автордың кітабын онлайн тегін оқу Подарки судьбы
Информация о книге
УДК 82-94
ББК 63.3(2)6-8
Г86
Изображение на обложке klenger / Shutterstock.com
Автор:
Гродзенский С. Я. – доктор технических наук, профессор, автор более 200 научных работ, 10 учебников и монографий, научно-биографической книги «Андрей Андреевич Марков» и мемуаров «Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове».
Мастер спорта по шахматам, гроссмейстер и международный арбитр по заочным шахматам. Автор более 20 книг по шахматам, среди которых «Шахматы в жизни ученых», «Ход в конверте», «Шахматное триединство», «Шахматная Рязань», «Исповедь на шахматную тему», «Лубянский гамбит», «Шахматы в Интернете», «Шахматная почта России: турниры, партии, личности», «Энциклопедия заочных шахмат» и более 600 статей по истории и теории шахмат, шахматному краеведению и композиции.
Анна Ахматова называла встречи с интересными людьми «подарками судьбы». Новая книга Сергея Гродзенского – это воспоминания о встретившихся на его жизненном пути писателях, ученых, шахматистах. Автор делится личными впечатлениями от общения и приводит ранее неизвестные факты из биографии выдающихся писателей А. Солженицына, В. Шаламова, известных ученых А. Маркова, Б. Гнеденко, И. Виноградова, Н. Дубинина, Л. Абалкина, чемпионов мира по шахматам М. Ботвинника, М. Таля и других личностей, среди которых как широко известные персоны, так и те, кто остался в памяти лишь родственников и ближайших друзей.
Книга адресована широкому кругу читателей, в первую очередь тем, кто интересуется отечественной историей.
УДК 82-94
ББК 63.3(2)6-8
© Гродзенский С. Я., 2019
© ООО «Проспект», 2019
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
В. А. Жуковский
От автора
Анна Ахматова называла интересных ярких людей, с которыми сводила ее судьба, «подарками судьбы». И мне захотелось вспомнить о людях, на чьем жизненном пути я повстречался и о каждом из которых мне хочется сказать «незабвенный». В книге собраны воспоминания об очень разных людях. Среди персонажей есть известные деятели, кому посвящены книги из серии «Жизнь замечательных людей», и те, кто остался в памяти лишь родственников и ближайших друзей.
Впрочем, общаясь с молодежью, часто вспоминаю латинское изречение Sic transit gloria mundi («Так проходит мирская слава»), употребляемое, когда говорят о чем-либо утраченном, забытом со временем. С грустью обнаруживаю, что подавляющему большинству моих студентов незнакомы имена, которые когда-то (не только во времена давно прошедшей моей молодости, но и относительно недавно завершившегося среднего возраста) были у всех на устах.
Поэтому, чтобы читателю хотя бы приблизительно было понятно who is who (англ. — кто есть кто) среди персонажей, первое примечание к каждому очерку — сведения о моем герое из справочника, прежде всего из «Большой Российской энциклопедии». Если персонажа нет в самом солидном отечественном справочнике, даю сведения из шахматного «Энциклопедического словаря». Если моему очередному «подарку судьбы» не нашлось места в шахматной энциклопедии, то он наверняка попал в «Энциклопедию заочных шахмат».
С некоторыми героями я общался практически ежедневно на протяжении лет, а с кем-то все ограничивалось мимолетным знакомством и непродолжительной беседой.
Моя жизнь протекала по трем линиям: наука, шахматы, журналистика (не решаюсь назвать свои занятия литературой). Поэтому и воспоминания разделены на три группы: писатели, ученые, шахматисты. В некоторых случаях эта классификация весьма условна. Например, Михаил Ботвинник — эпоха в шахматах и, конечно, отнесен к шахматистам, но он также доктор наук и признанный ученый. Или к какой группе отнести Валерия Мурахвери — кандидата в мастера спорта по шахматам, высококвалифицированного математика, блестящего программиста, полиглота, одного из лучших шахматных журналистов?..
Беседуя с видными учеными о шахматах, я насколько мог пытался разговорить их и на другие, не связанные с игрой, но очень интересные темы, например, с академиком-биологом Дубининым — о его борьбе с лысенковщиной, с академиком-экономистом Абалкиным — об экономических проблемах в период горбачевской перестройки, с академиком-математиком И. М. Виноградовым — о слухах о его антисемитизме и общих знакомых математиках. Опубликовать в свое время это было невозможно, теперь все описываю, как было на самом деле, не опасаясь внешнего цензора-запретителя и не прислушиваясь к внутреннему-охранителю.
Никого из героев этой книги уже нет в живых. Некоторые очерки написаны в стиле некролога. Что поделаешь: в жизни часто случается, что вспоминаешь о встречах с человеком, узнав о его уходе.
С надеждой, что содержание книги будет доступно всем, в воспоминаниях о шахматистах постараюсь приводить минимум шахматных материалов, а в воспоминаниях об ученых постараюсь обойтись без формул и ограничусь минимумом специальных терминов.
ПИСАТЕЛИ
СОЛЖЕНИЦЫН1
ИСАИЧ
(Из воспоминаний школьника 50-х годов ХХ века)
За год до того по сю сторону Уральского хребта
я мог наняться разве таскать носилки. Даже
электриком на порядочное строительство меня
бы не взяли. А меня тянуло учительствовать.
А. Солженицын. Матренин двор
В 1950-е годы я учился во 2-й средней школе Рязани, носившей в то время имя Н. К. Крупской. В пору моего детства она была известна тем, что в 1860-е годы в размещавшейся в ее стенах духовной семинарии учился будущий академик, первый русский лауреат Нобелевской премии, физиолог Иван Петрович Павлов, а в 1920-е годы здесь получил начальное образование писатель, многократный сталинский лауреат Константин Михайлович Симонов.
В 1981 году по случаю двадцатилетия окончания школы я посетил свою альма-матер и обнаружил, что со стендов музея истории школы исчезли коллективные фотографии нескольких выпусков, в том числе и нашего. Мне ясно дали понять, что причиной этого было указание идеологов из обкома КПСС стереть все следы работы в школе Александра Исаевича Солженицына.
К концу 1980-х годов объявленная М. С. Горбачевым перестройка привела к такому подъему гласности, что стало возможно прервать многолетний поток хулы в адрес Солженицына в теле- и радиоэфире, на страницах прессы, о нем стали много писать — и предвзято, и искренне. Все, относящееся к Солженицыну, приобрело общественный интерес. Вот и я решился рассказать о малоизвестной стороне его деятельности в конце 1950-х годов, когда имя Александра Исаевича было известно лишь узкому кругу знакомых, считаному числу коллег да нескольким десятков учеников.
