Оглавление

Анна-Нина КОВАЛЕНКО

ПРИЗЕМЛЕНИЯ

ВСТУПЛЕНИЕ

(«Умный пёсик»)

— …Всю ночь шёл дождь… О, о, о, о…

Бабушка отошла от окна.

— Но…* (*да- челд.) — подтвердила её кума-соседка, сидящая на лавке и как раз у окна. — Такой был дождишша — ево бы весной…

— …Вот маленько подсохнет, тогда и пойдёшь.

Это бабушка — ко мне, на мою просьбу отпустить погулять.

— Но… — Подтведила кума-соседка. — А тебе сколько лет? Три? Дык, а ты знашь како стихотворенье?

Я взбираюсь на табуретку. На макушке у меня бантик, обхвативший пучок коротеньких волос, — похожe на перья лука, растущие из луковицы-головы. (Это я знаю по фотографиям тех лет.) Начинаю декламировать, громко, с выражением:

— Ну- ка, песик, чёрный носик, станем, брат, учиться!

Сядь прямее, будь умнее! На бок не валиться!

— Что ты, Петя? Hет охоты: я ещё щеночек.

Нагуляться, наваляться мне позволь, дружочек!

(На этом мои познания в поэзии кончаются. Что извинительно для возраста «три». )

— Ишь чо… «дружочек», — передразнивает появившаяся на пороге из горницы бабушкина младшая дочка, румяная девчонка-подросток, мне тётя. Она меня ревнует к бабушке и не любит. Её нелюбовь меня мало заботит, мне просто нравятся эти строки; нравится представлять себя пёсиком — таким толстеньким, черноносеньким, лопоухим… Я ещё не знаю, что у этих строк есть продолжение — предостережение мудрого Пети:

— Ай, мордашка, ты дурашка, много понимаешь:

Чем позднее, тем дурнее, после сам узнаешь.

Желанная пора счастливого неведения!

I
НЕОПОЗНАННЫЕ ЛЕТАЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ

Тьма, притомившись, прилегла.

Я захлебнулась, я устала.

В подземном царстве тихо стало.

Явилась, сбросив покрывало,

Заря — свободна и светла.

(И. Баданова)

Нью-Йорк, 15 июля 1989 г.

Самолёт на Рим улетал по расписанию в 8:10 вечера. Я приехала на аэровокзал в начале девятого. Франческо нигде не было. Чёрная-пречёрная работница ворот номер двадцать девять тупо твердила:

«Туда (то-есть дальше) нельзя не-пассажирам…»

Помаячив в прихожей кампании TWA, я собралась уходить, как вдруг увидала его входящим. Оказывается, время отлёта поменяли на 10:00, он это узнал, позвонил мне предупредить, но я уже вышла из дома…

На прощанье в буфете пили горькое пиво. Вокруг звучала итальянская речь — будто всё здание TWA тронулось в сторону Рима.

Неумело закурив, а потом так и забыв сигарету в пепельнице, он говорит мне:

— Скажи только — и я останусь.

В ответ, представив, как трудно, как хлопотно было бы ему вернуть уже сданный багаж; какие эпитеты могут прислать мне из Италии его родители; а также не смея признаться в своём крайне бедственном материальном положении; подумав, рисую карточную реку, две тощие фигурки на берегу: он и я. Обозначив течение стрелкой, приказываю одной из фигурок:

— Франческо, плыви по течению.

В руках у меня подаренная им на память дорогая авторучка «Феррари». Когда он идёт к трапу своего самолёта, я прижимаю к груди авторучку и говорю вслед срывающимся голосом одно слово:

— Франческо…

* * *

Нью-Йорк, 21 июля 1989 г. Франческо улетел пятнадцатого. Ждала его телефонного звонка целых пять дней.

Двадцатого, то есть вчера, написала письмо на адрес Туринской галереи его матери. Пока шла с письмом к почтовому ящику, опускать передумала. Вернулась домой, в подробностях вспомнила написанное — ничего страшного. Вышла снова из дома, опустила. Что сделано, то сделано. Заснула спокойно, зная, что он где-то есть и всё понимает. И он не скажет ничего вроде: «Ты что, видно, пьяная писала?», — как отреагировал однажды на шутливое новогоднее поздравление один неумывающийся американец Тим. Франческо никогда не позволит такого — вот что важно в нём.

…Разбудил звонок телефона: Италия вызывала «коллект»* (*звонок за счёт ресипиента, т.е. получателя). Хрипловатый далёкой голос говорил простые и редкие слова:

«Скучаю по тебе».

