К этому времени Том уже задыхался от напряжения, истратив неимоверные усилия на свои охи и вздохи. Он немного отдохнул, а потом наполнил всю грудь воздухом и выдал целую симфонию восхитительных стонов.
Сид продолжал храпеть.
Том был раздражён. Он сказал: «Сид, Сид!» — и встряхнул его. Этот приём сработал хорошо, Сид зашевелился, и Том снова начал методично стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте и, фыркнув, уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:
— Том! Скажи, что с тобой, Том!
Нет ответа!
— Сюда, Том! Том! В чем дело, Том?
Тут Сид встряхнул Тома и с тревогой уставился ему в лицо.
Том застонал:
— О, не надо, Сид! Не надо меня трясти!
— Почему, в чем дело, Том? Я позову тётю!
— О, нет! Не надо! Это мелочи! Может быть, со временем пройдёт! Прошу тебя! Не зови никого!
— Но я должен! Не стони так, Том! Это ужасно! Сколько это у тебя?
— Несколько часов! Ой! Ой, не трогай так, Сид, ты убьешь меня!
— Том, почему ты не разбудил меня раньше? О, Том, не надо! Не умирай! У меня мурашки бегут по телу, когда я слышу твои вопли! Том, в чем дело?
— Я прощаю тебе всё, Сид! (Стонет) Всё, что ты когда-либо делал со мной! Когда я умру…
— О, Том, ты ведь не умрёшь, правда? Не надо, Том… ох, не надо!
— Я прощаю всех, Сид! (Стонет) Передай им это, Сид! А ты, Сид, отдай мою сломанную оконную раму и одноглазого котёнка той новенькой, что приехала в город, и скажи ей…
Но тут Сид схватил свою одежду и убежал. Том теперь страдал наяву, так прекрасно работало его воображение, и поэтому его стоны приобрели вполне натуральный оттенок.
Сид слетел вниз и сказал:
— О, тётя Полли, скорее! Том умирает!
— Умирает?
— Да, мэм, идёмьте скорее! Надо торопиться!
— Чушь собачья! Я в это не верю!
Но тем не менее она побежала наверх, а Сид и Мэри следовали за ней по пятам. И лицо её меж тем побледнело, а губы дрожали. Добравшись до кровати, она ахнула:
— Ты, Том!? Том, что с тобой?
— О, тётушка, я…
— Что с тобой… что с тобой, дитя моё?
— Ох, тетушка… у меня болит… палец на ноге!
Пожилая дама бессильно опустилась в кресло и прыснула, потом заплакала, а потом сделала и то и другое вместе. Это восстановило её потрясённые скорбным известием силы, и она сказала:
— Том, какое испытание ты мне устроил! Том! А теперь заткнись и вылезай оттуда!
Стоны прекратились, и боль в пальце ноги, похоже, исчезла. Мальчик почувствовал, что попал в довольно глупую ситуацию, и сказал:
— Тётя Полли, мне показалось, что это так опасно, и мне было так больно, что… я совсем забыл про больной зуб!
— Больной зуб? Что стряслось с твоим зубом?
— Он болтается, и болит ужасно!
— Ну-и-ну, ну же, ну, Том, прекрати свои дурацкие стоны! Мигом открыть рот! Ну, да, зуб у тебя болит, но ты от этого не помрёшь! Мэри, принеси мне шёлковую нить и горящую головню из кухни!
Том взмолился:
— О, пожалуйста, тётушка, не рвите его! Мне уже совсем не больно! Чтоб я сдох, если у меня болит зуб! Пожалуйста, не надо, тётя! Я уже не хочу оставаться дома! Я всё равно пойду в школу!
— Пойдёшь в школу? Чего тут не понятно? Значит, весь этот скандал был из-за того, что ты решил остаться дома и вместо школы пойти на рыбалку? Том, Том, я так тебя люблю, а ты, кажется, всеми силами стараешься разбить моё старое бедное сердце своим безобразными выходками!
К этому времени зубные инструменты были наготове. Старушка завязала петлю на зубе Тома, а другой конец нити привязала к стойке кровати. Затем она схватила кусок горящего полена и внезапно сунула его почти в лицо мальчику. Зуб остался болтаться на столбике кровати.
Но все бедствия, случающиеся в жизни, как правило, имеют оборотную сторону. Когда после завтрака Том шествовал в школу, ему завидовали все мальчишки
ки, которых он встречал по пути, потому что щель в верхнем ряду зубов позволяла ему по-новому и восхитительно плевать на дорогу. Он собрал довольно много поклонников нового способа, готовых идти на край света, только бы посмотреть, как можно плеваться, и его главный конкурент — мальчик с порезанным пальцем, который был до сих пор центром всеобщего восхищения и почитания, теперь внезапно оказался без приверженцев и мгновенно лишился своей славы. На сердце у него стало тяжело, и он сказал с поддельным презрением, что плевать так, как Том Сойер — любому по плечу, но другой мальчик сказал, презрительно ухмыльнувшись: «Зелен виноград!» и новоявленный изгой побрёл прочь согнувшись, как поверженный в прах лузер и чмо.
