ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

ЕРМОГЕН, КРАТИЛ и СОКРАТ.

 

Ерм. Хочешь ли; сообщим свое рассуждение и Сократу?[1]

Крат. Если тебе угодно.

Ерм. Кратил этот говорит, Сократ, что правильное название каждой вещи прирождено ей природою, и что не то ее имя, которым называют ее некоторые, условившись называть так и издавая часть своего голоса, но и у греков и у варваров есть прирожденная всем им правильность наименований. Так вот я и спрашиваю его: — имя ему «Кратил» — истинно или нет? — Он соглашается, что это действительное его имя. Ну, а Сократу? спросил я. — «Сократ», отвечает он. — Не так же ли и всем другим людям, — каким именем каждого называем, то и есть его имя? — Однако ж тебе-то имя не «Ермоген»[2], говорит он, хотя бы и все так называли тебя. — Когда же стал я спрашивать и усиливался узнать, чтотут разумеется, он не объяснил мне ничего, а только смеется надо мною, показывая вид, что предоставляет собственному моему уму знать об этом. Между тем если бы он захотел высказать ясно, то привел бы к убеждению и меня, и я говорил бы то же, что говорит он. И так, если ты можешь как-нибудь разгадать[3] оракул Кратила, то я с удовольствием послушал бы. Или еще приятнее было бы удостовериться, что кажется самому тебе в рассуждении правильности имен, если бы ты захотел сказать это.

Сокр. Ермоген, сын Иппоника! есть старинная пословица, что прекрасное трудно[4], когда приступаешь к его изучению. Так-то и об именах — учение не маловажное. Если бы я слышал пятидесятидрахмовый урок Продика[5], по выслушании которого, говорить он, становишься знающим это; то ничто не помешало бы тебе сейчас узнать истину о. правильности имен: но я не слышал его, а слышал драхмовый; так не знаю, сколько тут истинного. Я готов исследовать это сообща с тобою и Кратилом. А что имя тебе, говорит он, поистине не «Ермоген», то я подозреваю здесь его шутку. Может быть, он думает, что ты, стараясь собирать деньги, всякий раз встречаешь неудачи. Но я уже сказал, что знать такие вещи трудно; надобно это дело рассмотреть сообща, — как ты будешь говорить о нем, и как Кратил.

Ерм. Что касается до меня, Сократ, то, часто-таки разговаривая об этом со многими другими, я не мог убедиться, будто есть какая-то иная правильность имен, кроме утвержденной условием и согласием; ибо мне кажется, что какое кто чему дал имя, такое и правильно. И если бы опять одно название заменено было другим, то первое было бы уже нехорошо, хотя и последнее тоже не более правильно. Когда, например, мы даем другие имена своим слугам; тогда имя новое не более бывает правильно, как и прежнее; ибо ничему никакое имя не прирождается от природы, но все имена зависят от закона и обычая лиц, которые приурочивают и называют вещи. Если же это не так, я готов поучиться и слушать не только Кратила, но и всякого другого.

Сокр. Может быть, и есть что-то в словах твоих, Ермоген; но рассмотрим положение: как кто называет каждую вещь, так ей и имя.

Ерм. Мне кажется.

Сокр. Хотя бы частный человек называл, хотя бы город?

Ерм. Полагаю.

Сокр. Но что, если я назову какую-нибудь вещь, например то, что теперь мы называем человеком, — если это самое я назову лошадью, а теперешнюю лошадь человеком: ведь общественное имя одному и тому же предмету будет тогда «человек», а частное «лошадь»; и опять — частное имя «человек», а общественное «лошадь»? Согласен?

Ерм. Мне кажется.

Сокр. Хорошо; скажи мне вот что: называешь ли ты что-нибудь — говорить истинно и ложно?

Ерм. Называю.

Сокр. Не возможна ли одна речь истинная[6], а другая ложная?

Ерм. Конечно.

Сокр. Не правда ли, что кто о сущем говорит, что оно есть, тот говорит истину, а кто утверждает, что его нет, тот лгун?

Ерм. Да.

Сокр. Стало быть, возможно словом выражать то, что есть, и то, чего нет?

Ерм. Конечно.

Сокр. Слово истинное в целом ли только бывает истинным, а части его не истинны?