Александр Исаевич Солженицын. В день 50-летия, 11 декабря 1968 года
Эти воспоминания относятся к рязанскому периоду жизни писателя, о котором и он сам, и его биографы вспоминали неохотно. А было время, когда Солженицын считал иначе: «Рязань — близкий мне город. Я провел здесь 12 лет своей жизни. Это были годы кропотливого труда». Из дневника Л. К. Чуковской: «10 сентября 1964 года. Сам он родом из Ростова, но терпеть не может этот город. Самое мучительное — язык… И лица у людей жестокие. В трамваях, в очередях ругань страшная: чтобы тебя стукнуло головой, чтобы мозги повыскочили и т. д. “Я всю жизнь хотел жить в средней России, в Подмосковье, и вот только после отсидки попал в Рязань. Это мне по вкусу”» (Чуковская Л. Счастливая духовная встреча // Новый мир. 2008. № 9. С. 72). Да и рукопись своего шедевра «З/к Щ-854», опубликованного под названием «Один день Ивана Денисовича», он подписал псевдонимом А. Рязанский.
Воспоминания нельзя рассматривать как свидетельские показания. Поэтому вряд ли по этим заметкам можно делать вывод о взглядах А. И. Солженицына, относящимся к середине ХХ века и тем более к более поздним временам. Я пытаюсь взглянуть на далекие годы глазами школьника. Между тем пишущему эти строки гораздо больше лет, чем было Александру Исаевичу в конце 1950-х. Чаще всего воспоминания детства напоминают набор слайдов, сюжетно почти не связанных.
Первая часть мемуаров — «Исаич» — ограничена временными рамками от первой встречи с А. И. Солженицыным в школе до выпускного вечера. Я поддерживал отношения с Александром Исаевичем и позднее — приблизительно до 1970 года, но это другая тема, и ей посвящена вторая часть — «Миша».
* * *
А. И. Солженицын, математик по образованию (он окончил математическое отделение физико-математического факультета Ростовского университета), в нашей школе преподавал физику и астрономию. Как оказался он в нашей школе?
По версии, изложенной Солженицыным своему биографу Л. И. Сараскиной, в гороно он случайно встретился с директором 2-й школы Г. Г. Матвеевым; в разговоре выяснилось, что они воевали рядом, и поэтому директор принял на работу Солженицына. «Георгий Георгиевич был достойный человек. Но я просил математику и очень хотел ее вести, а он не мог ее дать из-за уже работавшего учителя — тот боялся конкуренции и убедил Матвеева предложить мне физику. Это намного утяжелило мои годы в Рязани. Физика требует эксперимента, классных опытов, подготовки лаборатории. Я это очень не люблю. Руки мои неталантливы. Матвеев согласился не давать мне классного руководства — за это спасибо. Взамен я взялся вести в школе фотокружок. Мы много чего делали с ребятами, но это тоже отнимало мое время» (из пояснений А. И. Солженицына, 2006 год) [62, с. 434].
Другую версию излагала первая жена А. И. Солженицына Н. А. Решетовская. После развода с Солженицыным она вышла замуж за В. С. Сомова, сыновья которого, ставшие пасынками Решетовской, учились как раз во 2-й школе. Будучи членом родительского комитета школы, Решетовская вела большую работу, ее высоко ценил директор школы Г. Г. Матвеев. Спустя несколько лет она обратилась к нему с просьбой принять на работу реабилитированного Солженицына, за которого вторично вышла замуж. Матвеев откликнулся на просьбу, тем более что Солженицын претендовал на минимальную нагрузку. Размер оплаты его не сильно волновал: Решетовская, доцент кафедры химии Рязанского сельхозинститута, обеспечивала семью.
Описывая предварительное обсуждение повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в редакции «Нового мира», Н. А. Решетовская говорит: «Александр Трифонович расспросил автора о семье, работе, зарплате. 60 рублей произвели эффект! (Александр Исаевич имел в школе минимальную нагрузку, давно считая писательство своим главным делом. Основные расходы по содержанию семьи покрывались моим доцентским заработком.)» [61, с. 55]
Могу предположить, что, давая пояснение в 2006 году, А. И. Солженицын не хотел лишний раз вспоминать не самые приятные моменты жизни в Рязани.
Где-то мелькнуло сообщение, что прототип секретаря горкома Грачикова в рассказе «Для пользы дела», не побоявшегося перечить секретарю обкома Кнорозову (в жизни А. Н. Ларионову), — учитель средней школы № 2. Скорее всего, это как раз директор школы Г. Г. Матвеев, не имевший привычки заискивать перед начальством, который, по рассказам, был однажды вызван для «проработки» на бюро обкома КПСС и позволил себе не согласиться с Ларионовым. Кстати, младший сын первого секретаря Рязанского обкома — Володя Ларионов, мой одноклассник — был учеником А. И. Солженицына.
Что касается учителя математики, который, по мнению Солженицына, «боялся конкуренции», имеется в виду Леонид Алексеевич Савостьянов (1920–1979) — одинокий человек, буквально живший в школе и до конца своих дней интересовавшийся судьбой всех бывших учеников. А. И. Солженицын обладал несомненным педагогическим дарованием, а живущее в нем творческое начало позволяло ему сделать урок увлекательным, исподволь прививая нам любовь к физике, одному из труднейших школьных предметов. Методичность, требовательность, а порой строгость счастливо сочетались у него с чуткостью и доброжелательностью. Если ученики проявляли интерес к теме урока (или хотя бы умело изображали этот интерес), то занятия у Солженицына проходили весело. Вспоминается одно изречение Анатоля Франса: «Учиться надо только весело. Чтобы переваривать знания, надо поглощать их с аппетитом».
Солженицын уже имел опыт педагогической работы — преподавал математику, отбывая ссылку в Казахстане: «При таком ребячьем восприятии я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием, и три года (а может быть, много бы еще лет) был счастлив даже им одним. Мне не хватало часов расписания, чтоб исправить и восполнить недоданное им раньше, я назначал им вечерние дополнительные занятия, кружки, полевые занятия, астрономические наблюдения, и они являлись с такой дружностью и азартом, как не ходили в кино». Позднее он вспоминал: «Все светлое было ограничено классными дверьми и звонком». А следующие слова Александр Исаевич мог бы сказать и о работе в Рязани: «Только при справедливых оценках могли у меня ребята учиться охотно, и я ставил их, не считаясь с секретарями райкома» [62, с. 393–395].
Мне кажется, мы воспринимали Солженицына-учителя так же, как много лет спустя его сын: «Мои родители дали нам, братьям, прекрасное домашнее образование. Не только в общем плане, но и по конкретным предметам. Они занимались с нами русским языком, математикой, физикой, астрономией (отец), русской историей… Он [А. И. Солженицын] замечательный педагог! Он один из самых лучших, а может быть, самый лучший учитель, с которым я встречался в жизни. Он обжигает, увлекает! Ты абсолютно не замечаешь времени, хочешь узнавать и узнавать дальше. Его урок похож на самое захватывающее приключение, как приключение Гекльберри Финна или Шерлока Холмса. Удивительно, как судьба одаривает людей: как будто не хватает его дара художника, общественного деятеля» [76].
Ему была интересна работа учителя. Помимо слов из рассказа «Матренин двор», взятых мною эпиграфом к очерку «Исаич», есть высказывание в неоконченной повести «Люби революцию»: «Педагогом надо родиться. Надо, чтоб учителю урок никогда не был в тягость, никогда не утомлял. А с первым признаком того, что урок перестал приносить радость, надо бросить школу и уйти. И ведь многие обладают этим счастливым даром. Но немногие умеют пронести этот дар через годы непогасшим» [71, c. 46].
