Михаил Васильевич Федотов

Банька по-чёрному

Бар-мицва. Банька по-чёрному. Рубеж.

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Фотография обложки Александра Чернявская

© Михаил Васильевич Федотов, 2017

«..Был мальчик шестнадцати лет — муж, была красивая женщина — его первая жена, была её дочь, рыжая падчерица, годом младше мужа, была страшная сказочная баня, которая всё видела и знала, были взрослые люди, которые нами играли, и была страшная война, которая оправдывала всех». (Банька по-чёрному)

«Заир. Недалеко от Киншасы разбился транспортный самолет… 300 человек погибли… 253 раненых». (Рубеж)

18+

ISBN 978-5-4485-7297-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Банька по-чёрному
2. Бар-мицва
3. Банька по-черному
4. Рубеж
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9

Бар-мицва

Посвящается министру внутренних дел Израиля.

(Бар-мицва — день тринадцатилетия, обозначающий наступление зрелости еврейского мальчика. Празднование бар-мицвы — одно из доказательств «еврейства», которое жестко требуется министерством внутренних дел Израиля, борющегося с приездом в Израиль лиц с «подозрительной кровью». Интересно, что Гитлер признавал евреем человека, у которого было больше одной восьмой еврейской крови с отцовской или с материнской стороны. Государство Израиль давно уже категорически препятствует въезду в страну людей, у которых доказано еврейство только по отцу или по линии отца матери. То есть существуют сотни тысяч людей, которые «по Гитлеру» подлежат уничтожению, а «по Израилю» не подлежат спасению.

Господи! До чего же ничтожен человеческий род, который Ты создал!)

Мой старший брат Исаак любит повторять, что все, что ни делается — все к лучшему. Когда мы были мальчишками, я это выражение ненавидел и всегда этого «лучшего» побаивался. Но сейчас Исаак застрял в Запорожье с русской женой, с русскими внуками и совершенно русским инфарктом. А я уже пятый ме­сяц не могу получить в Израиле никаких документов, меня даже не призна­ют евреем. И я сам начал осторожно употреблять это дурацкое выражение и пробовать его на зуб. И сразу выяснилось, что действительно инфаркт Исаака «к лучшему», во всяком случае, он дотянет с ним в Запорожье до пенсии. И то, что осколки в моей башке побаливают, — это тоже «к лучшему», потому что ни начни они болеть, я снова потащился бы работать на стройку, и этот рассказ, в котором я сам себе доказываю, что я еврей, никогда не появился бы на свет. На стройке я предъявляю документы — по ним мне пятьдесят девять лет, и, в конце концов, если разбираться, по сути, то сотрудник мини­стерства внутренних дел, который уже полгода не выдает мне израильский паспорт, конечно, прав. Он своим чутьем канцелярской крысы понимает, что документы мои не совсем в порядке. Но он, видимо, думает, что просто я не еврей, поэтому в следующем месяце мне предстоят два раввинатских суда по выяснению национальности. Я уже представил в Министерство внутренних дел копии восем­надцати справок, я привез им оригинал свидетельства о рождении своего сына и копию свидетельства о рождении племянника, который живет в Хайфе. Но на вопрос чиновника, прошел ли я бар-мицву, я ничего вразумительного ответить не смог. И еще я не смог представить свидетельство о смерти матери. Когда я начал объяснять израильским чиновникам, что начальником полиции был осетин, а юристом был отец Юрки Плисецкого, но связаться с ни­ми у меня нет никакой возможности, то это ни к чему не привело. И меня просто вывели из кабинета на улице Королевы Шломцион с помощью полицейского. Более того, когда мою папку перенесли в другой кабинет, выяснилось, что и там все мои данные перепутаны, что чиновники присвоили мне имя отца, а отцу — покойного деда и еще меня женили на моей теще. Тогда я уже окончательно понял, что все к лучшему и никак ускорить эти таинственные события, которые происходят в израильских министерствах, нельзя.

А потому теперь я могу попытаться сам начать распутывать эту историю, в которой меня зовут Зиновием Ефремовичем, а до войны звали «Монькой». И еще выдать самому себе свиде­тельство о смерти матери, а главное, ответить на вопрос, являюсь ли я до­статочным евреем без бар-мицвы, для того, чтобы мне, наконец, вручили израильский паспорт или хотя бы вид на жительство. Но для этого мне нужно мысленно вернуться в город, в котором мы жили перед войной, а о сегодняшнем дне постараться пока не думать.

У меня в руках несколько сохранившихся семейных фотографий — ориги­налы я отдал в израильское МВД, а копии хочу использовать для рекон­струкции идиллической картины еврейского довоенного быта.

Вот это фотография Запорожья. Задрипанное местечко. А вот это мой класс, я стою перед Исааком. Это мать со своими младшими сестрами, а вот выцветшая детская фотография отца, он не похож ни на меня, ни на Исаака.