Ерм. Нет, и части.

Сокр. Большие ли только части истинны, а меньшие нет, или все?

Ерм. Я думаю, все.

Сокр. В том, что ты говоришь, есть ли часть меньшеимени?

Ерм. Нет, это самая малая.

Сокр. Следовательно, имя, заключающееся в речи истинной, произносится?

Ерм. Да.

Сокр. И само оно истинно, говоришь ты?

Ерм. Да.

Сокр. А речи лживой часть не лжива ли?

Ерм. Полагаю.

Сокр. Стадо быть, можно произнести имя и ложное и истинное, если можно произнести речь?

Ерм. Как не можно!

Сокр. Но как кто назовет вещь, так ей и имя?

Ерм. Да.

Сокр. И сколькими бы кто ни назвал вещь именами, столько их и будет? И тогда будет, когда назовет?

Ерм. У меня, Сократ, нет иной правильности имени, кроме той, что каждую вещь я могу назвать другим именем, какое ни придам ей, а ты — другим, какое ни придашь. Вижу, что так и в городах, — каждый к одним и тем же предметам иногда прилагает имена собственно для себя, — и эллины особо от иных эллинов, и эллины особо от варваров.

Сокр. Хорошо, увидим, Ермоген, таковыми ли представляются тебе вещи, что сущность их есть особая для каждого, — как говорил Протагор, полагая, что мера всех вещей есть человек[7], то есть какими представляются предметы мне, таковы они для меня, а какими тебе, таковы для тебя; или вещи, по твоему мнению, в самих себе имеют некоторую основу сущности.

Ерм. Некогда, Сократ, и я, колеблясь сомнением, приходил к тому, что говорит Протагор; однако ж это, мне кажется, не совсем так.

Сокр. Что? Ты уже приходил к тому, что тебе не казалось, чтобы был кто-нибудь человеком злым?

Ерм. Нет, клянусь Зевсом; напротив, часто-таки я и сам терпел, так что некоторые люди мне кажутся очень злыми, даже весьма многие.

Сокр. Что ж? а людей очень добрых тебе еще не представлялось?

Ерм. Весьма немного.

Сокр. Так представлялись?

Ерм. Представлялись.

Сокр. Как же ты полагаешь это? Не так ли, что люди очень добрые — очень умны, а очень злые — очень безумны?

Ерм. Мне кажется, так.

Сокр. Но возможно ли, если Протагор говорил истину, — если, то есть, истина[8] в том, что каждому из нас кажется, то и есть, — возможно ли, чтобы одни из нас были разумны, а другие безумны?

Ерм. Конечно нет.

Сокр. И это-то, я думаю, тебе очень кажется, что если есть разумность и неразумность, то решительно невозможно, чтобы Протагор говорил истину, потому что один, по правде, ничем не был бы умнее другого, если бы что каждому представляется, то для каждого было бы и истинно.

Ерм. Так.

Сокр. Равным образом не кажется тебе, думаю, и учение Эвтидема, что для всех вместе и всегда все равно; ибо тогда не было бы ни добрых, ни злых, если бы добродетель и порок были равны для всех.

Ерм. Справедливо говоришь.

Сокр. А когда и не для всех все вместе и всегда равно[9], и не для каждого в каждой вещи свое, так уже явно, что есть предметы, имеющие какую-то непреложную сущность сами[10] в себе, не для нас и не от нас, — влекомые нашим представлением туда и сюда, — но существующие по себе, для своей сущности, с которою срослись.

Ерм. Это, Сократ, мне кажется, так.

Сокр. Неужели же сами они таковы, а действия их не такого свойства? Или и это самое — действия — не есть ли один какой-то вид вещей?

Ерм. Конечно, и это.

Сокр. Стало быть, и действия совершаются по их природе, а не по нашему мнению. Если, например, мы возьмемся что-нибудь существующее рассечь, то надобно ли нам отдельную вещь рассекать, как бы мы ни захотели и чем бы ни захотели, или, желая известный предмет рассечь, мы будем это делать согласно с природою, чтобы, то есть, и рассекать его, и он рассекался естественно? Ведь тогда только, рассекая его, мы успеем в этом и поступим правильно: напротив, рассекая вопреки природе, погрешим и ничего не сделаем?