Несколько иной тон — в автобиографическом повествовании «Бодался теленок с дубом», относящемся к годам, прожитым в Рязани: «В лагерной телогрейке иду с утра колоть дрова, потом готовлюсь к урокам, потом иду в школу, там меня корят за пропуск политзанятий или упущения во внеклассной работе». Жорж Нива, процитировав эти слова из «Теленка…», в другом месте говорит, что «в 1959 году в Рязани Солженицын задумает написать повесть “Один день школьного учителя”» (Нива Ж. Солженицын // Дружба народов. 1990. № 5. С. 208).
Когда же я впервые увидел Александра Исаевича? Самое смутное воспоминание относится к 1957 году2. В нашем 7 «А» подходил к концу урок математики. Едва зазвенел долгожданный звонок на перемену, в класс стремительно вошел мужчина средних лет с фотоаппаратом на штативе. Задребезжала речь, изобиловавшая словесными оборотами, характерными для фотографа-профессионала: «Внимание! Не двигаться!», «Так, отлично», «Еще раз»…
Я стал частенько встречать «фотографа» в коридоре. Причем без фотоаппарата, зато с учительской указкой. Походка его была стремительной, свойственной людям, дорожащим своим временем. Казалось, он всегда куда-то спешил и при этом все равно опаздывал, говорил торопливо и отрывисто, словно старался передать собеседнику максимум информации в единицу времени. При этом энергично жестикулировал, на каждого встречного бросал испытующий взгляд, слегка прищуриваясь. Позднее я узнал, что у него небольшая близорукость, а очки он обычно не носил.
Как-то во время перемены я увидел его разговаривающим с высокорослой десятиклассницей. То была известная в школе спортсменка, о чьих достижениях в легкой атлетике иногда сообщала областная газета «Приокская правда». Как и большинство спортсменов, Алла (назовем ее так) вела себя уверенно не только с одноклассниками, но и с учителями. Тем более я был озадачен, что перед «фотографом» она стояла словно первоклассница, а тот с ласковой улыбкой успокаивал: «Ну что ты, Аллочка! Электростатика — это же совсем просто. И потом, было бы несерьезно с моей стороны сразу же предъявлять высокие требования…»
Когда этот мужчина отошел, я спросил Аллу, кто ее собеседник, и услышал в ответ: «Это новый учитель физики. Знаешь, такой дядька хороший. Наверно, он и у вас в классе будет вести физику: Бородавка из школы ушел».
Физику нам преподавал молодой выпускник Рязанского пединститута3. Неплохой физик, но не очень хороший методист. В нашем 8 «А» классе с этим предметом дела обстояли плохо. Мы пытались решать задачи математически («по формулам»), не вникая в физическое содержание. Молодой педагог нервничал, рассыпал по классному журналу двойки, но сдвигов не было заметно. Неожиданно он ушел из школы, и тогда к нам пришел учитель по фамилии Солженицын.
Чем запомнился его первый урок? «Это, конечно, плохо, что мы знакомимся не в начале учебного года. Трудно придется и вам, и мне. Давайте помогать друг другу». Примерно такими словами начал Александр Исаевич Солженицын первый урок в 8 «А» классе 2-й средней школы Рязани. Мы сразу окрестили его Исаичем и иначе между собой и не называли.
Исаич повел рассказ о законах Ньютона. При этом он подчеркнул, что в фамилии великого физика ударение следует делать на первом слоге. А Ломоносов, заявив, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать», перенес ударение ради рифмы. В речи его заметно было старомодное произношение «э» в словах «музей», «кофе», «одеколон». Объяснение материала сопровождал шутками, относящимися, однако, к изучаемой теме, чем сразу нам понравился.
Много позже из биографии А. И. Солженицына в серии «Жизнь замечательных людей» я узнал, что эта симпатия не была взаимной. Было несколько неожиданным узнать, что в рязанских учениках Солженицын разочаровывался. «Ребята весьма разболтанные, учебой не интересуются и какие-то не сердечные — вот, пожалуй, основное отличие их от коктерекских» [62, с. 435].
Со второго урока учитель Солженицын начал опрос. Пробежав в классном журнале список учащихся, он вызвал к доске меня, видимо, заинтересовавшись учеником с громоздкой фамилией4. Мы изучали закон сохранения механической энергии. Учитель скомкал подвернувшийся под руку исписанный лист бумаги, превратив в шарик, подбрасывал его, ловил, при этом спрашивал, как происходит превращение потенциальной энергии в кинетическую. Я пояснял: когда бумажный шарик летит к потолку, растет потенциальная энергия и уменьшается кинетическая, а когда падает, наоборот.
Вопросы учитель ставил несложные, например: как определить, на каком расстоянии от поверхности стола потенциальная и кинетическая энергии равны между собой? К всеобщему удовольствию, энергия, которой обладал бумажный шарик, не исчезла, я получил «пятерку», удостоившись одобрительной улыбки нового учителя.
Вернувшись на свое место, стал разглядывать в дневнике необычный автограф: буква «С» с закорючкой в верхней части в форме крохотной буквы «А». «Александр Солженицын» расшифровывалась подпись. Мне так понравился этот прием, что я тотчас им воспользовался и, предполагая, вскорости стать Сергеем Яковлевичем, «сконструировал» свою подпись из «С» с «Я» в верхней части.
Что же отличало Солженицына-педагога? Прежде всего пунктуальность. За считаные минуты до урока приходил он в школу. Едва звучал звонок на перемену, урок прекращался. Солженицын не имел привычки задерживать учащихся и, не мешкая, покидал школу сам. Не то что минуты — секунды лишней не проводил он на работе. Обязанности свои исполнял исправно, но не более.
Если наступал его черед быть дежурным учителем, строго следил за порядком, опрятностью учащихся. В руках он держал небольшой блокнот, в который записывал всех нарушителей. Когда его урок оказывался последним, то, как положено, провожал учеников до гардероба, поторапливал их, проявляя явное нетерпение, пока его питомцы оденутся. И, едва они высыпали за порог школы, уходил сам. Бывало, еще перемена после физики не кончилась, а он уже своей стремительной походкой удалялся от здания школы.
Стиль Солженицына-педагога отличался от стиля большинства учителей. На одном из первых уроков класс хором «уличил» его в том, что в записи условия задачи на доске пропущены традиционные и казавшиеся нам обязательными слова: «дано», «требуется определить», «решение». Уразумев, отчего это класс взволновало, Исаич, демонстрируя всем видом недоумение, произнес: «Зачем? Давайте экономить время и место».
Урок А. И. Солженицына строился не совсем традиционно. Мы привыкли, что первые 30 минут 45-минутного академического часа проводился опрос по ранее пройденному материалу, державший учеников в напряжении, и остающиеся 15 минут — изложение учителем нового материала, когда школьники чувствовали себя спокойно, могли расслабиться, а то и втихаря начинали готовиться к предстоящему на следующем уроке опросу.
