Леденцовые ножи
2008—2016
Юлия Архангельская

© Юлия Архангельская, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«когда всё кончится не слушай голоса…»

 

когда всё кончится не слушай голоса

и не взирай на лица

как раненый смотри на небеса

над полем Аустерлица

   

там голубая смальта и вода

журавлики в полёте

предательство уходит навсегда

вне времени и плоти

   

и тают леденцовые ножи

в сияющем овале

а ты себе не двигайся лежи

на сером покрывале

 

«горячей глиною и сладкой…»

 

горячей глиною и сладкой

себя я чувствую в бреду

с ножом под правою лопаткой

дождём пылающим иду

   

иду припадочной Москвою

в воде и в воздухе пожар

и над тяжелой головою

дыханье мутное как пар

   

и перевёрнуты бульвары

везде тревога под и над

трещат горящие гитары

в зрачке колючий рафинад

   

сползают старые вериги

и кажется сейчас умру

и пелрамутровые сдвиги

змеиной кожи по нутру

 

«То стихнет, то снова появится…»

 

То стихнет, то снова появится

какой-то мотивчик простой…

колотится сердце и плавится,

взлетая из клетки пустой.

 

«хозяин плюшевой собаки…»

 

хозяин плюшевой собаки

что может сделать человек

когда на мусорные баки

он тихо смотрит целый век

   

в его окошко постоянно

стучится дерево в дожде

в какой-то полудеревянной

забытой богом слободе

   

и по окраине столичной

идёт он вечером домой

и в этой комнате обычной

такое слышит Боже мой

   

и знает открывая двери

квартира тёмная пуста

но там его по крайней мере

всего объемлет теплота

   

такого в общем не бывает

и время движется к зиме

он напевает напевает

и улыбается во тьме

 

«что вам музыка? прыгайте в бездну…»

 

что вам музыка? прыгайте в бездну,

забывайте, теряйте ключи…

«даже если навеки исчезну —

только пой, только пой, не молчи!

   

в перезвоне ночного трамвая,

в переходах, где пахнет мочой, —

всё равно я живая, живая,

как мертвец с восковою свечой,

   

мне и слушатель, в общем, не важен

если я родилась – и пришла

изо всех переулков и скважин,

отмывая тебя добела.

 

«В зеленеющем сумраке дня…»

 

В зеленеющем сумраке дня,

Где сплетаются липы и ели,

Укачайте, растенья, меня

В светоносной своей колыбели.

   

Заверни меня, солнечный лес

В тихий шелк листвяного покрова,

В этот родственный шепот древес,

Воскресающий снова и снова…

 

«Сплетаясь – бормоча – шумя – ветвясь —…»

 

Сплетаясь – бормоча – шумя – ветвясь —

качаясь – шелестя – припоминая,

высокий лес вздыхает, затаясь,

лежит на листьях влага слюдяная;

   

я знаю – Книга там в зелёной мгле

огромная, и Слово в ней ветвится;

она раскрыта прямо на земле

на самой важной для меня странице;

   

но корни оплетают переплёт

и буквы будто пчёлы улетают…

крушина – донник – зверобой – осот —

тысячелистник – мята золотая.

 

«В неумолкающем говоре дня…»

 

В неумолкающем говоре дня

и в ликованьи ночного распева —

кто я, что Ты вспоминаешь меня

и поливаешь засохшее древо?

Кто я, что воды сияющих рек

радости – всей сокрушительной силой…

Всё ж пожалей меня, я – человек:

вдруг и не выдержу? Боже, помилуй.

 

«не ходи по тёплому асфальту…»

 

не ходи по тёплому асфальту

не шурши каштановым листом

будто сквозь колодезную смальту

ты вернёшься в свой любимый дом

   

полнотелой рыбою вплывая

чайничек увидишь на столе

всё как будто ты опять живая

на своей пронзительной земле

 

«Остановилось лето невпопад…»

 

Остановилось лето невпопад,

узорный холод в воздухе ветвится

и пустотою пеленает взгляд,

и в небе сковывает птицу…

   

Последний раз лови осенний свет

вбирай в себя, зрачок влюбленный,

пока древесных рыбок тает след,

как в горьком горле леденец лимонный…

 

«Да, в Москве-то погода такая едва ли продлится…»

 

Да, в Москве-то погода такая едва ли продлится,

столь сухая и звонкая, что на оконном стекле

снег, устав на лету шелестеть и на землю стремиться,

оставляет лишь звук, а потом исчезает во мгле;

   

да, устойчивость схлынет, останется рыхлая влага

будем снова мы в ней свои гнезда непрочные вить,

и замесится грязь, и размокнет навеки бумага,

и слова растворятся, забыв очертанья явить.

 

«Уютной стала вдруг квартира…»

 

Уютной стала вдруг квартира,

И водворился за стеной

Сумбурный дождь, обняв пол-мира,

Горошек мелкий жестяной

   

И, дробный говор постигая

Я долго не могу заснуть,

И даже свет не зажигаю,

Чтобы пространство не спугнуть.

 

«Закрой глаза – и клочьями огня…»

 

Закрой глаза – и клочьями огня

день пролетает мимо;

как не хватает суток – ночи, дня

и сумерек неизъяснимых,

где так прозрачны Лев и Водолей

и призрачна разлука,

и все пути короче и светлей,

чем отраженье звука.

