которыми трудно бороться. Люди встречают по одежке, что правда, то правда. И почему-то недолюбливают прихожане стройных попов. Может, из-за детских штампов? Бабник Арамис, безжалостный хитрец Ришелье, маньяк Савонарола…

Каким чудом полнота превратилась в текучие мускулы? Как на круглом лице оформились рубленые углы скул? И почему из добрых черных глаз глянула Великая Степь? Или в рясе было все дело? В одной лишь рясе?

Священник исчез. Сидя в глубоком кресле, ожидал прихода Зверя спокойный, как каменное изваяние, мертвоглазый степной воин.

Такими вот равнодушными, безжалостными, нечеловечески хладнокровными являлись они мирным жителям мирных городов почти тысячу лет назад. Жгли, насиловали, убивали. Появлялись из ниоткуда и исчезали в никуда, в безграничное степное ничто. Таким предстал перед убийцей православный священник Вознесенской церкви, всего за год работы прослывший человеком если не святым, то уж, во всяком случае, отмеченным благодатью.

Деревянная пластина на дверях, украшенная резным цветком, повернулась, открыв зарешеченное окошко. Потом кракнул замок. И дверь отворилась.

— Почему же христианин? — поинтересовался Зверь, вкатывая в комнату легкую тележку на колесиках. — Роль племенного шамана подошла бы вам больше. Я надеюсь, вы не настаиваете на утреннем кофе? Чай намного полезнее.

— Не настаиваю. — Отец Алексий поднял брови, когда снял салфетку с пластиковой тарелочки. К чаю были горячие маленькие булочки. Джем. Черная икра. И масло в пластиковой же масленке.

— Я полагал, нас в доме только двое.

— Двое, — кивнул Зверь. — Но я же не совсем безрукий.

Это настолько не походило на него, эти горячие, мягкие булочки и недавнее обещание убить настолько не сочетались, что степняцкая невозмутимость покинула отца Алексия.

— Однако. — Он покачал головой. — Присоединитесь?

— Благодарю, — Зверь был уже в дверях, — но я позавтракал. Столик оставьте у дверей. Я зайду за ним через полчаса. Вам лучше быть к тому времени в этом же кресле. Приятного аппетита.

И вновь закрытая дверь.

Отец Алексий, поморщившись, оглядел пластиковый ножик. Срок жизни таких — те самые полчаса, что Зверь отвел ему на завтрак. Потом нож истает. Рассыплется в пальцах мягкой трухой. Обидно. Но странно было бы ожидать, что ему принесут стальной тесак, равно удобный как для рубки, так и для колющих ударов. Тем более что к намазыванию масла и разрезанию мягкой сдобы оные тесаки совершенно не пригодны.

Зверь. Претенциозное прозвище. Не от большого ума берут такие. А речь у него правильная. И лексикон, кажется, не так уж беден. Впрочем, ум и богатство словарного запаса — вещи зачастую никак между собой не связанные.

Зверь. Совершенно неприметное лицо. Волосы темные. Высокий… Нет, он только кажется таким. Двигается хорошо, правильно двигается, со спокойной грацией сытого хищника.

Ведь только что был здесь, а вспомнить удается лишь детали, которые никак не складываются в единый облик. Или образ. Серое скользящее пятно, облако тумана, меняющее очертания. Глаза… Там, в машине, мгновенное столкновение взглядов. Отражение в зеркале заднего вида. И потом провал. Что же это было такое? Газ? Наркотик? Отсюда и головная боль как пост-эффект, и память сбоит.

Что ж, есть три дня на то, чтобы обо всем подумать и во всем разобраться. А если не во всем, так хотя бы в самом главном, в жизненно важном: в том, как выбраться из этой роскошной тюрьмы.

Размышления ничуть не помешали отцу Алексию отдать должное завтраку. Неизвестно еще, каким этот Зверь был бойцом, но поваром он оказался отменным.

А из окон-бойниц видно было лишь синее небо да верхушки косматых сосен.

* * *

Олег сидел в зале, возле пустого камина, смотрел сквозь распахнутую дверь на залитую солнцем полянку и меланхолично размышлял.

Он знал, что священник наверху, в тюремных покоях, занят сейчас тем же самым. Обстановка несколько другая. Мысли другие. Но дело-то не в этом, дело в процессе. Оба мыслят. И оба о странностях, что случились с ними за несколько прошедших часов.

Священник! Православный! Бату-хан в реалиях современности. Покончить бы со всем этим поскорее! Но Магистр желает отложить церемонию. Сейчас, во всяком случае, ясно уже, что предположения относительно «Черного Ритуала» подтвердились. Можно не беспокоиться хотя бы о том, почему вдруг глава Ордена потребовал смерти именно этого конкретного святого отца. Алексия Чавдарова. Ведь знал же, не мог не знать и забыть не мог, кто он, этот самый отец Алексий, и что он для Олега. Да и для Магистра, если уж на то пошло.

А с ритуаловцами, значит, возникли сложности. Это тоже понятно. И такое случалось. Ребятки боятся идти на чужую церемонию, они пока что считают себя серьезными конкурентами Ордену и воображают всякое разное. Тех ужасов, которые их здесь на самом деле ждут, лишенные фантазии мозги юных демономанов все равно не придумают.