На уроках Солженицына в течение всех 45 минут приходилось работать активно. Для получения оценки необязательно было выходить к доске. Достаточно в ходе урока несколько раз удачно ответить с места, чтобы получить высший балл. Вообще ему было тесно в рамках принятой пятибалльной системы, и он частенько пользовался плюсами и минусами. Ценил находчивость, остроумие. За блестящий ответ готов был поставить «пять с плюсом», но не помню, чтобы кто-то в нашем классе этого балла у Исаича удостоился.
Мой школьный друг Володя Опенкин вспоминает, что, когда нужно было выводить годовые оценки за выпускной класс, Александр Исаевич предупредил, что не может ему поставить «5» и по физике, и по астрономии и предложил ученику самому (!) выбрать по какому предмету ему желательно иметь высший балл (Опенкин В. М. Вспоминая Солженицына-учителя // Рязанский Солженицынский вестник, Рязань: изд-во ИП Коняхин А. В., 2016, вып. 5, с. 66–67).
Да и мои собственные ответы Александр Исаевич оценивал чаще всего в диапазоне от «четыре с плюсом» до «пять с минусом». Помнится, не вполне довольный мной, он сказал:
— Снова отвечал на «четыре с плюсом».
— Александр Исаевич, может быть, все же на «пять с минусом»?
— На «пять с минусом» оценивается отличный ответ, в котором допущены одна или две, но ни в коем случае не больше, оговорки. Ты отвечал на «хорошо», но мне понравилось твое объяснение, почему первый закон Ньютона можно рассматривать как частный случай второго закона, поэтому заслуживаешь «четыре с плюсом».
И после паузы добавил:
— Понимаю: конец четверти. Тогда давай не будем торговаться, а завтра после уроков приходишь в фотолабораторию и сдаешь зачет, но «гонять» буду по всему материалу.
Он требовал всегда ответа на поставленный вопрос, не допуская рассуждений вокруг да около. На одном из первых уроков рассказал нам старый анекдот «о белых слонах» (о том, как студент на экзамене, знавший только одну тему, ответ на любой вопрос профессора сводил к белым слонам).
Порицал он и равнодушное отношение к учебе и считал, что поручение надо выполнять с душой. Помнится, по поводу формального отношения к какому-то делу, связанному с фотокружком, Исаич, вздохнув, вымолвил: «Понимаю. Твои деньги в другом банке». Я опешил: «Какие деньги?»
И он рассказал притчу о К. С. Станиславском, которую я позднее слышал из других источников. Однажды реформатор сцены задал ученикам этюд: «Горит ваш банк. Действуйте!» Кто-то побежал за огнетушителем, кто-то тащил воображаемую лестницу и по ней пытался проникнуть на второй этаж, кто-то в отчаянии стал рвать на себе волосы и заламывать руки. И лишь один Василий Иванович Качалов продолжал спокойно сидеть, переводя взгляд с одного артиста на другого. «Василий Иванович! — окликнул его недовольный Станиславский. — Вы почему не участвуете?»
«Я участвую, — невозмутимо ответил Качалов. — Мои деньги в другом банке».
Солженицын не терпел, когда что-то отвлекало от занятий. Он словно от зубной боли морщился, если слышал посторонний шум, и, не глядя на нарушителей, а лишь энергично погрозив пальцем в направлении шептунов, продолжал урок… Вот озорник нарочито громко чихнул, учитель лишь на секунду повысил тон, не давая расслабиться, и урок продолжается. Как-то послышался звон рассыпавшихся по полу монет, по классу покатился смешок. Исаич тут же погасил его: «Пусть теперь эти деньги так и лежат на полу до перемены» — и урок продолжался.
Если он узнавал, что кто-то пропускает занятия не по уважительной причине, а отговариваясь, например, репетицией школьного вечера, собранием спортивной секции, оформлением праздничной стенгазеты и т. п., его лицо приобретало скорбное выражение. Еще одно мнение А. И. Солженицына о нашей школе и рязанских учениках: «Затронуть их ум сложной задачей, увлечь чудесами техники казалось делом почти невозможным — рассказы о тайнах вселенной вызывали тягостное недоумение. Зато процветали хор, оркестр, спортивные кружки. Двойки легко превращались в тройки, никого не исключали, и все чувствовали свою полную безнаказанность. “Лакированный город и лакированная школа”» [62, с. 435].
Вспоминаю особый случай. Дело было в середине последнего учебного года. Нам разрешили провести в будний день небольшой туристический поход, названный днем здоровья. Затем, когда все настроились, неожиданно запретили. И решили мы на такой «произвол администрации» ответить коллективной акцией протеста: один день всем классом прогулять занятия. Эта однодневная «забастовка» стала ЧП школьного масштаба. Отношение педагогов к нашей выходке колебалось от ироничного до агрессивно-злобного. Исаич же был приятно удивлен, что среди нас не было ни единого «штрейкбрехера».
На очередном уроке он был подчеркнуто мягок с классом. Правда, когда в решаемой им на доске задаче потребовалось применить новую формулу, весело бросил: «Я вам ее вчера объяснял? Объяснял!» — налегая на «вчера». А. И. Солженицын делился с учениками не только знаниями, но и сомнениями. Если происхождение физического процесса ему не было известно, он этого не скрывал. Как-то Александр Исаевич заметил, что причину изучаемого явления современная наука объяснить не может, а в ответ на мою реплику с места («Мир физики полон загадок») строго посмотрел в мою сторону и промолвил: «Две загадки в мире есть: как родился — не помню, как умру — не знаю»5.
Поругивая школьный учебник физики Перышкина («Такие учебники пишутся по договору в течение одних летних каникул», — как-то заметил он), об учебнике астрономии Воронцова-Вельяминова отзывался одобрительно. Можно сказать, педагогическая интуиция не подвела Солженицына. Если к Перышкину ныне обращаются разве что историки науки, то по учебнику Воронцова-Вельяминова познавали основы астрономии школьники до конца ХХ века.
Уроки астрономии Исаич вел, пожалуй, еще увлеченнее, чем физику. На первом занятии дал задание: каждый вечер в течение месяца выходить на улицу: следить за положением звезд на небе и вести дневник наблюдений.
«Знаю, — предупредил он, — в конце сентября, когда надо будет сдавать дневник, вы мне заявите: “Александр Исаевич, ничего не получилось: весь месяц шли дожди”. Но не обманете. Я сам каждый вечер буду вести наблюдения».
Следующая цитата из произведения Солженицына вызывает просто ностальгические чувства: «Звездными вечерами Нержин иногда собирал десятиклассников в школьном дворе и, установив Галилееву трубу, показывал им кольца Сатурна, учил находить многоцветный Антарес, голубое сердце Орла — Альтаир, в клюве у Лебедя — Денеб. Нержин знал, как обаяют астрономические истины и догадки юношеские умы, он звучным голосом давал пояснения у темнеющего постамента и слышал сам, как прерывался его голос» [71, с. 46]. Очевидно, что прообразом героя «В круге первом» математика Глеба Викентьевича Нержина, заключенного спецтюрьмы № 1 в Марфино, прозванной «шарашкой», являлся сам автор.
