Оглавление

ЧАСТЬ 1. ИЗЫСКАННОЕ

Папа — юморист

Мой папа — юморист. Выходя из комнаты, он всегда танцует партию из лебединого озера «пузатый умирающий лебедь в кальсонах», если хочет есть — ржет, как конь, и постоянно рассказывает анекдоты. Особенно любит такие, где муж выставляет в невыгодном свете свою жену.

«Приехала из заграничной командировки жена: „Ой, что нам показывали! На стриптиз водили. Такая гадость. Хочешь, покажу?“ „Ну показывай“. Жена начинает под музыку раздеваться. „Фу, и правда — гадость“».

Мы слышали этот анекдот раз пятьсот, но всегда смеялись. Мама смеялась и трагически смотрела на нас. В ее взгляде читалось: «Дети, скажите спасибо, что не алкоголик».

Еще папа был мечтатель. Он и сейчас такой, но с годами все же образумился немного. Раньше он свято верил во всякую херню: в светлое будущее, в райком партии, в лучшего друга. Все его обманули, поэтому на старости лет папа окончательно бросил пить. А юморить не бросил.

Но еще в пору своей молодости и мечтательности он, бывало, совершал прекрасные своей нелогичностью поступки, в которых как бы объединялись его мечтательность и желание юморить, и непонятно, чего было больше. Помню, однажды он поехал в Москву за двухъярусной кроватью для меня и сестры. Вернулся с двумя большими коробками, полиэтиленовым пакетом и загадочным выражением лица.

— Вас ждёт сюрприз, — предупредил папа и заперся в детской.

Мама побледнела. Она не любила папины сюрпризы, от них у нее пропадало молоко. Мы же с сестрой радостно предвкушали и подслушивали под дверью. Папа чем-то гремел.

Я знала, что буду спать на верхнем ярусе и мысленно расклеивала плакаты группы «Ласковый май» на потолке (мечтательностью я пошла в папу). Средняя сестра радовалась без всякой задней мысли. Ну а младшая, как обычно, сосала грудь, еще не подозревая, что можно существовать отдельно от мамы.

Папа пригласил нас в детскую.

На железных ножках посреди комнаты, поскрипывая цепями, раскачивался диван.

— Ну! Как вам?

Мы долго смотрели на диван, потом на маму. Мне почему-то стало за нее страшно. На лице ее отразилась слишком сложная гамма чувств.

— Сморите, он с балдахином, — папа с энтузиазмом накинул на конструкцию яркую брезентовую ткань с бахромой. — Вы только представьте, как диван будет смотреться на даче.

Дачный участок на тот момент у нас уже был. Из построек на нем стоял сарай для лопат и тяпок. Мы представили, как шикарно будет выглядеть рядом с сараем подвесной диван… с балдахином. Папа уловил идущие от нас флюиды.

— Мы построим большой дом и сделаем навес. И под ним поставим диван. Будем отдыхать и качаться.

Мы молчали. Никто из нас не умел представлять «большой дом». Зато прямо перед глазами была маленькая комната, которую мы делили со средней сестрой, и уже подрастала младшая.

— На чем дети будут спать? — спросила мама, стараясь не слишком мертветь лицом.

Папа проигнорировал вопрос, но какая-то тень прошла по его жизнерадостности.

— Девчонки, залазьте. Покачаю вас. Покажем маме.

Мелкая вскарабкалась на диван. Я тоже села, мучимая сомнением. Хотелось мрачно захохотать, но я стеснялась. Папа стал качать диван, который стоял чуть наискось и бился левым передним углом в стену, а задним правым задевал стол. Качаться нужно было на маленькой амплитуде.

Папа, начиная осознавать непоправимость своего поступка, без энтузиазма спросил:

— Ну ведь классно же?

— Да. Просто великолепно.

Я еще не знала значение слова «сарказм», но уже понимала, что в нем должно быть много трагизма.

Папа все понял. Он помрачнел, перестал раскачивать и ушел в гараж, где несколько дней с кем-то обмывал покупку.

Мы папу очень любили, и спали на этом диване пять лет (пока родители копили на следующую двуспалку). Вернее, сам диван пришлось убрать, он занимал слишком много места. Подушки от дивана раскладывали на полу, застилали пледом, чтобы не разъезжались, сверху стелили простыню. Но подушки все равно разъезжались.