Вскоре Том наткнулся на молодого деревенского парию, Гекльберри Финна, сына известного городского пьянчуги. Гекльберри ненавидели и боялись все матери в округе, потому что он был лентяй, хулиган, дурак, неряха, свинья и подонок, и вероятно поэтому все их дети страшно восхищались им, радовались его запретному обществу и все до одного желали походить на него. Том же был похож на остальных мальчиков из приличных семей, и тоже втайне завидовал Гекльберри и его статусу отверженного всеми изгоя, хотя ему строго-настрого запретили видеться и играть с ним. Поэтому Том был горазд играть с ним всякий раз, когда у него была хоть малейшая возможность. Гекльберри был всегда одет в старые, развевающие на ветру обноски с чужого плеча, должно быть, это были вещи какого-то взрослого дяди, испещрённые пятнами, порезами и большими цветастыми заплатами. Его шляпа представляла собой огромную развалюху с широким полумесяцем, торчащим из полей; его сюртук свисал почти до пят и имел задние пуговицы в акватории заднего места, причём его старые брюки героически поддерживала только одна подтяжка, а седалище брюк отклячивалось и отвисало, как мешок. Общую картину завершала расхристанная бахрома штанин, волочившаяся по грязи, когда не была подвёрнута на ноге.
Гекльберри был вольной птицей. Он всюду появлялся и отовсюду исчезал по собственной воле. В хорошую погоду он спал на пороге чужих домов и в пустых сараях, в сырую погоду ночевал в пустых бочках; ему не нужно было ходить в школу или в церковь, не нужно
было сллушаться учителей или подчиняться кому-то; он мог ходить на рыбалку или купаться, когда и где ему вздумается, и оставаться там, где ему заблагорассудится; никто не запрещал ему драться; он мог сидеть на одном месте так долго, как ему вздумается; он всегда был первым мальчиком, который ходил босиком весной и последним, кто влезал в башмаки осенью; ему никогда не приходилось ни мыться, ни надевать чистое бельё; и наконец, он умел ругаться так чудесно, как никто. Одним словом, ему принадлежало всё, что делает жизнь мальчика драгоценной. Так думал каждый измученный, стесненный школой и приличиями любой приличный мальчик в Санкт-Петербурге.
Том поприветствовал романтического бродягу:
— Привет, Гекльберри!
— Здравствуй и ты, коли не шутишь! Посмотрим, как тебе это понравится!
— Что это у тебя?
— Дохлая кошка!
— Дай мне взглянуть на неё, Гек! Боже, она уже задеревенела! Где ты её надыбал?
— Купил у одного парня!
— А что дал за неё?
— Синий билет и бычий пузырь, который я украл на бойне!
— Откуда у тебя синий билет?
— Купил его у Бена Роджерса две недели назад за обруч с палкой!
— Слушай, Гек, а на что годятся дохлые кошки?
— Как это на что? А бородавки чем сводить?!
— Нет! Не может быть! Есть средства получше!
— Спорим, нет? И что это?
— Гнилая вода!
— Сам ты гнилая вода! Ничего твоя гнилая вода не сводит!
— Откуда ты знаешь? Ты когда-нибудь пробовал?
— Не я, а Боб Таннер!
— Кто тебе это сказал?
— Ну, он сказал Джеффу Тэтчеру, а Джефф сказал Джонни Бейкеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал негру, а негр сказал мне. Ну, вот и всё!
— Ну и что из того? Они все лгуны! По крайней мере, все, кроме негра! Я его вообще не знаю! Но я никогда не видел негра, который бы не лгал! Чушь это всё! А теперь расскажи мне, как Боб Таннер это делал, Гек!
работа — это то, что мы обязаны делать, но не хотим, а игра — то, что мы не обязаны делать, но желаем!
Ты бы хотел очутиться на месте Джеффа?
Он караулили на подходе других мальчиков, и продолжал выкупать разноцветные билеты еще минут десять-пятнадцать. Потом он вошёл в церковь с толпой чистых и шумных мальчиков и девочек, проследовал к своему месту и тут же затеял ссору с первым попавшимся мальчиком.
Эти два великих полководца не снизошли до того, чтобы сражаться лично, — это больше подходило для более мелкой сошки, — но сидели вместе на возвышении и проводили полевые операции по приказу, переданному через адъютантов.
Однако минуты через две, а то и меньше, он позабыл обо всех своих бедах. Не потому, что его беды были