Довелось мне быть свидетелем беседы Солженицына с коллегой — преподавателем астрономии. Попрощавшись с ним, Александр Исаевич произнес, глядя ему вслед: «Счастливый человек. Едет в экспедицию в полосу полного солнечного затмения. Представляешь, воочию увидит солнечную корону. Для нас, астрономов, нет ничего интереснее».
Объясняя природу белых ночей, говорил: «В Рязани белых ночей не бывает. Верно. Но обращали вы внимание, как долго тянется у нас летний вечер, как медленно наступают сумерки? В июне и в девять, и в десять вечера еще светло. До половины одиннадцатого можно фотографировать без лампы-вспышки. В южных широтах ничего подобного быть не может. Там мгла приходит так быстро, что кажется, будто день переходит в ночь мгновенно… — и закончил многозначительно: — Надо уважать тот край, где живешь».
Однажды после урока астрономии я шутки ради спросил, можно ли узнать, под какой звездой родился. Исаич ответил серьезно: «Можно. Надо только точно знать место и час твоего рождения». Говорилось это в эпоху, когда астрология именовалась «ложным учением, распространенным в капиталистических странах», а до нынешнего времени, когда гороскопы еженедельно обнародуются во всех популярных СМИ, было еще очень далеко.
Как-то поставив ученику «двойку» по астрономии, Солженицын в сердцах заметил: «Слушал твой ответ и подумал, что ты мог бы на равных вести беседу с Василием Семи-Булатовым из рассказа Чехова “Письмо к ученому соседу”».
Тут выяснилось, что большинство присутствующих не читали этот рассказ. Лицо Исаича приняло страдальческое выражение. Выдержав театральную паузу, он с интонацией, подчеркивающей глубокую скорбь, произнес: «Как можно дойти до десятого класса и не прочитать все рассказы Чехова?! До какой же степени надо не любить русскую литературу, чтобы ограничиваться “прохождением” того, что положено по школьной программе!»
На следующем уроке Солженицын читал перед классом рассказ А. П. Чехова «Письмо к ученому соседу». Читал он очень хорошо, выделяя места, в которых Василий Семи-Булатов рассуждает на астрономические темы, например: «Могут ли люди жить на луне, если она существует только ночью?» или «Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нем пятны, если и без них можно обойтиться? Из какого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если они не сгорают?».
Другой раз он сочинил «Рассказ незадачливого фантаста», а мы должны были отмечать содержащиеся в нем ошибки, относящиеся к изучаемой теме. Чем больше неточностей обнаружишь у «фантаста», тем выше получишь оценку.
Однажды Александр Исаевич предложил конкурс на лучший способ определения географической широты, а услышав один из ответов, среагировал: «Все очень хорошо. Только каждый раз, как понадобится узнать, на какой широте находишься, придется лезть в центр Земли». В этом же духе звучали и его иронические замечания к определению коэффициента полезного действия устройства, никакой пользы не приносящего.
Задает учитель вопрос: «От чего зависит емкость электрического конденсатора?» — и слышит в ответ: «От заряда и потенциала». Мгновенно следует комментарий: «Скажи, а емкость сосуда зависит от того, сколько в нем содержится жидкости? Ты не замечал, что по мере наполнения кастрюли водой ее емкость увеличивается?!»
Класс смеется, и ученику с самой сомнительной тройкой по физике становится понятно, что электрическая емкость, хотя математически и равняется отношению заряда к разности потенциалов, не зависит ни от величины протекающего заряда, ни от приложенной разности потенциалов.
На одном из уроков Солженицын рассказывал об устройстве магнитофона, вручную перемещал ленту и с видимым удовольствием демонстрировал изменение звучания голоса при изменении скорости перемещения магнитофонной ленты. Рассказывая о скорости звука и сверхзвуковых скоростях, он вспомнил, что на фронте в ходу была поговорка: «Не бойся пули, которая свистит, раз ты ее слышишь — значит, она не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьет, ты не услышишь». Мы изучали скорость звука в начале 1959 года. Теперь известно, что в то время А. И. Солженицын закончил роман «В круге первом», и слова, сказанные на уроке физики, оказались цитатой из этого произведения [63, с. 470].
В главе «Архипелага ГУЛАГ», названной «Музы в ГУЛАГе», А. Солженицын пишет: «Я в юности едва не стал актером, тогда слабость горла помешала. Теперь же, в лагере, то и дело выступал в концертах, тянулся освежиться в этом коротком неверном забвении, увидеть близко женские лица, возбужденные спектаклем. А когда услышал, что существуют в ГУЛАГе особые театральные труппы из зэков, освобожденных от общих работ, — подлинные крепостные театры! — возмечтал я попасть в такую труппу и тем спастись и вздохнуть легче» [66, с. 398].
Для педагога очень важно быть актером, и Солженицын-учитель в полной мере этим качеством обладал. Проходим по астрономии гелиоцентрическую систему мира. Вот он с застывшим в напряжении лицом, ушедший в себя, медленно прохаживается между рядами парт, и притихшие ученики слышат негромкий голос: «Николай Коперник ходил по средневековому Кракову, и тяжелая дума не покидала его. Он давно понял, что Аристотель не прав, Земля не является неподвижным центром мироздания, а вместе с другими планетами обращается вокруг Солнца. Но как донести эту идею до людей и не быть обвиненным в ереси?»
Другой пример. «Я уехал в отпуск. Оставил на столе в надежно запертой комнате стакан с водой. Возвращаюсь домой через месяц, отпираю дверь, смотрю — стакан на месте, но пустой! — обращается Исаич к классу с выражением неподдельного изумления на лице и продолжает: — Где вода?! Кто выпил мою воду?» Так мы приступили к постижению физики испарения.
По вспомнившимся мне эпизодам читатель может оценить, насколько хорошим актером был Солженицын, насколько он вживался в роль учителя. Сдавал я зачет по оптике. Оценка колебалась между «четырьмя» и «пятью». Исаич продиктовал условие задачи и отправился по своим делам, а меня запер одного в физическом кабинете. Задачу я решил и с удовольствием готовился продемонстрировать решение, но «одиночное заключение» затягивалось… Наконец я услышал, как ключ вставляется в замочную скважину и бормотание: «Ну все. Или решил, или не решил. Времени было достаточно». Результат зачета волновал его, похоже, не меньше, чем меня.
При изучении видов механического движения он задал домашнее сочинение на тему «Примеры различных видов движения тел». При этом запрещались иллюстрации, приводимые в школьном учебнике, а положительные эмоции у учителя вызывали примеры не бытовые, а из производственной практики (движение механических частей станков, обрабатываемых деталей и т. п.). Мое сочинение, составленное — в чем я признался — в результате беседы со знакомым технологом Рязанского завода счетно-аналитических машин (САМ), ему понравилось, но он все же скаламбурил: «Было бы еще лучше, если бы ты сам сходил на САМ».
