По дорогам светя, аж к сиденью приделанный точно,

с музыкальной загвоздкой в башке, где засветы резки,

видишь срезы земли, километры неслыханной почвы,

всё холмы-пироги над сметаной вечерней реки.

В трубометрах-китах и мостах, где лишь ветер да весел

с муравьиною силой прикрученный с гайками дух —

кружевное железо, крестцы напирающих чресел,

подрывные следы циклопических крох и непрух.

Переспелая осень желтела, сжималась и сохла,

прошерстила леса, оказалась дождливой стеной,

и на лицах, готовых к разору, к уборчатным стёклам —

ожиданье беды, ожидание казни самой…

Как мы встали в пути, где всё тихо да ветер не клюнет,

занемела земля, затрещало сухое гнильё,

и молчал я один, словно снега уже накануне,

вспоминая, как имя, весеннее время твоё…

Этот город, собранный из окурков,

из камней — при помощи демиургов,

добровольцев трудностей, ныне продан

капиталу уютной жизни — вот он.

Обитатели зданий, срезая дорогу,

говорят с осанкой, крепчают много,

напоминая матросов без моря,

потерпевших крушенье, что ли…

В лицах, где опытный взгляд-заноза, —

ожиданье праздника, передоза,

игрищ с искрами, зрелищ, хлебищ,

полуусталость от дел вообще лишь.

Женщины, прячущиеся в наряды,

девушки с трогательным «не надо»,

яблоки-парни, подростки-взрывы,

как вы ревностны, как вы живы.

Глянь-поглянь, как всё это впору,

размозжённым улицам. Этот город

заполняется ими, и как впервые —

каждодневный шум и черты живые.

И лишь са́мой ночью, когда зимою

под столбом фонарным, подбитым тьмою,

если будешь молча, почуешь может —

ты внутри гиганта, что вымер всё же.

Но когда бы здесь ни цвелось, ни прелось,

его синь и зелень, цвета и серость,

всё живут в тебе и свербят знакомо

из природы сердца, из чувства дома.

Потому что телом, умом — подавно,

ты к земле ребристой прикручен явно,

потому что, как ни прощайся с нею,

ты куда роднее, слабей — сильнее…

Ушибленный звоном, вытряхиваешься на балкон —

воздух простужен по швам, и чуден гул,

слышишь у-у между звёзд и тут понимаешь:

ночь с воскресенья на понедельник…

Ночь с воскресенья на понедельник — всё ещё город,

зверь, готовый к прыжку, зверь отлежался,

красным утром начнёт попадаться навстречу,

борзеть, огрызаться, чесать неуклюжими лапами.

Вылизаны гашёные улицы, открыты звонки,

приняты улыбки на лицах, рассужены планы,

запущен дубовый маховик лесной болтовни —

будет неудобно и нужно, будет крохотно…

Гул, который преследовал тебя не по дням,

гул, отзывающийся, как медленное колесо,

гул, какой набивался в углы-извилины,

в карманы, в подмышки, в отапливаемой груди —

ты будешь вибрировать так, как он запрещает,

надсадно присутствует в сделанном сгоряча,

в сказанном впопыхах, пропущенном между слов,

честный, медвежий, прошлый, непоправимый.

Ты ли сказал себе сам «я сделаю так» —

сделаешь эдак и тут ещё удивишься.

Будешь искать причины, пока не поймёшь:

всё же не сам по себе ты, но просто гул.

Гул, который построит электрические города,

засветит в них улицы, посе́лит зазевавшихся людей,

смешает и размозжит, напои́т обжигающим цветом,

перессорит и раскидает за семь сотворённых дней…

Но в ночь с воскресенья на понедельник, когда ещё город,

он опять зазвучит по-свежему и с вышины,

похмельная плоть обрастёт новизной и разумом,

научит любви и добровольному хлебушку.

Сердце, раскатанное на кухонной смерти-доске,

блин с обожжёнными материками, просветами моря,

замёрзший снегирь на дребезжащем кусту,

осенняя прель над припасённой зеленью —

все эти чувства, жалость к тому, что уже

не отзывается и не гудит с надрывами,

не остановят того, что должно пропитывать

в городе, в плоти, в уме, в иступлённом небе.

От этого зуба, болящего прямо в небе,

от нерва, дрожащего в охающей груди,

от страха, радостно бьющегося в поджилках,

не деться в тишь, не пригодиться по-своему…

Будет стараться он тихо и надрываться,

будешь выходить на балкон и ловить нутром,

смекая охотничьим глазом, вдыхая звериным нюхом

и говоря наобум: «Всё прошиблено гулом».

Как облитые нефтью какою —

сущей ночью, где осень да тьма,

спят раздолья, холмы за рекою,

спят дороги, деревья, дома.

Под звездой, что всегда есть и будет,

под крестами, где сырость да гладь,

спят в земле осторожные люди,

потому что положено спать.

Надо думать, дубеть, видеть в оба,

зачинаться, ковать медяки,

чтоб, пробившись из са́мого гроба,

средний палец стрелял из руки.

Уязвлять эту жизнь перед теми,

что, припомнив, сказать бы могли:

«Он оставил имущество, семя,

размышления, горку земли…»

Нет вопроса важнее ответа,

что не может когда-то быть дан, —

не затем, что оставишь всё это,

а за страх непонятливый сам.

Страх, где кровь неизвестной орбиты,

где, на осень смотря и листву,

словно сонною ночью облитый,

понимаешь, что всё наяву.

Как вдохнёшь цветок, что уж свеж по виду,

будто Бог его про́нял и уронил,

что невольно чувствуешь, как ты выдан

с потрохами весь, что уродлив, гнил…

Будет до́лог в будущем он, цветущий,

что сейчас заметно, пусть и вчерне:

много жести скрыто в нём, много прущей

из корней уверенности во сне.

Умудрённой тверди твоей не слыша,

в полудетском смехе забился он,

много скрыто зёрнышек в нём и вспышек

из отборных горлышек и имён.

Словно ангел, вылупившись из света,

не дышал спасенья ни одного,

в первый раз глазами обвёл планету,

и в глазах — счастливое ничего…

И ни рок, ни зависть, но ярко вспыхнув,

как макнули тебя с головой во тьму,

ты у врат его замираешь тихо,

не позвав, но просто придя к нему.