Оглавление

Бесчестье равное волочит за собой

Тот, кто предаст любовь и кто покинул бой.

Пьер Корнель

Светлана Михайловна была растеряна и не понимала, что ей делать дальше. Стараясь не показать слез сестре и племяннице, она вышла из-за стола и отправилась на свою половину старого дома. Компанию родственников она покинула без сожаления, оставив наедине постоянно скандаливших мать и дочь. Конфликтами заканчивались все семейные посиделки, которые были неотъемлемой частью жизни Абрамовых.

Не слишком склонная к самокопанию тридцатилетняя Зинаида кричала громче всех, обрушивая бесконечные упреки сначала на тетку, а потом на мать. В ту пору она вернулась из Москвы в старый дом, который достался матери, ее младшей сестре Светлане и их младшему брату после смерти родителей, и теперь заново обживалась в том месте, где родилась и провела большую часть своего детства. Деревянный дом был длинным и узким, и только новые оконные рамы оживляли унылый фасад. Светлана Михайловна несколько лет назад выкупила долю брата, благодаря чему Юрий перед Пасхой переехал с семьей в новый дом. Она расширила свою территорию, став обладательницей еще пары маленьких комнат и крохотной кухни, которую планировала объединить со своей, но не успела: вслед приехала Зинаида и, не раздумывая долго, освоила очередное пространство тетки. Светлана Михайловна не возражала: она привыкла уступать племяннице. Невысокого роста, коренастая, с широко поставленными черными глазами, Зинаида внешне напоминала утку. Коротко стриженные волосы, очки и растянутые на животе и рукавах яркие свитера прибавляли ей возраста и окончательно лишали ее образ женственности. Ее показная вежливость с чужими людьми моментально исчезала наедине с близкими, и наружу выходил ее вероломный и требовательный характер.

Вместе с ней приехали собака и две кошки, которые до этого обитали в московской квартире тетки. С ее появлением в доме воцарился хаос и кавардак. Зина жила в своем мире и не выносила беспокойный труд с решительным напряжением воли, которую иногда тренировала на диване, убегая от реальности в мир грез и безмятежного сна. Она была словно в полудреме, защищенная чужой обеспеченностью, которая насыщала аппетиты ее ленивой души. Не прошло и пары недель, как ее часть дома оказалась забита разным хламом, одежда никогда не лежала аккуратно сложенной в шкафу, на столе и кровати валялись раскрытые книги ее единственного любимого писателя Стивена Кинга, а грязная посуда горой отмокала в раковине по нескольку дней, пока не заканчивалось терпение матери.

Лидия Михайловна невольно брала резкий тон и наводила у дочери порядок. Покончив с уборкой, она принималась за приготовление обеда. Грузная женщина шестидесяти лет, широкая книзу, как матрешка, мешковато одетая, она отличалась плохим здоровьем, и чем больше болела, тем больше готовила и ела. Сварив кастрюлю наваристого борща и потушив картошки с мясом, незамедлительно шла звать к столу сестру и дочь. И если Светлану Михайловну приходилось долго уговаривать, поскольку женщина страдала сахарным диабетом и не поддерживала чревоугодие сестры, то дочь бежала за стол первой, чем несказанно радовала мать. Светлана, очень высокая и худая, с неожиданно круглым, немного детским лицом, садилась за стол у окна и вяло водила ложкой в тарелке. Сестра часто готовила невкусно, но сказать об этом никто не решался, опасаясь ее неуравновешенного и импульсивного характера. Ее стол с аляповатой зелено-красной скатертью, крикливая посуда и непоследовательный разговор, который к середине становился нервным, вызывали тихое раздражение Светланы Михайловны. Зинка умничала, рассуждая о вещах, в которых ничего не смыслила, мать перебивала ее своими не менее абсурдными разглагольствованиями, а потом, когда молчать уже было невозможно, Светлана вмешивалась в этот бред, и начинался ожесточенный спор между тремя женщинами. Мучаясь от такого общения и чувствуя свое бессилие в попытках что-то изменить, разгоряченная Светлана Михайловна начинала посматривать на часы и искать повод, чтобы сбежать на свою половину дома или уехать в московскую квартиру.