В вариант контрольной работы, которые устраивал Исаич, входили две задачи. Первая — элементарная, на школьном жаргоне — «задача в один вопрос». Для решения ее нужно было применить одну из формул «контролируемого» раздела физики, да еще разобраться с размерностями входящих в нее величин. Безукоризненное решение такой задачи обеспечивало положительную оценку за контрольную.
Вторая задача формулировалась так, чтобы ученик мог показать свои знания и понимание пройденного материала. Тут учитель учитывал, логичны ли рассуждения, насколько рационально решение. Черновик сдавался вместе с контрольной. «Может оказаться, что именно в черновике вы были рядом с решением», — говорил Александр Исаевич и в этом случае ставил оценку «по черновику».
Еще он советовал обдумывать полученный ответ. «Например, — говорил он накануне контрольной по теплоте, — у вас получилось, что в результате опускания ложки в стакан с водой температура воды понизилась на 120 градусов по Цельсию (?!). Разве можно оставить такой ответ без комментариев? Конечно, нужно проверить расчеты, но, если попытки найти ошибку оказались тщетными, следует дать хотя бы такое примечание: “Ответ противоречит физическому смыслу”».
Если первой чертой Солженицына-педагога я отметил методичность, то вторая — принципиальность. Он никогда не «вытягивал» ученика. Во время контрольной можно было обратиться к нему за консультацией, он отвечал на поставленный вопрос, но на полях делал условный знак, означающий, что оценка будет снижена на полбалла, а то и на целый балл — в зависимости от ценности подсказки.
На исходе девятого класса вышла история прямо-таки драматическая. У нас появилась ученица, явно отстававшая в развитии. Учителя вполголоса говорили «дебил», а некоторые ученики жестоко издевались над ее беспомощностью. Но благодаря самоотверженности ее матери, ежедневно бывавшей в школе, у девочки появились шансы перейти в десятый класс. Сердобольный историк вывел ей даже «четыре», многоопытный математик, добившись с грехом пополам ответов на элементарные вопросы, поставил «три». Строгая учительница литературы, вдоволь посмеявшись вместе с классом над ее ответами, также вывела за год «удовлетворительно». А. И. Солженицын провел для нее дополнительную контрольную. Но, увы, по истечении отведенных на урок 45 минут выяснилось, что она смогла лишь переписать условие первой задачи. Мне запомнились полные отчаяния глаза матери девочки, пришедшей к концу решающего судьбу дочери урока, и скорбное лицо Александра Исаевича. В тот день он не поспешил домой, о чем-то долго говорил с матерью. Знаю только, что положительной оценки он этой ученице не поставил и в десятый класс не перевел.
А когда в выпускном классе, в преддверии экзаменов на аттестат зрелости, текущие «двойки» по всем дисциплинам превращались в «тройки» за год, только Исаич сумел «провести» через педсовет одну «двойку» по физике и не допустить ученицу до экзамена. Тут к месту привести цитату из «В круге первом»: «Девчонки и из школы пришли, ни математики, ни физики не зная (еще в старших классах до них дошло, что директор на педсовете ругает учителей за двойки, и хоть совсем не учись — аттестат тебе выдадут)» [63, с. 40].
В. Лакшин так описывает вечер «Нового мира» в Доме учителя. Запись от 29 января 1964 года: «Солженицын выступал дельно — говорил не о литературе, а о проблемах школы, в частности, в связи с ростом преступности среди молодежи. Завышение отметок, невозможность для директора исключить кого-либо из школы — все это создает атмосферу ханжества» [51].
Кстати, готовя нас к выпускному экзамену, он заметно волновался. Теперь, когда знаю о нем много больше, предполагаю, что он просто изображал волнение. Во всяком случае, его замечания на предэкзаменационных уроках, когда шло интенсивное повторение вопросов по билетам, стали резче и звучали, к примеру, так: «Вот, ты, не подумав, сказанешь такое на экзамене, и я сразу услышу от представителя роно: “Уважаемый, они же у вас ни черта не знают!” — и придется нам с тобой обоим краснеть.
Следующий урок в понедельник. Я, разумеется, ничего не задаю (задавать домашнее задание с субботы на понедельник не разрешалось. — С. Г.). Но до экзамена остается всего ничего. Поэтому, кто поумнее, в воскресенье порешает задачи. Рекомендую следующие номера…»
За считаные минуты до начала экзамена Александр Исаевич уединился в физическом кабинете и «колдовал» с билетами. Потом объяснял, что… раскладывал их в соответствии с законом случайных чисел!
Хотя он никогда не старался «вытянуть» ученика, он часто сопереживал отвечающему. Помнится, вызвал ученицу, чтобы окончательно определить полугодовую оценку по астрономии — «четыре» или «пять». Ответ его вполне устраивал, но в какой-то момент соискательница высшего балла запнулась, из ряда послышалась подсказка, и тут Исаич с досадой воскликнул: «Девочка отвечает на “пять”. Так нет же, надо было помешать!» Он все же поставил Альбине «отлично», но лишь после того, как она ответила на дополнительные вопросы.
У Солженицына в меньшей степени, чем у иных учителей, была выражена черта, которую я бы назвал «педагогической инерционностью». Он мог поставить высокую оценку посредственному ученику и, наоборот, изредка урезонивал зазнавшегося ученика «профилактической» «двойкой». Исаич мог с легкостью «посадить» любого бесспорного отличника. В некоторых случаях учитель Солженицын не применял «санкций». Довольно быстро решив обе задачи из заданного мне варианта контрольной по теплоте, я обратился к Александру Исаевичу: «У меня получилось, что для нагревания котла потребуется 30 килограмм дров. Достаточно ли такого количества? Может быть, имеет смысл сделать примечание, что ответ противоречит физическому смыслу?»
Порывшись в своих бумагах, учитель ответил: «Не знаю, мне тоже кажется, маловато. Ну что такое 30 килограмм? Две небольшие вязанки, они быстро прогорят, а котел у тебя довольно большой». И, описав в воздухе объем котла, многозначительно посмотрел на меня. Я проверил расчеты, тотчас обнаружил ошибку, и в результате получилось 150 килограмм все тех же дров. Сообщил о новом результате Исаичу, но тот лишь пожал плечами, а прямой вопрос «Правильно ли решена задача?» считался некорректным.
Тогда со словами: «Еще раз, пожалуй, пересчитаю» — я сделал вид, что принимаюсь за расчеты. Тут и не выдержали нервы учителя. «Сдавай-ка скорее контрольную, а то еще чего-нибудь насчитаешь». И Исаич забрал себе мои листочки. Уже выйдя за дверь, я увидел одобрительно кивающего мне учителя, подтверждающего этим, что теперь в результате моих расчетов котел удастся нагреть.
Запомнился мне и зачет по теме «Электростатика». Подготовился я основательно. Накануне сам придумывал себе различные каверзные вопросы и искал на них ответы. Начался зачет гладко, по принципу «вопрос — ответ». Мой ответ следовал мгновенно за вопросом учителя. Отвечаю так, что стало весело. И вдруг следует нестандартный вопрос, и я тупо молчу. Затянувшуюся паузу прерывает голос учителя: «Сережа, до сих пор ты отвечал просто блестяще (бросает на меня пронзительный взгляд). “Отлично” заслужил, но подумай над этим вопросом».