«Хочу тебя видеть рядом всю мою жизнь».

***

Нью-Йорк, 11 августа 1989 г. В день своего рождения пришла в парк- принесла себя в подарок цветам. Бело-сиреневой шеренгой цветут вдоль забора лилии.

Сбегала за камерой, сфотографировала. Снимок отошлю ему; на обратной стороне напишу:

«Здесь проходил Франческо».

***

Нью-Йорк, август 1989. Далёкий звук пролетающего где-то самолёта отдаётся в душе болью расставания… На нём была темнокрасная рубашка с короткими рукавами; и я могла быть счастливой — сказать бы тогда: «Останься». Ведь кто-то, когда-то, должен же быть счастливым!

* * *

(Когда-то, давно… С… С… Но о том лучше не вспоминать. Забыть. Забыла. Почти забыла.)

***

Нью-Йорк, 2 сентября 1989 г. Сегодня Большой Праздник — утром, в 10:30, позвонил Франческо.

По Гамлету.

В детстве, заслышав отдалённый гул в небе самолета, я вместе с другими ребятишками задирала вверх сопливый нос и в хоре кричала вслед пролетающему чёрному силуэтику:

— Эроплан, эроплан,

Посади меня в карман,

А в кармане пусто,

Вырастет капуста,

А в капусте червячок,

Вот с такой вот кулачок!

При последних словах выкидывался вверх кулачок, усеянный цыпками. «Эроплан» же, терпеливо снося словесные нападки, следовал мимо…

Прошло много лет; редко вспоминаю я эту дразнилку. Когда же, повинуясь рефлексу слабослышащих, поднимаю глаза — и даже не поднимая глаз — на отдалённое ворчание самолёта в небе, то узнаю высоко в зените угрюмые тёмные очи, обращённые к роковой Планете.

Я вижу всё… В весеннем лесу, по хоженой тропинке гуляет пахнущая одеколоном человеческая особь — скальп убитого животного висит на шее украшением. Тонкая рука бездумно тянется к ветке, растущей неосмотрительно низко, и — срывает её.

— Мама! — вскрикивает та, надломленная, и роняет на землю потемневшие листья.

…И даже ваши святые традиции — не более чем живописные краски на кусках расчленённого дерева.

«Я вижу всё.

Безумные, бедные люди»

ПЕРВОЕ ПИСЬМО ОТ ФРАНЧЕСКО

Я помню тот вечер, когда даже звёзды

постылыми были.

Взгляд был вверх, дрожа, кровоточа

холодом цвета,

Полушарий, Галактик увидел я много

разинувших пасти смеха

Над про-пастью людей.

Полярной Звезды трепетание было

пронзительно-бело.

Малые звёзды Большой Белизны подражали примеру.

Предвещала недоброе утро

Лихорадка падений подобий

Белой Полярной Звезды…

Как вдруг я видел её

одинокой звездой между прочих,

Облачённою в голубоватый,

нежнобарвинковый светоцвет.

В молчанье её, в немом выраженье

отчаянья

Я угадывал то, что мне было дороже всего.

Да! Любил. Я любил этой женщины-звёздочки облик.

Как скупы её жесты и телодвиженья;

В них есть скрытая сила крестных знамений,

Что хранят и спасают —

на случай паденья — людей.

(12 августа 1989, Италия, Рим, вечер)

***

5 января 1990 г. Милан, отель «Сантомасо».

Утро вечера нисколько не мудренее. Это нужно, чтобы человек был мудрым. Тогда он утром, отдохнувши, становится ещё мудрей и принимает самые правильные решения. А немудрые — и к их числу отношусь я — все надежды возлагают на утро как на лучшего суфлёра.

В то время как утро — это всего лишь часть суток, приходящая откуда-то с Востока и уходящая куда-то на Запад.

6 января 1990 г. Милан, отель «Сантомасо».

Делать из страниц дневника стельки, чтобы спастись от холода;

Кашлять басом;

Пересчитывать монетки, боясь истратиться на чашечку кофе;

Потихоньку сморкаться в варежку (на улице) и быть в предчувствии великого счастья

— суть вещи совместные.

***

7 января 1990 г. Милан, отель «Сантомасо».

Была в Соборе — чёрный парень из Сенегала показал дорогу за тысячу лир. Этот торговец блестящими безделушками оказался единственным на Piazza Della Republika, говорящим по-английски.