Три дня в одной клетке с Сашкой Чавдаровым. А твои-то мозги, экзекутор, фантазии отнюдь не лишенные, могли измыслить подобное?

И надо же было так неосторожно представиться. Подставиться. Конечно, отец Алексий никогда не узнает его. Десять лет прошло. Тогда они оба были еще детьми. Один думал, что однажды научится быть человеком. Второй… мечтал стать космическим десантником. Жизнь вывернула все на свой лад. Впрочем, космодесантником Сашка стал.

Не узнает. Имя — ничто. Тем более что очень уж похоже это имя на претенциозную кличку, на дурацкое прозвище. А тот Зверь, что дружен был когда-то с Сашкой Чавдаровым, тот чудесный мальчик с пепельными волосами и большими раскосыми глазищами — он умер давно. Ах, какая это была грустная и страшная история…

Три дня в одной клетке.

Не стоило браться за это дело. С самого начала ясно было, что оно плохо пахнет. Где же твои принципы, экзекутор? Или хотя бы где твое отсутствие принципов, замешанное на инстинкте самосохранения? Ты наркоманом стал. В этот раз волки не успели поохотиться вволю, и ты голоден, палач. Тебе хочется крови. Боли чужой. Страха. И силы — своей — прибывающей с каждым мгновением долгого, бесконечно долгого умирания жертвы на алтаре.

И сейчас ты ругаешь себя только потому, что забрал этой ночью три чужих жизни, получил три посмертных дара. Плохоньких. Слабеньких. Дрянных. Но получил. Семейка алкашей и богатый старик. Не бог весть что, однако достаточно, чтобы утолить жажду, позволить себе рассуждать разумно.

Ладно, теперь уже поздно что-то менять. Можно, конечно, прямо сейчас пойти и пристрелить святого отца. А потом бежать отсюда, из уютного домишки в лесу. Залечь на дно. Спрятаться так, чтобы даже Магистру понадобилось время на розыски, а уж кому другому в жизни не отыскать. Можно связать священника по рукам и ногам, оставить на три дня беспомощным и неподвижным…

Чтобы ко времени церемонии он потерял большую часть воли и сил? Чтобы весь интерес пропал? Вся радость от убийства?

Эх, Олег Михайлович! В твоем-то возрасте можно уже избавиться от мальчишеского бахвальства. Двадцать четыре года. Почти тридцать. А ты все еще ловишься на слабо. Тебе нужно, важно, необходимо сломать этого священника, сломать Сашку Чавдарова, хренова космодесантника, сломать… себя самого переломить, наконец. Поставить во всей этой истории красивую, убедительную точку. Раз и навсегда.

Дурак ты, Зверь. И имя у тебя дурацкое.

* * *

Этажом выше отец Алексий внимательно читал надписи на пластиковых флакончиках в ванной. Искал такой, где выше всего содержание спирта. Он уже убедился, что флакончики все новые, нетронутые, пульверизаторы в них работали прекрасно. Остановив свой выбор на призрачно-зеленом одеколоне с невнятным названием «Каменный Цветок», священник спрятал его между подушкой и подлокотником своего кресла.

Для начала неплохо.

— Новый шаг в карьере служителя культа. — Он убедился, что одеколон можно будет вытащить быстро и незаметно, и вернулся в ванную, чтобы снять излив со смесителя. Небольшой и изящный, излив вполне мог сойти за биток. И сошел, когда, повозившись с незнакомой системой, пленник наконец снял его с резьбы. Прикинув, насколько удобно лежит в кулаке тяжелая пластиковая трубка, отец Алексий довольно хмыкнул, взъерошил бородку и вернулся в комнату. Импровизированный биток уместился в том же кресле, но с другой стороны.

Сделать все нужно будет быстро. И сразу. Второй возможности учинить что-нибудь неожиданное Зверь ему просто не даст. Привяжет к креслу и оставит так на все оставшееся время. А заглядывать в гости будет лишь для того, чтобы убедиться, крепко ли держат веревки или что он там использует в качестве привязи.

Когда повернулась на несущих и сдвинулась в сторону панель, загораживающая смотровое окошко, отец Алексий спокойно сидел на своем месте. Руки, как и велено, на подлокотниках. Ноги вытянуты. Очень удобно сидеть так в глубоком и мягком, обнимающем, как живое, кресле.

И первый удар — по легкой тележке с блюдами — отец Алексий нанес ногами.

Дальше пошло само.

Зверь качнулся в сторону. Быстрый парень. Тележка, вместо того, чтобы ударить если не в пах, то хотя бы где-то близко, заставить нагнуться, прокатилась к дверям. А вот струя одеколона попала в глаза. Зверь зашипел от боли. Он должен был схватиться за лицо. Поднять руки. Естественный человеческий жест. Вместо этого он ударил. Вслепую. И в первый раз не попал. Твердый кулак просвистел скользом, едва-едва коснувшись скулы отца Алексия. А священник уже бил. Снизу, в область между носом и верхней губой. Он ни на секунду не задумался, что так людей убивают. И он-то не промахнулся. Только вот Зверь словно не почувствовал удара.