Запорожье я пом­ню с момента, когда я пошел в школу. Это был маленький городок на две-три сотни тысяч, чуть меньше, чем сегодняшний Иерусалим. Отец мой был простым возчиком, как в Египте на строительстве пирамид. В Запорожье по ГОЭЛРО строилась первая гидроэлектростанция, и было счастьем устроиться на строительство возчиком. То, что отец был возчиком, сохранилось в архивах КГБ и указывается в справке, которую товарищи мне любезно прислали перед самым моим отъездом. Мы жили в землянке 118, там, где строился алюминиевый завод. Отец даже назывался «хозяйственный извозчик-единоличник» — своя лошадь, своя корова. Лошадь и корову держали дома. Там, где сейчас завод «Запорожсталь», мы с Исааком пасли корову.

За селом Вознесеновка начинался новый город с жутким названием «СОЦГОРОД». Сначала построили Днепрогэс, потом Соцгород, но он жил за счет села Вознесеновка. Мы воевали с Вознесеновкой, потому что там жили единолич­ники, а мы, то есть рабочие поселка, постепенно отрезали их земли. Сколько бы отец ни зарабатывал, кормила нас все равно наша корова. Мать ходила по рабочим баракам и кричала «кому молока!». В день корова давала литров по сорок. Мы с братом ходили на рынок и носили корове битые кавуны.

Потом Исаак пошел в первый класс. Меня не взяли, ведь мне было только шесть, но мы всегда были вместе с Исааком, и в школе я тоже не хотел с ним расставаться. Я был маленьким и нахальным и три месяца сидел в клас­се как полноправный ученик. Учительница знала, что меня нет в списках, но когда она выгоняла меня за дверь, я залезал в окно. Через три месяца я стал в классе лучшим учеником, и решили, что выгонять уже поздно. Исаак то­же учился неплохо, но хуже чем я. Евреев в классе было человека четыре. Я помню Аню Красник, которую расстреляли до нас, и был еще паренек, которого я через тридцать лет устрою работать на Запорожсталь слесарем. Я его, правда, не узнаю, но он меня вспомнит.

Я пытаюсь рассказывать только то, что было в счастливую пору до бар-мицвы, но Аня Красник и этот лопоу­хий мальчик, будущий слесарь, оба есть на нашей классной фотографии, и я прошу министерство внутренних дел Израиля извинить меня за излишние под­робности.

Отца арестовали в тридцать седьмом году. Когда его уводили, он погла­дил меня по голове — вот так, со лба.

Потом вывели дядю Хайма. Он был евреем-пьяницей и тоже ездил на лошади. И перерыли все в нашем доме. Мы остались одни. И лошадь. Лошадь и подводу мы продали, хоть лошадь можно было и съесть. В четырнадцать лет, уже в партизанском отряде, я получил свою вторую медаль за то, что я под­сыпал нарубленную медную проволоку в корм румынским лошадям-битюгам. На лошадей начался мор. Румыны выводили их за околицу и там стреляли. А мы ездили на санях и рубили топорами куски мороженой конины для отряда. Но это было уже после бар-мицвы и к рассказу отношения не имеет.

Жизнь до войны была вечно голодной. Дома мы терли кукурузные початки, почему-то уже без зерен, и мама делала из них лепешки. Зимой тридцать де­вятого года у матери под кроватью хранилась большая тыква, но Исаак по­катил ее, и тыква разбилась, пришлось ее съесть. Думали, что тыква будет храниться до весны.

Мать шила для людей и еще пошла работать. Она прода­вала возле алюминиевого завода мороженое — вафелька одна сверху, вафелька другая снизу. Мы шли мимо мамы по дороге из школы, она торопила нас доить коров. Коров в этот момент было две. Рябую зарезали уже, когда немцы должны были вой­ти в Запорожье. Мы собирались уехать на Урал, но не успели. Смогли уехать только люди, у которых были деньги. Нас хотел забрать с собой дядя Яша. Он в начале войны служил на острове Хортиц, за Днепром, откуда вылетали наши истребители.

Дядя Яша заехал к нам в начале августа с перевязанной головой, привез продукты, обещал нас увезти и исчез.

За Хортиц сражались довольно долго. Его отчаянно охраняла тридцатая застава, чтобы дать возможность вывезти авиационный завод. С сентября начались обстрелы, методично, два раза в день. Несколько снарядов попало в нашу школу. Как-то я вернулся домой, и ко мне зашел Вовка из нашего класса, он сказал, что недалеко от Хортицы затонула баржа с консервами, и мы поплыли. Солдаты нас не останавливали. Мы залезали на баржу, брали консервы под майки и относили их домой. Консервы были без наклейки, все в масле. Немцы тоже плавали на баржу, тоже без оружия, в одних трусах, но с противоположной стороны. Я плавал три раза. В последний раз немцы начали обстрел, и Вовку ранило. Мы его вместе с Исааком отнесли в Третью больницу на Пролетарскую. Последнюю порцию консервов красноармейцы у нас отняли, наверное, очень хотелось жратъ. Но Вовку нести нам никто не помог.

Немцы зашли в Запорожье в самом конце сентября. Все без выстрела сдались. Настроение в армии было такое, что все равно война проиграна и вряд ли немцы пойдут далеко за Днепр. У меня самого тоже была мысль, что невозможно победить немецкую мощь. Сначала немцам были даже рады: их начальник поцеловал при въезде в город хлеб и соль. Но потом немцы стали забирать подростков на работу в Германию, и радости поубавилось. В этот момент в нашем доме жили две сестры моей матери и младший брат моего отца. Сейчас он в Хайфе — я недавно разг

...