Диванная конструкция пылилась в кладовке, потом переехала ржаветь в гараж. Когда дом у нас все же появился (я, правда, тогда уже жила в Москве), и диван занял свое законное место, встав под нафантазированный в прошлом навес, он уже переживал ветхую старость: цепи его скрипели, из подушек торчал поролон.

Что действительно пригодилось, так это яркий брезентовый балдахин. Я любила играть в придворную жизнь Франции эпохи «Трех мушкетёров», а из балдахина, если собрать его вокруг талии бантом, получалась шикарная пышная юбка. Я наряжалась и расхаживала по квартире, обмахиваясь бумажным веером и придерживая подол. «Миледи, умоляю вас!» — «Ах, оставьте». — «У меня срочное поручение от королевы». — «Когда я снова увижу вас?»

Иногда я играла с сестрами: королева и ее фрейлины. Высшей милостью с моей стороны было дать им надеть балдахин.

Люба, исполняющая желания

Что вы знаете про невзрачных женщин? Ничего. Существа-невидимки. Работает в нашем офисе одна такая — Люба. Я ее раньше вообще не замечал. Одевается неброско: старомодные платья ниже колен, кофточки какие-то то ли синих, то ли серых цветов, дешевый пуховичок. В офисе ее почти не видно, на фоне других девушек мимикрирует под цвет перегородок. Я бы ее и не рассмотрел, если бы Вова Рыжий — коллега по отделу, — не начал мне про нее барабанить, что она исполняет желания. Не в том смысле, что в постели (на это не много желающих нашлось бы), а вообще любые, если ее правильно попросить.

На новогоднем корпорате, когда я уже достаточно сфокусированный был и раздумывал над вариантами, Рыжий снова ко мне с тем же стейтментом подвалил.

— Не веришь? Без балды говорю! Помнишь, как Степка начальником отдела хотел быть? И оп-па! Как с Любой законнектился, глянь-ка — начальник. А ведь вшивый помощник менеджера был. И Волдырь, видал, на «Порше» ездит — это же всегда его мечта была. Он же на этих «Панамэрах» совсем вольтанулся. Тоже Люба помогла. А Терминатора, знаешь? Курьером у нас работал, имбецил перекачанный, в кино сниматься хотел. Я его недавно в телике видел, в бабском каком­­-то сериале. У всех сбывается. Магия у Любы какая-то есть. Она помогает тем мужикам, которые ее это… ну, того — ублажили.

— Трахнули, что ли?

— Ну а как еще бабу можно ублажить?

— Не знаю. Комп от вирусов почистить. Сумки до дома донести. Туча способов.

— Ну, донеси, попробуй. Может сработает.

— А сам-то чего?

— Я пока думаю. Тут важно сформулировать правильно. А то, помнишь, Пашков летать хотел?

— Это который из окна во время проверки выпал?

— Не, другой. Хочу заметить: летать — не падать. Нет. Этот теперь аэро-вафли разносит.

— В смысле?

— Стюартом работает.

Пока Рыжий мысленно формулировал свои желания, я допил вискарь и внимательнее пригляделся к Любе.

Женщина как женщина. Все, вроде, при ней. Невысокая, кругленькая, лицо сердечком, волосы пегие, глазки блестят, нос огурчиком. Если на нее правильно свет направить и фокус навести, то даже какое-то шевеление появляется. Но и сомнения есть.

Стал я размышлять над этим дальше. Еще виски себе подлил (последний, кстати). Пока пил, вспомнил, что было у меня одно страстное желание. Глупое, конечно, детское, еще с тех времен, когда пубертат крыл как буря мглою. Мечтал я останавливать время. Но не просто так, а чтобы красоток раздевать и делать с ними, что заблагорассудится, а потом снова их одевать, и время запускать заново. Я так подробно себе это представил, прям как в детстве. Особенно тот момент, когда они такие вдруг очухиваются, встряхиваются, а сами ничего не помнят, но телом чувствуют: что-то приятное было. А я смотрю на это и многозначительно улыбаюсь, один во всем мире зная, что на самом деле произошло.