Мир взорвался. Полыхнуло алым и потемнело в глазах. Потом было тихое жужжание за пределами видимости, холодная влажная ткань на лице и ноющая челюсть.

Отец Алексий коснулся языком зубов. Нет. Не шатались. А казалось, что сейчас выпадут все.

Он лежал на диване, и Зверь, сидящий рядом, улыбался:

— И все-таки почему христианин?

Ударить бы сейчас, но тело отказывалось повиноваться.

Губы… губы Зверя и вообще вся область, куда пришелся удар, должны были превратиться в кровавую кашу. Да что там, вообще все вышло наоборот. Ведь это Зверю положено было лежать. А ему, отцу Алексию, если оставлять все как есть, полагалось бы сидеть рядом с ним, обрабатывая раны. Но на лице убийцы не осталось ни следа. Словно и не случилось только что короткой бешеной стычки.

Священник одними глазами проследил, как Зверь смочил чем-то марлевый тампон. И снова ласковая прохлада на скулящей от боли челюстной кости.

— Ах да! — Убийца досадливо поморщился, заглянул в глаза пленнику, глубоко заглянул, словно в душу пытался проникнуть. — Вы можете говорить.

— Разве что с трудом, — осторожно произнес отец Алексий, мимоходом удивляясь странному чувству, словно говорить ему и вправду позволили только сейчас. И стоит ли говорить? Разговаривать с этим… Впрочем, найти в себе ненависть или хотя бы презрение не получалось. И надо бы порадоваться, ведь действительно не подобает христианину, тем более священнику, ненавидеть или презирать своих врагов, но вместо радости было смутное недовольство собой. — Чтобы понять, нужно верить. — Он вспомнил наконец о вопросе Зверя. — В того единственного Бога, который создал нас и весь мир. В Бога, который всех нас любит и хочет, чтобы мы были достойны этой любви.

— Угу. — Зверь кивнул и сменил тампон. — Убедительно. Бога не выбирают.

Боль понемногу отступала. Стихло и жужжание. Открылась и тихо затворилась дверь.

— Пылесос, — объяснил Зверь. — Ковер чистил. М-да, а меню придется пересмотреть: жевать вы теперь вряд ли сможете. Значит, так, святой отец, я полагаю, вам совсем не интересно будет провести оставшееся время, лежа пластом. Да и кормить вас с ложечки кажется мне не самой удачной идеей. Так что после моего ухода вы снова сможете двигаться. Но поверьте, лучше бы вам не повторять своих рискованных фокусов. Я знаю, что вы хороший боец, и знаю, что я лучше, понимаете?

— Понимаю, — произнес отец Алексий. Что-то брезжило на самом краю сознания. Какая-то мысль… ухватить ее не получалось. Двигаться. «…снова сможете двигаться»… И руки. Чуткие, гибкие, очень красивые руки… — Мы уже начали разговаривать, так, может, стоит продолжить? Заглядывайте в гости. Эдак по-соседски. У меня ведь здесь даже книг нет.

— Хотите что-нибудь почитать? — предупредительно поинтересовался Зверь.

— Я предпочел бы с кем-нибудь побеседовать. Поскольку выбирать особо не приходится, единственным собеседником можете стать вы.

— Если это вас развлечет… В любом случае сейчас я принесу вам поесть, потом рекомендую отдохнуть. Синяка быть не должно, но к вечеру снова может разболеться.

— Уж поверьте, что наличие или отсутствие синяка волнует меня меньше всего.

— Ну да. Под бородой не видно.

Когда Зверь вышел, отец Алексий вздохнул и попытался сесть.

У него получилось.

День уступил место вечеру. Как и предсказывал Зверь, челюсть снова начала болеть. Так что вместе с ужином обаятельный убийца принес отцу Алексию какое-то зелье в бутылочке и несколько марлевых тампонов.

— Подержите с полчасика. Это снимет боль. Иначе не заснете.

Его заботливость изумляла. Так же как и спокойное дружелюбие.

— Я правильно понял, что вы собираетесь меня убить? — спросил священник, осторожно прихлебывая горячий крепкий чай. Зверь сидел напротив, разглядывал небо сквозь узкое окошко.

— Правильно.

— В таком случае к чему это? — Отец Алексий показал на бутылочку. — Так ли важно мое самочувствие, если жить мне осталось два дня?

— Конечно, важно. — Зверь перевел взгляд на собеседника. — Мне хотелось бы видеть вас бодрым и полным сил. Слабая жертва очень быстро сдается. Покоряется. Прекращает борьбу. Это плохо. Смерть должна приходить медленно, неспешно, страшно. Вы будете драться до конца, отдавая себя по капле, и в каждой этой капле будет вдесятеро больше силы, чем в разом отнятой жизни какого-нибудь перепуганного ничтожества.

— Значит ли это, — спокойно произнес священник, — что вы собираетесь убивать меня медленно?

— Значит, — кивнул Зверь, — есть определенный набор правил, и я по возможности их придерживаюсь. Ваша смерть затянется на несколько часов. Полагаю, вы пройдете, умирая, все стадии от ненависти до отчаянья, от сопротивления до рабской покорности. В конце концов вы разуверитесь даже в своем Боге.

— Неужели?

— Мне нравится ваша ирония, — черные глаза потеплели, — и ваша вежливость. Но, помнится, даже Христос незадолго до смерти упрекал Бога в том, что тот оставил его.

Отец Алексий покачал головой:

— Нынче не модно богохульствовать.

— Убивать священников тоже не в моде. Но ведь кто-то должен.

— Зачем?

— Зачем священников или зачем именно вас?

— Ну, на меня, полагаю, выбор пал совершенно случайно.

— Случайно ничего не делается. — Зверь разглядывал его так же внимательно, как утром. — Я же сказал, что вы жертва. Жертва моя, но убить вас я собираюсь по приказу того, кому служу.

— Сатана! — Отец Алексий откинулся в кресле. Чуть слышно рассмеялся. — Подумать только, а я спрашивал, кто ваш хозяин! Как вы сказали тогда? Он далеко и я вряд ли с ним встречусь? Ну конечно. Теперь понятно, почему священники. И прозвище ваше… Послушайте, но это же детство. Сколько вам лет, Зверь?

— Конечно, детство, — спокойно улыбнулся Зверь. — Дьяволу все равно, кого убивают, как убивают и убивают ли вообще. Но многие верят, что ему нужны смерти, особенно смерти тех, кто служит тому, другому. А я, уж поверьте, получаю свой маленький кусочек радости от хорошо выполненного убийства.

— Обыкновенный садизм, — понимающе кивнул отец Алексий. — Взращенный на почве какого-нибудь застарелого комплекса.

— Надо полагать. Я иногда пытаюсь понять, откуда что взялось. Но, знаете, это довольно слабая зарядка для ума. Слабее даже, чем устный счет.

— Не боитесь?

— Чего?

— Вы признаёте существование Сатаны, следовательно, признаёте и существование ада. Что ждет вас после смерти?

— Да уж не то, что вас, — Зверь задумчиво опустил взгляд, — и, конечно, если бы все жертвы были такими шустрыми, как вы, святой отец, я бы не зажился. Однако мне везет. Просто безобразно везет, и вы сегодня столкнулись с этим на практике. Поэтому проживу я еще долго. И достаточно счастливо.

— А потом придется платить.

— Так ведь потом. Какое чудное средневековье получается, не находите? Христианский священник пугает ужасами загробной жизни погрязшего в грехах сатаниста.

— Большинство грехов — это соблазны, — отец Алексий поставил пустую чашку, — и вполне понятно, что люди не находят в себе ни сил, ни желания противостоять им. Однако убийство — это не то, что может привлекать, и не то, без чего трудно обойтись.

— Слаб человек, — вздохнул Зверь. — А смерть, своя или чужая, это самый большой соблазн, какой только есть в мире. — Он поднялся на ноги. — Время позднее. Спать пора. Что же до грехов и соблазнов, вспомните лучше, что и вы сами когда-то готовы были убивать. Да еще как убивать. Ничуть не хуже, чем я. И сдается мне, не умерла в вас эта готовность, а просто затаилась до времени. Спокойной ночи.

Темно в комнате. Тусклые лунные лучи белесыми потоками льются сквозь узкие окна. Закрыта дверь.

Отец Алексий задумчиво посмотрел на скрытый в резьбе выключатель. Спать пора. И вправду поздно уже.

Вразуми, Господи!

Вертится мысль на самом краю сознания. Осознание. Знание. Вот оно, тут, рядом, поймать бы только. Но, как тень, что ловится на пределе видимости и исчезает, стоит присмотреться, как тень мысли…

Нет ничего. Но ведь было. Поблазнилось?

Привиделось?

Вразуми! Господи!

ГЛАВА 3

Когда наступит подходящий момент, нужно действовать…

Сунь-цзы

А утро ясное и свежее. Жить интересно и весело. Даже в одной клетке с хищным и опасным животным. С человеком. Он тоже мог бы назваться Зверем. Или его могли так назвать. Что снилось ночью? А что хорошего могло присниться, если этот там, наверху, взывал к своему Богу с отчаянной страстностью первохристиан? Убить такого — дело чести, если бы была честь у экзекутора. Дело принципа, если бы были у него принципы. Убить такого интересно. И полезно. Во всех отношениях.

Немаленькая доля отнятой у трех позавчерашних покойников силы ушла на то, чтобы устоять на ногах после того удара. И еще больше на то, чтобы за несколько секунд залечить разбитые губы. Молодец священник. Это додуматься надо — одеколоном в глаза брызнуть. Впредь тебе, палач, наука. Не расслабляйся. Самому-то и в голову не пришло, что безобидные, мягкие и легкие бутылочки могут быть опасны. Все-то ты расцениваешь с точки зрения грубой силы.

Олег закончил разминку. Вымылся. Позавтракал. Настроение, несмотря на дрянные сны, было прекрасным. Прожить сегодня. А завтра вечером — всё. Хорошая жертва будет хорошо умирать. И щенки из «Черного Ритуала» пачками станут валиться в обморок от страха. А те, кто не упадёт, кто сумеет почувствовать и принять из его рук чудесный дар чужой смерти, из них люди вырастут. И новое убийство через месяц. Большое и красивое, как то, что предстоит завтра. А там до дня всех святых можно будет оставаться в небе, сил от двух церемоний хватит надолго. Если, конечно, не поступит еще какой-нибудь внеочередной заказ от Магистра…

Магистр. Нет, плохо пахнет это дело. Разумом не понять, чутье звериное, Звериное, покою не дает.

