Под зарослями медвежьего бамбука шла широкая дорога, и вдоль нее журчала вода в канаве. И от этой сцены – нет, только от вида мэйдзина – слезы выступили на глазах. Ведь мэйдзин, который только что покинул зал для игры и теперь брел впереди меня, был окутан совершенно неземной тихой печалью. Как будто он был последним человеком эпохи Мэйдзи.
4 декабря, в последний день игры, разница между временем, затраченным на ходы, оказалась совсем уж невообразимой: 19 часов и 57 минут у мэйдзина Сюсая против 34 часов и 19 минут седьмого дана Отакэ.
После четвертого дня игры, 16 июля, белые потратили на ходы 4 часа и 38 минут, а черные – 6 часов и 52 минуты. На пятый день, 21 июля, разница выросла еще сильнее: 5 часов и 57 минут белых против 10 часов и 28 минут черных.
Мэйдзин, отведя правую руку назад, положил на подставку левую, в которой держал веер, и, обмахиваясь, иногда бросал взгляды в сад. Кажется, ему было легко и свежо. Физическое напряжение седьмого дана ощущал и я, но от мэйдзина исходила совершенно спокойная и тихая сила, и ее средоточие было где-то вдалеке.
Дождь лил и после окончания сезона, лето припозднилось, и только 20 июля, в день начала доё[43], резко наступила жара. На следующий, знойный день гору Мёдзё-гатакэ окутал плотный туман, и над тигровыми лилиями на краю веранды порхали черные бабочки. На стебле распустилось десятка полтора цветков. Даже вороны громко каркали в саду. Все, вплоть до девушки, которая записывала ходы, ходили с веерами.