Пока все это мельтешило в моем уме, я, оказывается, уже шел к Любе сквозь полную пьяных коллег переговорку. И когда я смотрел на нее, аккуратно стоящую у стены с пластиковым стаканчиком шампанского, на лице моем плавала сладостная усмешка. И Люба как будто сразу все про мечту мою поняла, потому что сказала:

— Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

— Что? — растерялся я.

— Да я все ждала, подойдешь — не подойдешь. Видела, как вы с Рыжим обо мне говорили. Даже знаю, о чем.

— А если знаешь, скажи, правда это или нет.

Она пожала плечами и покраснела то ли от стеснения, то ли от осознания своей власти. И я вдруг подумал, что она милая. Особенно когда вот так улыбается ямочками и смотрит в пол. Хотя, конечно, простовата. Нужно еще бухнуть.

— Давай выпьем? — угадала мое желание Люба.

— Кончился крепыш, — я с сожалением развел руками.

— А у меня есть, — и она извлекла из тумбочки бутылку виски.

— Да ты, Люба, волшебница, — удивился я, скручивая бутылке крышку и чувствуя, что Люба нравится мне все сильней.

Выпили. Она, правда, от вискаря отказалась, пила шампанское.

— Пойдем покурим, — перекрикивая дебильную музыку, предложил я.

— Пойдем.

Курилка у нас на улице. Стоим. Москва вокруг вечерняя, сугробы грязные, люди домой спешат. И новогодняя иллюминация мигает. Неужели это и есть Новый год? И что значит, новый? Будто предмет. А он не предмет, он — время. Его не остановишь, идет и идет. Хотя куда идет? Мы же никакого движения времени не видим. А видим этих людей и автобусы, и машины, которые едут сквозь слякоть города. И такое странное чувство охватывает. Будто все это сон, муторный и бредовый. И только Люба в нем — настоящая: стоит на морозе, улыбается и смотрит с такой верой в происходящее, что превращает все это пьяное марево в реальность силой своего взгляда.

Люба курила, обхватив себя руками и насмешливо глядя мне в глаза. Она ожидала от меня чего-то.

— Ну, — наконец не выдержала, — и чего тебе от меня надо?

Я как-то вдруг застеснялся вываливать на нее корыстный интерес. Потупился, приобнял ее, говорю:

— Замерзла?

— Ого! Такой красавец, а пристал к замухрышке. Тебе бы подошла Маринка из бухгалтерии. Или Олечка — новая секретарша.

— А мне ты нравишься, — тут я и вправду ощутил прилив симпатии к ней, что-то внутри погорячело. Надвинулся на нее, руками обхватил и притиснул к стене. Она ойкнула и замлела. От тела ее шел легкий ток, из-за чего все во мне поднималось и куда-то неслось. Я даже Пашкова вспомнил, стюарда. Не зря он полетел. Есть с чего. И я поцеловал Любу. Губы ее пахли пряником, как и сама она. А еще мандаринами, морем и слегка виски. Странно, вроде она шампанское пила. Как это в ней смешались мои любимые запахи?

— Ух ты! — отстранилась она, и я заметил, что под левым глазом у нее остались крапинки осыпавшейся туши.

— Может, к тебя поедем? — предложил я.

— Я так сразу не могу, мне надо к тебе привыкнуть.

— А сколько требуется времени?

— Пока допьешь.

— Ах ты, проказница!

У нее была однокомнатная маленькая квартирка, чистая и уютная. Мы не успели даже разложить диван. Она попросила погасить свет, и все происходило наощупь, пьяно, с какими­­-то несуразными недоразумениями. В какой-то момент я даже принял кота за ее ногу. Но когда мы состыковались, дело пошло. Отбивали телами триоли и секстоли. И я вдруг подумал: вот оно — движение времени. Только занимаясь любовью в темноте можно понять, как оно идет и стоит одновременно.

Я лежал на диване и прислушивался к гулким ударам своего сердца Было немного страшно. После первого секса с женщиной всегда словно после наркоза, думаешь: «Как я сюда попал?» Возбуждение отпускает, и все может измениться до неузнаваемости. Порой наваливается такой стрем вперемежку со стыдом, что кажется, да ну на хрен, никогда больше. И дело не в том, что страшная или какая-то не такая. Просто — не та. Но заранее этого не знаешь, не берешь в расчет. Ну, может, где-то на подсознании. А потом сразу наваливается понимание.

