Оглавление

1. Дальние страны
2. От автора
3. Пролог
4. Расставания
5. Дальний Восток
6. Платье в человечках и Карешки-марешки
7. Золотые шары
8. Шура
9. Поезд жизни
10. Урашимиада
11. Об авторе

Светлой памяти Детства

От автора

Когда травы были большими…

Меня долгое время огорчало то, что моя дочь растёт в большом городе, а именно в Москве, лишённая созерцаний вечно движущихся картинок природы, чем отличалось моё детство. И что, живя и работая в метрополии Москве, я не могу ей дать этой радости. Сама-то я росла в сибирской глуши, и находила единение с природой необходимым для счастливого детства. Когда моей дочери было лет тринадцать-четырнадцать, я спросила её: «Ты, наверное, чувствуешь себя недостаточно счастливой оттого, что росла не в деревне, а в большом городе, и не знаешь, что это такое — играть в лесу?..» На что она отвечала: «Знаешь, мама, когда ты маленькая, то и кустики тебе кажутся лесом. Так что не волнуйся, моё детство было тоже счастливым». Это её определение запало в душу, и помня его, я стала создавать серию картинок (акварелью, маслом, цветными карандашами и пр.) под общим названием «Когда травы были большими». Объекты этих картинок — дети и другие маленькие создания: воробьи в зарослях традесканции, лягушонок на болотной кочке среди цветущего жёлтым касатика-ириса, собачки и кошки среди кустарников и трав…

А с другой стороны, если представить себе ребёнка, подростка ли, растущего большом городе, то возможно, и даже вероятно, ему будет жаль деревенского ребёнка, лишённого возможности видеть шедевры архитектуры и исторические памятники. Да, вполне вероятно. И потом, времена меняются, «идут вперёд», и многие современные дети, деревенские и городские, водят автомобили чуть ли не с пелёнок, а я увидела «живую» машину в сознательном возрасте и испугалась, приняв её за чудовище — не заслуживает ли жалости такой ребёнок?

Но были в нашем послевоенном деревенском детстве прекрасные вещи, ныне утраченные либо мутировавшие как следствие технического прогресса. Это такие формы отношений между людьми и детьми, когда можно было не сомневаться в поддержке и понимании друг друга, когда не страшны ни голод, ни лишения, ни невзгоды… Об этом я хотела сказать.

Анна-Нина Коваленко

Пролог

Это растение везде видится, то есть водится: в Сибири, на Урале, в Подмосковье, Саранске, Нью-Йорке. Цветёт желтовато-белыми, в парках, культивированные — розовыми, жёлтыми, тёмно-красными цветочками, изысканными по форме, собранными в зонтик. Листочки — резные, оправдывают название, собрать и помять в ладони — пахнет ладаном. Идя мимо — там ли, тут ли — невольно задерживаю шаг.

…В детстве у меня был друг Слава. Мы всегда были вместе. Я у него многому училась и многому просто подражала. Например, Слава заикался — и я заикалась, считая это единственно приемлемым способом, языком общения. Слава любил хлебные горбушки — и я за столом из кусков хлеба выбирала горбушку. Помню, он сказал мне: «П-пойдём зд-дороваться с людьми!» И вот, мы пошли вдоль деревни, два маленьких существа, он шёл чуть впереди. Шёл и говорил встречным:

— Д-доброе утро! Зд-дравствуйте!

Не забыть, как светлели их лица — какой-то высоченный дядя, женщина с коромыслом, — когда они отвечали:

— Доброе, доброе! Здравствуйте!

…Ещё как-то, это было зимой, нас закрыли в его доме. Наши мамы работали в школе, девать же нас было вечно некуда. Итак, заперли в доме — предварительно, конечно, убрали подальше спички и ножи. За окном пошёл снег. Забросив однообразные домашние игры «в школу», «в магазин», «в больницу», мы стали мечтать вслух о том, как хорошо было бы выйти на улицу и побегать там по снегу и воздуху. Обследовали дом, сенцы — в сенцах нашли крошечное оконце, только что высунуть нос и… голову. Слава рассчитал: если туго повязаться вязаными шалями, а таковые нашлись, концами крест-накрест по диагонали на груди, потом подмышки, потом — завязать на спине, получается почти так же тепло, как в пальто, и тело проходит в отверстие. Валенки выброшены по одному на улицу, оденем там, тут в них не пролезаем. Шедшая мимо девочка по просьбе Славы ставит к стенке, под оконце санки — приземляться. Первой вылезаю я, ногами вперёд, он помогает, держит в сенцах за руки. Потом я помогаю ему, вытягивая за ноги из оконного отверстия. И вот, уже бежим по заснеженной улице, а люди за стёклами окон испуганно показывают на нас пальцами…

Наказания, честно говоря, не помню, помню лишь этот короткий миг свободы.

…Было лето. Я его не видела несколько дней. Потом моя мать сказала: «Пойдём, попрощаемся со Славой». Взяла меня за руку, и мы пошли. Мама сказала, что Слава уезжает, далеко-далеко. По пути попадались цветы тысячелистника, я их рвала — Славе в дорогу.