Она еще работала в крупной столичной компании и пользовалась авторитетом у руководства и коллег. Начальство ценило ее за способность решать сразу несколько задач, ответственность и деловую аккуратность и поручало ей самые запущенные дела. Ее прошлая работа в милиции воспитала в ней самодисциплину и привычку действовать четко по регламенту и уставу, что выигрышно отличало ее от других сотрудников. Коллеги и подчиненные боялись эту сутуловатую женщину в темных костюмах с виноватой улыбкой на губах и предпочитали ей особо не перечить. Она словно тень входила в проблемный отдел и, убирая с лица улыбку, тихо говорила: «У нас есть план. Будем работать по-другому». Она летала на Сахалин для расширения портовых складов, разгребала завалы в офисах за границей и даже отвечала за безопасность на концерте известной иностранной группы, приезд которой финансировала их компания. Она считала притворство слабостью и потому говорила только правду, а если сказать не могла, то удаляла человека из своей жизни без сожаления и раскаяния. Но это было только с чужими людьми, а с родными… Она рано осознала, что пока хранит молчание, оно хранит ее.

Так случилось, что свою семью Светлана Михайловна не создала и всю свою нереализованную материнскую энергию вложила в воспитание племянницы Зины, которую ей сбагрила сестра. Забеременев от солдата срочной службы, Лидия ребенка сохранила, вопреки угрозам бабки Ефимии Арсентьевны, которая в то время заправляла большой семьей и настаивала на аборте. Не уступив здесь, Лидия зато уступила в другом: назвала малышку Зинкой в честь любимой бабкиной козы. Девочку она сразу же передала на воспитание своим родителям, Нине Степановне и Михаилу Григорьевичу, и сестре, которые тогда жили все вместе в отчем доме. Посчитав свою миссию перед родом выполненной, Лидия устремилась налаживать личную жизнь, меняя одного любовника на другого и освободив себя не только от материнских обязанностей, но и от необходимости работать, став содержанкой младшей сестры на долгие годы. Она лежала сутками в депрессии, жалуясь на пустоту внутри и теряя вкус к жизни в упоительном однообразии праздника, устроенного для нее родственниками.

О, парадокс! В этой грандиозной инфантильности молодой женщины была доля здравого смысла — брак и дети не стали показателем счастья семьи Абрамовых: обеим сестрам так и не довелось поменять свои девичьи фамилии, и даже молодая Зина поддерживала женский сценарий, упорно cохраняя девственность. Они не распахивались будущему и не представляли его ясно и открыто. Они не звали Любовь и не прокладывали дорогу в близость и семейное счастье, и только младший брат давал надежду на сохранение этого рода.

Светлана Михайловна всегда стыдилась своего тела и лица, считая себя некрасивой, поэтому с мужчинами была довольно холодна. Те же, в свою очередь, соблюдали дистанцию, принимая ее сдержанность за демонстрацию своего превосходства. Тридцатилетие она встретила в состоянии первой и единственной влюбленности в женатого мужчину, отношения с которым длились пару лет. Но пламенной страсти не случилось, высота чувств не кружила им голову, а туман любовного аромата не застилал глаза, поэтому, когда новизна событий стерлась, отношения сошли на нет, оставив в душе и памяти лишь приятное послевкусие.

Когда Зина окончила начальную школу и встал вопрос о ее дальнейшей учебе, Светлана предложила забрать племянницу в Москву. Все дружно согласились и выдохнули, в глубине души считая ребенка невыносимым. Не зная ни в чем отказа, Зина рано освоила все приемы манипулирования и научилась крутить, вертеть и управлять взрослыми, сталкивая их друг с другом. Она находилась в хроническом состоянии поглощенности собой, одновременно чувствуя свою исключительность и свою никчемность и ненужность, и с детства боролась с этими неприятными ощущениями то истерикой, в которой жалела только себя, то яростью, обвиняя в своей боли родных и пугая их самоубийством.