На нотах, приготовленных для оркестра, написала:

«Святая Мария, сохрани жизнь и свободу всем невинно осуждённым на смерть».

Это моё партизанское, заветное пожелание. Nunc et in hora mortis nostrae* (*Ныне и в час смерти нашей — лат.)

Amen.

Аминь.

Но, кажется, освободился коммунальный телефон.

Утро 8 января 1990 г.

Улицы Милана, особенно те, что близко от железнодорожного вокзала, кишат сексуальными маньяками.

Чтобы жизнь ваша была в опасности, не нужно ни декольте, ни белокурости, достаточно просто быть женщиной и идти по улице.

***

ПОДРУГЕ, УМЕРШЕЙ В ИЗГНАНИИ

Дорогая моя Инна Моисеевна,

Инна.

Я пишу письмо в Милане, но отправить его тебе в Лондон смогу лишь из Нью-Йорка.

Да так будет и короче к получателю, учитывая трудовой энтузиазм итальянской почтовой службы.

Через полтора часа подойдёт автобус, который заберёт меня, в числе других пассажиров, в аэропорт. Там буду сидеть всю ночь и продолжать писать т-тебе.

Всё дело в том, что я ужасно, бесконечно и безнадёжно провинциальная женщина, поэтому благоговею перед интеллигентными людьми, перед образованностью, перед эрудицией.

И поэтому же мне так трудно было до сих пор перейти с тобою на «ты».

Вот, решилась. Но ты меня прости. В наших русских деревнях иногда даже мам зовут на «вы». А я тебя чувствую очень родной, но только городской.

Давно о тебе ничего не слышно. А без контакта с тобой сейчас не выжить.

Ужасно холодит зад. Сижу на цементной (о, пардон! — На мраморной!) ступеньке, и толстый слой глупой итальянской прессы за тысячу лир не спасает от простуды. Могла бы истратить оставшиеся деньги на отель — не хочу, там противно.

Буду лучше писать тебе, и таким образом согреваться.

Итак, в Милан меня пригласил один молодой человек, с которым до этого мы виделись пять раз в Нью-Йорке. Его мать (если она действительно ему мать) — владелица галереи в Турине. Она привозила в Нью-Йорк, а именно в помещение Art-54, выставку, на которой дежурил Франческо, которого я встретила, когда пришла в галерею со своими слайдами, и который меня потом пригласил в Милан.

Наши короткие встречи и беседы — а их было пять — значили для меня так много в бессловесной нью-йоркской жизни…

Встреча первая.

Я показала ему слайды.

Он предложил мне их оставить, чтобы на них взглянула его мать, она же владелица галереи; назначил день следующего визита.

Встреча вторая.

Я пришла за своими слайдами, и чтобы услышать мнение матери.

Франческо сидел, в одиночестве, писал, — как я угадала, стихи.

Заговорили о Цветаевой; потом — о Гамлете… На его предложение выпить водки (бутылка в сейфе) я отказалась — стояла жара.

Пригласила их с матерью к себе на окрошку. Слайды оставила.

Третья встреча.

Он пришёл, пришёл один, я не сочла удобным спросить, почему один… Гуляли по парку. Сидели на зелёной скамейке. Говорили о Гамлете. Где-то выпили кофе.

Встреча четвёртая.

Он позвонил и пригласил нас с моей дочкой в Лонг-Айленд* (*нью- йоркский пригород особняков). Не преодолев тупого упрямства её (дочки) переходного возраста, я отправилась в путь одна.

Он ждал в конце платформы. Целуясь при встрече, крепко стукнулись светозащитными очками.

Во дворе большого дома то ли трудились, то ли хозяйничали какие-то люди, представленные мне как рабочие. Впрочем, они скоро исчезли, бесшумно уехали на своём грузовичке.

В доме не было ни одной картины, и вообще — всё в нем, кроме холодильника, было пустым.

…Я плавала в бассейне — вода оказалась холодной и чистой.

Спустившись к берегу океана, собирала белые камушки.

Франческо всё это время лежал на траве, лицом к небу.

(Пробегая мимо него со своими камушками, невольно отметила чуть странное выражение его лица: он будто боролся с неведомым мне искушением. Впрочем, богатство всегда придает людям — хотя бы чуть, немного — странности.)

Потом мы, вместе усевшись на траве, читали его — несколько сумбурные — стихи, пили плохой кофе… Говорили о Гамлете.

Пятая встреча — прощание.

Он позвонил и спросил, и вопрос прозвучал некстати: не мог ли бы он поселиться у нас, со мной, с нами.