Ерм. Мне кажется, так.

Сокр. Равным образом, если мы возьмемся жечь, следуя ли всякому мнению будем жечь, или только правильному? А это мнение, — то, по которому каждый предмет жгут, и он жжется, — естественно и согласно с природою.

Ерм. Так.

Сокр. Не так ли и прочее?

Ерм. Конечно.

Сокр. Но и говорить не есть ли одно из действий?

Ерм. Да.

Сокр. Так ли говоря, как кому покажется говорить, будет он говорить правильно, или больше успеет и скажет, если начнет говорить о вещах естественно и как позволяют они говорить о себе, а когда не так, — погрешит и ничего не сделает?

Ерм. Мне кажется, так, как ты говоришь.

Сокр. Но наименование не есть ли часть говора? ибо выражают речи, вероятно, именами.

Ерм. Конечно.

Сокр. Не есть ли и наименование некоторое действие, если и говор о вещах был некоторым действием?

Ерм. Да.

Сокр. Действия же представлялись нам действиями не для нас, но чем-то имеющим собственную свою природу.

Ерм. Так.

Сокр. Поэтому, не следует ли и именовать вещи так, как и чем естественно именоваться им, а не так, как мы захотели бы, если думаем устоять в прежних своих соглашениях? И таким образом мы успешнее были бы в наименовании, а иначе нет.

Ерм. Видимо.

Сокр. Хорошо же; что надлежало рассечь, то надлежало, говорили мы, рассечь чем-нибудь?

Ерм. Да.

Сокр. Также, что надлежало ткать, надлежало ткать чем-нибудь, и что надлежало просверлить, надлежало просверлить чем-нибудь?

Ерм. Конечно.

Сокр. А что надлежало назвать, надлежало назвать чем-нибудь?

Ерм. Так.

Сокр. что же будет то, чем надлежало просверлить?

Ерм. Бурав.

Сокр. А то, чем ткать?

Ерм. Челнок.

Сокр. А то, чем назвать?

Ерм. Имя.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Стало быть, и имя есть некоторое орудие.

Ерм. Конечно.

Сокр. Но если бы я спросил: что за орудие челнок? Не то ли это, чем ткут?

Ерм. Да.

Сокр. А что делаем мы, когда ткем? Не уток ли, и не разделяем ли сплошную основу?

Ерм. Да.

Сокр. Не то же ли скажешь ты и о бураве, и о прочем?

Ерм. Конечно.

Сокр. Так не сказать ли того же и об имени? Назвав имя орудием, что делаем мы им?

Ерм. Не могу сказать.

Сокр. Не учим ли чему друг друга, и не различаем ли вещей, каковы они?

Ерм. Конечно.

Сокр. Стало быть, имя есть орудие какое-то учительное и назначенное для разделения сущности, как челнок для разделения основы.

Ерм. Да.

Сокр. А челнок есть орудие ткацкое?

Ерм. Как же не ткацкое!

Сокр. Стало быть, ткач будет действовать челноком хорошо; хорошо же, — значит, по-ткацки. А учитель будет пользоваться именем хорошо; хорошо же, — значит, по-учительски.

Ерм. Да.

Сокр. Но чьим делом ткач действует хорошо, когда действует челноком?

Ерм. Делом плотника.

Сокр. Всякий ли — плотник, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. Чьим делом хорошо действует сверлильщик, когда действует буравом?

Ерм. Дедом кузнеца.

Сокр. А всякий ли кузнец, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. Пускай. Но чьим делом пользуется учитель, когда пользуется именем?

Ерм. И этого не могу сказать.

Сокр. И того-то не можешь ты сказать, кто передал нам имена, которыми мы пользуемся?

Ерм. В самом деле не могу.

Сокр. Не кажется ли тебе, что передал нам их закон?

Ерм. Походит.

Сокр. Стало быть, учитель пользуется делом законодателя[11] когда пользуется именем?

Ерм. Мне кажется.

Сокр. А законодателем кажется тебе всякий человек, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. И так, давать имена, Ермоген, есть дело не всякого человека, а только художника имен. А художник их, как видно, есть законодатель, который из художников между людьми весьма редкий.