— Спасибо! — сказала она, и я почувствовал, как она прильнула ко мне — мягкая и тёплая. — Так хорошо было, — ее глубокий вибрирующий голос был полон чего-то нового, он обволакивал, как бархатная темнота.

— Да за что спасибо-то? — я вдруг понял, что отвращения у меня к ней нет, даже наоборот — удовольствие, будто сделал что-то хорошее и правильное.

— Как, не за что? Звездочку мне достал, — она хохотнула.

Звездочку, точно… вспомнил: я же хотел желание загадать. Неудобно как-то, конечно, после всего. Я в задумчивости повернулся на бок и стал гладить смутно различимые в темноте живот, грудь, шею, подбородок. Наощупь она казалась мне удивительно красивой. От нее шел уже не ток, а ровное расслабляющее излучение, к которому хотелось прильнуть и забыться.

— Люба! — сам не ожидая, позвал я.

— Мм?

— А правда, что ты желание можешь исполнять?

Она напряглась, зашевелилась, скинула мою руку и повернулась ко мне спиной.

— С чего это ты взял?

— Рыжий сказал.

— А может, я его подговорила.

— Зачем?

— Влюбилась в тебя.

— Да ну…

— Так ты поэтому со мной замутил?

— Нет, не поэтому, — слишком быстро начал я оправдываться. — Не только поэтому.

— И чего же ты хочешь?

— Ну… — я задумался, вспоминая чего же хочу. Останавливать время? Вот глупость. Да и ради чего? Чтобы спать с женщинами? Бред. Теперь я и так могу. И потом, я же тогда быстрее других состарюсь. Так! Стоп! Это все плод моего пьяного воображения. Время? Желание? Но я здесь лежу. И выполнил условие. И она ждет. А вокруг темно, словно в Марианской впадине.

— Хочу в Марианскую впадину спуститься, — зачем-то сказал я, и тут же спохватился: «Во дурак! В Марианскую впадину?! Серьезно?!»

— Может, чего-то нормального пожелаешь: денег там или квартиру?

Я представил себе деньги — чемодан, полный купюрных пачек, как в кино. Потом квартиру. Ни от какой из воображаемых картинок не екнуло внутри. Похоже, и правда, дурак.

— Я не знаю, чего желать.

— Помнишь сказку про цветик-семицветик.

— Не-а.

— Там девочка желания загадывала, и все они оборачивались проблемой для нее. Тогда она поняла, что надо загадывать для других.

— Для кого же мне загадать?

— Не знаю. Для мамы.

— Пусть… пусть… пусть… У всех в мире все будет хорошо!

— Ты мой милый! — Я ощутил на своем лице ее руку. — Ладно, пусть у всех все будет хорошо! А теперь давай спать. Утро вечера мудренее.

Утром на улице было морозно и солнечно. Я шел к автобусной остановке и улыбался. «Эх, надо было машину просить. Или яхту. Дурак!»…

Мир был свежим, лучащимся и красивым. Теперь в нем все было хорошо. Я смотрел на это и многозначительно улыбался, один во всем мире зная, что на самом деле произошло. Хотя, почему один, Люба ведь тоже в курсе!

Паштет

Глеб никогда не оставлял телефон без присмотра. По дому ходил в шортах, а телефон прятал в задний карман. Но в тот раз ехали в машине. Глеб был за рулем. Телефон выпал прямо под сиденье Марины, да так, что пролезала лишь ее тонкая рука. Она достала, и, пока подавала супругу, невольно скользнула взглядом по экрану. Всплыло уведомление — сообщение от Наташи: «Мой сладенький», дальше сердечки и смайлики в два ряда. У Марины дернулась рука:

— Что это за Наташа? — ледяным голосом спросила она.

Опустим двухнедельную пикировку супругов, тут ничего нового: Глеб убеждал Марину, что у него «с этой Наташей ничего нет, просто такой уровень общения», сам при этом дебильно улыбался. Марина мысленно с ним разводилась, неделю плакала, вторую неделю сидела на «Афабазоле». На работу ходила, делая вид, что все нормально… «Нормально, я сказала, отвали!» Она убедила себя, что гульнул разок и ладно, не стоит из-за этого ломать семью и устраивать детям психологическую травму. И все потихоньку вошло в русло. Оба забыли. Или сделали вид.