Но ведь как раз в этом и смысл.

Испугаешься сейчас, так и останешься на всю жизнь человеком. Будут, конечно, бояться. И нуждаться в тебе отчаянно тоже будут. Но при всем при том будут и знать, что ты, экзекутор, так же слаб, как все другие. Что сердце у тебя есть и душа какая-никакая.

Пройти Посвящение, что ли? Продаться с потрохами. Интересно, сам-то Магистр верит во все эти глупости с продажей души? Верит не верит, а уговорить пытается. Зачем, интересно? Хочет, чтобы убийца его прикормленный ручным стал? Нет уж. Много чести. Понять Магистр не может, что палачу без него, так же как и ему без палача, не прожить.

Смерти нужны. Кровь нужна. Четырежды в году — это как минимум, а сколько еще убийств промежуточных, быстрых, почти незаметных. И еще нередкие во время церемоний смерти тех, кто приходил в Орден, чтобы разнюхать, разведать, рассмотреть и рассказать не там, где следует, и не тем, кому стоит знать слишком много. Не так-то легко будет утолять голод, когда не окажется к услугам экзекутора всего прекрасно отлаженного механизма Ордена. Без сети «нор», без смены машин, без надежного прикрытия долго ли проживет такой наркоман?

Долго. Положа руку на сердце — достаточно долго. Потому что есть уже своё. Не столь эффективное, не столь широко раскинутое, но есть. Однако лениво ведь. Лени-иво.

* * *

Утро ясное и свежее. Голова почти не болит. И челюсть как новая. А ведь Зверю ничего не стоило переломать ему все кости. Интересно, кто это придумал, что большой парень всегда уделает маленького парня? Шутник какой-то, не иначе.

Сатанист. Глупо-то как. И как страшно. Отец Алексий знал, что в большинстве случаев сатанизм — забава для детей. Многие проходят через это, но почти все рано или поздно излечиваются. Есть вещи куда более серьезные, интересы куда более жизненные. Разумеется, встречаются люди больные, с насквозь прогнившей душой, находящие извращенное удовольствие в служении злу.

В изуверских убийствах.

И конечно, были, есть и будут люди, которые строят свое благополучие на чужой искренней вере.

«Люди, отбивающие хлеб у церкви». Отец Алексий закончил отжиматься и отправился по комнате на руках, машинально считая шаги.

Если быть честным с самим собой, то действительно церковь занималась примерно тем же самым. Так повелось от века. Православие жило за счет подаяния и милостыни. Но церковь и отдавала сторицей. И не только в трудные для Отечества годы. Сколько пожертвований получили школы, больницы, дома престарелых и детские приюты…

…приюты…

«Оправдываешься?» — ехидно поинтересовался священник сам у себя.

И мысль ускользнула. Так же как ускользала всю ночь.

Убийство. Убийство… Господи, он ведь действительно готов был убить. Тело действовало само, без проблеска мысли. Делал как учили. И сейчас холодными мурашками по телу запоздалый страх: а если бы убил?! Как быть тогда?

О том, что его самого смерть ждала буквально на следующий день, отец Алексий не забывал ни на миг. Спасти себя было необходимо, но не ценой чужой жизни, пусть и жизни убийцы. Смерть — таинство страшное и великое, и не людям решать, когда и к кому она явится.

В положенное время пришел Зверь. Привез завтрак. Поинтересовался самочувствием. Спокойный и вежливый, как вчера.

Отец Алексий уже убедился, что в ванной не осталось ничего хоть сколько-нибудь опасного. Излив был поставлен на место и прикручен так, что снять его без инструментов нечего было и мечтать.

— Задним умом медведь умен, — пробормотал отец Алексий вместо «доброе утро».

— Да толку в нем, — вздохнув, продолжил Зверь, — вы наверняка придумаете что-нибудь еще. Целый день впереди. Попробуйте порвать простыни на веревку. Если переставить вон то кресло сюда, к дверям, веревку можно будет зацепить за его ножки и протянуть у самого пола.

— Чтобы натянуть, когда вы войдете?

— Ну да.

— Ничего не выйдет. Я думал об этом, но от моего кресла до того места, где вы споткнетесь, слишком далеко. А вчерашняя моя попытка нападения убедительно доказывает бесполезность прямой атаки даже с расстояния куда более близкого. Кстати, удар ведь прошел. Как же получилось, что на вас ни царапины?

Зверь покачал головой:

— Все разговоры после ужина. Вам принести что-нибудь почитать?

— Не хочу показаться банальным, но, может быть, здесь найдется Библия? Или вы таких книг не держите из принципа?

— Отец Алексий, — укоризненно протянул Зверь, — за кого вы меня принимаете? Не могу сказать, что Священное Писание — моя настольная книга, но уж для вас-то найдется экземпляр. Правда, без обложки. Очень она твердая и тяжелая. Это ничего?