 

«Я вышла на синюю улицу…»

 

Я вышла на синюю улицу.

Ну вот и закончился день.

Вернуться. Свернуться. Ссутулиться.

Уйти в осторожную тень.

   

Но, стоя в снегах остывающих

легчайшую песню пою.

В обители вечно играющих

я более не состою.

   

И свет, ненароком приснившийся

в кармашке храню потайном.

И кто-то, навек заблудившийся,

рыдает в лесу ледяном.

 

«Вот, посмотри, – Я даю ключи…»

 

«Вот, посмотри, – Я даю ключи:

плачь, веселись и грусти со всеми.

Саморазвёртываясь в ночи,

точка души поглощает время.

Но уж короче дороги – нет!

И, согревая свои пространства,

лишь береги этот черный цвет

нищего, птичьего постоянства.

И не дерзай задевать струну

счастья чужого и вольной воли…

Я отпускаю тебя одну —

в страшную область любви и боли.»

 

«Я не вижу в упор этой длинной зимы…»

 

Я не вижу в упор этой длинной зимы,

на морозе хрустящей раскрошенным льдом:

у меня – золотые холмятся холмы,

то взлетая, то падая в ритме твоём,

   

и проходит в цветном опереньи весна

и касается ангел оглохших ушей,

и безумная птица короткого сна

режет воздух крылами острее ножей,

   

и сверкающий полдень горяч и открыт

в сундуках опрокинутых нет ни гроша,

и на грани высокого кича, навзрыд,

по расстроенным клавишам скачет душа.

 

«Струится время, минуя нас…»

 

Струится время, минуя нас,

и тают сухие льды;

ты держишь меня у самых глаз,

как будто глоток воды…

   

Но если умрём, – почему, скажи

поёт и ликует твердь?

Любовь моя, ты коротка, как жизнь,

зато и крепка, как смерть.

 

«В лабиринте стрелочек и арок…»

 

В лабиринте стрелочек и арок,

на морозном пике декабря

мне вручили это как подарок,

ни о чём со мной не говоря,

   

и сияет день одушевлённый

помещаясь у меня в руке,

как большая брошка, жук зелёный,

малахит на тоненьком замке.

 

«Ничего мне от тебя не надо…»

 

Ничего мне от тебя не надо.

Я пройдусь по улице пустой —

синяя февральская прохлада

разведёт вишнёвый цвет густой.

А домой приду – лицо умою:

пусть вода целебная звенит

и перегородчатой зимою

всё – как было – вновь заледенит.

 

«Верю всему я – и всё принимаю…»

 

Верю всему я – и всё принимаю,

но в безоглядности этой смешной

я все равно про себя понимаю:

ты – это чудо, что было со мной.

   

Я – не запомнюсь, сотрусь, понемногу

свой уменьшая безлунный объём,

ты же – останься и стой, ради Бога,

стой, как сейчас, на пороге своём,

   

стой и смотри в это небо простое

в самом начале любви и хвалы,

где зажигает окно золотое

свет, появляясь из утренней мглы.

 

«Подробно и обстоятельно…»

 

Подробно и обстоятельно

разлука нам лоб холодит.

Присутствие необязательно.

И даже, пожалуй, вредит.

Иначе душа и не тронется

в такой вот смертельный полёт

и всей сумасшедшею звонницей

не грянет о каменный лёд.

 

«Треснул лёд, и голуби взлетели…»

 

Треснул лёд, и голуби взлетели,

чистота арбузная звенит, —

это утро пятого апреля

весело мне щёки леденит,

это сердце, как воздушный шарик,

глупое, висит на потолке,

и любви бесхитростный фонарик

сам собою светится в руке.

 

«Её как хочешь, право, назови —…»

 

Её как хочешь, право, назови —

наивная обидеться не сможет:

она несёт простой флажок любви,

и самомненье душу ей не гложет.

Как дурочка, всё плачет да поёт,

и падает, и ссадины не лечит…

И время разворачивает ход

и о тебе из прошлого щебечет.

 

«Выручай же, Москва! Не впервые…»

 

Выручай же, Москва! Не впервые…

Выводи из беды и игры:

прячь в свои переулки кривые,

в потайные лепные дворы;

я почти неприметною стану, —

да и кто разглядит на бегу

как сияет открытая рана

в неказистом арбатском снегу.

 

«Задумаешься – а уже суббота…»

 

Задумаешься – а уже суббота,

и за окном светлеет небосвод,

метёт метель, сползает позолота,

скрипичный ветер в форточке поёт.

   

Но у души ещё ночное зренье

ему прозрачен остов бытия:

скелет листа и каждого растенья,

и тайный план узорного шитья…

   

Сомкни глаза, душа, ночная птица, —

твоё заданье – весело страдать,

и щебетать, и верить в небылицы,

и босиком под форточкой стоять.

 

«Думай, читай свои книги до дыр…»

 

Думай, читай свои книги до дыр,

воин – охотник – старатель,

чтобы высокий раздробленный мир

тайный открыл знаменатель,

   

мучайся несколько жизней подряд

сам распадайся на части, —

но освети этот брошенный сад

детским фонариком счастья:

   

там, наполняя усталый зрачок

лиственным шорохом влажным,

вечно поёт одинокий сверчок

в склеенном доме бумажном.