В выходные Марина захотела паштет — домашний, из говяжьей печени. Поехали с Глебом в магазин. Взяв с витрины с субпродуктами упаковку куриной печени, Глеб неожиданно спросил:

— А не хочешь ли приготовить по рецепту от настоящего кулинарного гуру?

— Какого? — не поняла Марина.

— Наташи. Помнишь, ты ее сообщение прочла. Только она обычно из куриной печени отовит.

Марина застыла. Можно было пульнуть эту самую куриную печень в бородатую физиономию и сказать что-то типа: «Вот и жри паштет от своей дуры». Но Марина не любила скандалить, всему предпочитала здравый смысл и холодный анализ. Не зря работала начальником аналитического отдела. Но в словах Глеба здравого смысла не было. Какая-то дурацкая игра под названием «Паштет».

— Хорошо, — сказала она вкрадчиво, — давай приготовлю.

Домой из магазина ехали молча. Глеб усердно крутил руль, на светофорах так же усердно клацал в смартфоне — запрашивал рецепт. Марина анализировала, пытаясь понять стратегию супруга. Она нашла три варианта объяснения и теперь просчитывала наиболее вероятный.

Первый вариант — бредовый: он таким образом хочет дать ей понять, что с Наташей у них чисто кулинарные отношения — обсуждают блюда, делятся рецептами, а если и встречаются, то исключительно опробовать новый способ приготовления яйца-пашот. Но дома Глеб не готовил, не мог даже пельмени нормально сварить. Значит, первый вариант отпадает.

Вариант второй — идиотский: у него с этой Наташей действительно что-то есть, он, возможно, запал на нее, и, как многие мужчины, наивно мечтает о большой счастливой семье — когда сразу две женщины его любят. А на чем можно свести двух баб? Конечно же! На готовке. Они всегда могут обсудить какой-нибудь рецепт. Хотя Глеб, как многие мужчины, имел слабо развитый эмоциональный интеллект (то есть плохо понимал чувства женщин), идиотом он все же не был. Или был?

Третий вариант: он намеренно хотел ее уязвить. Марина гордилась своим кулинарным искусством, считала свой паштет одним из лучших среди возможных. И вдруг — такое. Практически нож в спину. Возможно, он ей за что-то мстил.

Не подавая виду, она решила идти до конца и попросила Глеба отправить ей рецепт. Он переслал голосовое сообщение из «Ватсапа». Прокуренный развязный голос, отвратительно сюсюкая (будто у его обладательницы разболтались шарниры в горле), рассказывал: «Обжариваешь на сливочном маслице куриную печень, лук, морковочку. Кладешь соленые огурчики, хренка можно лупануть, горчички, и вообще, все, что есть в холодильничке… И потом как следует взблендерить!»

Марину взяла оторопь. «При ее-то тонкой французской кулинарии… „Лупануть?“, „Взблендерить?“. Не, тут явно никакой не гуру, а дура набитая и хабалка!» — размышляла она, машинально открывая бутылку «Божоле Виляж» 2018 года. В том году они купили Глебу «Рено», кстати, на ее — Маринины — деньги. А теперь он, значит, подкладывает ей …паштет!

Но говорить она опять ничего не стала. А «лупанула» все, что было в «холодильничке», точно, как предлагала «гуру»: хрен, горчицу, оливки, каперсы, анчоусы, «Китикет», пачку снотворного «Доромнил» (Марина плохо засыпала последнее время), «Виагру» (у него в последнее время плохо стоял). Далее она, как было указано в рецепте: как следует «взблендерила» и поставила в холодильник. К ужину накормила детей кукурузными хлопьями. Паштет украсила веточками петрушки. Себе налила вина. Глеб с удовольствием накладывал паштет на хлеб. «Хороший какой, питательный, необычный!» — нахваливал он. Марина сидела с мрачным видом, пила и на каждую похвалу мысленно отвечала колкой фразой.

После ужина Глеб прилег в спальне с телефоном, пролистывал дурацкие ролики в «Телеграм»: котики смешно карабкались на заборы, псы ловили свои хвосты, мужики задорно падали, доказывая свою крутость. Он уснул, даже во сне не выпуская телефон из рук.