Я уверен в точности воспроизводимых по памяти реплик Солженицына, будучи не в силах передать его интонацию, взгляд, жесты… Кажется, я справился с тем вопросом, и, хотя «пять с плюсом» не получил, до сих пор, когда слышу «электростатика», на душе становится светлее.
О себе Александр Исаевич говорил: «Я математик» — и чувствовалось, что ему хочется преподавать именно этот предмет. Неслучайно, когда школьная тема возникает в «Очерках изгнания», автор высказывается об учебниках по математике: «А вот затеваю с двумя старшими и занятия по математике. (Просмотрел новейшие советские учебники — не приемлет душа, не то, не чутки к детскому восприятию. А учу сыновей — привезла Аля [Н. Д. Солженицына] из России — по тем книгам, что и сам учился, и наши отцы). Есть у нас и доска, прибитая к стенке домика, мел, ежедневные тетради и контрольные работы — все, что полагается. Вот не думал, что еще раз в жизни, но это уж последний, придется преподавать математику. А сладко. Какая прелесть и наши традиционные арифметические задачи, развивающие логику вопросов, а дальше грядет кристальная киселевская “Геометрия”» [72].
Поэтому нет-нет, но на уроках и физики, и астрономии объяснение учителя приобретало математический оттенок. То он упомянет о теории массового обслуживания — разделе теории вероятностей, целью исследований которого является рациональный выбор структуры системы обслуживания на основе изучения потоков поступающих требований.
От А. И. Солженицына мы впервые услышали о геометрии Лобачевского. Началось с того, что на уроке физики учитель произнес слово «постулат», до этого никем из нас не слышанное. Тут же стали разбираться в различии значений «аксиомы» и «постулата». Исаич обозначил его словами: «Аксиома — положение, принимаемое без доказательства в силу его очевидности, а постулат — положение, принимаемое на веру, потому что надо бы его доказать, но не можем».
И привел пример: классическая геометрия Евклида основывается на пяти постулатах. Математик из Казани Николай Лобачевский в 20-е годы XIX века сказал: четыре постулата Евклида принимаю, а пятый — нет. Не верю, что через точку, не принадлежащую данной прямой, возможно провести одну и только одну прямую, параллельную данной, допускаю существование по меньшей мере двух прямых, параллельных данной и проходящих через точку, лежащую вне этой прямой. Так возникла геометрия Лобачевского…
Класс слушал с интересом, а Исаич, увлекшись, продолжал: «Кроме Лобачевского, были и другие геометры, предлагавшие свои формулировки пятого постулата. С позиций немца Римана, пятый постулат Евклида звучит достаточно неожиданно. Согласно его идеям, через точку вне данной прямой нельзя провести ни одной прямой, которая параллельна данной».
Ученики ошеломленно замолчали, а учитель вдруг погрустнел, поняв, что популярно объяснить учащимся идею так называемого риманова пространства не удастся, и с явной неохотой вернулся к продолжению урока физики.
С помощью одноклассников я вспомнил и случай, когда наш учитель физики заменил штатного литератора и «раскрыл» тему патриотизма в романе «Война и мир». Подчеркнув, что патриотизм по Толстому — это естественное движение души, заставляющее человека не думать о себе «при сознании общего несчастья». Таким несчастьем явилась Отечественная война 1812 года, показавшая, насколько сильно русские любят свое Отечество. Не могут остаться в стороне от общей беды и любимые герои писателя. Толстой показал читателю, как должен вести себя настоящий патриот своей Родины в час, грозящей ей опасности.
Запомнилось, что свой монолог Александр Исаевич заключил призывом: «Любите Россию!» Именно Россию, а не Советский Союз.
Исаич старался дать возможность ученику поверить в свои силы. Сократу принадлежит афоризм: «В каждом человеке — солнце. Только дайте ему светить». На мой взгляд, главное достоинство учителя — дать ученикам «светить». Как-то для урока нужно было начертить на доске схему преломления лучей в какой-то наисложнейшей (по школьным меркам) системе не то линз, не то зеркал. Обычно в такой ситуации обращались к услугам двух «штатных» чертежников, но их почему-то в тот момент в классе не оказалось, и Александр Исаевич попросил меня. Я стал отнекиваться, потому что черчение недолюбливал. Но Исаич хотя и мягко, но настойчиво вынудил меня попробовать, подчеркивая, что у меня должно получиться, нужно только поверить в свои силы. Чертеж и впрямь удался… А. И. Солженицын говаривал, что человек порой сам свои потенциальные возможности не в состоянии оценить. «Несколько лет назад, — рассказывал Александр Исаевич, — врач откровенно сказал мне: “Вам осталось жить совсем немного — месяц, максимум два”. И тогда я мобилизовал силы своего организма. И, как видишь, выжил».
Как реагировал он на выходки учеников? Невозможно представить себе Солженицына кричащим «Вон из класса!» или с угрожающим предупреждением: «Завтра явишься с родителями, иначе я тебя к уроку не допущу». Если кто-то отвечал на его замечание с иронией, он обычно говорил: «Не шути со мной». В тоне не содержалось угрозы, но продолжать диалог в стиле юморины желания не было.
На уроке астрономии Александр Исаевич рассказывал о Джордано Бруно. Он читал в лицах какой-то отрывок (теперь думаю, собственного сочинения). Некоторые жесты показались мне и соседу по парте смешными. Мы еле сдерживались и не могли сосредоточиться на содержании. Наконец учитель подошел к нашей парте и с грустью в голосе, словно продолжая повествование о трагедии Джордано Бруно, тихо произнес: «Ребята, у меня столько возможностей умерить вашу веселость». И смешливость сразу ушла, уступив место чувству вины.
Несколько человек из нашего 10 «А» стали заниматься в парашютной секции и совершили по одному самостоятельному прыжку. На следующий день во время урока заметно было, что никого из них (не все парашютисты блистали по физике) Александр Исаевич обижать не хочет.
Запомнился урок вежливости, преподанный нам учителем физики. В ответ на «Здравствуйте, Александр Исаевич» кого-то из учеников он среагировал: «Мы же с тобой сегодня уже здоровались, — и продолжал, обратившись к присутствующим: — Проведем небольшой конкурс — кто первым правильно ответит: как следует поступить, если вы встретили человека, с которым уже здоровались?» Класс молчал. Исаич настаивал: «Ну все же, как поступить?! Снова сказать “Здрасьте” — глупо. Уже здоровались. Пройти мимо, как бы не замечая. Тоже глупо… — и после паузы закончил: — При повторной встрече надо улыбнуться этому человеку».
Во времена, когда имя Александра Солженицына упоминалось только в ругательном контексте, его обвиняли во всех грехах, в том числе и в антисемитизме. Должен сказать, что моя память цепко фиксирует любые, даже самые мелкие факты такого рода. Так вот, за все годы знакомства с Солженицыным никакого намека на антисемитизм в его словах и поступках не было. Можно упомянуть о нескольких случаях его сдержанного отношения к творчеству известных деятелей культуры, науки, спорта — представителей еврейской национальности (подробнее я рассказываю об этом в заключительной части воспоминаний о Солженицыне), но нет оснований считать, что оно связано с их этническим происхождением.