— Без обложки — это не страшно, — в тон убийце ответил священник, — главное, чтобы без порнографических картинок между страницами.

— Хм, — Зверь, уже стоящий в дверях, задумался, — удивительно, почему Библия с порнографией пришла в голову вам, а не мне? Ладно, принесу. Без обложки и без картинок.

…Ветхий завет выучен уже, казалось бы, наизусть. Сколько же можно читать его и перечитывать, пытаясь открыть для себя что-то новое? До бесконечности, наверное. Особенно сейчас, когда горячим нетерпением налито тело. Когда хочется бить и убивать… как это страшно все-таки. Непривычно, но кажется таким естественным.

Очень важно понять, как случилось, что удар, который должен был если не убить, то хотя бы надолго оглушить, не нанес ни малейшего вреда.

И не менее важно найти оправдание этой своей готовности лишить жизни другого человека.

Око за око.

Были времена, когда священники сражались как солдаты. Погибали и убивали. Значит ли это, что сейчас, здесь, спасая свою жизнь, он, отец Алексий, может убить, чтобы выжить?

В общем, да. Допустимо убийство ради спасения близких или себя самого. Но невозможно служить после пролития крови. Литургия — важнейшее из Таинств — становится недоступна.

И, по правде сказать, убивать конкретного человека, этого самого Зверя, спокойного, обаятельного, дружелюбного, не хотелось совсем. Это нежелание исчезнет, как только вновь дойдет до боя. В бою есть противник, и ты должен победить — или победят тебя. Должен убить, или тебя убьют.

Что же смущает?

За что так упорно цепляется разум, что за мысль не дает покоя?

Неприметная внешность.

Не столь уж и неприметная, если приглядываться внимательно. Очертания рта: короткая, словно срезанная верхняя губа и четко очерченная нижняя. Подбородок выпирает вперед, вызывающий, но не тяжелый, тонкая переносица… Где он видел это?

Позабыв о книге, отец Алексий сорвался с места и влетел в ванную комнату.

Зеркала. Пластиковые, намертво впаянные в стены. Их не разбить, а значит, нельзя использовать как оружие. Но ему сейчас нужно было не оружие.

Выворачивая шею, скашивая глаза, он пытался разглядеть себя в профиль. Потом сообразил, открыл зеркальную дверцу шкафчика и встал так, чтобы видеть свое отраженное лицо в большом зеркале на стене.

Борода мешала, конечно. Борода и усы. Но не настолько они мешали, чтобы не разобрать те же самые очертания губ, почти такой же подбородок и нос. Типичные. Вызывающе монголоидные.

— И руки, — усевшись на теплый пол ванной, пробормотал отец Алексий.

Тонкая кость, характерная для семитов, некоторых африканских народов и монголоидов. В Звере не было ярко выраженных семитских черт, в его лице вообще не было запоминающихся особенностей. Если не смотреть внимательно. А отец Алексий присматривался, еще как присматривался, когда пытался понять, как же удалось его тюремщику уцелеть после смертельного удара.

— Зверь, — почти простонал он и бессмысленно уставился в мягко светящийся потолок ванной комнаты. — Зверь.

Как же быть теперь? Как вести себя? Как говорить с ним? И что же он сам, воскресший из мертвых, разве не знает, кого держит в уютной тюрьме, так близко от себя? Так близко. Ближе, чем позволяет здравый смысл и инстинкт самосохранения.

Око за око.

«Ты же ничего не знаешь, — напоминал себе отец Алексий, — ты ни в чем не можешь быть уверен».

Но, не слушая доводов разума, сердце ли или душа, наитие какое-то, свыше или из непроглядной бездны, говорили: знаешь. Все знаешь. И во всем уверен. И легко, прочно, как детальки детского конструктора, сцеплялись друг с другом домыслы и факты. Выстраивалась картинка. Горло давилось криком, руки в кулаки — до боли, до смертной белизны на костяшках.

Как это легко: сложить два и два. Как это невыносимо трудно.

Можно ли считать первым слагаемым монголоидные черты лица и тонкую кость?

Можно ли считать вторым — готовящееся убийство? И прозвище? Зверь. Не прозвище, а имя. Точнее, фамилия, странная для слуха, но тем не менее настоящая.

— Мам, а знаешь, как его зовут? Зверь!

— Правда? Олежка, кто же тебя так назвал?

— Никто, Гюльнара Ануаровна. — Голос вежливый, чудесная улыбка. — Это фамилия. У меня папа украинец. — И после паузы. Кратенькой. Почти незаметной. — Был.

Эта пауза. Сколько смысла в ней. Бедный ребенок потерял обоих родителей…

Мразь, ах какая же мразь!

И сияющие глаза Маринки. Сестренка…

Она в таком восторге была от нового своего друга. Пусть не скажешь про него, что он из хорошей семьи, так даже привлекательнее. Романтика. Другие люди, другие отношения и компания, странная, но интересная. Мама с папой не возражали. Их можно понять. Пусть лучше дочка бегает в какой-то там детский клуб, где есть кому присмотреть за ребятами, где они заняты делом, читают книжки, обсуждают их, чем свяжется с действительно дурной компанией.