***

Взгляд Светланы Михайловны блуждал от окна к кровати, от стены к стене, а по щекам текли слезы. Она легла на кровать и попыталась заснуть, но мысли навязчиво крутились в голове, поднимая из души обиду. За распахнутым окном неожиданно поднялся ветер. Тюль взлетел, и в комнату ворвался влажный воздух с запахом сирени, который, как разлившийся слабый туман, погружался в предгрозовые сумерки. Небо резко потемнело, птицы смолкли, и голубая молния пересекла пространство, отбрасывая на землю цветные тени. Сиреневый воздух застыл в тишине. Грянул раскатистый гром, и земля беззвучно задышала, напитываясь майским дождем. Не в силах заснуть, Светлана села, опустив ноги на пол. Здесь, в старом доме своих предков, где все знакомо и все ей близко, она чувствует себя чужой, совсем чужой. В углу комнаты раздался слабый шорох. Мураш спрыгнул с кресла и уперcя мохнатой серой головой в ее ноги. Тихое урчание кота, который терся пушистыми боками, выпрашивая внимание хозяйки, и мирное постукивание часов на стене остановили ее бесплодные размышления.

***

— Я долго не решалась обратиться к вам за помощью, но вот собралась. Не знаю, если честно, с чего начать. — Она придвинула черную сумку ближе к себе, потом немного отодвинула и снова придвинула, как будто хотела включить ее в то, что переживала. — Я не могу понять, что мне делать дальше. Как я должна общаться с племянницей? Что я должна сделать?

Она замолчала, скользя взглядом по полу и избегая смотреть мне в глаза. Черная прямая юбка подчеркивала худобу ее бедер, лишенных каких-либо округлостей, а застегнутая на все пуговицы темно-синяя кофта делала ее совсем невыразительной и помогала прятаться от посторонних глаз.

— Правильно ли я вас понимаю, что вы хотите наладить отношения с племянницей?

— Да! Но то, что она требует от меня, я не могу сделать.

Светлана Михайловна заплакала, отвернув от меня лицо. Я посмотрела на задумчивое вечернее окно, темный свет из которого сливался с темной фигурой моей клиентки.

— А что она хочет от вас?

— Чтобы я больше заботилась о ней. Но я не могу перешагнуть через себя еще дальше, я и так делаю все, что могу. Я ей каждый месяц даю деньги, оплачиваю лечение, одежду, купила машину. Я ей даже дала деньги на открытие своего магазина, поскольку она не может работать по найму — для нее же все плохие и ей все не так. Так и здесь ничего не получилось! Она убила всю торговлю и постоянно подтягивала меня к своим проблемам. А я не могу еще и за нее работать. Мне со своей работой сейчас сложно справляться. Вот уволиться решила. Не могу больше терпеть крики и унижения начальника, его давление по всем рабочим моментам.

Ее глаза наполнились слезами — неизменные спутники горьких минут, и, еле сдерживая всхлипывания, она полезла в сумку за платком, не обращая внимания на протянутую мной пачку салфеток. Она казалась немного надменной, но в этом не было крикливого высокомерия, скорее годами выработанная неприступность, которая защищает женщину в ее болезненной чувствительности.

— Светлана, я вижу вам непросто об этом говорить.

Она прижала платок к лицу, закрываясь им, словно поставила еще одну защиту от меня, и разрыдалась, окутанная своей депрессией, как материнской утробой.

— Мне очень обидно… очень… но, может быть, это я виновата, это со мной что-то не так? — тихо говорила она, всхлипывая и глотая слова. — Но я понимаю, что просто физически не могу дать больше… а ей все мало. Я вырастила Зину, оплатила один институт, который она бросила, второй, слава богу, она его закончила. Что ни попросит, я стараюсь ей помочь. Я всегда стараюсь помочь родным, друзьям, близким.

— Вы очень заботливый человек, и я чувствую вашу печаль.

— Да. Меня никто не любит. Мне порой кажется, что я… я никому не нужна… что если я вдруг умру, то обо мне вспомнят только тогда, когда у кого-то из них закончатся деньги.