Проявлялась ли тогда религиозность Солженицына? Явно нет. Но к религии он относился с уважением. Говаривал, что люди слишком мало знают о себе, чтобы клеймить Бога. «Как родился — не помню, когда умру — не знаю», — не раз и по разным поводам повторял он. Как-то на его уроке делалось объявление о предстоящей антирелигиозной беседе. Реплики об обязательности посещения мероприятия комсомольцами Александр Исаевич резко прервал: «Продолжаем урок. Объявления делаются не для того, чтобы их обсуждать».
Во второй половине 1950-х в Рязани приобрел известность и пропагандировался поступок священника (запомнилось, что в миру его фамилия Теплоухов), отказавшегося от сана и подвизавшегося в обществе «Знание» с лекциями по атеизму. Провел он и у нас в школе лекцию «Почему я ушел из церкви». Объявление об этом мероприятии было сделано на уроке физики. Услышав тему, я начал ерничать: «Батюшка, лекции читая, “Отче наш” не позабыл?» Не удостаивая меня вниманием, наша классная продолжала призывать к обеспечению стопроцентной явки. Я, услышав, что лектор весьма эрудирован, продолжал веселить класс: «Еще бы! Кто б иначе стал слушать его проповеди?» При этом нельзя было не заметить, что Александр Исаевич моим выходкам одобрительно улыбался.
Одобрительно встретил он и мое демонстративное поздравление в субботу накануне Пасхи: «Александр Исаевич! С праздником светлого Христова Воскресения!» — и мой нарочито громкий отказ от общественного поручения в тот день: «Сегодня никак не могу. Некогда. Надо успеть в церковь куличи освятить».
Зная о моем увлечении шахматами, Александр Исаевич иногда заговаривал о них. Вспоминая о годах юности, рассказывал, что было время, когда и сам ими увлекался, участвуя в турнирах, получил третью категорию. Позднее он разочаровался в «игре королей», считая, что она вынуждает человека тратить много энергии вхолостую. Свидетельство того, что в детстве Саня Солженицын увлекался шахматами, находим в его ранней повести в стихах «Дороженька». К другу детства Сергею обращены строки [68, с. 15]:
Помню твоей детской курточки вельвет,
Несогласие упрямое с немецкими глаголами,
Наши шахматные страсти меж двумя футболами.
При мне же Исаич не раз высказывался в том смысле, что наши шахматные успехи потому и афишируются, чтобы прикрыть отставание в иных, более важных областях. Помнится, между нами состоялся такой диалог:
— Все-таки, Сережа, шахматы напрасно отнесены к спорту.
— Почему?!
— Да потому, что спорт предполагает физическое развитие человека. А если шахматы — спорт, то почему бы не причислить к спорту домино, карточную игру и еще бог знает что?
— Александр Исаевич, давайте договоримся о терминах. По-моему, спортивное состязание — это соревнование, участники которого находятся в равных условиях, и успех не зависит от случайности. Потому-то шахматы — спорт, а домино и карты — нет6.
— Все же спорт обязательно предполагает физическое соревнование.
— Что же тогда, по-вашему, шахматы? Игра, средство убить время?
— Наверное, шахматы ближе к науке. Есть же учебники шахматной игры, да и успех в них во многом зависит от того, насколько добросовестно проштудированы пособия и руководства.
Заметно было, что среди именитых шахматистов симпатии у Александра Исаевича вызывали те, кто совмещал игру с достижениями в других интеллектуальных областях. Так, он с уважением отзывался о многолетнем чемпионе мира Эмануиле Ласкере, бывшем доктором философии и математики. При этом не скрывал, что не любит доктора наук Михаила Ботвинника за его, как ему казалось, слишком практичный стиль игры, и всю жизнь «болел против» него.
Во время матчей на мировое первенство между шахматистом-ученым М. Ботвинником и шахматистом-профессионалом М. Талем Солженицын желал успеха молодому рижанину. Первые поражения Таля в матче-реванше повергли Александра Исаевича в уныние. «Ну как же так, какая досада!» — восклицал он со скорбным выражением лица. Когда же матч-реванш завершился, сделал вывод, что результат противоестественен и вызван болезненным состоянием М. Таля.
Одно время в школе завели порядок: в начале первого урока преподаватель несколько минут должен посвятить текущей политинформации. Наша классная попросила меня перед уроком сообщить об этом Александру Исаевичу. Он нахмурился, и, как говорится, обрушил град вопросов: «Какая еще политинформация? К чему это? И почему именно я должен этим заниматься?» На мое пояснение, что проверяется не его «политическая благонадежность», отреагировал глубоким вздохом, а саму беседу свел к паре фраз о важнейших внешнеполитических событиях. Затем предложил, чтобы в следующие разы, когда школьный день начинается с физики, дежурный, предварительно подготовившись, сделал двухминутное сообщение.
Как-то, когда политинформация закончилась и Александр Исаевич устремился к доске, я позволил себе реплику с места:
— А спортивные новости?!
Исаич только буркнул:
— Хватит. Им еще спортивные новости!
И тут же, начав писать на доске физическую формулу, бросил взгляд в мою сторону и продолжил:
— Я слышал, что проходит чемпионат школы по шахматам, в котором Гродзенский втайне, конечно, претендует на первое место. Вот когда турнир закончится, обязательно на политинформации оглашу его итоги.
Я почувствовал, что краснею, класс развеселился, но Исаич умел обуздывать веселье, направляя энергию учеников в нужное русло. А чемпионат школы мы действительно тогда проводили. За отсутствием специального помещения игра проходила в свободном классе. Бывало, занимали шахматисты и физический кабинет. Помню, Александр Исаевич задержался возле одной из досок. Обратив внимание на первые ходы, произнес:
— Сицилианская защита.
— Вы и это знаете? — осведомился я.
— Когда-то немного знал теорию дебютов. Теперь помню лишь названия нескольких начал, — ответил Солженицын.
Он назвал дебюты, которые предпочитал в пору увлечения шахматами, но, честно скажу, я пропустил это мимо ушей: шахматные вкусы бывшего третьекатегорника меня не особо интересовали… Вдруг один из участников турнира порывисто встал из-за стола и, ни на кого не глядя, вышел.
— Что, проиграл Валерий? — послышался голос сидевшего в дальнем углу и, казалось, поглощенного своими делами Александра Исаевича. Встретив мой кивок, прокомментировал:
— Я так и понял. Для шахмат он слишком разболтан.
Услышав, что какой-то турнир проводится по швейцарской системе, поинтересовался, в чем ее суть, так как до этого знал только круговую («каждый с каждым») и олимпийскую («проигравший выбывает»). Когда я объяснил существо «швейцарки», он назвал ее «методом последовательных приближений при определении относительной силы шахматиста»7.
Математик Солженицын к играм, способствующим развитию мыслительной комбинаторики, относился неуважительно. Примеры этого находим в его пр
...