А уж Олег, он просто очаровал всю семью. Даже бабушку, убежденную противницу всех и всяческих гостей в доме Чавдаровых.

Маринка.

— Отец Алексий…

Священник вздрогнул от этого приятного спокойного голоса. Поднялся на ноги. И остался стоять. Нельзя поддаться чувствам сейчас. Вообще нельзя поддаваться чувствам. Зверь пристрелит его сразу, как только поймет, насколько опасен стал пленник. Как только поймет, что теперь в его клетке тоже сидит Зверь.

— Отец Алексий, будьте любезны выйти из ванной и сесть в свое кресло.

Как может он говорить так спокойно? Как может быть дружелюбным и вежливым? Как…

«Так же, как и ты, — холодно сказал себе отец Алексий. — Точно так же».

«Он играет».

Злость отбивала в груди рваные стаккато. И нужно было смирить ее, успокоить, упокоить. Удавить.

«Он просто играет».

Давным-давно, еще в детстве, отец Алексий, тогда его звали Александром, Сашкой, сам был таким. И они с Олегом… со Зверем понимали друг друга. Дети любят риск. Не зная еще ни настоящей боли, ни настоящего страха, дети играют. Родители могут волноваться, переживать, запрещать что-то. Дети не могут. Не умеют и не хотят. Не для них это.

И Зверь играет.

Он представился своим настоящим именем. Он ничего не скрывает, а если спросить — ответит. Ответит честно. Он предоставил своему пленнику определенную свободу действий. Он знает, что его жертва опасна. И ему это нравится.

Пацан!

Скорее кошка, привыкшая играть с мышами, но схватившая крысу. И знает уже, что крыса, пожалуй, способна ее сожрать, а остановиться не может.

Или нет?

Отец Алексий проследил, как открылась дверь и Зверь выкатил тележку с посудой.

Нет.

Ему просто наплевать. Ему все равно, кого он поймал. Кого хочет убить. Для него не имеют значения события десятилетней давности. Ведь это не его сестру нашли убитой, изуверски убитой. Господи, за что?! Как долго она умирала? Минуты? Часы? Это не его мать сошла с ума, не в силах справиться с горем. Не его отец, раздавленный всеми бедами сразу, начал спиваться, на глазах теряя человеческий облик…

«Ты себя жалеешь, никак? — Отец Алексий упруго поднялся с кресла и начал ходить по мягкому ковру, кружить по комнате бесцельно и бессмысленно. — Вот уж зря. Жалеть надо других. Тех, кому плохо сейчас. Ты свои беды в прошлом оставил. Богу себя вручил. Ты счастлив должен быть».

Быть счастливым. И помнить. Всегда помнить.

Сияющие глаза Маринки.

«Ей выкололи глаза еще живой… живой еще… понимаешь ты?!»

Пьяные крики отца.

«Печень вырезали… а она жила. Глаза выкололи. Жила. Сердце вырвали, а она еще жива была… Да кто же он, дружок твой?! Не человек он. Не-ет. Он тварь, которой на земле не место!»

И такая черная, злая ярость кипела в душе. Ведь и Олег погиб. Три дня прошло после смерти Маринки, ее еще и не нашли, когда сгорел его интернат. Сгорел. Никто не выжил. Сигнализация сработать не успела. Потом, когда узнали, кто убийца, Сашка Чавдаров чуть сам не спятил от сознания, что не он, не его руками… Он бы за сестру, за все… Порвал бы на куски, изуродовал, глаза вырвал…

«Сколько эмоций. — Отец Алексий продолжал расхаживать по комнате. Неторопливо. Спокойно. — Сколько было эмоций».

А ведь именно благодаря Зверю он пришел к Богу. Понял, что в мире есть зло, и решил, что должно быть добро. Такое же совершенное, абсолютное, беспредельное, как зло, сотворенное с его семьей. Конечно, все случилось позже. Много позже. И понято было многое. И оценено. И переоценено. И смерть Олега стала спасением для Сашки. Спасением от себя и от зла, что жило в его собственной душе. Убийца отомщен, но мстил не человек. И это правильно. Так и должно быть. Бог лучше знает, когда и чей приходит черёд.

Присутствие Зверя в доме он ощущал почти физически. Не просто знал, что убийца его сестры где-то поблизости, нет. Чувствовал. Позвоночным столбом осязал.

Не человек стережет его теперь и не зверь даже. Нечто безликое и бессмысленное, живой организм, созданный для творения зла. Кем созданный? Не важно. Если даже и Богом, это всё равно не имеет значения. Такое не должно существовать. Такое должно быть уничтожено.

Ни в Ветхом, ни в Новом Завете не найдет отец Алексий слов, которые поддержали бы его сейчас, слов, которые укрепили бы. Но Сашка Чавдаров в этих словах и не нуждался. Он только не мог понять, как же получилось, что его удар, удар, которым убивают, не причинил Зверю ни малейшего вреда.

… — Эта комната изначально замысливалась как тюрьма?