В его доме было много людей, толпа. Он лежал на лавке или на койке — не помню, — вытянувшись во весь рост, на спине, руки сложены на груди, держат свечку; глаза закрыты. В изголовье — букет из ягод земляники. Мне объяснили, или я тогда сама додумала: если он проголодается в своём долгом пути — поест земляники, подкрепится, и — дальше. Я положила рядом тысячелистник, на память, по приказу взрослых поцеловала его в лоб, жёлтый, холодный… Меня увели.

…Побывав на родине, сделала несколько фотографий. Показываю людям — смотрят с интересом… Цветы тысячелистника.

— А это, что за растение?

Говорю: «Целебное. Как заболит зуб, или что-нибудь ещё, сорвать листочек, пожевать — и боль пройдёт».

Я и сама в это верю.

Тысячелистник кутает землю вечноцветущим ковром.

Расставания

«Юного рыбака Урашиму морская черепаха, вернее, морская принцесса, принявшая образ черепахи, увлекла на дно морское, где он пробыл-прожил во дворце четыре счастливых года, но затосковал по родине и решил посетить свой берег. Принцесса дала ему в дорогу с собой зелёную шкатулку — чтоб вернуться, только наказала: шкатулку не открывать. На берегу оказалось, что тут без него прошло не четыре, а четыреста лет, и он уже стал историей. Посетив старые могилы, включая свою собственную, он по пути назад в подводный дворец нечаянно открыл зелёную шкатулку, из которой вырвался туман, и Урашима рассыпался в прах…»

В который раз вспомнилась эта старинная японская сказка о рыбаке Урашиме. Пытаюсь понять, как это было возможно, нечаянно открыть шкатулку: может быть, споткнулся?..

Ну да, споткнулся. О камень на берегу. Или о выброшенную морской волной корягу…

Самолет держит курс на Нью-Йорк. Сосед по сиденью доедает свой дорожный обед. Внизу облака, облака… Прежде чем самой рассыпаться в прах, перебираю-вспоминаю отдельные памятные события и сокровенные, дорогие сердцу образы, заключённые в шкатулке моей памяти…

1940-е, лето. Вот я по пыльной дороге выхожу за деревню; направляюсь к колхозному полю. Куда-то, далеко-далеко, ушёл мой близкий друг Слава. Слава был в деревне Поморцево, где работала в школе мама. А теперь я в деревне Сидорёнково, здесь бабушка-дедушка, и я живу с ними. Я теперь одинокий ребёнок. Мне нравится уходить далеко-далеко, и может быть, там я встречу Славу. Мимо свинофермы, дальше направо. Слева от дороги поле, справа, далеко — чёрные крестики, ближе — поле. На краю поля стоит босая девчонка с растрёпанными светлыми косичками и держит за ботву какой-то корнеплод. Девчонка улыбается, щурясь синими лучистыми глазами. Мы молча смотрим друг на друга. Я не знаю что сказать, она, видимо, тоже. Расходимся…

Зима. Мама! Мама вывозит меня на саночках за ограду, везёт, набирая скорость, снег летит мне в лицо, и необыкновенное счастье переполняет моё сердечко. Мы едем, собственно, еду я, мама бежит, на улице темнеет… совсем темно. Приехали к маминой подруге по имени Аида. Мне дают кусок хлеба с солью и стакан чая с молоком. Это вкусно.

Весна. Я уже переболела детским параличом, и учусь ходить заново. Меня вылечила наговором, то есть поставила на ноги добрая деревенская знахарка. Вышла на крыльцо избушки, слышу пение-кукование кукушки на той стороне нашей речки, саму речку не вижу по причине маленького роста, да и крутизны берега не вижу, а только вижу: та сторона нежно-зелёная с призрачными холмами далеко-далеко. Оранжевый восход. Я спрашиваю кукушку:

— Кукушка, кукушка, скажи, сколько лет мне жить?

Та замолкает, видимо, заглядывает в свои записи, потом заводит своё «ку-ку».

— Один… два… три…

Дальше — «много»: я умею считать только до трёх.

Лето. В огороде, у межи, яма. Я разрыла эту яму вглубь и вширь, нашла доски, закрепила полки, а на этих полках расставляю вылепленные из глины фигурки: уточки, грибы, человечки… Мастерская прячется в траве — это мой сад. Приходят гости: Толька Барабанов из дома через дорогу, соседи через огород братья Ванька и Петька. Ой, а Толька Барабанов, как он меня удивляет! Посидев в моей мастерской, собирается уходить, и на его «ну я пошёл» я отвечаю «да посиди ещё» — так делают взрослые, я слышала, но когда после ответного визита в игральный уголок с железками в его огороде за баней собираюсь уходить я, он мне отвечает: «Ну и иди!»

Лето. Дедушка — колхозный пчеловод, берёт меня и городскую девочку по имени Октябрина на пасеку. Запрягает лошадь, поехали. По пути к пасеке справа от дороги лесок, слева — цветущий луг: ромашки, колокольчики, душистый горошек, кремовые шапочки скабиозы! Я соскакиваю с телеги, рву цветы, и с охапкой-букетом возвращаюсь бегом на телегу. Дедушка спрашивает:

— Ну, все цветы оборвала?

Я успокаиваю: