Гоголь-моголь
Буквы разные писать
Тонким пёрышком в тетрадь…
М. С. Пляцковский
«Чему учат в школе»
Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина. Он и не думал меня выучить французскому языку. Я был тогда ещё ребёнком, меня легко было приучить, стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно знал.
Н. В. Гоголь «Женитьба»
— Пряник медовый дашь?
Фраза из фильма «Сказка о Мальчише-Кибальчише»
по А. П. Гайдару
— Ты мне — никто! никто!! — кричит маленькая девочка.
И кричит она их, эти страшные слова, а вернее, слово (страшное слово во всей фразе всего одно, но зато какое! — это уничижающее, уничтожающее «никто!») — не кому-нибудь, а своей родной, собственной своей, бабушке.
На что бабушка, естественно…
Молчит.
А девочка, расценив бабушкино молчание как некий знак (согласия и чуть ли даже не одобрения), продолжает. Успех свой надо закрепить:
— Вот сама подумай. Подумай, ты же умная! — приглашает она бабушку к размышлению, раздумью, да ещё и ободряет («умная!»), видимо, совсем уж обнаглев.
— Ты мне не мама… — рассуждает вслух, — и не папа… Ведь не папа же?
Искоса следя за бабушкиной реакцией, девочка делает лукавую паузу, будто проверяя бабушку, играя с ней: а вдруг поддастся?.. спорить начнёт…
И, не дождавшись (да особенно-то и не стараясь дождаться) какого-либо ответа (да и какой здесь может быть «какой-либо» ответ?), сама же себе и отвечает:
— И не папа.
Что и требовалось доказать.
Впрочем, реакция всё-таки следует. Бабушка всё так же, молча и будто бы даже со вздохом смирения, кивает, что, очевидно, должно означать: да, она своей внучке не папа. И она, бабушка, признаёт этот факт, осознаёт его во всей неоспоримой, неопровержимой и сокрушающей полноте. Ведь это же очевидно, ну сами подумайте, ну в самом-то деле: ну какая же она своей внучке «папа»?!
Девочка торжествует.
Однако милостиво решает дать незадачливой бабушке последний шанс. И, словно соломинку утопающему, бросает небрежно, но вместе с тем и великодушно:
— Ну тогда, может быть, ты мне сестра?
И снова делает паузу, на этот раз совсем уже коротенькую, коротю-ю-сенькую (так, чистая формальность); и снова, не дожидаясь ответа, сама же отвечает-заключает:
— Не сестра.
Казалось бы, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Но нет! Все — абсолютно все! — формальности должны быть соблюдены маленькой… тиранкой?.. тираньей?.. Тираншей! Сказки про доброго (но справедливого!) царя, думаю, известны читателю.
А посему:
— Или, может быть, брат?
И — уже без паузы, решив не дожидаться ни бабушкиных молчаливых согласных кивков, ни вздохов послушного смирения… или смиренного послушания… или же, наоборот, — несогласных, а то и вовсе — укоризненных! — покачиваний головы из стороны в сторону, — девочка констатирует:
— И не брат.
После чего доказательство очевидного (и ведь блестящее, надо заметить, доказательство!) вступает в свою завершающую фазу:
— Вот видишь? Не папа и не мама, не сестра и не брат. Тогда кто же ты мне? — искусством задавания риторических вопросов это маленькое… маленькое… э-э-э… ну, скажем так, существо… маленькое существо овладело вполне. И искусством давания ответов (таких же точно — риторических) тоже овладело оно:
— Ты мне — никто. И поэтому я тебя — слушаться — не буду! — торжественно заключает юная победительница.
А что же бабушка?
А бабушка всё так же молчит.
Девочка — празднует победу! В душе её — поют фанфары! Вспыхивает, искрясь огнями, праздничный салют! Она — ликует! Но, конечно же, только внутренне. А внешне… внешне лишь лёгкая улыбка (улыбочка) играет на её лице.
И вот наконец слышится спокойный бабушкин голос:
— Я — твоя бабушка.
И затем всё так же спокойно и даже ласково (и как это у неё так получается?) бабушка говорит:
— Ну, пойдём уже уроки делать… Пойдём, пойдём…
И как, спрашивается, она всё это терпит?! Все эти выходки? Да как она может?!
Да от кого?! — от собственной внучки!..
Какая же это всё-таки ужасная девочка! Какая-то она… совсем невоспитанная. Так себя вести!.. Говорить такое! — родной бабушке!
Или вот это. Хотя уже одного только вышеописанного достаточно. Но всё-таки… Всё-таки. Вот представьте себе. Ну хоть на минуточку! Нет, вы только взгляните на это!
Девочка стоит в кладовке — тихо-тихо, как мышка… буквально чуть дыша… едва дыша… не дыша даже.
И — из этой самой кладовки, сквозь щёлочку, — наблюдает за бабушкой: как та ходит по всей квартире — ищет её, свою маленькую внучку.
Нет, конечно, «по всей квартире» — это сильно сказано, ведь из одной только кладовки (да ещё сквозь ма-а-аленькую, сквозь мал-ю-ю-ю-сенькую такую щёлочку… да ещё и не дыша — а то вдруг бабушка услышит!.. и тогда уж точно обнаружит её укрытие) не больно-то много увидишь. Да ничего не увидишь! Только и увидишь, что бабушкину спину, когда та идёт из коридора на кухню. И потом (правда, вовремя отпрянув) можно увидеть бабушку, идущую обратно: из кухни — снова в коридор… Но зато уж точно всегда можно услышать, как бабушка, ходя взад-вперёд по коридору и по всем трём комнатам: детской, родительской и большой… и даже в туалет заглядывает… — всё так же спокойно, всё тем же добрым (и ласковым!) голосом — зовёт… зовёт её, эту ужасную, эту кошмарную, несносную эту девочку:
— Катя-а-а… Катенька-а-а… Катю-у-у-ша-а-а…
Вот ведь ужас-то. Вот ведь стыд какой.
Да-да, вы не ослышались. Эта противная, эта ужасная девочка — Катя. Собственной персоной. И это, пожалуй, самое ужасное место в рассказе.
Однако как-то всё же вышла она в тот день из своего убежища.
Наверное, ей просто наскучило стоять в хоть и уютной, но тёмной (свет зажечь она не могла, не смела — это бы всё испортило!) и пыльной кладовке, где составить ей компанию могли лишь расположенные по всем четырём углам каморки деревянные полки, а на них — выстроенные рядами трёхлитровые банки: с маринованными огурцами и помидорами… с домашними компотами и соками… и с вареньем (бабушкиным же!): малиновым, клубничным и вишнёвым — Катиным любимым. Нет, пожалуй, всё-таки клубничное — самое её любимое… но и вишнёвое тоже… Или нет: и не клубничное, и не вишнёвое, а всё-таки малиновое — потому что оно пахнет… розами. Или это розы?.. Розы — пахнут малиновым вареньем!
Катя сама сделала это открытие! Ещё когда была совсем маленькой, ещё когда ей только пять лет было! Вот. Как-то раз понюхала она стоявшие в гостиной розы… они стояли на столе в любимой маминой хрустальной вазе… И вдруг она… (не ваза! и не мама, конечно же! а Катя) вдруг она… поняла. Поняла! Что розы… что розы пахнут… бабушкиным малиновым вареньем! И дедушкиным тоже.
Ах, как же ей хочется к дедушке!.. Ходить босиком по огороду… объедать малину… вот прямо с куста!.. И к бабушке хочется… на каникулы поскорее поехать… Приехать и обнять её… покрепче, посильнее обнять… крепко-крепко! Ах, как же!.. как же всё-таки сильно!.. как сильно!!.. как-то уже успела она… соскучиться.
И тут только вспомнив, что вообще-то бабушка как раз таки и находится сейчас здесь, и вот уже битый час ходит она взад-вперёд по квартире, и зовёт её, любимую свою внучку, внученьку (тоже уже, наверное, «соскучилась»), Катя тихонько отворяет дверь… тихо-тихо, на цыпочках (чтобы всё-таки бабушка не догадалась по звуку, откуда она идёт, и не обнаружила тем самым её секретного убежища, тайного наблюдательного пункта (ну… так… на всякий случай), выходит из кладовки и медленно… медленно-медленно (потому что ведь и стыдно ей уже) идёт по коридору — к бабушке.
Бедная бабушка!..
Кате действительно совестно: и зачем она так над ней издевалась?..
Да она и сама не знает, зачем… Да просто так… Ну… ну потому что бабушка очень добрая… и Катю никогда — никогда-никогда! — не наказывала и не наказывает. И наказывать не будет (что-что, а это Катя знает совершенно точно). Ни её, ни другого кого. Никогда.
Правда, родители говорят, что своих-то детей — Лёшу, Витю и Аню (Катиных папу и дядю с тётей) — она всё-таки иногда наказывала… и вообще — в строгости держала.
А вот внуков, говорят, она жалеет. (Интересно, почему?) Жалеет и балует. И некоторых даже «совсем распустила». И даже — «испортила». «Своей любовью».
Дело в том, что бабушка у Кати — учительница.
Когда Катя приезжает к ней на каникулы и они вместе идут по главной улице (на переговорный пункт звонить маме в Москву), все с бабушкой здороваются: «Здравствуйте, Катерина Романовна!.. Здравствуйте, Катерина Романовна!..» — только и слышно со всех сторон. И Катя знает, что все эти люди — бабушкины ученики. Бывшие, конечно (бабушка ведь уже на пенсии). Или их родители. Ну или дети. Катину бабушку Екатерину Романовну Кислову знают все — всё село её знает.
Потому-то она такая строгая (была). И требовательная (до сих пор осталась). Правда, в основном к себе самой. Потому что учителем быть — это большая ответственность. Очень большая. И Катя это хорошо понимает: а вдруг чему-нибудь не тому научишь?!
Потому-то и к собственным детям бабушка была строгой и требовательной — они ведь тоже были её учениками! Катя понимает и это: а вдруг другие ученики (и другие учителя! и другие родители!) подумают, что ты им, своим детям, пятёрки просто так ставишь?!
И именно поэтому — потому, что учительница — она, Катина бабушка, сейчас здесь: она приехала Катю учить. Учить писать.
Правда, писать Катю учат ещё и в школе… но это совсем, совсем другое дело. А читать Катя уже и так умеет. Сама. Да вообще-то она и писать тоже умеет… но пока только печатными буквами. А в школе их учат — учат, конечно, писать прописью. Но бабушка всё равно учит лучше.
Итак, Катя — первоклассница. Бабушка её — учительница. Друг друга они очень любят, друг в друге души не чают! — буквально. Друг по другу скучают, а увидятся — так и наглядеться не могут! И надышаться! И наобниматься! Да жить друг без друга не могут они! Ведь их даже и зовут одинаково!
Но самое интересное (или главное?.. или — невероятное?) — это то, что Кате нравится учиться! И что в общем-то она послушная девочка…
Тогда что же это? Что это было?
И главное — зачем?!
А вот непонятно, что. «То».
И непонятно, зачем. «Затем».
И если с Катей всё ясно — а ясно то, что ничего не ясно (причём до сих пор), — то с бабушкой… с бабушкой и вовсе. Тут даже и слов-то никаких не подберёшь.
Потому что бабушка… Ну вот зачем? Зачем, спрашивается?! Ведь Катя уже «сдалась»! И из убежища своего вышла! И учиться «согласилась»! И даже села уже за папин секретер и тетрадь свою «письменную» открыла, и ручку шариковую достала — приготовилась писать…
А бабушка — нет, вы только послушайте! Вы послушайте, что она говорит!
Она обещает Кате… приготовить ей… для неё…
Приготовить ей… гоголь-моголь! — любимый Катин десерт.
Причём обещает сделать это не после урока, а до!
И уже идёт! — уже идёт готовить! — то есть вот прямо сейчас! До письма ещё! До всего!
И Катя, радостная, — не то чтобы «не веря своему счастью», нет, как раз таки веря! — в бабушку свою верит она, как верят дети в Деда Мороза — доброго и всемогущего! — бежит за нею на кухню. И уже облизывается, предвкушая.
А на кухне бабушка берёт из холодильника яичко… даже два… тщательно моет их под краном… вытирает висящим справа от него льняным полотенцем… кладёт на стол… затем достаёт из шкафа беленькую эмалированную мисочку с бледно-жёлтым нарисованным на донышке тюльпанчиком (полустёртым, потому что это Катина мисочка, детская ещё), затем снова берёт яички… и, аккуратно по одному разбив и ловко разделив скорлупу на половинки, переливая густой, прозрачный, похожий на медузу белок (и как это бабушке не противно?) из одной половинки в другую и давая ему стечь, отделяет желтки… после чего добавляет к желткам сахар… слегка перемешивает… и маленьким серебристым венчиком начинает взбивать полученную смесь. Взбивает очень тщательно — аккуратными и быстрыми — лёгкими, летящими почти! — но уверенными, привычными руке движениями (бабушка не только учительница первая в мире, лучшая самая! — она ещё и готовит замечательно).
И вот, через считаные минуты гоголь-моголь готов!
Вуаля!
Сладкая и густая нежно-жёлтого цвета пенка, перелитая бабушкой в маленькую хрустальную вазочку-бокальчик — специально для Кати! — уже ничем не напоминает те сырые яйца (бе-е-е…), из которых была приготовлена. Даже ничего общего не имеет с ними. Ведь это действительно крем!
Крем де ля крем!.. Лучший из лучших! Самый вкусный на свете! Ах, гоголь-моголь, гоголь-моголь…
Катя быстро расправляется с угощением и спешит, бежит (бегом бежит!) в родительскую спальню, где стоит папин секретер, а на нём — лежит раскрытая тетрадь — ждёт её, дожидается… Вот Катя и торопится — к ней. Писать. А как же! Всё должно быть честно. По-честному должно быть!
Села. Устраиваясь поудобнее, нетерпеливо поёрзала. Уселась наконец.
И — по-честному! — с удовольствием! — с удвоенным старанием (ведь два желтка! плюс сахар!) принялась за дело.
И вот уже она пишет. Сидя за папиным секретером (это вам не просто «стол» какой-нибудь!), старательно выводит в тетради палочки… затем крючочки… Одна строчка, другая… третья… и вот уже полстраницы… и целая страница исписана… И не оторваться! Вот ведь понравилось! Как будто ей здесь, в тетради этой, как мама любит говорить, мёдом намазано!
Стоит ли рассказывать о том, что и на следующий день, едва придя из школы и пообедав… или нет… ещё чуть-чуть отдохнув (совсем чуть-чуть!) и чуточку поиграв (ведь надо же и поиграть человеку!) перед тем, как приняться за уроки, Катя спросила бабушку «с пристрастием»:
— А гоголь-моголь — сделаешь?!
Это она решила теперь так бабушку «шантажировать». Или вид делать, что шантажирует. Как будто бабушка могла ей отказать — сказать, что нет, не сделает. Или как будто без гоголя-моголя Катя не стала бы заниматься! В самом деле! Да конечно! — конечно, стала бы!
Но бабушка тоже «сделала вид». И пошла на кухню — готовить для Кати этот самый гоголь-моголь.
А потом они с бабушкой премиленько позанимались. Душа в душу!
Долго сидели… Не потому, что трудно было, а потому, что нравилось. Хотелось потому что.
И не только письмо, но и чтение сделали… И вообще всё — все остальные уроки, всё, что было задано. Конечно, это Катя делала уроки, а бабушка просто рядом сидела. Просто была рядом.
Но письму — письму — учила Катю именно она. Не так, как сейчас учат — «слитному письму» (а на самом-то деле скорописи — шариковой ручкой), а так, как учили писать раньше — ручкой перьевой, каллиграфическим почерком: наклонные линии с нажимом — ровные, идеально параллельные, выполненные твёрдой, спокойной и уверенной рукой… тоненькие линии без нажима — нитяные… или нет, как-то по-другому назывались они… волосные, вот! — волосные линии… Или «волосяные»?..
Тоненькая волнистая перепоночка-перемычка буквы «Н»… и такая же точно у буквы «Ю»… и у буквы «Э»… А уж как красиво выписывает бабушка их общую букву «К»! Никто и никогда не умел, не умеет и уметь не будет — так писать. Никто! И никогда.
Действительно — будто ниточки! — волосинки-паутинки шёлковые… — тонкие-тонкие, тонюсенькие… трепещущие на ветру… играющие в тёплых лучах первой осени — последнего лета…
Лета — бабьего:
«Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора…»
Помнится, читали они с бабушкой такое стихотворение. Вернее, это бабушка читала, а Катя слушала. Обеим оно очень нравилось. Это Тютчев написал. И ведь всё так, всё верно. Поэт изобразил картину р