— Думаю, да, — матово-черные глаза задумчиво оглядывают стены, — безобразный интерьер. Вкус у дизайнера, без сомнения, был, а вот образования очень не хватало, — Зверь чуть виновато пожал плечами, — я давно собираюсь что-нибудь с этим сделать, но, откровенно говоря, руки не доходят. Да и зачем? Покои отведены для мертвых, для тех, кто живет последние часы, не думаю, что их волнует соответствие стиля реальной истории.

— Остальная часть дома оформлена иначе?

— Да.

— Зачем тюрьма вам, понятно. А как её использовал предыдущий хозяин?

— Вы очень любопытная жертва, — Зверь приподнял бровь, — с вами даже интересно. Я не знаю насчет предыдущего хозяина, но это старый дом. Он строился еще в те времена, когда некоторым людям было позволено многое. Правда, содержали здесь, скорее всего, женщин.

— Что, люди, которым было позволено многое, не могли позволить себе женщин без насилия?

Зверь задумчиво покусал губу.

— Нет. Дело, пожалуй, в том, что с насилием интереснее. Победить всегда приятнее, чем договориться.

— Победить, а потом убить?

— Я не знаю, как тогда было принято. Такие вопросы лучше задавать историкам.

— Что же знаете вы? Помимо теории и практики убийств?

— Да в общем-то мне ничего больше не нужно.

— Жаль, — отец Алексий вздохнул, — вы не самый интересный собеседник.

— Это верно, — убийца хмыкнул, — я обычно не развлекаю жертв разговорами. Я их убиваю.

— Ну до этого времени нужно еще дожить.

— Не переживайте, — Зверь улыбнулся, — доживем.

— Может, опишете пока процесс? Чтобы я хоть знал, чего ожидать.

— Отец Алексий, — в черных глазах легкая укоризна, — вы же прекрасно знаете весь процесс. Я бы сказал, знаете в подробностях.

— То есть все будет так, как в книгах? Алтарь, пентаграммы, благовония, каменный нож…

— Каменного не обещаю. Вообще, ритуальные ножи, на мой взгляд, глупость. Набор хирургических инструментов вас устроит?

— И что будет сначала? Печень или глаза? — Он спрашивал, а внутри все холодело от сжимавшейся туже и туже пружины ненависти и спокойствия. Маринке вырезали печень. Глаза лишь потом… — …Она видела все, что делали с ней…

— Да, — кивнул Зверь, — видела. Если вас это утешит, могу сказать, что с ней победить и убить не получилось. Только убить.

— Почему же?

Зверь задумчиво пожал плечами:

— Трудно сказать. Мне недоставало опыта. Первое убийство чем-то сродни первой ночи с женщиной. Далеко не все получается так, как хотелось бы.

— Значит, она была первой?

— Что же, по-вашему, я к четырнадцати годам уже успел стать завзятым убийцей?

— По-моему, ты таким родился.

— Ну что вы, — Зверь покачал головой, — люди не рождаются ни убийцами, ни священниками. Ими становятся.

— Зачем же ты это сделал? Раз она была первой, ты не мог знать, что чужая смерть доставит тебе удовольствие. Почему ты выбрал именно ее?

— А имя ее не должно в моем присутствии произноситься даже мысленно? — улыбнувшись, спросил Зверь. — Дабы не осквернить? Зачем — объяснять долго и скучно. К тому же вам может показаться, что я оправдываюсь. Почему ее? Потому же, почему «зачем». Убийство было не целью. Всего лишь средством к достижению цели.

— Какой?

— Это не важно.

— А за меня ты решил взяться лишь через десять лет? Зачем было тянуть так долго?

— Я решил? — Зверь, кажется, был слегка удивлен таким предположением. — Что вы, отец Алексий, я ничего не решал.

— Тогда кто же?

— Обстоятельства. Видимо, вам обоим на роду написано умереть от моей руки.

— Вот даже как, — отец Алексий хмыкнул. И понял вдруг, словно озарение снизошло на него, понял, что знает, как спастись. Это было рискованно. Страшно было. Но это могло сработать. — …Знаешь, сейчас я думаю, что грех самоубийства предпочтительней мученической смерти.

— С точки зрения нормального человека — разумеется. Но вы-то священник. Для вас куда лучше стать мучеником. — И вновь Зверь улыбался, разглядывая своего оппонента. Спокойно так улыбался. И так же спокойно, хоть и без улыбки, смотрел на него Сашка Чавдаров.

«Святой отец»… Он-то думал, что Зверь не знает о том, что православие не позволяет причислять к святым тех, кто еще не ушел к Богу, а это была простая констатация факта. Зверь обещал своей жертве канонизацию, и Зверь уже не числил его среди живых.

— Вы прославитесь, — тот кивнул, словно услышал невысказанные мысли, — ваше начальство любит скандальные истории, потому что их любят прихожане, а уж то, что сделаю с вами я, потянет на совершенно изумительный скандал. Хорошая реклама, между прочим.

— Зачем ты выделываешься? — поинтересовался отец Алексий. — Ждешь, что я прямо сейчас на тебя наброшусь? Или проверяешь прочность христианского долготерпения?

— Скорее второе. Вряд ли вы наброситесь. Я видел множество потерявших спокойствие священников, но я не видел ни одного озверевшего Сашку Чавдарова. Вы даже в драках всегда оставались хла